Текст книги "Андрей Снежков учится жить"
Автор книги: Виктор Баныкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Начинало светать. Скованная льдом Волга и громады Жигулей вырисовывались пока еще неясно, сквозь густую лиловую дымку. Но дымка эта постепенно бледнела и таяла, уступая место робко льющемуся с востока свету. И скоро уже можно было разглядеть и далекую желтеющую полоску противоположного берега, и вздыбленные в два-три яруса стеклянно-синие льдины на Волге, и снежные склоны гор с тонкими графитно-черными стволами деревьев, и обрывистые, отливающие багрецом, оголенные утесы.
Уже совсем рассвело, когда шумная толпа девушек подходила к Яблоновому оврагу. Прямо в лицо дул холодный ветер, но девушки всю дорогу пели песни, и Маша, шедшая под руку с Валентиной Семеновой, изредка тоже подтягивала.
– Ты не озябла? – спрашивала Машу подруга. Семенова была в теплом пуховом платке и длинном овчинном полушубке.
– Нет! – со смехом отвечала Маша. – У меня телогрейка толстая, а под ней кофта шерстяная.
А в это время звонкие голоса дружно выводили:
Орленок, орленок, товарищ крылатый,
Далекие степи в огне...
Маша закрыла глаза, и ей показалось, что она видит, как над пустынной, притихшей Волгой несется быстрокрылая птица, поднимаясь все выше и выше, к самым вершинам хмурых гор. Набрав полную грудь воздуха, Маша тоже запела.
Вдруг сзади кто-то закричал:
– Смотрите, помощников сколько подвалило!
Маша оглянулась и увидела Егора, шедшего во главе ватаги запыхавшихся и разгоряченных быстрой ходьбой ребят.
Девушки остановились, окружили мальчишек.
– Школьники? – спросила Каверина и, остановив свой взгляд на Егоре, с улыбкой добавила: – А ты что же, самый главный заводила?
– Ученик седьмого класса Фомичев, – ответил Егор. – А они, – он кивнул в сторону своих товарищей, – тоже семиклассники. Все комсомольцы.
Высокая и тонкая, Каверина проворно повернулась к Маше.
– Это твой племянник? – спросила она.
– Да, – сказала Маша, глядя на Егора, варежкой вытиравшего лоб. – Теперь с такими помощниками не пропадем.
– Мы же не маленькие! Мы все можем делать! – взмахивая варежкой, вставил Егор. – Правда, ребята?
Среди девушек послышался смех.
Шумной толпой тронулись дальше. А когда кто-то из девчат запел «По долинам и по взгорьям», песню подхватили и ребята.
У Яблонового оврага дорога жалась к самому подножию горы с отвесными склонами, исхлестанными глубокими расщелинами. Кое-где из расщелин вверх тянулись сизо-зеленые сосенки.
Гора обрывалась сразу высоким уступом, и неожиданно открывался вид на широкую долину, далеко вглубь прорезавшую Жигули.
Ольга Каверина, шедшая впереди всех, остановилась на самом горбу дороги, сбегавшей в овраг, и закричала, взмахивая рукой:
– Девушки, скорей сюда!
Солнце пряталось за рыхлыми белесоватыми тучами, затянувшими все небо, и снежные зубчатые вершины гор не поражали блеском изумрудных россыпей, не выделялись четко и каменные глыбы, уступами нависшие над обрывами, но долина Яблонового оврага, стиснутая этими молчаливыми великанами, как-то сразу бросалась в глаза, и от нее уже трудно было оторвать взгляд.
В разных концах долины высоко к небу поднимались своими легкими и тонкими железными сплетениями буровые вышки. Вокруг вышек расположились насосные сараи, пристройки с глиномешалками, котельные, из труб которых струился дымок. Усердно кланялись до земли балансиры качалок глубоких насосов. Несколько в стороне, на возвышенности, грузно втиснулись в каменистую породу огромные красные баки, за ними виднелось белое кирпичное здание электростанции, а ближе к берегу тянулись тесовые склады.
Кое-где в овраге затерявшимися островками стояли деревья и даже целые рощицы, на фоне вышек казавшиеся жалкими кустами зачахшего молодняка. Но и рядом с ними уже что-то строили, корчевали пни.
По извилистым неровным дорогам ползли тракторы, волоча за собой нагруженные глиной и трубами сани. Резкий ветер доносил грохочущий гул бурильных станков, ворчливый рокот тракторных моторов.
Маша около двух месяцев не видела этих мест, и сейчас, взглянув на промысел, схватила Каверину за рукав заячьей шубы и еле слышно сказала:
– Ай-яй! Перемены!
Большими, широко открытыми глазами Маша смотрела вниз на расстилавшуюся у ног долину Яблонового оврага и, все еще сжимая руку Кавериной, думала: «Вот этой вышки здесь не было. И этой вон, у тех деревьев...»
– А ведь здорово, подруженьки, а? – раздался за спиной Маши звонкий девичий голос.
– Помнишь, Настенька, как мы сюда бегали за яблоками-кислушками и орехами? – проговорила другая девушка.
– А как же! Однажды парни нас напугали. Вот уж было потом смеху! – ответил все тот же звонкий голос.
– Это только начало, девчата! – сказала Каверина. – Весной в Жигулях начнут поиски новых месторождений нефти. В одном из таких же оврагов застучит бурильный станок. Глядишь, годика через три и там тоже вырастет промысел. – Она помолчала. – А какие появятся города!
Смуглое, по-мальчишески скуластое лицо Кавериной опалил жаркий румянец. Подняв на Каверину глаза, Маша вдруг поймала себя на мысли, что она уже не раз мечтала о красивом городе в Жигулях с асфальтированными улицами, по ночам залитыми электрическим светом, и тихо и радостно засмеялась
На промысле, около подготовляемой к пуску буровой, девушек поджидал бригадир монтажников Устиненко.
– Пришли, трясогузки? – спросил Устиненко, жмуря влажные колючие глаза. – Носики отморозили?
– Тоже выдумали! – засмеялась Валентина Семенова. – Мы ведь невесты! И женихи с нами!
И она попыталась обнять Егора. Но Егор вырвался, отбежал в сторону.
– Вся табачищем провоняла, а еще лезет! – проворчал он себе под нос, диковато сверкая белками.
– Вижу, дивчины бойкие. А с делом справитесь – посватаюсь, – сказал Устиненко и принял картинную позу, молодцевато выпятив грудь и расправив покатые плечи. – Чем не жених? А что усы побелели, так их, пес возьми, в два счета сапожной ваксой намажу!
Перебрасываясь с девушками шутками, Устиненко повел шумную толпу молодежи к траншее, прорытой от водокачки к насосному сараю буровой. На дне траншей уже лежали водопроводные трубы.
– Ваша боевая задача, – сказал мастер, – закончить утепление этой линии. Траншея наполовину уже засыпана землей. Берите лопаты, ломы и начинайте...
Работали девушки дружно и старательно. Ни в чем не уступали им и подростки.
В половине четвертого, во время очередного отдыха, к Маше подошла Каверина. Маша сидела на низеньком пенечке, обхватив руками колени, и весело смеялась.
Она смотрела на высокую Семенову и маленькую, толстенькую девчурку, чертежницу из геологического отдела, с визгом и хохотом бегавших друг за дружкой вокруг большого порожнего ящика с надписью: «Осторожно. Не кантовать!»
– Валька, берегись! – кричала Маша, когда подругу настигала проворная толстушка, и та, размахивая длинными руками и пронзительно взвизгивая, бросалась в сторону.
– А ты какая веселая! – сказала Каверина и посмотрела Маше в лицо.
– Девчонки озорничают, а мне смешно, как маленькой, – улыбнулась Маша и подвинулась, освобождая краешек пенька. – Присаживайся.
– Очень устала? – спросила Ольга.
– Немножко.
Маша посмотрела на буровую. По приемным мосткам рабочие волоком тащили чугунную часть какой-то машины.
Когда, возвращаясь домой, Маша с Егором проходили вблизи вышки, стоявшей в самой середине оврага, мальчишка сказал:
– А это, тетя Маша, девонская... Столько с ней осенью натерпелись! Если бы не Хохлов, наверно, в срок так и не пустили бы!
Маша остановилась.
– А я только собиралась тебя спросить, где буровая Хохлова... Я очень давно не была у Авдея Никанорыча...
– Зайдем? – спросил Егор, которому тоже хотелось заглянуть на буровую, хотя он и был здесь всего лишь два дня назад.
Они свернули на тропинку, ведущую к вышке.
Буровая работала. Лязганье цепей и грохочущий скрежет ротора становились все отчетливее и громче, и Маша уже не слышала, что говорил Егор, оживленный и веселый.
Около приемных мостков, поднимавшихся к воротам вышки, Маша взяла Егора за плечо и прокричала:
– Иди узнай, где Авдей Никанорыч.
На буровой мастера не было. Выйдя из ворот вышки, мальчишка помахал Маше рукой, показывая на культбудку. Но не оказалось Хохлова и в домике.
– На буровой говорят: если нет Авдея Никанорыча в культбудке, значит, на склад ушел, – сказал Егор, переступая вслед за Машей порог домика.
От раскаленной чугунной печки пахло золой и печеной картошкой, и Маше вдруг захотелось есть.
«А нас дома Катюша уже ждет обедать, – подумала она и оглянулась по сторонам. – Но до чего же тут грязно!.. Стены все в копоти, на полу кочки, в углах кучи мусора... У Авдея Никанорыча то же самое... Ну разве так можно? Сюда бурильщики приходят пообедать, согреться, а мастер... он здесь и ночует часто».
Маша остановилась в дверях комнаты Хохлова и прислонилась плечом к некрашеному косяку.
– Тронулись? – спросил Егор. – Теперь Авдей Никанорыч не скоро вернется.
Покрутив между пальцами конец платка, Маша повернулась к племяннику.
– Беги, Егорушка, на буровую за ведром и лопатой, а потом в котельную за горячей водой.
Она толкнула Егора к двери: – Да проворнее, смотри! А спросят – зачем, скажи – уборщица из конторы пришла. Ну, беги!
Племянник ушел, хлопнув разбухшей дверью, а Маша решила до прихода Авдея Никанорыча закончить уборку.
Она заглянула во все углы, под стол. В комнате мастера за железной кроватью Маша обнаружила старый мешок.
«Вот повезло! – обрадовалась она. – Теперь и начинать можно. Сначала мусор весь соберу».
...Маша домывала пол, когда дверь распахнулась и в культбудку вошел, задевая плечом за косяк, Трошин.
«Куда же Егор делся? Ведь я просила его у двери подежурить и никого сюда не пускать?» – подосадовала Маша, одергивая юбку.
– Здравствуйте, Мария Григорьевна, – смущенно проговорил бурильщик, снимая ушанку.
Маша вскинула глаза и тихо ахнула. К ногам упала тяжелая мокрая тряпка, обдавая молочно-белые икры теплыми брызгами.
По скрипучему крылечку поднимался еще кто-то, раскатисто покашливая.
Маша протянула к бурильщику влажную руку с приставшей к запястью зеленой сосновой иголкой и торопливо, чуть не плача сказала:
– Пусть подождут. Я скоро кончу.
А Трошин все стоял, не трогаясь с места, как будто совсем и не слышал, что ему говорят, не спуская глаз с хорошенькой разрумянившейся Маши, стройной и гибкой, которой так шла и эта голубенькая вязаная кофта с разбросанными по всей груди снежинками, и эта черная немного узкая юбка.
– Ну, вы что же? Ведь я вас прошу? – повторила дрогнувшим голосом Маша и посмотрела парню в его серые, повлажневшие глаза.
Трошин виновато улыбнулся и полуоткрыл свежие, прямо-таки по-детски припухшие губы, собираясь что-то сказать, но дверь распахнулась, и он, крепко сжимая в своей сильной руке ушанку, повернулся к Маше широкой спиной, плотно обтянутой брезентовой курткой.
– Тебе чего надо, Иванников? – глухо сказал бурильщик, загораживая кому-то дорогу, и шагнул в дверь, осторожно прикрыл ее за собой.
VIIIНесколько дней подряд Маша только и говорила о прошедшем воскреснике, о промысле.
– Ты знаешь, Катюша, там так хорошо, – рассказывала она. – А сколько вышек новых появилось, построек разных!
Вспоминая, как она мыла пол в культбудке на буровой № 27, Маша весело улыбалась.
Еще в воскресенье, возвращаясь с промысла в Отрадное, Маша попросила племянника никому не рассказывать о посещении буровой Авдея Никанорыча.
– Понимаешь, Егорушка, – ни слова, – сказала она подростку.
– А почему? – удивился Егор.
– А так, ни к чему совсем, – уклончиво ответила Маша. – Ладно, Егорушка?
– Ладно. От меня никто ничего не добьется... Как от камня! – солидно пообещал Егор.
«Побелить бы в домике стены да плакатами украсить, – думала Маша. – Может, поговорить об этом как-нибудь с Кавериной? Чтобы тоже вроде воскресника... Или еще лучше – поход за чистоту всех культбудок объявить! Как вот осенью... Взялись комсомольцы за общежитие и такой порядок навели!»
В этот вечер обедали раньше, чем всегда. Обычно обедать без Дмитрия Потапыча не садились, а он всегда приходил поздно, но сегодня старику что-то нездоровилось, и он явился из леса еще засветло.
Когда все встали из-за стола, Маша убрала посуду и отправилась к себе в комнату кормить сына.
Занятия с сыном всегда доставляли Маше большую радость. Она не замечала, как быстро летит время... Накормив малыша, Маша посадила его на свою кровать, разложила по одеялу игрушки. Некоторые из них были куплены еще Павлом перед самым началом войны, и Маша особенно любила давать их сыну.
– А где у Коленьки утка? – спросила Маша мальчика, вертевшего в руках мяч.
Сын поднял на мать серые, широко расставленные глаза и замер.
– А где же у нас уточка? – снова повторила Маша. – Утя, утя, утя...
Мальчик улыбнулся, бросил мячик и потянулся к желтой гуттаперчевой утке с длинным красным носом. В комнату вошел Алеша.
– Иди скорее на кухню, – сказал он. – Там к тебе тетенька пришла.
– Какая тетенька? – спросила Маша.
– Какая-то... – мальчик посмотрел на Машу. Темно-карие глаза его озорно засияли. – Вся смешная какая-то! В вывернутом шубняке!
– Ну, ты, Алешенька, чего-то выдумываешь.
– Нет, тетя Маша, не выдумываю, – горячо, скороговоркой промолвил Алеша и, нагнувшись, поднял с пола уроненную малышом игрушку. – Я и сам так сумею, только у меня шубняк черный, а у нее белый.
– Поиграй с Коленькой, я сейчас приду.
Маша вышла.
На кухне у порога стояла Каверина.
– Пришла тебя проведать, – сказала она. – Не помешаю?
Радостно суетясь, Маша пригласила Каверину к себе в комнату.
– Проходи сюда, – говорила Маша. – А я, знаешь, о тебе сегодня думала... Как хорошо, что ты зашла!
Грея у голландки руки и со смехом рассказывая о том, как впотьмах она по ошибке зашла в чужой двор, Каверина окинула взглядом комнату, оклеенную сиреневыми обоями, чистенькую, опрятно прибранную. Заметив в простенке над столом портрет молодого мужчины с едва приметными стрелочками белесых бровей над широко расставленными глазами, она подумала, что это наверно, муж Маши, но спросить не решилась.
Маша видела, как гостья смотрела на портрет. Прижимая к себе сына, она сказала:
– Это мой Павлуша...
В дверях появилась Катерина.
– Я за Коленькой, Мареюшка, пришла, – сказала она. – Давай-ка его сюда... А ты, Алеша, игрушки собери.
Невестка взяла на руки ребенка.
– Совсем забыла, – Каверина раскрыла кожаную сумочку и вынула из нее плитку шоколада в красной с золотыми разводами обертке.
– Тебе принесли. Бери скорее, – сказала она, протягивая мальчику шоколад.
Посмотрев на чужую тетю пристально и серьезно, мальчик еще крепче вцепился пальцами в кофту Катерины и засопел, собираясь заплакать.
После ухода Катерины и Алеши Маша и гостья некоторое время молчали. Первой заговорила Каверина.
– Я, Машенька, детей даже во сне вижу, – медленно начала она, поднимая свои задумчивые, внимательные глаза. – Как сейчас вижу... Кудрявая, с пухлыми щечками девочка. Прижимаю ее к груди, а она ручонками мою шею обвивает. И мне тогда кажется, что я самая счастливая на свете мать. А проснусь...
– А у тебя не было детей, Оля? – спросила Маша.
Наклонив голову, Каверина провела ладонью по гладкой спинке стула.
– Во всем, что случилось... во всем этом виновата только одна я, – бледнея, сказала гостья. – Когда я вышла замуж, я была такая глупая. И вот когда вдруг узнала, что у меня будет ребенок, я почему-то ужасно перепугалась. – Она помолчала, потом снова провела ладонью по спинке стула. – Ни муж, ни мама не знали... Никто не знал об этом моем страшном шаге... После аборта я чуть не умерла. Болела долго. А потом... Врачи говорят, Машенька, что у меня никогда не будет детей.
Каверина отошла от голландки и долго смотрела в темное окно.
– Позавчера и в парткоме и на комитете комсомола шел разговор о тебе, – заговорила, наконец, снова она, все еще стоя к Маше спиной. – Комитет одобрил твое начинание.
– О чем это ты? – растерянно сказала Маша.
– Не скромничай, мне Трошин все рассказал. – Каверина присела рядом с Машей. – Решение приняли такое: взять шефство над всеми буровыми промысла. Чистота, порядок, свежие газеты в культбудках... Так ведь, Машенька?
– Я тоже так думаю! – вырвалось у Маши, и она, еще больше краснея, наклонилась, стряхнула с подола платья только ей одной видимую соринку.
– Ты будешь руководить бригадой по обслуживанию культбудки Хохлова. Согласна? Ну и чудно! – Каверина поднялась с места. – Гони меня, Машенька. А то я до полуночи у тебя засижусь!
Когда на кухне Каверина надевала свою легкую заячью шубу, из-за печки вышел Дмитрий Потапыч. Маша познакомила свекра с гостьей.
Пожимая жесткую руку старика, Каверина проговорила:
– Теперь, кажется, я почти со всем семейством Фомичевых познакомилась... Вы не болеете?
– Что-то поясницу ломит. Да к утру пройдет, – неторопливо сказал Дмитрий Потапыч и посмотрел себе под ноги. – Мне болеть, скажу вам, никак не можно. Слово такое дал.
– Какое же слово, Дмитрий Потапыч, если не секрет?
Старик опять посмотрел себе под ноги, почесал широкую переносицу.
– Душой чую... Она, война-то, словно камень, на душу людям легла. Потому и должен каждый стараться. А у меня сын, Павел мой... В самые первые месяцы... Вот и дал я слово такое: пока карачун фашистам не придет, работать и работать... без передыху!
– Папаша у нас на лесозаготовках. Так старается – от молодых не отстает, – вставила Маша.
– Смотри, Мареюшка, не сглазь. У тебя глаза вон какие черные, – пошутил Дмитрий Потапыч.
– Хорошее вы дали слово! – Каверина посмотрела старику в глаза. – От всего сердца желаю здоровья и успехов.
Проводив гостью, Маша отнесла в комнату уснувшего сына, уложила его в кроватку.
«Завтра же поговорю с Валентиной и другими девчатами. Чтобы вместе в одной бригаде работать, – решила Маша и села у голландки на стул, подобрав под себя ноги, как она любила делать в детстве. – А начинать надо с побелки. Обязательно с побелки».
Вдруг она негромко рассмеялась.
– А я то, глупая, думала... думала, Трошин никому не расскажет, как я полы в культбудке мыла.
В комнату вошла Катерина и, закрыв на крючок дверь, заговорщицки прошептала:
– Батюшка на печке лежит, Егор уроки учит, а пострел Алешка самолет строит. Говорю, пойду к Мареюшке юбку кроить... Начнем, Мареюшка?
– Мы нынче будем писать предложения, – сказала Маша, раскладывая на столе тетрадь.
Но едва Катерина взяла в негнущиеся пальцы ручку, как кто-то сильно нажал на дверь.
На пол со звоном полетел крючок. В следующее мгновение дверь распахнулась, и на пороге появился Алеша.
– Ага, закрылись! – закричал мальчишка, хитровато сверкая глазами.
За его спиной стоял Егор.
– Я же говорил: тетя Маша с мамой занимается, – возбужденно сказал Егор. – Так оно и есть!
Прикрывая локтями учебник и тетрадку, Катерина смотрела на детей смущенно и растерянно, не зная, что ей теперь делать.
– Ну и правильно! – не замечая смущения матери, продолжал Егор, ероша волосы. – Ты это правильно, мам, одобряю.
Дмитрий Потапыч тоже одобрительно отнесся к учебе старшей снохи.
– Давно пора, – сказал он и, обращаясь к Егору, добавил: – А ты, Егорка, того... усерднее помогай матери по хозяйству. Дровишек там внеси со двора, за водой сходи. Все ей поменьше заботы будет.
– Теперь заниматься будем открыто, без всякого секрета! – смеялась Маша, обняв за плечи все еще смущенную Катерину. – Так-то лучше дело пойдет!
IXТеперь Дмитрий Потапыч уже каждый день, вернувшись из леса, спрашивал:
– Свежая газетка имеется?
И если газета была, он тут же, не дожидаясь обеда, садился читать. Особенно радовали старика сообщения «В последний час». Когда же Дмитрий Потапыч не находил на газетном листе столь желанных вестей, он уверенно заявлял:
– Готовятся наши... А может, уж и опять устроили немцам жаркую баньку, только пока что не объявлено повсеместно об этом. А завтра узнаем!
Дмитрий Потапыч разглаживал мягкую волнистую бороду и добродушно улыбался.
– А ведь наша бригада, скажу вам, седьмой день по три нормы выполняет, – говорил он. – Думку имеем обогнать морквашан и знамя получить.
В этот вечер после обеда Дмитрий Потапыч не лег отдыхать, хотя и чувствовал себя уставшим. Торопливо выкурив трубку, он разложил на столе газету с сообщением о полной ликвидации немецких войск, окруженных в районе Сталинграда, и сказал Алеше:
– Подай-ка, внучок, очки. Они, кажись, на божнице лежат.
И когда мальчик принес очки с поломанным заушником, Дмитрий Потапыч, чуть тронув подолом рубашки пыльные стекла, оседлал ими нос и склонился над газетой. Он неторопливо водил по строчкам шершавым пальцем, пожелтевшим от табака, и губы его напряженно шевелились.
Закончив уборку на кухне, Катерина вышла во двор кормить корову, а когда вернулась, старик все еще читал, изредка вытирая рукавом лоб, покрытый крупными горошинами пота.
– Что там хорошего нашел, батюшка? – спросила сноха, направляясь к умывальнику.
Дмитрий Потапыч поделился с Катериной большой радостной вестью и добавил:
– Тут каждое слово вроде как кровью писано. И цена ему дороже золота... Чую сердцем, Катерина, смертельную рану нанесли наши зверю. Не оправиться немцу после Сталинграда!
* * *
Однажды Маша получила письмо от фронтовых товарищей Павла. Они просили написать о жизни и работе семьи Фомичевых.
«Особенно просим Вас, Мария Григорьевна, подробно сообщить о своем житье-бытье, – писали фронтовики. – Передайте также наш солдатский привет бурильщикам нефтепромысла, с которыми работал Павел Дмитриевич. Для своих мощных танков мы получаем отличный бензин, вырабатываемый из волжской нефти».
Это коротенькое письмецо, написанное незнакомым, неразборчивым почерком на помятом листочке из блокнота, тронуло не только Машу.
Когда она прочитала письмо вслух, Дмитрий Потапыч, сидевший у подтопка, сказал:
– Не забыли... и про друга-товарища не забыли, и про нас, его сродственников.
И старик принялся усиленно дымить трубкой.
А Катерина вдруг притянула к себе притихшего Алешку, стоявшего возле нее, и стала гладить мальчика по голове, часто моргая веками.
Молчание длилось минуту, другую... Но вот старик открыл дверцу подтопка, не спеша выбил трубку и сказал:
– Надо бы, Мареюшка, и Авдею Никанорычу письмецо показать.
– А я завтра, дедушка, могу отнести ему. Прямо после школы и схожу на промысел, – сказал Егор, ероша волосы.
– Сходи, сходи, Егорка, – одобрительно закивал Дмитрий Потапыч. – Как же! Не кто-нибудь, а сами фронтовики поклон шлют!
Весь вечер Маша писала ответ фронтовым товарищам Павла. Вокруг нее за столом сидели Дмитрий Потапыч, Алеша, Егор и Катерина. Все внимательно следили за каждым движением Машиной руки, аккуратно выводившей на синеватом листе бумаги ровные строчки прямых тонких букв.
– Обо всем по порядку отпиши, Мареюшка, – говорил Дмитрий Потапыч, разглаживая бороду. – С Константина начни. Старший, мол, братец вашего товарища, Константин Дмитрич, отказался от брони и отправился на фронт. За разные боевые дела награду получил. Про Катерину тоже не забудь. Как она вместо мужа на бакен определилась. По себя сообщи... про сыночка тоже... Растет, мол, сын Павла Дмитрича, растет, соколенок!
Старик прижал к себе малыша, сидевшего у него на коленях, пощекотал его бородой.
– Мужичок с ноготок, – ласково приговаривал Дмитрий Потапыч, – когда подрастешь, с дедушкой на бакен поедешь?
От волнения у Маши путались мысли, и на бумаге появлялись не те слова, которые были нужны. Тогда она комкала лист и начинала сначала.
«А что же я буду писать о себе? – думала она. – Как в бухгалтерии сижу и на счетах щелкаю?»
В последнее время Маша часто начинала задумываться о необходимости переменить работу. Ее теперь не удовлетворяли ни посещения культбудки мастера Хохлова, ни занятия с Катериной, она хотела отдаться какому-то большому, увлекательному делу.
Застенчивая по натуре, Маша никак не решалась откровенно поговорить обо всем этом с Кавериной, боясь, как бы та не подумала о ней как о человеке несерьезном и непостоянном. И она ненавидела себя за эту свою робость и застенчивость.
Катерина глядела на фиолетовые строчки, появлявшиеся на чистом листе, и думала: «Скоро и я, может, буду так же писать, как Мареюшка. Стараться надо. Без старания не научишься».
Пришел Евсеич, как всегда веселый и непоседливый. Он распахнул шубу, погладил ладонью свою лысину и спросил:
– И чего это вы сгрудились все у стола? Ну сущие запорожцы, грамоту которые турецкому султану сочиняли!
Узнав в чем дело, старик перестал шутить и тоже придвинулся к столу.
– Ты, Мареюшка, и про меня черкни, – сказал он немного погодя, смущенно покашливая в кулак. – Фигура я вроде как бы маленькая... вроде птички-невелички... а хочется вот, чтобы знали на фронте... как мы тут все стараемся. Низкий поклон, черкни, шлет вам, нашим защитникам, старый бакенщик Петр сын Евсея по фамилии Шатров...
* * *
На работе Маша весь день была молчалива и задумчива.
– Ты не болеешь? – спросила ее Валентина Семенова.
– Нет.
– Дома что-нибудь случилось?
– Нет, – все так же односложно отвечала Маша.
– Ты просто какое-то странное создание! – сказала Валентина. – То болтает без конца и смеется неизвестно над чем, то как воды в рот наберет. Даже подружке слова не скажет!
Вернувшись домой, Маша тут же после обеда ушла в свою комнату.
Она села к столу и, взяв рукоделие – детский фартучек с длинноухим зайцем, грызущим морковь, – стала вдевать в иголку шелковую нитку. А потом, опустив на колени руки, казалось, забыла обо всем на свете и долго ничего не делала.
Она не слышала, как, приоткрыв дверь, в комнату боком проскользнул Алеша. Постояв у кроватки брата, прижимая к подбородку ладонь, мальчишка собрался было уходить, но в этот момент Маша громко сказала:
– А Коленьку можно в ясли...
Алеша отнял от подбородка выпачканную в чернилах руку и спросил:
– Тетя Маша, а Коля скоро вырастет?
Маша оглянулась и, обняв племяша, посадила его к себе на колени.
– И руки, и лицо, и рубашка!.. Где же ты весь запачкался в чернилах? – сказала она с удивлением.
– Лошадок рисовал. И человеков еще, – ответил мальчишка и заглянул Маше в глаза. – Знаешь, чего хочу тебе сказать?
– Говори, Алешенька!
– Я люблю, когда ты такая... как всегдашняя. А не как нынешняя.
– А разве я нынче другая?
– Сама знаешь!
Маше вдруг стало весело, и она засмеялась и, еще сильнее прижимая к себе Алешу, поцеловала его в щеку, всю в лиловых пятнышках, точно осыпанную лепестками сирени.
На другой день после работы Маша встретила на улице Каверину.
Робко падал снежок. Было тихо. Голубые и легкие, словно воздушные, снежинки опускались медленно, плавно кружась, и все вокруг – и дома, и деревья, и горы – было отчетливо видно в прозрачной синеве начинавшегося вечера.
– А я к тебе в комитет хотела зайти, – как-то нерешительно сказала Маша Кавериной.
– Вечером на парткоме мой отчет о комсомольской работе. Готовилась сейчас. Уста-ала, – вздохнула Каверина. – Пройтись вот собралась... Хочешь, провожу тебя до дому, и поговорим дорогой?
Маша согласилась, и они пошли рядом.
– Люблю зиму! – после короткого молчания заговорила Каверина. – Особенно, когда снежок. А еще люблю на лыжах по лесу мчаться – с холма на холм. – Она взяла Машу под руку и, нагнувшись к ее лицу, продолжала, немного помедлив: – Послушай, какие стихи:
Чародейкою Зимою
Околдован, лес стоит,
И под снежной бахромою,
Неподвижною, немою,
Чудной жизнью он блестит.
Замечательные, правда?.. Да ты что молчишь, Машенька? И почему, скажи, не приходила ко мне в этот выходной? Ты же обещала?
– Весь день дома сидела, – ответила Маша. – У нас Авдей Никанорович был. Чай пили, разговаривали... Товарищи мужа по фронту письмо прислали...
– Да, о Хохлове, – сказала Каверина. – Захожу в партком, а там Авдей Никанорыч. «Прочитал, – говорит, – Я своим орлам письмецо фронтовиков, Марья Григорьевна Фомичева которое получила, а комсомольцы меня в оборот взяли! Скважину номер одиннадцать, говорят, мы пробурили на тридцать дней раньше плана, а эту, девонскую... если все силы приложить, вполне можем на сорок дней раньше срока закончить!»
Каверина засмеялась:
– Понимаешь, какой случай с твоим письмом произошел!
И тут же, оборвав смех, напомнила:
– Ты мне что-то хотела рассказать. Не забыла?
– Нет, но... мне что-то неловко. Может быть...
– Рассказывай! Какая же ты, право... Ну, я слушаю!
– Просят меня фронтовые товарищи Павлуши написать о себе. А что я им скажу! Как в конторе на счетах щелкаю? Стыдно и писать-то об этом. Я молодая, здоровая... На производстве я куда как больше принесу пользы, а в конторе и старушки разные управятся, – Маша, потеребила воротник шубки. – Вот я и хотела с тобой посоветоваться.
Каверина ответила не сразу.
– Надо подумать, куда определить тебя... Не хочешь пойти в лабораторию глинистых растворов? Работа интересная и живая. Или еще оператором можно... Хорошенько прикинь, а потом скажешь.
Они остановились у калитки. По-прежнему было тихо, и по-прежнему медленно падали редкие пушинки. Тополя в палисаднике, неподвижные, осыпанные снежком, высоко поднимались над крышей дома; белые вершины их таяли в густой синеве наступающих сумерек.
– Вот мы и пришли! Быстро, правда? – облегченно засмеялась Маша.
На сердце у нее было и тревожно и радостно.
