Текст книги "Андрей Снежков учится жить"

Автор книги: Виктор Баныкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

В тот же день.

Прикончил «Лунный камень». Ничего, читать можно. Но я ожидал большего. И вообще какое-то странное я существо: в школе все зачитываются разными книжками про шпионов, а меня они ничуть не волнуют. Проглотил штук восемь – и сыт по горло! Во всех одно и то же: какие-то недотепы диверсанты и на удивление ловкие, как две капли воды похожие друг на друга, лейтенанты и майоры госбезопасности.

Хотел запихать в полевую сумку Борькину книжку, да случайно обратил внимание на обертку. Крупными буквами на газетном листе было написано: «Когда налетел ураган».

«Может, интересная?» – подумал я и, освободив книгу от обертки, стал читать статью... Она меня потрясла.

Статья рассказывала о том, как шестеро студентов-альпинистов в зимние каникулы отправились в туристический поход по Закарпатью. В горах парней застиг снежный ураган. Когда же альпинисты, сбившись с маршрута, спустились в какую-то лощину, на троих из них вдруг обрушилась снежная лавина. Трое же других ничего не сделали, чтобы спасти погребенных под толщей снега товарищей. Они даже не сообщили своевременно о случившемся несчастье на туристскую базу. И те трое погибли...

1 марта, суббота.

Пишу на уроке истории. Вчера долго-долго не мог уснуть. Все думал о случае, прочитанном в газете. Ведь они все были товарищами. Оставшиеся в живых, кроме всего прочего, спортсмены. Значит, люди сильные. И как же они могли так постыдно бросить на верную гибель засыпанных снегом своих сверстников? Как же теперь они будут смотреть в глаза людям, на весь белый свет? У меня просто в голове это не укладывается.

Ворочался и все думал, думал. Неужели и я мог бы так же вот подло смалодушничать, как эти в Карпатах? Смалодушничать и бросить на произвол судьбы... ну, скажем, Борьку Липковича, или Максима Брусянцева, или еще кого-то из ребят? А Борис и Максим? Случись со мной какое-то несчастье, неужели они бросили бы меня в беде?

Я рисовал в своем воображении страшной силы ураган... в наших вот, Жигулевских, горах. Они, Жигули, ничем, пожалуй, не уступят Карпатам. Есть такие вершины – смотришь, и голова кругом! А ущелья, а бездонные пропасти! Удивительное дело, почему мы у себя тут туризмом не занимаемся?.. Вот все трое мы карабкаемся по узкой горной тропинке. Слева – отвесная скала, справа – пропасть. А вокруг завывает ветер, в лицо хлещет колючий снег. Вдруг Максим – нет, пусть Борис... Да, срывается Борис и, не успев даже вскрикнуть, летит стремглав в пропасть, увлекая за собой снежную лавину.

Случись такое на самом деле с Борисом, что бы мы тогда стали делать? Ведь Максим такой щуплый, худущий... Вспоминаю, как осенью, когда я получал двойку за двойкой (у меня их накопилось в ту пору прямо-таки воз – целых шесть!), этот вот самый болезненного вида тихоня Максим и вцепился в меня мертвой хваткой. Каждый день после школы он шел за мной по пятам как тень. Я к себе во двор – и он за мной, я в сени – и он в сени. Я раздеваюсь в прихожей – и Максим молча раздевается.

Порой мне хотелось схватить в свои лапы упрямца и вышвырнуть его за дверь! Но Максимка не боялся ни свирепых моих взглядов, ни стиснутых до синевы кулаков.

Приглаживая на голове мягкие, вьющиеся, как у девчонок, волосы, он раскладывал на столе учебники и негромко так говорил:

– Начнем с геометрии...

И не отстал от меня до тех пор, пока я все свои двойки не ликвидировал!

И вот когда вчера ночью я думал о Максиме, я знал: он и в пургу не струсил бы, не оставил бы в беде товарища. Так же, по-моему, поступил бы и Борис. Уж сколько раз он выручал, когда у меня копейки не было за душой. И билет купит в кино, и мороженое. Правда, я всегда возвращал долг, как только появлялись гроши. А книги? У Бориса дома ух какая большущая библиотека! Но Борькина мать – этакая жадюга – запрещает ему давать книги ребятам, а он все-таки дает. Нет, Борис тоже надежный товарищ! Ну, а я? Совестно бахвалиться, но... нет, я серьезно думаю, и я бы поступил так же... Лучше уж самому погибнуть, чем остаться на всю жизнь презренным трусом.

В тот же день.

Вхожу в сени, а за дверью, в прихожей, разговор.

М а м а. Нет, Глеб, так нельзя! Зачем вы мне балуете сына? Вы же знаете, сама я не могу ему делать такие подарки...

Г л е б (перебивая). Любовь Сергеевна, да разве я...

М а м а. Подождите! Поладим так: с марта вы не платите за квартиру до тех пор, пока...

Снова взволнованный, сердитый голос Глеба:

– Любовь Сергеевна, да вы что...

М а м а. Нет, Глеб, только так!

С минуту за дверью молчали. Эта минута мне показалась годом. И вот опять голос мамы – теперь уже совсем мягкий, задушевный:

– Ну, Глеб, ну что вы? Вы же знаете, как мы вас оба (тут мама запнулась) ...как мы вас оба уважаем!

Вдруг дверь с треском распахнулась, и мимо меня пробежал Глеб, на ходу надевая свой ватник. Меня он не заметил. А я долго еще стоял в углу, прижавшись плечом к поленнице мелко наколотых дров. (Пилить, колоть дрова – моя страсть!)

2 марта, воскресенье.

Выходной, а у меня будничное настроение. С утра помогал маме по хозяйству: натаскал в кадушку воды, сходил на рынок за картошкой (своя уже вся кончилась). А потом, чуть поразмявшись на турнике – мы его с Глебом осенью соорудили, – сел за уроки. Занимался усердно, до обеда. Мама даже удивилась моей усидчивости.

За обедом чуть развеселился, когда увидел на столе свои любимые пирожки с картошкой. Они были такие аппетитные: румяные, поджаристые, с золотистыми потеками на сгибах. Думал, штук десять уничтожу. Да не дотянул – только семь. Жаль, Глеба нет (он теперь работает без выходных), Глеб тоже любит мамины пирожки. Говорит, даже в Москве, в разных там «Метрополях» да «Асториях», и понятия не имеют о таких пирожках! Мама смущается и сердится, когда Глеб расхваливает ее кулинарные способности.

Вечером ходил в баню. На базарной площади повстречал Зойку и Римку. Шли и смеялись. Увидела меня Зойка, схватила за руку Римку и тащит ее на другую сторону улицы. А та, как послушная телка, за ней.

Никак не пойму: и чего это последние дни Зойка все время сторонится меня? Подошел к ней вчера, как к комсоргу, посоветоваться насчет предстоящей встречи с главным инженером Гидростроя, а она и не смотрит на меня. Говорит нехотя, сквозь зубы.

Странно, очень даже странно! Такая была компанейская, прямо как мальчишка, а теперь, нате вам, – нос задирает! Неужели правду говорят, будто разные там ответственные посты портят иных людей?

Пока вышагивал до бани? все думал про девчат. Уж сколько раз за зиму пытался дружить с ними, да ничего путного из этого не получилось. То какие-то несамостоятельные: нынче с тобой идет из школы, а завтра с другим мальчишкой; то какие-то надоедливо-липучие, вроде вот этой Римки: каждый день пиши ей записочки, води в кино по крайней мере три раза в неделю и ни на кого не заглядывайся...

Бьюсь и не могу догадаться, кто же все-таки написал мне письмо? Вчера в большую перемену занимался психологическим анализом. Подходил по очереди к каждой девчонке из нашего класса и смотрел ей в глаза. Расчет такой: которая покраснеет, та и написала! Покраснело девчонок пять. (Угадай, которая из них писала! Или, может, они коллективно сочиняли?) Другие фыркали, убегали, показывали язык. А вот одна из сестриц Полякиных, Валька, – такая нахальная девка, – с ухмылочкой сказала:

– Андрейка, ты что смотришь на всех, как удав?

То-то было смеху. Я смутился и удрал на второй этаж, к малышам.

Теперь остается применить еще один эксперимент – сличить почерки. Ими я займусь в пятницу. В пятницу я дежурный. В большую перемену выставлю всех из класса, в дверные скобы просуну ножку от сломанного стула и посмотрю все девчачьи тетради...

3 марта, понедельник.

Сразу же после занятий двинулся на Пензенскую. Домой что-то не тянуло.

Алексеич на мое приветствие и не подумал откликнуться. А его быстрый косой взгляд как бы сказал: «Не приставай, видишь – занят!»

Мастеру действительно было не до меня. Он... как бы это точнее сказать... священнодействовал. Да, Алексеич священнодействовал, склонившись над туалетным столиком на тонюсеньких ножках.

Скромненько прижавшись к дверному косяку, я замер, замер, как солдат на часах.

Обмакнув тампон в стеклянное блюдце с прозрачной золотисто-оранжевой политурой, Алексей Алексеич проворно, почти незримо провел им по гладкой крышке стола. И только влажный след, оставшийся на доске, как бы подтверждал, что тампон и в самом деле секунду назад коснулся стола. Но вот новое легкое порхание руки, новое касание тампоном дерева, теперь еле-еле начавшего поблескивать...

На моих глазах происходило чудо: тусклая поверхность столика постепенно приобретала какую-то сверкающую глубину. В ней, в этой прозрачной глубине, отражалась и мелькающая рука мастера, и переплет тусклого, прокопченного окна, и грушевидная лампочка на потолке... И уж начинало казаться, что перед тобой не крышка какого-то там столика для красавицы, а творило волшебного колодца, наполненного живой, чудодейственной водой.

Возвращался домой, а перед глазами он – волшебник Алексеич со своим чудом.

«Эх, если бы и нам так... так отполировать футляр для радиоприемника, – вздыхал я, то и дело облизывая пересохшие губы. – Он сказал: можно. Только старание да терпение нужно. Да руки чтоб золотые... А где их взять, руки-то золотые? Алексеичу что, ему и ветер в спину – за его плечами тридцать лет работы!»

Шел, шел и не заметил, как на человека чуть не налетел. Хотел извиниться, смотрю, а это Зойка. Думал, отвернется, а она цап за руку и спрашивает:

– Андрейка, ты откуда? И куда идешь?

У меня сразу портится настроение. Отчего? Сам не знаю.

– «Откуда, откуда»... Из артели, – бурчу себе под нос.

Зойка удивляется:

– А что ты там делал? Сегодня же нет производственного обучения!

Тут уж во мне зло закипело, и так-захотелось в клеточку разделать нашего комсорга!

– Что же ты, – говорю, еле сдерживаясь, – неужели всерьез считаешь, будто есть какая-то путная польза от этих наших шатаний-болтаний раз в две недели? Да это ж просто... просто воронам на смех! Потому-то многие ребята и халтурят!

Думал, Зойка зафырчит, надуется. А она – нисколечко. Пожимает мою руку и горячо так говорит:

– Верно, Андрейка, и я такого же мнения. Я и с Еленой Михайловной говорила, и на комитете. Во всех классах такая же история. Все видят, все говорят, один Голубчик ничего не хочет видеть. Слышала, скоро он в райкоме комсомола будет докладывать... Вот там-то и поговорим.

– Поздно уж говорить-то, – ворчу я, не глядя на Зойку. – Зима кончается, не за горами каникулы, а там – последняя четверть.

Зойка кивает головой. А потом заглядывает мне в глаза и улыбается:

– Ну, не хмурься, погляди солнышком! Пойдем в кино... Мы с Римкой на «Стрекозу» собрались. Понимаешь, комедия, посмеемся вдоволь!

В кино, конечно, сходить не мешало бы, эту самую «Стрекозу» я еще не видел, но где взять гроши? У меня и копейки ни в одном кармане не сыщешь!

– Пойдешь, Андрюша, да? – Зойка смотрит на меня таким просящим взглядом, что я краснею и отворачиваюсь.

– Неохота что-то, – тяну я, – да и дома уйма дел: уроки надо выучить, матери воды натаскать... стирать собирается вечером.

Из ворот вприпрыжку выбегает Римка. Увидев меня, сбавляет прыть и к нам подходит солидной походкой, прижимая к груди зеленую сумочку с блестящим ободком. Тоже мне «барышня»!

– Римма, вот нам и компаньон, – обрадовавшись приходу подружки, защебетала Зойка. – Только он что-то ломается. Давай обе уговаривать!

Римка меня терпеть не может. Это я уж давно знаю. Она поджимает губы и дарит таким взглядом, про который говорят: «сентябрем смотрит».

Зойка идет на хитрость.

– Андрейка, – заявляет она, – ты никакого римского права не имеешь отказываться! У нас три билета... Одна девочка собиралась, а потом отказалась. Не пропадать же билету! Правда, Римочка?

Римочка молчит, будто деревянный истукан. А Зойка хватает меня и Римму за руки и тащит, весело посмеиваясь, в сторону кинотеатра. Наверно, со стороны было забавно смотреть, как Зойка волочит двух сбычившихся упрямцев. И я тоже начинаю смеяться. Назло Римке. Уж теперь я и в кино пойду – пусть себе на здоровье дуется!

4 марта, вторник.

В школе никаких происшествий, дома тоже. Эх, скорее бы каникулы, что ли! С Глебом и мамой веду себя так, будто я ничегошеньки не знаю про их разговор о ружье. В руки его не возьму до тех пор, пока мама не рассчитается с Глебом. И дернула же меня нелегкая принять от Глеба в подарок ружье! Сколько теперь месяцев придется маме обходиться без тех денег, которые обычно каждый месяц платил Глеб? А они были нам таким подспорьем.

Стоял у окна и, прижавшись горячим лбом к стеклу, смотрел на пустынный, весь заснеженный огород. Нынче морозно, светит солнце. Снег сверкает, искрится, но совсем уже не так, как зимой. А через весь огород протянулась засиненная тень от шеста со скворечником.

Над самым окном с крыши свисает здоровущая сосулька. Сегодня она не пускала слезу! К ее острому, словно пика, концу примерзло сизое голубиное перышко. Ветер треплет его, пытается оторвать, да не тут-то было!

Эти забористые мартовские морозцы на руку строителям. Особенно электросварщикам. До ледохода им надо сварить два трубопровода. Длина каждого километр. По этим огромным трубам с Телячьего острова на правый берег Волги будут перекачивать песок на перемычку. Об этом мне сам Глеб рассказывал. Когда трубы будут сварены, их прямо со льда опустят на дно Волги. Счастливый человечище наш Глеб! Он теперь часто пропадает на Волге с раннего утра и до позднего вечера. Хорошо бы, если бы эти самые дюкеры (то есть трубы) стали опускать в волжскую пучину во время школьных каникул. Вот уж интересно-то будет!.. А руки так и чешутся, так и чешутся... так охота самому взяться за какое-то стоящее дело. У нас тут на Волге заваривается такое дело. Уже сейчас весь мир начинает трубить о нашей стройке. На работу сюда едут люди со всех концов страны. А я вот все сижу и сижу, как маленький, за партой. И ничего-то совсем не умею делать. Когда же этому придет конец?

5 марта, среда.

Проспал. Было уже восемь, когда я вскочил как угорелый. По-быстрому оделся, на плечо – полевую сумку, в карман – краюшку, и в школу одиннадцатым без пересадки! Хлеб сжевал по дороге – даже не заметил когда.

Пришел в школу к концу первого урока. Такая досада! Ведь нынче с утра география. Я как-то особенно полюбил ее в эту зиму.

На школьном дворе, у гаража, вдруг увидел Максима. Оказывается, он тоже опоздал. Это меня чуть обрадовало – не один, значит, я разнесчастный.

Максим стоял, засунув руки в карманы осеннего пальто (он и зимой форсил в этом порыжевшем от времени «ветродуе»), и от нечего делать смотрел на шустрых, нахохлившихся воробьев, прыгавших, как мячики, по выпавшему за ночь снежку – такому белому и такому пушистому. Мохнатые снежинки были до того невесомы, что поднимались над землей даже от слабого дуновения, возникавшего от взмаха крыльев какого-нибудь особенно бойкого воробышка, налетавшего на разбросанные Максимом хлебные крошки.

Максим был хмур и неразговорчив. Когда я поздоровался и спросил: «Загораешь?», – он кивнул как-то нехотя.

Немного погодя мы поплелись в школу, потому что вот-вот должен был прогреметь звонок. И тут-то я заметил под глазом у Максима синяк:

– Эге, дуля! Кто посадил?

Максим покраснел и отвернулся. Он всегда, даже по пустякам, розовеет, будто красная девица.

– Нет, правда, за что разукрасили?

– Да ну тебя, – отмахнулся Максим. – Колол вчера дровишки... ну, и сучок... – Он вздохнул и добавил: – С мамой ночью было плохо. Думал... думал...

Смотрю, а у него плечи дрожат. Сначала я даже растерялся. Остановился у парадного и молчу. Максим тоже остановился. Вытер кулаком глаза, прокашлялся и сказал:

– Ты... и теперь смеяться надо мной будешь? Да?

– Что ты... Максим! – Я сграбастал Максима, прижал его к себе. – А что с ней, с мамой-то?

– Сердечный приступ.

– Так, может, тебе лучше домой вернуться?

Он замотал головой.

– Там хозяйка за ней присмотрит. А врач уже был. Пойдем.

Мы молча разделись и молча поднялись к себе на третий этаж. В коридорах стояла тишина, но тишина какая-то особенная – гудящая, такая только в школьных коридорах бывает, когда за дверями, в классах, сидят десятки и сотни шумливых мальчишек и девчонок.

Тут-то, перед самым звонком, мы и напоролись на Голубчика – Осипа Яковлевича.

Он был, как и всегда, в своей неизменной «форме» – в суконном офицерском кителе с аккуратно заштопанными дырочками от орденов, в пузатых галифе, заправленных в начищенные до блеска сапоги.

Осип Яковлевич появился у нас в школе два года назад. Тогда-то про нового директора и стали говорить, будто он всю войну провел на фронте и дослужился чуть ли не до полковника. А некоторые утверждали, будто они доподлинно знают, что наш Осип Яковлевич долго партизанил где-то на Смоленщине и награжден тремя орденами Красного Знамени. «Видели, сколько дырочек на кителе? – восторженно говорили ребята. – То-то! Такого директора у нас еще никогда не было!»

Может, все это и так, не знаю, только я что-то ни разу, даже на праздники, не видел на груди директора ни одного ордена. Или он из скромности их не носит?

Когда мы напоролись на Голубчика, проходившего по коридору на цыпочках, бежать было уже поздно: он нас тоже заметил.

Подойдя к нам и не отвечая на наши «здрасте», директор взмахом руки приказал пройти к нему в кабинет.

Здесь, уже ступая грузно и скрипя во всю ивановскую сапогами, он прошел к столу и прочно утвердился на стуле. А потом долго смотрел на нас своими выпученными глазами.

– Молчите, голубчики? – заговорил, наконец, директор. – Молчите? Распустили вас, понимаешь, на мою голову!

Мы с Максимом непонимающе переглянулись.

– Не притворяйтесь! Ишь, мне порядочки завели: опоздания, синяки под глазами... И чего только смотрит ваш классный руководитель?

Я не выдержал и сказал:

– А при чем здесь Елена Михайловна? Она, что ли, учит нас опаздывать?

Максим схватил меня за кисть руки и крепко так сжал ее.

У Голубчика даже нос посинел от злости. Не знаю, что было бы дальше, но в кабинет вдруг влетел запыхавшийся завхоз.

– Осип Яковлевич, там во дворе грузовик... шофер ругается и вас требует.

Директор встал, одернул китель и, отпуская нас, пообещал:

– Я, голубчики, понимаешь, доберусь еще до вас!

День был окончательно испорчен.

Не понимаю, ну чего этот Голубчик все время придирается к нашей Елене Михайловне? Прошлый раз на общем собрании ругал наш «Б» за плохую успеваемость, хотя у нас неуспевающих не больше, чем в других классах. На днях – в стенгазете за дисциплину. Что мы ему – поперек дороги, что ли, встали?

А я вот думаю совсем наоборот, наш класс куда лучше других. И особенно после того, как у нас стала работать классным руководителем Елена Михайловна.

За зиму мы не раз ходили всем классом в кино. Потом – в Отрадное на нефтепромыслы. Было еще несколько лыжных походов в подшефное село Березовку. Даже с концертом в колхозном клубе выступали, и про нас в областной комсомольской газете писали. Ну что, мало этого? Пожалуйста, еще: вместе с ребятами из девятого «А» наши мальчишки (Максим, Борис, Колька Мышечкин) оборудовали в декабре школьный радиоузел. А наши вечера «Далеких путешествий и странствий»? Кто их придумал? Елена Михайловна! К нам на эти вечера ребята из других классов ходят.

А тот, осенний мой случай? Если бы не Елена Михайловна, может, я тогда... школу даже бросил бы.

Это в то время, когда я нахватал, как репьев, шесть двоек, к нам домой пришла нежданно-негаданно Елена Михайловна. А мама как раз в то время болела воспалением легких.

Увидел Елену Михайловну, и ноги от страха подкосились – не за себя, за маму. Ну, думаю, узнает она сейчас от учительницы о моей «преотличной» успеваемости и еще пуще расхворается.

А Елена Михайловна, видимо, сразу все заметила: и мою растерянность, и мамин настороженный взгляд.

И когда мама после взаимных приветствий дрогнувшим голосом спросила: «Мой-то... натворил чего-то?» – Елена Михайловна широко так заулыбалась и сказала с неподдельной искренностью (я прямо-таки оторопел):

– Что вы, Любовь Сергеевна! Наоборот! Все преподаватели говорят, что сын ваш лучше стал учиться. Представьте себе: ни одной двойки. Думаю, если поднатужится, и троек не будет. – Елена Михайловна помолчала. – А зашла я вас проведать... Андрей как-то говорил: мама прихворнула. Вот маленький гостинец вам...

Взяв с полу сумку, учительница вынула из нее небольшой пакет.

Мама вся порозовела, как яблоко, выглядывающее из пакета, и замахала рукой:

– Нет, нет! Для меня ваши слова дороже всяких гостинцев!..

Елена Михайловна собралась уходить, и мама настояла, чтобы я ее проводил.

Мы вышли на улицу оба смущенные. Молчала Елена Михайловна, молчал и я. Мне было так стыдно: лучше бы уж сквозь землю провалиться!

Заговорила первой учительница:

– Ты меня извини... Я никогда и никому неправду не говорила...

– Не подведу я вас, Елена Михайловна! – вырвалось у меня. – Ни за что!

И, забыв даже попрощаться, помчался сломя голову домой.

Вот она какая, наша Елена Михайловна!