Текст книги "Колесом дорога"
Автор книги: Виктор Козько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
– Я буду глядеть, Ганна, не сумлевайся.
И Васька все понял. «Утопить бы тебя, старая ведьма,– подумал он о Ненене,– чтоб не путалась под ногами. И она, ведьма,– это он уже о Надьке,– верно сказала – в бабку».
– Ну что ты, Британ, рыжмотье,– раздражилась вдруг Надька, словно подслушала, о чем он думает.– Ходить разучился? Бегом за мной.
– Ой, Надька, не дразни хлопца, добром это не кончается. Мужики, они такие, не сейчас, так потом он тебе все припомнить.
– Это правда, Васька? – они уже шли берегом, ведомые Дружком. Надька остановилась, обернулась к нему, впилась в него растопленными солнцем, неясными, все время меняющимися глазами, в которых то плескалась вода, то качалось солнце.– Это правда, Васька? Британ, отвечай! – затеребила она его, по-кроличьи быстро-быстро жуя все тот же, а может, и новый уже, схваченный на ходу листок ракиты. Васька сразу и не понял, чего она настойчиво так добивается, переспросил:
– Что правда?
– Ах ты, рыжмотье! – вскипела Надька.– Не пойду я никаких гусей с тобой искать. Иди вон с Нецене...
Васька с удивлением заглянул в ее переменчивые, ставшие сейчас колкими глаза и растерялся, и обрадовался: не врут, когда говорят, что бесстыжие теперь девки пошли. Это ж какой она от него правды добивается? Да ведь Ненене же рядом и мать неподалеку. Ну Надька, ну Надька, что за черт в ней! Но сказал он совсем другое, то, чего добивалась от него Надька, и даже больше;
– Правда. Давно, все время.
– А что давно? Что все время? – никак не могла уняться Надька.
– Да все,– ответил он ей, ответил невнятно, потому что Ненене любопытно прислушалась к разговору и Дружок туда же, взялся прыгать возле них, норовя лизнуть в лицо. И катилась мимо река, изгибаясь высоким крутым, подплавленным солнцем белым берегом, и белела в тиши за излучиной березовая рощица, покорная полудню, реке и солнцу, такая светлая, что взгляд, казалось, пронизывал ее всю насквозь и видел, что дальше, за этой рощицей. А дальше были дубы, потому, наверное, в таком покое и в такой тиши пребывала эта березовая рошица.
– Так ты и бить меня будешь? – Надька перевела взгляд с рощицы на него и, остановившись, надвинулась вдруг гак резко, что внутри, в груди у нее что-то всхлипнуло, будто оборвалось. Она, не двигаясь больше, скинув только легкие босоножки и оттолкнув их ногой в сторону, почти зарыв в песок, сумела при этом показать ему всю себя, и вся она, от замершей, полупрогнувшейся назад спины до вонзившихся в утекающий песок смуглых пальцев ног, сосредоточилась для него в губах. Все там было в ту минуту, дремала вчерашняя ночь, и полдень стыл на них, и боль и нерешенность в прыгающей вверх– вниз морщинке у уголков.
– Вот сейчас и начну,– сказал Васька, сознавая, что это не просто слова, что очень легко может он сорваться от дурманящей, хмельной близости ее губ, может и поцеловать, и ударить. Не так все это ему представлялось. Дружок и тот застеснялся, воровато зыркнул по сторонам, улепетнул в кусты, и Ненене не своим голосом шум подняла:
– Гули-гули, га-га...
– Есть хотите? Да-да-да,– подхватила, отвернулась от него Надька.
Но на их крик отозвался лишь Дружок в кустах, вынесся на чистое и неожиданно присел на все четыре лапы, грудью даже коснулся травы, тонко и с захлебом взлаял, как взвыл от неожиданной боли, из– под колодины, что лежала перед ним, раздалось такое же, только еще тоньше и жалобнее тявканье. И едва ли не в лоб псу выстрелил заяц, перескочил через него и, плача и стеная, словно ребенок, помчался галопом прочь, споро вскидывая куцым подобием хвостика. Задержавшись на мгновение, понесся за этим хвостиком и Дружок.
– Ты только в голову ничего не бери себе,– торопливо говорила Надька.– Это я так, я проверяла тебя.– Надька была сейчас будничной, простой и понятной Ваське. И такой она нравилась ему больше, потому что меньше тревожила его, казалась более доступной, просто князьборской девчонкой. А как обращаться с князьборскими девч тами, он уже знал. Если он, князьборский хлопец, положил на нее, князьборскую девку, глаз, никуда она от него не денется. Поводит, сколько ей положено, помучает – это ведь тоже необходимо, так заведено у них – и будет его. Вот только думать об этом и загадывать наперед не хотелось. Хотелось еще погулять, повалять дурака, но так, чтобы не упустить и Надьку. Надька нужна была ему и сейчас, и дальше– и дальше, наверное, еще больше. Но это дальше казалось ему таким непроглядно далеким и туманным, что он старался не думать о нем, хотя давно считал себя достаточно взрослым, чтобы плевать на других, кто старше его. Эти старше его, по Васькиным понятиям, жили довольно-таки бестолково, увечили себя работой. Все им было что– то надо, вечно они были кому-то должны. И этих хлопот, и этого вечного долга Васька не признавал и понять не мог. Считал, что если кому и должен он лично, так только матери, и не очень уж много. Это были не его слова и не его мысли, он слышал их где-то, слышал и поддерживал. А свет кой-какой в свои годы он уже повидал, потерся кое-где и сейчас числился в студентах техникума. Здесь же, в Князьборе, считалось, что он временно работает в колхозе. На самом же деле был он не студентом и не колхозником, а простым безработным. Так он сам себя рекомендовал в минуту откровенности. Мог он стать, вполне светило ему, и простым заключенным. Но об этом Васька Барздыка по кличке Британ предпочитал молчать. Дело было за ним для Князьбора громкое и потешное. Вместе со своим другом, некогда жителем Князьбора, а в настоящее время водителем «скорой помощи» Генкой Щуром Васька украл свинью у магазинщика Левона Цуприка. Украл среди бела дня ради смеха, на заклад. Сидели на берегу речки скромный труженик Генка Щур и простой безработный Васька Барздыка, потягивали «чернильца». Были среди них и другие «безработные» деревни Князьбор, надо сказать, что таких в Князьборе немало, считай, что каждый второй, кончивший восьмилетку и не пожелавший учиться дальше, каждый закончивший десятилетку и не попавший на учебу, ждущий сейчас призыва в армию. Так что безработность их, можно сказать, была оправданной и даже, больше того, родителями и правлением колхоза узаконенной. Правление колхоза при своих трехстах гектарах пахотной земли не могло придумать работы их родителям, а родители были уверены, что на счастливое детство своих наследников они уже отгорбатили. Пусть сейчас отгуляют их дети и за них, пока есть еще возможность погулять, пока не впряжены они в воз на всю жизнь.
И вот они гуляли на берегу речки, неподалеку от Бабского пляжа, резались в карты, потягивали «чернильца». После «чернилец» Васька вдруг стал хвалиться, что он лучший прыгун деревни Князьбор. Ему, как водится, не поверили. Тогда он принялся доказывать, что может перепрыгнуть речку, ничего ему не стоит перепрыгнуть ее, разогнаться только. Ударили по рукам. Васька разогнался, нырнул, под водой пробыл больше минуты, но ума там не достал.
– Речку не перепрыгнул, так кабана у Левона Цуприка могу украсть.
И закрутилось. Кабан у Левона Цуприка на всю округу. Он не вставал уже на ноги, пудов за пятнадцать весом, и голоса у него не было, не мог от жира и хрюкать. Кормил его Цуприк только хлебом и ждал холодов, когда можно будет заколоть. Вот такого кабана и взялся уволочь Васька. Генка Щур подогнал к воротам дома Цуприка «скорую помощь». Васька вытащил санитарные носилки, взял простыню. Щур было запротестовал: зачем, мол?
– Увидишь,– сказал Васька,– пойдешь со мной и увидишь.
– Нет, я с тобой не пойду,– попробовал увильнуть Щур.– Ты спорил, ты и неси.
– Да как же я понесу,– возмутился Васька.– В нем же пятнадцать пудов.
– Ты спорил, ты и неси,– талдычил свое Щур.
– Он же живой,– сказал Васька. И этим как будто пронял Щура. Тот задумался. Васька дожал его: – Погляди на хлопцев, Генка, кто тут самый сильный? Ты, Генка, ты и понесешь.
– Не, один не понесу.
– Не волнуйся, Гена, вдвоем понесем.
Кабан, не сопротивляясь, позволил уложить себя на носилки. Они старательно укрыли его простыней и беспрепятственно вынесли. У машины вышла заминка. Пробегала мимо Ненене, завернула посмотреть, что это у дома Цуприков за больничная машина стоит.
– Хто ета, нявжо Левон? – всплеснула Ненене руками.
– Левон,– тоном, не допускающим расспросов, отрубил Васька.
– Левоне, да что это с тобой? – Ненене попыталась заглянуть под простыню, кабан тяжело хрюкнул, Ненене отскочила.– И голос сгубив уже, ой, Левоне, тольки ж весной мучицы мне мешок обещал.
– Иди, бабка, домой,– сказал Васька.– Не будет мучицы. Такие дела.
Ненене схватилась за голову и побежала. А они подъехали к магазину, взяли еще у Цуприка «чернильца» и обратно. Но пока ехали да рассчитывались с Левоном, Ненене успела разнести: Цуприк при смерти. Дошло это и до Цупричихи, кинула-ринула она все в поле, прибежала в магазин, муж невредим и здоров, хотя и под «чернильцем» слегка. Цупричиха бросилась на него с кулаками. Сцепились они на потеху всем. Но про это Васька с Генкой узнали уже после, когда им не до смеха было. Кабан на жаре задохнулся и околел. Пришел милицейский «газик», прибыл сам начальник милиции. Заламывали руки, падали в ноги Цуприкам Барздычиха и Щуриха.
– С тобой все ясно,– сказал начальник милиции Генке Щуру, сразу же потребовав у него права.– Ну, а ты кто будешь, кем работаешь?
Васька молчал. Ответила Цупричиха:
– Лайдак, шаляй-валяй... Двадцать пудов сала.
– Он у меня разнорабочий на участке,– неожиданно вступился за него Матвей Ровда. Цупричиха открыла рот, набрала воздуха, но ничего не сказала, только опасливо посмотрела на Матвея. И начальник милиции с недоверием посмотрел на Ровду, но промолчал, отвернулся, приказал Щуру:
– Везите кабана хозяйке.
– Да на что ён мне, ён уже воняе,– вырвалось у Цупричихи.
И тогда начальник милиции взял Ваську за ворот рубашки, подвел к носилкам с кабаном.
– К утру чтоб хрюкал – сказал веско и со значением.– А сейчас пиши подписку о невыезде.
Подписку Васька дал и сейчас думал о ней с тоской. Не будь этой подписки, не было бы и его в Князьборе. Надька, это, конечно, хорошо, но дома загрызли батька с маткой. Стыдно признаться, на пачку «Примы» собирает вечерами по берегу бутылки. Хорошо, вчера выручил младший лейтенант, снабдил на день куревом. Денежки, правда, можно достать и другим путем. Где-то здесь по берегу речки лежат они, как в банке, как в сейфе, в борти его денежки, а она на высоком дубу, знать бы только каком, где спрятано его наследство, золото деда Савки. Вон сколько тут дубов и бортей, уже давно перепутано, где чья, давно забыто, кто и когда ставил эти колодины.
Дубы молчат, не выдают хозяев, считают пчел своей собственностью. И действительно никто из князьборцев, кроме Аркадя Барздыки, его отца, но у него на то своя причина, не пользуется лесным медом. То ли обленились, то ли на самом деле так трудно тянуть это хозяйство, дедами и прадедами заведенное, присматривать за стадами уже одичавших пчел, когда домашних повывели. А пчела, и забытая, брошенная человеком, работает. По капельке, по капельке заполняет соты. И где-то под этими сотами лежит золото деда Савки. Помирая, дед Сарка не передал то золото своему сыну, отцу Васьки. Обозлился, дуралей старый, на то, что его сын делиться задумал, спрятал золото в борти. Так говорили князьборские старики. Может, это и неправда. Но Ваське хотелось верить в золото деда Савки. С этим золотом надо ему и поторапливаться, потому что вполне могли опередить мелиораторы, Матвей Ровда со своей шарагой.
О Матвее Ровде, о мелиораторах Васька подумал потому, что он с Надькой и Ненене были уже в Свилево и словно попали в другой мир. Ничего здесь не было их, деревенского, князьборекого. Разруха строительная.
– Батюшки-светы,– остановилась как вкопанная Ненене, глядя на стрелы экскаваторов, ворочающих торф и белый песок, на трактора, бульдозеры.– Вавилон други.
– А первый где? Ты первый-то хоть видела? – буркнул Васька, высматривая, нет ли здесь Матвея, и надеясь, что его не будет здесь. Но Матвей стоял у трактора с огромным прицепным плутом. Там же был и дед Демьян, они о чем-то говорили, кажется, спорили. Потом Матвей замолчал, отмахнулся от деда, вскочил на гусеницу, видимо, скомандовал трактористу двигаться, потому что трактор тут же тронулся, разваливая по обе стороны черную с белым землю, пошел плуг.
– А боже ж ты мой! – сорвалась с места и понеслась навстречу трактору Ненене.– Матвей, что ж ты робишь?
Он попытался отмахнуться от нее, как от деда Демьяна, но Ненене заступила ему дорогу.
Матвей оторвал глаза от плуга и посмотрел на нее, видимо, пытался вспомнить, как зовут, но так и не вспомнил.
– Тэкля она,– подсказал дед Демьян. Но Матвей официально и сухо, отметая как бы этим разговоры с Ненене, сказал:
– Вам выделят сенокос в другом месте,– и двинулся было дальше, но Ненене все так же стояла на его пути. Он досадливо поморщился.– Ну, что еще? – А глазами вел плуг, пластавший землю, знающую до этого только косу, землю неподатливую, скрепленную, как жилами, бледными живыми и отмершими черными, словно просмоленная дратва, корнями трав и кустарников. На разгоряченном лице его угадывалось напряжение мотора трактора, и на подбородке, на переносье высверкивал пот от многотрудности машинной этой работы, взмывали вверх-вниз губы и брови. Казалось, он в любую минуту готов сам впрячься в плуг и своей человеко-силой повести его вперед. Но плуг, уходя все дальше от него, все глубже в землю, нащупал в этой глубине непрочность, нескреплениость, впился в эту нескрепленность, в белый бесплодный песок и песком изнутри легко уже рвал неподатливую, противящуюся ему поверхность луга. Васька услышал, как что– то надсадно порвалось там, внутри земли, разрезанное, рассаженное острым наконечником. Улеглось надрывное возбуждение трактора, мотор его обрел ровность и уверенность. И только тогда Матвей заметил рядом с собой Ваську Бараздыку.– Что, на работу пришел устраиваться? Куда хотел бы?
– Я хотел бы...– Не взгляни он в эту минуту на Надьку, может, все бы и решилось, может, в Свилево и определилась бы его судьба. Но Васька, как толкнул его кто в бок, оглянулся и увидел за своей спиной Надьку, ее глаза, как они внимают каждому слову Матвея, ее пылающее под загаром лицо. В этом лице ему всегда чудилось что– то кошачье, рысье. Это было у всех девок Махахея, хотя они не походили друг на друга, но несли в себе одну роднящую их черту. И еще ничего не могли они скрыть, будь то минутная злость или радость, все было написано на лицах. Сейчас улеглись, обрели мягкость рысьи Надькины брови, их можно было гладить, и она бы мурлыкала, глазами она и так мурлыкала, такой свет и такая нежность лились из них. Васька подавился словом: напрасно бьет ноги младший лейтенант, и он, Васька Барздыка по кличке Британ, из-за ничего дерется с ним.
– Так что же ты хотел, какой работы? – переспросил Ровда.
Васька глянул на него мельком, мимо, как только что Матвей сам
смотрел и не замечал никого, и ответил отсутствующе дерзко, не слыша того, что говорит:
– Держи карман шире, лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым ударником,– ответил так и не рискнул посмотреть на Матвея, перевел глаза на Махахееву дубраву, на дальние дубы с заветными бортями. И сердце не заныло от вида их. Разглядел другое: усыхали дубы, усыхали листом. В самом разгаре лета лист дуба прихватывало желтизной, как прихватывает желтизной отродившую уже, отдавшую всю себя в огурец ботву. И с дальних дубов на Ваську пахнуло осенью.– Что же ты, Махахееву дубраву тоже под плуг? Батьке моему не дали вырубать, так ты пришел? – Васька даже присвистнул, говоря это, ему сейчас была безразлична Махахеева дубрава.
– Дубняк будет стоять,– сказал Матвей.
– А тут, Матвейка, что тут, на моем сенокосике будет? – несмело подала голос Ненене.
– Город будет, новый Князьбор тут поставим, тетка Тэкля,– все же Матвей, видимо, услышал деда Демьяна, а может, сам припомнил, как зовут Ненене.
– Тю на тебя, Матвейка. Так старый же есть. Или тебе те хаты не хаты, погляди тольки, до чего хороша стоять,– и она указала на видимые отсюда, хотя и укрытые зеленью садов крыши Князьбора.
– Ну, не новый Князьбор, так водохранилище, тетка Тэкля, будет.
– Тю на тебя. Тэкля, я уже и сама свое имя стала забывать. Што табе, воды мало? А ти ж это не вода – речка.
– Большая вода, тетка, будет, отсюда и глазом не ухватить. Катер купим белый...
– И тапочки купим белые,– передразнил Матвея Васька.:
Но тот даже бровью не повел, продолжал:
– Гуси-лебеди плавать будут белые.
– Ой, совсем из головы выпало. Я ж за гусями пошла. А ты, часом, не видел моих гусок? – ц она с подозрением посмотрела на Матвея.– Каб было больше, так и не жалко, а то пятеро, усяго пятеро их... Пошли, девка, пошли, хлопец,– это она уже Надьке с Васькой.
Но сразу им уйти не удалось, что-то вдруг переменилось кругом. И опять эту перемену, некую тоскливую ноту, повисшую в воздухе, уловил первым Васька. Может, ему передалось нежелание Надьки уходить, может, услышал ее придавленный тут же вскрик или это тревожно вскричала над высыхающим болотом книговка, но был какой-то неясный голос и тень какая-то мелькнула. Дед Демьян тоже что-то услышал или почувствовал, успел с сожалением в голосе сказать:
– Болотного быка не слыхать стало, другую неделю молчит...
И только он это проговорил, как сразу же тишина надломилась человеческим криком. Одновременно заглох трактор, уже порядочно удалившийся от них, и закричал тракторист, утихли экскаваторы, лишь скрипел трос на одном из них, повизгивал от тяжести взнятого вместе с грунтом ковша. Тракторист, все еще продолжая кричать, по– птичьи распластав руки, вывалился из кабины, а трактор клюнул носом и на их глазах стал медленно уходить под землю, словно кто-то утягивал его, словно земля вдруг расступилась. И они побежали к трактору.
– Что случилось? Да встань же ты наконец! – закричал Матвей на лежащего среди травы лицом в небо тракториста. Тот не пошевелился даже, смотрел в небо и улыбался по-детски широко и счастливо, радуясь, видимо, что счастливо отделался.
– Не шуми, начальник. А то я тебе командировку выпишу туда же, за трактором. Там и разберешься, на месте,– и, неожиданно остервенев, вскочив на ноги:—Что случилось, что случилось...
– Покричи, покричи, надо покричать,– подоспел дед Демьян, положил на плечо трактористу руку. Тот ухватил его руку, прижал к лицу и заплакал. И дед Демьян заплакал, не так, как тракторист, по– детски, в два ручья, выдавил две мутные слезинки, и они, эти слезинки, расплавленным оловом повисли у глаз.
– А ты чего, при чем ты тут, дед? – удивился Матвей.
– Не говори, внуча, не говори, грех на моей душе. Знал я, что Чертова прорва так не дастся. Тут твои батька и матка, тут они, чуешь? – и он топнул ногой, будто вызывая из земли отца и мать Матвея.
– И Голоска-голосница там, и Железный человек, корова Махахея и дед Махахей,– несмело молвила Ненене,– и болотный бык там.
– Там батька и мати его,– повторил дед Демьян.– Земля наша норовистая. Забирае тех, кто руку на нее подымет, потому я тябе и не пустил в кабину.
– Так я же не на нее, я за нее, за землю.– Матвей смотрел, как пузырится коричневая жижа в том месте, где только что был трактор, на небольшую воронку, из которой торчал, жалко высверкивая на солнце, лемех плуга. Возле них собрались уже все рабочие, что были в тот час в Свилево. И один с жаром рассказывал:
– Я еще вчера знал, что-то будет. Наскочил на змей. И столько их было, ногу некуда поставить. Клубком, клубком все, шипят, трутся, волосы у меня дыбом, шапка упала... Змеи...
– Земля,– продолжал свое дед Демьян.– Нам только сдается, что ведаем ее... Тут бабу свою часом не ведаешь, что за фокус выкинет она тебе. А это ж не баба – земля. И на ней вот еще,– дед Демьян указал рукой на буслов, пасущихся на болоте возле оставленных людьми машин, подбирающих последних лягушек на этом болоте, и вздохнул: – Земля.
И Васька услышал, как вместе с дедом вздохнула под ногами у него и земля, закачалась, будто пытаясь стряхнуть его с себя. Перехватило дыхание, нечем стало дышать, словно земля забрала весь воздух на вздох себе. Забрала и тут же отдала назад, пахнуло в лицо прелью, болотом и еще чем-то, вроде бы серой, горелым торфом. Из воронки, в которую ушел трактор, забили тут же громко лопающиеся радужные коричневые пузыри. Потом эти пузыри взмыли вверх, начали отрываться от воронки, и из воронки ударил фонтанчик коричневой торфяной жижи, раскатистый, рвущий уши крик покрыл все.
Ревел болотный бык, ревел над Князьбором последний раз.
– Припекло, припекло ему,– сказал дед Демьян. Слов его не было слышно, Васька понял его по движению черных губ. И, глядя на эти губы, подумал, что это допекли не болотного быка, а деда Демьяна, на мгновение показалось, что это дед Демьян и ревет, бывший царский гвардеец, а потом конник Первой конной, у Сиваша или Перекопа, такого же гнилого болота, меченный белогвардейской шашкой, бывший председатель первого колхоза на этих князьборских болотах, бывший партизан, партизанивший у Свилево, Вовтино, Храпчино. И, казалось, рев быка, рождаясь там, в глубине нечистых подземных вод, в массе торфа, в пустотах и перепадах глубинных рек и озер, вырвался на волю не через эту болотную трясину, не через воронку, а через деда Демьяна.
Гусок – ни Махахеевых, ни Ненене – они в тот день так и не нашли. Никогда больше не нашли. Правда, километра за два от Свилево, ближе к Храпчино, им встретилось десятка два выжировавших уже, обретших сытую задумчивость гусей. Но, как только вынесся натренированный на них Дружок и застыл на песке, поджидая хозяина, гуси тут же отошли к другому берегу, пуганные уже, видимо, и человеком, и собакой.
– Агиля, гиль-гиль-гиль,– начала гнать их вверх по речке Ненене. Но гуси пошли вниз, прижимаясь к лозе дальнего берега.
– Не возьмем так, раздевайся, Васька,– сказала Надька.
И Васька разделся, испытывая странное, неведомое ему раньше сочувствие к гусям, даже зависть к их вольной жизни. Но вскоре это чувство сменилось злостью, и не только на гусей, но и на Махахеиху, толкнувшую его на это дурацкое занятие, а заодно и на Надьку. Напраслину возвели на гусей, говоря, что бестолковые, по крайней мере, эти попались очень толковые. Они твердо знали, что им надо держаться воды, бестолково наскакивали и опрокидывали друг друга на берегу, как раки, пятились снова в речку. И в речке, в воде обретали ловкость и толковость, успевали не только уйти из-под рук, но при этом схватить еще, улепетывая, малька, рыбину и подразнить всех четверых, включая и Дружка, громким и радостным: га-га-га, рыбка есть, а вам фигушку. Плавали, ныряли в свое удовольствие, а люди бестолково метались по берегу, пока не разъярился Дружок и гусак не долбанул его в лоб. И тогда Дружок стал хватать их за лапы, крылья. Гуси вспомнили о своей домашности, о том, что они находятся под защитой человека, и сами потянулись берегом к дому. Они догнали их почти до Свилево, до мелиораторов, когда Ненене вдруг спросила:
– Надька, а это все ваши гуси?
– Ты что бабка, какие же они наши, это твои.
– Не-не-не,– открестилась бабка,– моих пятеро. А это ваши гуси.
– Наши зеленым чернилом меченные.
– Так чьих же мы гусей гоним? – возмущенно сплюнул Васька.– Не хватало мне еще гусей, за кабана батька еще не расплатился.
– Твоя правда, Васька,– задумалась Ненене.– Чьи же это гуси? Не наломять нам боков за этих гусей? Вунь той, с красным крылом, Щура, красная краска только у них была, крышу красили. А это, сдается, мой... гули-гули-гули,– заприговаривала Ненене, и гусак обернулся на ее голос и выдал в ответ ей что-то недовольное, не очень лестное.– Мой,– обрадовалась Ненене.– А тая гуска ваша, Надька, видишь, какое крыло, вода отмыла... А тут всего села гуси. Вунь Цупричихи, что как подстреленные, как побритые, только она так крылья подрезает, пух дерет с живого.
– Не погоню я этих гусей,– насупясь, сказал Васька.– Пусть передохнут все. Пускай их всех мелиораторы в суп, и Цупричихиного первым.
– Не-не-не, Васька,– бабка уцепилась за него.– Это ж со всего села гуси, это ж то, что осталось от наших гусок...
– Тогда Цупричихиного отделяй,– сказал Васька твердо. И стоял бы на своем, но тут к ним подошел Матвей Ровда, весь перемазанный, в торфе, в болотной жиже и машинном масле.
– Это Васькины гуси,– отмежевалась от них Надька.– А тебе помыться надо?
– Не отмыться ему,– как давеча у трактора, горестно сказала Ненене.– Поперек горла стануть ему мае гуски.
Матвей, видимо, ничего не понял.
– Гони, Вася, гони гусей. И ты, Ненене, гоните! – скомандовала Надька и потянула за рукав Матвея к речке.
Васька и Ненене погнали гусей. Васька попер их чуть ли не галопом, его настроение передалось, наверное, и Дружку, тот гонялся за птицей что было силы, сбивал в стадо и тут же разметывал это стадо, Васька хлестал прутом отстающих, бил до глухого гула по крыльям, бокам, пока его не устыдила Ненене:
– Ти ж гуси в чем повинны, Вася, что за вина на птице, она ж беззащитная.
И ему стало неловко от этих просто сказанных слов, будто Ненене говорила не ему, а рассуждала сама с собой, решала что-то про себя или, скорее всего, проверяла что-то давно решенное, но сейчас подвергшееся сомнению, разматывала эти сомнения, как бабы разматывают пряжу, сучила суровую нитку прожитого, вытягивала на белый свет, себе на погляд то, что было на другом конце этой нитки. А там, как на грех, наверно, ничего не было. Один кончик в руках, а другой уже давно на веретене. Веретено крутится и будет крутиться дальше, только поплевывать надо на пальцы, смазку давать ссадинам, мозолям, чтобы не знало остановок это колесо-веретено, чтобы не замечалось кручение, иначе закружится голова, пойдет колесом, кругом, как веретено. И пошла, видимо, кругом голова у Ненене, довелось ей, наверное, в свое время попасти чужих гусей, потому и оглядывается так сейчас беззащитно и робко, словно угодила ненароком без пересадки из сегодняшнего дня в свое детство. Как и в ее далеком детстве, стоят вокруг те же дубы, та же пока еще речка катится, то же небо над головой, тот же закат на нем, а хаты другие, и она, Ненене, уже старая, и гуси все чужие, потому и такая беззащитность на ее лице. Беззащитность ощутил и Васька по кличке Британ и стыд, но не перед Ненене, которая видела и поняла, как с ним обошлась Надька. Стыд перед этим закатом солнца, который он, быть может, сегодня впервые за все годы и увидал. Видел, конечно, и раньше, но бывает ведь так – смотришь и не замечаешь, потому что знаешь, так должно быть, это вечное. Свое Свилево он тоже считал вечным, а его расковыряли в месяц-два. Кто знает, нельзя ли и с солнцем так. И он, уже не подгоняя гусей, а просто бредя и спотыкаясь следом за ними, торопился насмотреться на это солнце, на закат, чтобы оно вошло в него и отпечаталось в нем. Загребая ногами сыпучие пески на подходе к деревне, он смотрел на закат, на могучие князьборские дубы, что весь день выхвалялись перед солнцем на виду у деревни, тянулись за солнцем, стараясь выглядеть и стройнее, и выше, чем были на самом деле, а сейчас стали сами собой, по-стариковски огрузли, опустив к земле до этого устремленные в небо ветви и листья. Так уж было заведено, не он первый, не он последний. А все же чего-то было жалко, что-то он растерял в сегодняшнем дне, растерял, не заметив того и сам. И он не пошел в тот вечер на танцы, хотя и помнил, что обещался младшему лейтенанту быть. «Пусть тебе сегодня Матвей Ровда мозги вправит,– сказал он, мысленно адресуясь ко вчерашнему Надькиному ухажеру,– или ты ему вправь...»
***
Но Матвей Ровда на танцы тоже не пошел, не ходил на них в Князьборе вообще. А вот что удивительно, не было на танцах и Надьки. И напрасно младший лейтенант вместе с другим, таким же, как и он сам, новеньким, только что с иголочки младшим лейтенантом разыскивал ее. Результат его поисков и отлучек был печальный – ему опять пришлось, теперь, правда, на пару уже, толкать до самого города новенький, отлаженный, как часы, мотоцикл. Князьборские пацаны проявили инициативу, ибо никто их на этот раз не подстрекал, они подзаправили мотоцикл, чтобы не нарушать традиции. И младшие лейтенанты на рассвете без происшествий и задержек, на мостке их никто не встречал и не сочувствовал, вкатили свой мотоцикл в часть, чтоб больше в Князьборе не появляться.
А Матвей в это время был у магазина. Шел он в тот магазин, в корчму Цуприка со вполне определенной целью. Растревожил его прошедший день, не происшествие с трактором, который, кстати, уже вытащили, на буксире только что в сопровождении мальчишек, под их радостные крики – утопленника везут, утопленника везут – проволокли мимо магазина к мастерским. Это была работа, и на работе всякое случалось. Не смущало Матвея и то, что на месте парня-тракториста мог оказаться и он, дед Демьян прав, он бы не торопился прыгать, попытался бы проскочить то место на скорости, потому что всегда навстречу опасности шел. Но вот что там, в Чертовой прорве, лежали его отец и мать... Он всегда знал и помнил об этом, но знание это было прошлым. А сейчас все стало конкретным: именно здесь мать и отец. Были у тебя родители, и сегодня ты почти встретился с ними. Там на болоте, у Чертовой прорвы, не было ни креста, ни обелиска, никакого знака печали, неизбежности человеческого конца, памяти, была просто земля, болото, на котором косили травы, было некогда, наверное, озеро, в котором ловили рыбу, и от этого озера осталась лишь дыра, окошко на тот свет. И из этого окошка такой предостерегающий крик. То голосило само прошлое. И то, что это прошлое может иметь голос, не тот, сбереженный на пленках и грампластинках, когда, в какой бы чистоте они ни звучали, каким бы высоким ни было совершенство техники, все равно ощущается уже небыль, трещинка, хрипотца, по которым ты узнаешь – это звуки когдатошние, это голос отжившего. А рев болотного быка, хотя и рождался из прошлого, принадлежал настоящему, потому что были в нем первозданность и власть прошлого и реальность сегодняшнего, вечное, но не стареющее небо и солнце, древние, не подозревающие о своей древности буслы и вроде бы даже Алена, ушедшая в прошлое, оставшееся навсегда юным, и юность эта воплотилась для него сейчас й Надьке. И во всем этом некая странная несоединенность, рваность в том, что хотелось ему в ту минуту делать и что надо было делать, что он начал делать, как только затих рев болотного быка, переступив через сердце, через память, заглушив голос матери, оживший в наступившей вдруг сумеречности отключенного раздвоившегося сознания.
