Текст книги "Колесом дорога"

Автор книги: Виктор Козько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Мать сделала шаг навстречу ему, но отец ухватил ее за руки и не дал прикоснуться к сыну. Он был такой же, каким в последний раз видел его Матвей, перед тем как отцу суждено было повторить судьбу и участь мужа старой Махахеихи, кинуться в прорву, чтобы спасти корову и утонуть вместе с ней, весь еще в несмененном солдатском, не стряхнувший еще ни с плеч, ни с рук войны. Война была и в его глазах. Ожидание конца войны, возвращение мужа с войны было и в глазах матери. Простоволосая, в ночной домотканой грубой сорочке, в той самой сорочке, в которой воробьиной грозовой ночью она отправилась к мужу, укутав его, Матвея, одеялом, напуганного громом и молниями, отрешенным блеском ее ставших чужими глаз, ее шепотом: «Иду, Антоне, иду».

– Я сын ваш,– сказал он гневно.

Мать горестно промолчала. И заломила руки, заплакала, закричала Голоской-голосницей. Матвей замер. Он понял, кто бродит и голосит по ночам у Князьбора и кого та Голоска оплакивает. Понял и побежал прочь. Но его поджидал уже Железный человек.

– Ты же в Князьборе должен находиться сейчас,– сказал ему Матвей, будто они знакомы давно и чуть ли не приятели.

– А я всюду,– ответил Железный человек,– ты посмотри, посмотри внимательнее.– Матвей послушался, всмотрелся и начал медленно отступать.– Куда, куда,– рассмеялся Железный человек,– от себя не уйдешь.

– Не может быть, не может быть,– шептал Матвей.

– Ты же сам так хотел, вот тебе и открылось все, позволилось увидеть и познать.

– Я совсем не этого хотел.

– Знаю,– сказал Железный человек,– догадываюсь, хотя ты таился и от меня, от самого себя таился. Прятал душу, лицо свое от самого себя. Но я открою его тебе.

– Не надо!

– Надо. Никаких законов, никаких пределов не стал уже признавать. Динамитом баловаться начал и ружье взял...

– Неправда. Не баловство то было. И не для себя ведь я.

– А для кого?

– Вот для них,– Матвей указал на Махахеев, Барздык, Ровд, что все еще стояли, выстроившись в ряд.

– За это как раз они и судят тебя. Успокоив себя, совесть свою, ты принимался обманывать всех подряд. И сейчас тоже стоишь на лжи.

– Нет, на земле. И прочно, двумя ногами.

– Посмотри себе под ноги.

Матвей посмотрел. Он стоял на тракторе с включенными фарами. Трактор работал, только двигатель его был словно загнан, сопел тихо и устало.

– Он же хотел меня задавить, он уже несколько веков гоняется за мной, не дает ни вздохнуть, ни охнуть.

– Не он тебя, а ты загонял его. Конечно, удобно, очень удобно все свалить на него. Он примет все, любую твою вину возьмет на себя. Но зачем тогда ты, для чего? Пусть машина остается машиной, а человек человеком. И каждый отвечает за свое. Ты же человеческое перекладываешь на машину, хочешь прегрешения все свои на нее свалить. Но тебе за нее отвечать, а не ей за тебя. И сейчас уже машина мешает тебе. Так скоро ты сам себе станешь мешать, уже мешаешь, стремишься перешагнуть и через себя. Но я тебя не пускаю. И твое счастье, что я есть у тебя, что существую я.

– И ты в самом деле существуешь, есть? Можно тебя пощупать?– Матвей потянулся к изъеденному ржавчиной, как побитому оспой, лицу своего железного двойника, но ухватил только дрожание воздуха и смех услышал...

Он очнулся от забытья. Ночь была кругом, и он находился уже не на вокзале, но и не на Немиге, а в каком-то осветленном фонарями сквере и до онемения в пальцах сжимал чугунную ножку скамьи, на которой полулежал. Он опять впал в забытье, только уже без бреда_г но и без размежевания сна и бодрствования. Словно плавал в тумане, пытался разобраться, что же было с ним на самом деле, как он оказался в этом сквере, действительно ли ходил к Алене и видел ее или она опять лишь приснилась ему. И временами казалось, что пригрезилась, а временами – нет, видел он наяву, говорил он с ней. И вообще была ли у него Алена, кто такая Алена? Не есть ли она сама сон, только его желание иметь что-то светлое и чистое, солнечный лучик, за который можно было уцепиться, и он не подломился бы, выдержал его. К этому лучику, светлому и чистому, он всю жизнь и рвался, потому и выдумал Алену, а на самом деле никто уже не сможет его спасти, а на самом деле нет и не было никакой Алены... нет и не было... И тут он вновь увидел перед собой грозную руку, палец, кивающий ему: сомневаться сомневайся, но не отрекайся от самого себя, потому что после этого ничего уже нет. Есть, есть Алена. «Есть, есть»,– внушал себе и Матвей и одинаково радовался и тому, что Алена явилась к нему, как видение, и тому, что он видел ее на самом деле. Одного только не мог понять и осмыслить ни в разреженности и зыбкости забытья, ни окончательно, на минуту-другую отрешаясь от этого забытья, как и почему он оказался на Немиге. Он ведь и думать не думал о ней. И мучительно было сознание того, что подступает уже утро и утро это он встречает с огромной виной. А потому лучше бы уж и не светало, он еще долго не отважится при свете дня посмотреть в глаза людям. Шахрай думает, что он испугался ответственности и потому прибежал к нему. Не этого он испугался, а самого себя, того окончательного тупика, в который зашел и не знал, как из него выбраться. Он загнал себя и свою совесть в железную броню и чувствовал, что ему одному этой брони не разрушить. Был на свете один только человек, могущий помочь ему. Ради этого он и ехал сюда. Но она сказала, что он, Матвей, умер для нее. А может, и на самом деле умер. И, решая для себя, жив он еще или нет, и не решаясь признать, что все же жив, заставил себя уснуть крепким предрассветным сном. И пробудился вновь уже после восхода солнца. Начиналось утро нового городского дня. Было оно по-деревенски румянощеко и розово, только шумное уж очень, многолюдное. Мимо Матвея, сидящего на скамейке в скверике, торопливо текли ручьями и реками люди. А он сидел на скамейке, смотрел то на розовый в утреннем солнце танк, застывший на пьедестале, то на дома, стоящие за ним. Во вздыбленном танке было что-то от осаженной на полном скаку лошади, казалось, он вот-вот сорвется с места, загудит, загрохочет всей мощью своих моторов. По аллее, обдав Ровду радугой брызг, проехала поливочная машина. И сразу же за спиной он услышал жалящий траву свист косы. Выкашивал молодую траву парень, молодой, чем-то неуловимо напоминающий Британа. Был он и одет так же, как Британ в то давнее уже утро, пришедший оформляться к нему, Ровде, уборщиком: в клетчатой ковбойке, вджинсиках, подпоясанный широким ковбойским ремнем с массой заклепок. В людской реке, текущей мимо Матвея, наметился вдруг сбой, образовался затор. Женщины как шли, так и продолжали идти, а мужики вдруг стали неспешны, забыв на мгновение о своих неотложных делах и производствах, прониклись интересом и вниманием к этой древней работе – косьбе. Приостановился, задвигал глазами, следя за взмахами косы, сначала один мужик, потом второй. И вот уже кучей стоят мужики на асфальте, и вот уже один из них не выдержал, кицулся к ковбою. Городской с ног до головы, а косит по-деревенски хватко, и борода у парня деревенская, дедовская, и губы блином розовым на довольном лице. Рвет из его рук косу дедок затрюханный, за бутылками в парках охотившийся мужичонка. Не опохмелился, видать, еще, а взбодрен уже, настойчив.

– В очередь, в очередь, всем надо, папаша.

– Я первый,– это дедок.

Матвей не выдерживает, торопится к жаждущим помахать косой.

– Хлопцы, мужики, айда ко мне в колхоз!

– А где твой колхоз?

– Да рядом, двести километров.

– Дуем, ребята,– это тот, откосивший уже, но еще не остывший.

– Дуем, дуем, каждому по персональной тракторной косилке.

– Хе-хе,– охотник за бутылками,– а коников-то на колбасу уже перевел? Есть коники?

– Есть и коники, дуем ко мне в колхоз.

– Дуем, ребята, собирайся.

– Э-э, пропади моя черешня, собирайся...

Вокруг Матвея уже толпа. Кто-то интересуется, что дают.

– Направление в колхоз на работу дают, бабка, печь тебе персональную деревня выделяет...

– Тьфу на тебя...

Матвей выхватывает из кармана блокнот, ручку.

– Ну, кто в деревню?

И пусто уже вокруг него, Неумело поклевывает городской детской коской-семерочкой травку ковбой, да дедок прилип к Матвею, тычет пальцем в блокнот.

– Пиши, Бовдило... тьфу на язык мой... Лапуста Федор Егорович...

– Иди, иди, гуляй, дед, пока казенки откроются,– Матвей прячет обратно в карман блокнот и ручку, но дед не отстает от него.

– Я специалист. Я слесарь самого высокого разряда... временно трудоустраненный. И печник, и токарь, и столяр, и сантехник, а сейчас...

– Не знаю, как сейчас, дед, а вот раньше такие специалисты на углу под забором сидели с шапкой перед собой. Раньше пятаки с прохожих собирали, а сейчас вы бутылки по урнам сшибаете, потому как перевелись нищие и подающие.

– Зачем ты так, зачем меня обижаешь?

– А затем, что у меня таких специалистов в деревне пруд пруди.

– Знаю, всюду таких, как я, хватает... А все ж не отрекайся ты от меня. Запойный я, это точно, а руки золотые. Не хваля себя, говорю, Когда трезвые эти руки, они самого черта сделают. Возьми, пропадаю я, пропаду. Хочу в деревню. Деревенский я есть и останусь.

Матвей слушал деда, и ему уже было жалко его. Он ведь и сам был похож на него, хотя и не запивал, но сегодня вроде бы как после похмелья, Похмелья на всю жизнь. И кто знает, протянет ли кто ему руку и что вложит в его протянутую руку. Во искупление будущего собственного, чтобы не достался ему камень, решил пожалеть этого Лапусту-Капу сту,

– Беру,– сказал он.– Черт с тобой. Беру,– пообещал твердо, но до конца не верил, что это серьезно. Только Лапуста Федор Егорович в тот многотрудный для Матвея день не отстал от него ни на шаг. А пока они позавтракали в открывшейся уже к тому времени «Бульбяной». И только с пивом, хотя Лапуста выразительно посматривал все время на стойку, за которой было кое-что и покрепче. Позавтракав, Матвей поташил за собой Лапу сту по уже знакомой ему улице, по проспекту в тот город в городе, к уже знакомому ему зданию, у которого он был ночью или которое ночью пригрезилось ему. Но если и пригрезилось, то на удивление реально И днем, хотя в ином освещении, было оно в точности таким же, как и ночью, и дверь такая же, внутрь открывающаяся, избитая носками ботинок, с черными отметинами внизу и облупившейся коричневой краской, больная, страдающая дверь. И скамейка сиротливая и пустая, та же самая, на которой уже сидел Матвей, он мог поклясться в этом. Он сел на нее и сейчас, но уже не один, а вдвоем с Лапустой. Для чего ему нужен Лапуста, он не знал, но чувствовал, зачем-то нужен. Больше всего он боялся остаться один. Якорьком и последней надеждой служил ему этот «слесарь самого высокого разряда». И Лапуста понимал это, сидел подле него терпеливо и стойко, не докучал ни разговорами, ни расспросами, словно обо всем они договорились заранее, оба знали, зачем пожаловали сюда. Было Матвею уютно и покойно возле молчаливого Лапусты. Он и не заметил, как начал рассказывать Лапусте все про себя и Алену, будто они все же выпили с ним, хорошо выпили и его, Матвея, потянуло на откровенность, полную и не стыдную, со слезой, с хмельным умолчанием и хмельной доверительностью.

– Что же ты так,– на самом деле охмелев от его рассказа, расстроился Лапуста.– Какой же ты мужик после этого, такую девку упустил, кто ж тебя после этого колхозом поставил править?

– Поставили.

– Слушай,– воодушевился он,– у меня есть идея.

– Не надо.

– Как не надо? – не понял его Лапуста, а поняв, обиделся.– Эх ты, человек, да я про ту идею, я про девку твою. Не из тех она, что бросит мужа и побежит за тобой. Так ты уводом ее, уводом.

– Как это – уводом?

– А так – в оберемок и в машину. И все, и никуда она не денется.

И они на полном серьезе начали обсуждать, как это – в оберемок и в машину. Посмотри и послушай их кто-нибудь со стороны, едва ли бы он поверил, что в «Бульбяной» они обошлись только пивом.

Дай воды напиться, колодец

Бил бубен, звенел спелым желтым колосом на ветру, тихо поддакивал ему баян, вторила им гармошка. Нетерпеливо вела себя только скрипка, все вскрикивала, порывалась куда-то уйти, выскочить со двора на простор, на неогороженные забором дали, чтобы полным голосом сказать все, что было на душе у Семки, цыгана скрипача, а после хоть небо на четыре части. Но бубен, баян и гармоника сдерживали Семку и его скрипку. И ему оставалось только щерить желтые золотые зубы и не столько скрипкой, сколько голосом, криком разряжать нетерпение и силу, что таились в его смычке. За бубном сидел сам свадебный Анисим, он и вел музыку, и перечить ему не решался даже Семка-цыган, ветврач князьборского колхоза. Свадебный Анисим был похож на цыгана сейчас больше, чем Семка, хотя не было у него золотых зубов, жесткого черного чуба и черных цыганских глаз. Был он худ, жилист и почти безволос, на чужих подушках порастерял Анисим свои русые волосы. Так судачили бабы, и судачили, наверное, потому, что знали, а еще потому, что не было у Анисима своей семьи, никогда не было. Зато был у него бубен, всегда был, будто с бубном и родился, потому и прозвали его свадебным. Доставали его Махахею откуда-то издалека, из-за речки и дальше, из земель и деревень, что были уже за бетонкой, на краю света. Хватились, что нет бубна, в последнюю минуту. А какая свадьба на Полесье без бубна, все равно что раньше без попа, без венца и церкви свадьба. Всем семейством кинулись на поиски и отчаялись уже найти. Перевелись на Полесье бубны, хоть ты их из Минска телеграфом вызывай. Там, говорят, они еще сохранились, но шли по такой цене – коровы дороже, потому что не в одиночку играли, а ансамблем, а ансамбль тот больше свадьбы выпить мог, не говоря уже о закуске. Но пришлось бы Махахеям с Барздыками разориться и на ансамбль. Они уже согласны были, да зашла женщина, что когда-то лежала вместе с бабой Ганной в больнице с аппендицитом, рассказала про Анисима.

– Где ж его ловить теперь? – спросила баба Ганна. Этого заречная женщина не знала, советовала поспрошать куму, у которой недавно была свадьба. Кума послала Махахея к свату.

А сват оказался знакомым Махахею – это был тот самый Ерш, который покусал кобылу. И он еще не отошел от гостевания и голосом даже был гулок, как бубен. Гулким голосом он и намекнул Махахею, что спроворит ему музыку, если у Махахея найдется на свадьбе местечко и ему. Вот так доставили Махахею свадебного Анисима, хотя в колхозе был свой духовой оркестр, двадцать хлопчиков-жолнерчиков, как называла их баба Ганна из-за ярко расшитых золотом синеньких костюмов.

– Не и не. Те твои жолнерчики только «пу-пу» умеют. А «пупу»– это перед начальством добра, а не на свадьбе. Свадьбе другое надо, каб хмелем все гудело.

И хмелем, диким, терпким и крученым, рассыпался бубен. Свадебный Анисим свое дело знал. И пить научился, хотя и без меры, но так, чтобы не терять лицо. Лицо его было строго и жестко. Не отрываясь от инструмента, только переложив его из правой в левую руку_г принимал из руки подносящей чарку, опрокидывал ее в бездонность своего, на свадьбах закаленного естества и вел свадьбу от танца к танцу, от частушки к частушке, сам оставаясь серьезным, как серьезны были и молодые. Князьборцы не выдерживали этой серьезности, будто сам сатана просыпался в них под звон бубна.

Моя мамка сербиянка,

Не ходи на улицу,

Оторвали хлопцы цыцки,

Оторвуть и курицу...

Бил бубен, звенел желтым колосом на ветру, ходила ходуном хата. Но Матвей понимал, что это уже не свадьба, что это уже не весело, а тревожно ходит хата, кто-то бьет в раму кулаком, но вставать не торопился. Дед Демьян едва ли не силком поднял его с кровати. В хате у стола сидел Махахей и курил, вглядываясь в засвеченное уже рассветом окно, смолил, что паровоз. У Матвея от души отлегло. Хотя в такую рань и Махахей не мог заявиться с чем-нибудь хорошим.

– Одевайся и пошли.– Матвею стало тревожно от этого спокойного, но вместе с тем приказного «одевайся и пошли». Обуваясь и путая ноги, Матвей с тоской думал, что еще могло случиться такое, к чему бы он не был готов, казалось, все уже случилось: хлеб горел, вода его топила, было болото, стала сушь. Чего еще ждать, чего бояться, если что с лошадьми, то дери всех их волки. Махахей вчера прямо со свадьбы подался к лошадям. Матвей знал про это, потому что ушел почти следом за ним.– Леник с хлопцами коней выгонял,– как бы проследив мысли Матвея, сказал Махахей.– Я после уже прибежал, и вот...

Матвей не стал расспрашивать, что за этим «вот». Леник этот его Матвею вчера в печенки влез. У Леника, племянника Махахея, Матвей вчера выкупал для жениха Надьку, и Леник чуть не опозорил его перед всем селом. Молодые сидели во главе застолья на овчинном кожухе с вывернутыми карманами – в знак того, что ничего не брали они с собой из старого, прошлого и жизнь их должна быть богатой и счастливой, всего в ней будет так же густо, как шерсти в овчине. Васька был уже и сегодня счастлив, хотя выглядел для жениха не очень солидно, не тянул он за столом рядом с Надькой в тесноватом своем клетчатом пиджачке. Отец не простил сыну рябины и не дал денег на костюм. Может, и дал бы, да сам Васька не захотел как надо попросить, бормотнул только про костюм. Аркадь Барздыка ответил на это его бормотание присказкой, ожидая, что сын повинится:

– Князьборцы без кожуха в сваты не ходили. Жениться надумал, так и костюм бы сам себе и справил.

Сын промолчал, не стал виниться. Свои же денежки он незадолго до свадьбы спустил на «Мавру». «Мавру» того, скульптурку голого и полого внутри негритенка, привез откуда-то бывший дружок Васьки Толик Щур, отслуживший свое в Морфлоте. «Мавра» взял князьборцев за живое, и Щур заманивал посмотреть на нее девок. Интерес был в том, что внутрь «Мавры» заливалось вино, а еще больший в том_г как выливалось оно. Не удержалась, чтобы не посмотреть на это, и Надька, потому Васька и вынужден был перекупить того «Мавру» у Щура, всадить в него все свои денежки и поднести его невесте со словами: «Наша теперь, на свадьбе из нее будем пить». Надька «Мавру» эту того же кокнула, только черные брызги в разные стороны и «крантик» в сторону. За подарок такой и поддала еще. Тогда уже приметливые князьборские женщины предрекли: «Ой, как своего охаживает, быть свадьбе». И не ошиблись, как в воду глядели. Только до свадьбы били Ваську дважды: тот же Толик Щур с братьями один раз и второй – цыган Семка. Со Щурами драка была жестокой, на все село, потому что и Щуры, и Барздыки многочисленны. А с Семкой Васька встретился один на один, новый князьборский зоотехник не дал ему развернуться, скрутил и сказал:

– Я цыган, а цыганы не дерутся, цыганы режут, а девчонок просто уводят. Так что или женись, или прощайся с Надькой.

Торопиться со свадьбой Барздыкам и Махахеям надо было еще и потому, что этим летом жених и невеста заканчивали техникум, вот– вот должна начаться последняя сессия, а там распределение. Распределения Барздыки и Махахей боялись как огня: упекут бог знает куда, в какие далекие и глухие края, пропадут дети. А так муж и жена, и в Князьборе, при отце с матерью, обоим работа найдется. На этот случай и был зван на свадьбу Матвей. Против воли жениха доверили Барздыки Матвею выкуп невесты: не может ведь забыть председатель, у кого он гулял на свадьбе, чье вино пил и кого выкупал, да и выкуп сам будет не только для отводу глаз, как водится на свадьбах, и должность, и зарплата не позволят ему обойтись медяками. Мужчина он одинокий, холостой, пусть раскошеливается.

И Матвею пора уже была раскошеливаться, начинать торг, но он все никак не мог настроиться. Битый, ширяный-ковыряный Британ, посмешище всего села, добился своего, перешиб, прошел через все. Ничего не испугался – ни позора, ни кулаков, ни пересудов, позволял Надьке крутить, вертеть собой и смотрел на всех свысока в кургузом своем пиджачишке, с вызовом, повелительно и требовательно смотрел и на Матвея, будто понукал его не тянуть. Знал он или не знал, что, пожелай того Матвей, этой свадьбы могло бы и не быть, он мог ее расстроить еще и сейчас. И его подмывало расстроить, он удивлялся себе, этому своему желанию и не мог избавиться от него, хотя понимал, что зависть эта черная к Ваське – непрощение самого себя, что не смог он так, как Васька, отстоять для себя Алену, отдал ее без боя неведомо кому.

– У нас есть товар...– так и не дождавшись от Матвея ни разрешающего жеста, ни первого слова, устав от ожидания, на свой страх и риск повел торг Леник. Он слегка пришепетывал, и получилось у него «наш ешть», но это «ешть» он подкрепил и как бы утвердил ушами, повел, пошевелил ими, выказывая и нетерпение, и пренебрежение к тому, с кем ему сейчас предстоял словесный поединок. И застолье веселым смехом оценило это его вступление в роль.

– А у наш ешть купец,– тут же откликнулся, подыграл Матвей, ко подыгрыш пришелся, видимо, не по нраву. Леник свирепо потребовал:

– Клади свою цену!

Матвей сыпанул на стол горсть медяков и серебра. Леник не глянул на них, снова передернул ушами и провозгласил теперь уже победно, чисто:

– Дешево ценишь!

Монеты раскатились по столу, рассыпались по полу. Леник, не отрываясь, смотрел на Матвея. И Матвей, странное дело, вдруг почувствовал себя неуверенно под этим взглядом, достал на этот раз уже бумажку.

– Вот еще рубель, молодым на корабель, а тебе на конфеты.

– Что конфет, то и кораблей на этот рубель... Пошарь еще...

Пора было ставить Леника на место, очень уж он шустрил, мог

и оконфузить. На этот случай у Матвея было припасено, запало еще с детства с десяток слышанных на князьборских свадьбах присказок и прибауток, но все их сейчас как ветром из головы выдуло. Матвей молча вытащил зелененькую пятидесятирублевку. Готовясь к свадьбе, рассчитывал поднести ее эффектно. Но не получилось. Леник тут же накрыл зелененькую ладонью, будто всю жизнь с такими деньгами имел дело.

– И это всего?

«Ах ты паскудник»,– невольно вздрогнул Матвей, он не помнил, есть ли у него еще деньги, те, что брал специально на свадьбу, кончились. Поймал себя на том, что и думается ему так же туго, как говорится. Но теперь он уже знал причину этого, выуживая из карманов завалявшиеся там рубль, мятый-перемятый, и новую хрустящую тройку, нащупал и бикфордов шнур, в спешке прихваченный. Этот шнур заставил его вздрогнуть, будто все, что было задумано им, уже сделано. Неожиданная находка развязала язык, он готов был хаять невесту, готов был заставить гостей приглядеться к невесте, не косит ли она, не кривоглаза, не кривобока ли, проверить, каких там зубов у нее недостает, но не хотел, не мог сделать этого. Алена, а не Надя, казалось ему, сидит на месте молодой, а сам он в праздничном свадебном костюме. Вопреки обычаю Матвей, словно он был не «купцом», а «продавцом», начал восхвалять молодую.

– Торгую не лошадьми, не атласом, не бархатом. Лучшая в Князьборе невеста наша Надя, что спереди, что сзади.

– И жених ничего. Ты, купец, деньги гони, а зубы не заговаривай.

– На такую невесту не грех и разориться. Как, Васька, сколько стоил «Мавра»?—Васька заерзал на овчине, и старая Махахеиха, чтобы успокоить, положила ему на плечо руку. А Матвей, зажав в руке новенькую тройку, подбирался к уху Леника.

– Мы так не договаривались,– Леник увернулся, выхватил из рук Матвея деньги.– Все? Бери свои гроши назад. Вставайте, хлопцы и девки. Не будет свадьбы. Жадный купец.

И зашевелилось застолье. Еще минуту, и поднялось. Шутя, конечно, подыгрывая Ленику. Но и Матвей уже был в этой игре.

– Вот, еще добавляю все гроши с кошельком. И кошелька не жалко.

– Таки мяты рубель и за такую невесту?

Тут же притворно или в самом деле обиделся Матвей, скорее по-настоящему обиделся, стало ему жалко и рубля последнего, с которым так неласково обошелся Леник, не оценил его. А тот рубль с незапамятных времен задержался в кармане. Матвей еще тогда и не знал, что такое мелиорация, работал в совхозе инженером. Не совсем простым, главным, но не в этом дело, получил он его не за Князьбор. Было ему жалко того, что кончилась игра Все кончилось. Он оставался один. Свою роль на свадьбе он уже сыграл. А ему теперь хотелось играть ее и дальше, бесконечно, чтобы бесконечно было все вот так невзаправду, понарошке.

– Вставайте сейчас мои гости, жениха гости,– скомандовал он,– Не быть свадьбе, дорого за невесту берут.

– Грошики кончились,– поднялся один только Леник, смышленый, почувствовал, что грошики действительно у Матвея кончились. И так хорошо подоил председателя, может, и лишнее взял, еще и уши надерут. Он оглянулся на отца с матерью, которые сидели напротив него, собрал со стола копейки, взял и рубль, но устоял перед соблазном прихватить хрустящую тройку. Придвинул вместе с остальными деньгами матери, а сам сиганул в распахнутое окно. На улице сообразил все же, буркнул, вставил уши в окно:—Спасибо,– и помчался к магазину. Матвею было приятно, что рублевка та честная, он и сам был готов броситься следом за пацаном, вместе с ним набрать у Цуприка на полный рубль конфет. И с теми конфетами убежать из Князьбора, скрыться от взрослых на острове, как скрывался когда-то вместе со своими одногодками, по-братски разделить конфеты – и на деревья, на дубы, осины, осокори. Беда только, что ни дубов тех, ни осокорей, ни осин уже не было. Не было и острова. А Князьбор, как в старые времена, правил свадьбу, бил себя по колену и в грудь бубном свадебный Анисим, сыпал кудрями Семка-цыган, успевал водить смычком по кудрям, будто те кудри его тоже были струнами и из них тоже можно было достать музыку.

Не узнать было Матвею своих земляков – расколовшееся, затворившееся в хатах и хатках село вновь стало единым. В старой хате Махахея правилась последняя для старого Князьбора свадьба. Махахей так и не достроился, не лез в новую хату, ее захватили буслы, будто для них та хата и строилась, в четвертый уже раз выводили они там бусленят, в четвертый и, наверное, последний. Буслы будто чуяли это, ни днем, ни ночью не покидали гнезда, стерегли его. Всем семейством с буслянки своей следили сейчас за свадьбой, как самые почетные гости на ней, как сваты, перевязанные белыми рушниками, сами не ели, не пили, не плясали, но, склонив вниз головы, с любопытством наблюдали за людским весельем, покачивались в такт музыке, то ли одобряя эту музыку, то ли, наоборот, выказывая этим свое удивление и несогласие. А людям было приятно присутствие на свадьбе и птиц. Не сегодня-завтра князьборцы должны были переселиться в новый поселок, в городские квартиры. Многие из этих квартир были готовы давно, но пустовали, никто не решался первым стронуться с места, покинуть свое селище. Махахей упросил Матвея погодить, пока не справит свадьбу дочери в старой хате: три дочки уже вылетели из нее, пускай вылетит и последняя из дедовского, банковского гнездовья. О переселении завел с Махахеем разговор Матвей и сейчас, шагая за ним неведомо куда и не очень желая знать, куда это он ведет его. На доброе в такую рань людей не будят. А плохого у него и так по самую завязку. Мысль была сосредоточена на одном: только бы ничего не случилось, не вышло в новом Князьборе, в общежитии, где жили «стягачи» и которое князьборцы прозвали инкубатором, а он санпропускником, карантином. В санпропускнике проходили карантин «стягачи». Так их скопом всех и звали, даже врачей, молодую пару, что справлялась у Матвея о работе около двух лет назад. И Матвей, и врачи – самбистка и боксер-перворазрядник – сдержали слово. Он построил больницу, они приехали работать в эту больницу, и уже с ребенком, только не с сыном, а с дочерью. Тут с планированием получилась накладка, впрочем, не очень огорчительная для них. Матвей обрадовался, увидев их в Князьборе, это была, быть может, единственная светлая минута в его жизни за последние два года. Он сразу же дал им трехкомнатиую квартиру, а всех других селил в карантине-санпропускнике. Иначе было невозможно. За редким исключением, вновь прибывшие, получив желанную квартиру, держались не делю-другую, а потом следовал загул. И еще какой! Пришлось завести участкового милиционера. Но что он мог сделать, как образумить, когда и сам Матвей, и парторг – тоже из «стягачей», но мужик непьющий и твердый – не могли с этим сладить.

– Откуда ты только такой взялся на мою голову,– усовещал Матвей очередного своего механизатора.

– Оттуда, с юга Западной Сибири. Строитель я, одним словом,– механизатор смотрел на него и улыбался.– Я тут ни душой, ни телом, председатель. Курица виновата.

– В чем же провинилась перед тобой курица?

– Как в чем? Я трезвый и побритый, кум королю, еду по улице, а она на дорогу и под колеса.

– И перевернула тебя вместе с трактором и прицепом в кювет?

– Точно, председатель. Откуда ты все так точно знаешь? И трактор, и прицеп чертова курица обернула, как сам еще жив остался.

– Хватит придуриваться, давай серьезно.

– Что серьезно?

– Пьешь почему? Прогуливаешь почему, трактор почему угробил? Сельский ведь сам, белорус?

– А что, белорусам пить запрещено?

– Тебя тут приняли, работу, квартиру сразу же дали...

– Вот чтр, начальник, ты меня работой и квартирой не попрекай. Не ты давал, государство, государственная у меня квартира.

– Колхозная.

– Все равно не твоя личная. У Кольки Беднарика столько квартир, сколько городов и деревень на земле. Все его и всё его.

– Так и земля твоя...

– Земля? Не, земля не моя. Она твоя, председатель, земля. Я работник только на ней.

– Почему же не работаешь?

– Как это не работаю? – тут механизатор уже обиделся.– Как это не работаю? По способности, председатель.

– Вот за твои способности собирай манатки и на все четыре стороны.

– А это уж дудки, председатель, у меня семья, трое детей. Есть еще и Советская власть, советский закон и суд. И дети мои, моя семья под охраной власти и суда советского и закона...

К вечеру Беднарик опять был пьян, хотя в деревне ввели сухой закон и ни водкой, ни вином не торговали.

Но не только «стягачей» приходилось опасаться Матвею. Не меньше он боялся, как бы не вылезло на свет его собственное самоуправство. На свой страх и риск в этом году он занял многие из торфяников не под картошку и свеклу, пшеницу и кукурузу, как предписывалось, а под травы, прикрыв только с дороги эти травы где пшеницей, а где кукурузой. И в любую минуту это могло обнаружиться, а тогда... В районе на него косились уже давно. И не раз прямо и намеками давали понять, что другой бы на его месте с такими землями за год-два непременно получил бы Звездочку, а он носится со своими травами, как дурень с писаной торбой. И тут уже ставили ему в строку каждое лыко. На одном из совещаний раскрыл газету, приметили, выговорили: не указ, мол, тебе уже, Матвей Ровда, район и районное начальство, скучно слушать районные разговоры, газетки на совещаниях почитываешь. Читай, читай, смотри...