Текст книги "Колесом дорога"
Автор книги: Виктор Козько
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)
– Тебя признаю, Яков ты,– сказала она Ваське, тронув его за рукав, а от Надьки отодвинулась.– Тебя не знаю. Откуда ты, как звать тебя?
– Ты что, баба, Надька я.
Бабка подозрительно покосилась на нее и погрозила скрюченным пальцем.
– Ой, хитрая, не Надька ты. Переоделась в Надькино платте, я видела, не думай, я видела.
– Ложись, баба,– Надька погладила бабку, как девочку, по голове, дала ей подержать свою руку, но и это не помогло. Бабка не узнала ее и на ощупь, по руке.
– Ой, хитрая. Ой, оба вы хитрые, и бог с вами, идите, идите. А я тут управлюсь сама. Я сейчас и печь затоплю, еды наготовлю, свиней накормлю. И вам останется, не бойтесь. Ганне дам, Тимоху дам, Алене дам, Змитру положу.
– Помер Змитро, баба, немцы его убили.
– Ой, девонька, говорила ж я, что не Надька ты. Надька б наша николи такого не сказала. Надька вёдае, што Змитро жив. И Яков вот жив.
Надька переглянулась с Васькой, и они уложили бабку на полати. Та легла вроде бы покорно, но не успела еще захлопнуться за ними дверь, соскочила. Подкралась к окну, глянула тайком во двор, убедилась, что ушли, выскочила, набрала дров, принесла их в хату. И тут снова вроде бы забыла, что собиралась делать, зашептала:
– Гляди ты, Змитро помер. А как он мог помереть, если я живая... И Яков живы...– тут ей что-то, видимо, почудилось, испугала мышь, прошелестевшая пр полу. Она обернулась, покачала головой.– Подожди уж ты, скоро, скоро встретимся. Только с работой управлюсь, только деток покормлю: Змитру дам, Якову дам, а Надьке не. Не наша это Надька.
Перекрестилась на темную, под белым рушником икону.
– Ну что ты на мяне глядишь? Слазь, помогай. Дел, сама видишь, куча... Пособи... Ох ты, лайдачина. Узяли тебя в рамку, так ты с той рамки и пальцем не кивнешь.
И бабка отвернулась от цконы, заторопилась, заспешила, раскрыла грубку, выгребла золу прямо на пол, но приготовленные полещки не стала укладывать, а старательно сложила их на полу, С одной спички разожгла лучину, кинулась к чугунам, налила водой. Делала все управисто, легко, как, наверное, делала в молодые годы.
– Гори, гори, разгорайся,– приказала она огню.– Полна хата людей, напоследок всех накормить надо. Ох, уморилась,– и пошла к полатям, легла, чтобы больше не подняться.
Огонь, выплеснувшийся уже из-под стрехи, из окон, первым заметил все тот же Васька, проезжавший по деревне на мотоцикле. Бросил мотоцикл, рванулся в хату. Остановился на пороге, не видя ничего от дыма, пробрался к полатям, взял на руки Махахеиху.
– Отстань, отстань,– рвалась она на улице уже,– туда мне надо, туда. Ждут меня там, пусти, нехристь. К своим, к своим хочу, не хочу с вами...
А огонь уже бушевал вовсю. Сухое дерево горело как порох, и гулко стреляла черепица. И вились над домом буслы. Как ни кидались в пламя, пламя отбрасывало их. Горела не только старая, но и новая, оставшаяся недостроенной, и буслиная хата горела вместе с птенцами. Птенцы эти, наверное, уже давно задохнулись в дыму. Потому так и неистовствовали .бусел и буслиха. А люди собирались на пожар неторопливо, немного их и оставалось уже в старом Князьборе. Выглянули из одной калитки две испуганные раскрасневшиеся женщины и снова нырнули во двор. Только немного спустя появились опять и женщины, и мужики с ведрами в руках, неторопливые какие-то, будто собрались не на пожар, а в поле выбирать картошку.
И все же, как ни медленно собиралась на пожар деревня, вскоре все пришли к дому Махахея. Но и тут не было той спорой работы, того беспокойства, которые всегда вызывает в деревне пожар. Князьборцы вроде бы как смотрели телевизор, были не совсем при этом безучастны, не только зрителями, все вроде что-то и делали, не стояли на месте, но до того бестолково и замедленно, что прямо оторопь брала. И тон этой бестолковости задавали сами хозяева, Тимох и Ганна Махахей. Они стояли впереди других, взявшись за руки, и смотрели на пожар, словно ждали его, словно где-то в глубине души догадывались, что так, огнем й пожаром, и должно пойти все нажитое ими. И не было в них, кажется, ни боли, ни страдания за это нажитое, хотя они время от времени и вздрагивали, отмечая про себя, что там, в доме, занялось в эту минуту.
– Пожарную, пожарную вызвали? Как бы другие хаты не занялись,– бегал, волновался один только Аркадь Барздыка. Ему стоило волноваться. Сразу после свадьбы Васьки и Надьки между Барздыками и Махахеями было договорено, что молодые заберут новую хату Махахеев, перевезут и поставят ее на кордоне, так пожелал сам Васька – жить в лесу, ближе к своей работе. Сейчас эта выделенная им хата уже догорала. И Барздыка думал: теперь его хата должна отойти молодым, за нее он и беспокоился. Сами же молодые, казалось, и не подозревали, что остались без хаты. Их подозвала к себе старая Махахеиха. До нее, видимо, так и не дошло, что тут цроисходит, что она натворила. Махахеиха смотрела на огонь, полная детского любопытства и веселья.
– Хороша горить,– шептала она на ухо Ваське,– огонь очищае. Ты люби огонь, люби,– заметила стоящего в стороне и тоже неподвижного, как бы завороженного огнем Матвея, приказала Ваське позвать его. Матвей подошел, Махахеиха заставила его нагнуться к ее губам. И тут на какое-то мгновение сознание вернулось к ней.– Все, дитятко, все,– сказала она Матвею,– держи мяне. Не хочу на землю падать. На руках у людей, у человека хочу,– и Махахеиха выпрямилась, медленно начала заваливаться, падать навзничь. Матвей едва успел подхватить ее на руки. Она выпрямилась, вытянулась на его руках, оставаясь все такой же маленькой, жадным взглядом вцепилась в его лицо, тем же взглядом посмотрела в последний раз на солнце, тихо шепнула солнцу ли, тому ли, кто держал ее на руках: спасибо... И успокоилась навсегда.
Похоронили ее на следующий день. Проводы были тихие и не очень печальные. Всплакнула одна лишь Ненене: «Мое место заняла».
И покатился, посыпался старый Князьбор. На машинах, тракторах и подводах двинулся он, деревянный, самодельный, скорбящий и радующийся, в новую жизнь, в новые каменные квартиры. Пугливо входил в эти квартиры с ненужными им горшками и чугунками, ступами. А еще через год-два по деревням пошли бородатые мальчики, выпрашивали и покупали это отслужившее хламье, говорили, что для музеев. Снова стали где-то входить в цену домотканые дерюжки и половики, стали таким же, если не большим дефицитом, как дедовские плетенки – корзинки для клубники и помидоров, как лапти, которые князьборцы не только носить, но и плести разучились.
Матвей запарился, снуя от хаты к хате, от одного каменного дома к другому. Люди управлялись и без него, но он сам хотел помочь каждому, быть с каждым в этот день переезда старого Князьбора в новые дома, хотя не все и не всюду разделяли эту его радость. Были и хмурые, неласковые взгляды, были и злые слова. Пробудилась в мужиках в этот день извечная полешукская потаенность, многие, стоило показаться Матвею, будто немели и по-деревенски укрывали дерюжками и подстилками от его глаза уже вынесенный и уложенный в телеге скарб свой, словно собственную наготу прикрывали. Матвей понимал их и не обижался, окажись на их месте, так, наверное, вел бы себя и он, нечего подсматривать за чужой жизнью, впервые эта жизнь выставлялась всем на обозрение. Неспокойно было на душе у мужиков, не выстрадан ими был их новый угол, новые квартиры, потому противились, до конца, быть может, и не верили: слишком уж легко все досталось. Но пройдет время, обживутся, и из новых квартир, это Матвей знал твердо, и колом не выгонишь. И тогда добрым словом помянут и его, что-что, а поселок он все же построил, единственное, наверное, что удалось и получилось так, как задумывалось. И Матвей не задерживался возле мужиков, старался быть больше с детьми. Дети, как всегда, радовались переменам куда больше своих родителей, хотя и в детях жила тревога.
– Почему дров не берем? – спрашивала у Матвея, щурилась, прижимала к груди кошку девчушка лет пяти-шести.
– Не надо дрова. Водой, паром дом греться будет.
– А вот и неправда, так не бывает,– довольная собой, уличала Матвея девчушка.
– Бывает.
– А вот и не бывает, а вот и не бывает.~Весело, ни разу не оглянувшись на покинутую хату, вместе с молодой женой въезжал в новую квартиру Андрей Выростак. Не напрасно люди придумали: быть бычку на лычку, а коровке на веревке, обратали его все же Цуприки, женили на своей дочери, и веру свою, братьев-баптистов забыл, жену его теперь звали Верою. Свадьбу им правили уже в норых домах. Но все обошлось тихо. Похмелялись скрытно, каждый в своей квартире.
Тихо-мирно переехали и Барздыки. Старики отдельно, молодые, Васька с Надькой, отдельно, повезли отцовскую избу в лесничество. И говорить об этом, может, и не стоило, если б не одно событие, предшествующее или сопровождающее этот их переезд.
Барздыки уже почти разобрали свой старый дом, он уместился на двух машинах с прицепом. Васька, налегая на лом, пытался расцепить два последних венца, но они будто цементом были скреплены, не поддавались.
– Да подсоби ж ты,– прохрипел он, выпрямляясь и поглядывая на отца, покуривающего в стороне.
– Дуракам не пособник,– ответил Барздыка,– ты ж у меня умный-разумный и грамотный сам.
– Что тебе еще надо? Хату жалко – квартиру за нее получил.
– Получил квартиру, а люди еще и гроши получили. Я што, только за спасибо повинен свою хату передавать?
– Не дядьке ж чужому, а сыну передаем,– подивилась Барздычиха.
– А ты не ляпай, не ляпай языком,– огрызнулся Барздыка,– своей выгоды не понимаете. Теперь всюду выгода.
– Дважды за хату хочешь получить,– Васька снова налег на лом. Отстраненно наблюдавшая до того за работой Надька бросилась помочь ему.
– Ты что,– испугался Васька,– тебе сейчас и ведро воды нельзя поднимать.
– Конечно, нельзя,– горько усмехнулась Надька,– водопровод там мне в хату провели и газ поставили. Может, он и прав, батька твой? Куда мы лезем, куда бежим от людей? Снова в корчи, в болото, господи...
– Не выгод же ищем, Надя, иди садись, отдыхай.
– А чего мы шцем? Не хочу в лес, не хочу...
– Жонку слухать надо,– поддержал ее Барздыка.– Жанчыны больше жизнь ведають. Тольки што тебе говорить. Хоть за хату мою привезешь с Щуром соломы с поля. И картошку заберешь, уже выкопана. Без поры выкопали, если не мать, так колхоз выкопал бы, Ровда забрал бы ее в колхоз.
– Не поеду я по ту картошку и солому...
– Як это не поедешь? Я жилы рвала. Я с Щуром договорилась насчет машины. Свое будуть забирать и наше вскинуть.
– Съезди, Васька,– это сказала уже в лад с Барздыками и Надька.
Васька яростно налег на лом.
– Спелись. Съезжу. Завтра съезжу. Стану злодеем завтра и я. А сегодня не говорите под руку,– и венцы распались, разъехались, лишившись связи, ничем не удерживаемые больше бревна покатились по земле, соря пересохшим мохом, скопившейся пылью. Из паза, выдолбленного между последним венцом и фундаментом, выпорхнули, закружились по ветру пестрые бумажки, песком потекли медные и серебряные монеты.
– Гроши, грошики!—первой опомнилась, выдохнула из себя Барздычиха.
Будто снесенные ветром, спрыгнули с машины, бросились к Барздыкам грузчики. И только Надька не двинулась с места, пристыла, где настиг ее этот звон и шелест денег. Недоумение было в ее глазах.
– Ай да Барздыка, на грошах жил, на грошах сидел и ел,– крутили головами грузчики.– А бедненьким прикидывался.
– И мне ни слова,– наступала на мужа Барздычиха, размахивая зажатыми в руках бумажками. Тот опасливо отодвигался от нее.
– Не знал, не ведал я ни сном, ни духом...
– Какие это гроши,– вглядывался в бумажки Васька.– Миллионы.
– Миллионы! – Барздычиха швырнула в лицо мужу деньги,– А я за копейку всю жизнь билась. Ни себе, ни детям...
– Керенки это, мама,– сплюнул Васька.– Царские сотни, пятаки петровские. И злотые польские. Марки кайзеровские и гитлеровские... Ну, запасливый дед Савка, у каждой вдасти денег взял, ну, накопил богатство...
– Запасливый дед,– посмеивались грузчики,– оставил тебе богатство... По такому случаю, Васька, четыре двенадцать отвали нам. Миллионы нам ни к чему. Четыре двенадцать.
– Вот это четыре, а этот большой на все двенадцать,– и Васька показал фигу.– Ну, чего стали, чего выскалились?
– А то, что повезло тебе, Васька. Искал золото деда Савки и нашел.
– Нашел...– Васька подобрал несколько бумажек, зачерпнул горсть монет, шагнул к Надьке, бросил ей под ноги – Это тебе надо?
Надька молча сидела на бревне. От разобранного дома веяло уже нежитью, летели по ветру обесцененные надежды деда Савки. Надька потянулась к одной из бумажек, ей вдруг стало жалко ее, но не дотянулась, вздрогнула, отдернула руку, невидящими глазами уставилась перед собой, мягко и осторожно прижав руки к животу. А ветер продолжал играть, забавляться миллионами, пылью и ветошью покинутого людьми Князьбора. Всем, что составляло когда-то жизнь, что жило вместе с людьми и сейчас должно было отойти. Но казалось, кто-то невидимый остался все же в старом разобранном Князьборе, остался, чтобы сторожить этот дух и этот запах, чтобы он никогда ые выветрился.
Полынь корней не имеет
Из города передали телефонограмму: едет секретарь райкома с делегацией. Что за делегация, бухгалтерша, принимавшая телефонограмму, не расслышала. Делегация, и все. Матвей попросил встретить ее председателя поссовета. Встречаться с секретарем райкома ему не очень хотелось. И не только с секретарем. К нему в последнее время многие ездили из других районов и областей перенимать опыт, учиться. Но он-то знал, учиться в Князьборе нечему. И признаться в этом невозможно, ведь, как говорится, в общем и целом показатели были дай бог каждому хозяйству: урожаи высокие, построен один животноводческий комплекс, строится другой, в домах у колхозников все есть. Но Матвей видел, что благополучие это не долгое. А что завтра? Этого он не знал. Торфяники родили, но и таяли на глазах, местами уже открывал себя белый песочек. И Матвей каждый раз со страхом смотрел на поля в постоянном предчувствии беды. Ему было неловко и стыдно перед этими делегациями, хотя он называл истинные цифры, а получалось все равно не то. Невольно, но получалось. Ко всему было непонятно и его собственное положение. За взрыв дамбы прокуратурой было заведено на него дело. И оно тянулось, тянулось. Матвея вызывали в город, и сам прокурор приезжал к нему, молодой и губастый. «Никак нельзя было не взрывать?» – все выспрашивал вроде бы сочувственно. Матвей злился: что ты как уговариваешь все равно, глаза есть, смотри сам. Но ни разу не сорвался, отвечал хотя и обстоятельно, но путано. Потом его вызвали на бюро райкома партии. Прокурор докладывал:
– Положение и в хозяйстве, и у самого председателя колхоза сложное. Воду из прудов, прилегающих к полям колхоза, надо было спустить. Поля этой водой затоплены и засолены. Оценку правомочности действий председателя должно дать бюро,– прокурор осторожничал, он ни словом не обмолвился, о взрыве. Секретарь же, наоборот, подчеркивал и самовольное разрушение Ровдой шлюзов, настаивал на его исключении из партии. И вполне мог бы он распрощаться с партбилетом, если бы не заступничество Сергея Кузьмича, который то ли случайно, то ли специально оказался в тот день в районе.
– Считаю, вполне достаточно строгого выговора. Положение в хозяйстве действительно сложное. Не справится, не выправит положения, повторится что-то подобное, вот тогда...
Матвею было ясно, что тогда. Ничего не было сказано, закрыто заведенное на него дело или нет. И он работал, жил, чувствуя груз этого дела на плечах, и каждый день к нему добавлялось что-то новое. «Что-то подобное», о чем говорил секретарь обкома, повторялось изо дня в день, оно имело место и до взрыва дамбы и разрушения шлюзов, но сошло с рук, осталось незамеченным. Матвей пустил под травы поля, предназначенные для пашни, картошки, зерновых, прикрыл те травы с дороги, чтобы не бросались в глаза проезжающему мимо начальству, пшеничкой и овсом. Сейчас этот грех вышел наружу. Пшеничку и овес убрали, и травы, прекрасно видимые с дороги, стояли во всей своей красе. Матвею совсем не хотелось объясняться, оправдываться, что зерно и есть корм скотине, что пропашные истощают торфяники, что и так уже потеряли сантиметров тридцать тех торфяников, разнесло их ветром, выдуло. Конечно, Матвей мог поискать защиты у того же Сергея Кузьмича. Но он знал, что такое лезть через голову начальства. Поэтому решил лучше не попадаться на глаза Селивончику. Прошелся по новому Князьбору, и радуясь, и огорчаясь одновременно; голым был еще поселок, необжитым. На всю улицу три-четыре чахлых деревца.
– Сажайте сады – груши, яблони, вишни, что за дом без дерева,– уговаривал он земляков.
– Ай,—отнекивались мужики,– толку в той яблоне, вишне твоей. Сытым от них не будешь.
– Но красиво же. И детям яблоко надо.
Князьборцы соглашались с ним, но соглашались не без хитрости полепгукской: мол, что ты тут прицепился, старшиня, со своими яблоками, грушками.
– Корову негде держать.
– Колхоз же вам молоко дает.
– Так то колхозное молоко.
– А какая разница. И жирность, и питательность...
– Так-то оно так, але ж свое лучше...
– Яблоко и продать можно.
– Можно и продать.
– Так в чем же дело? —он терялся перед этой неуступчивостью.
– Не надо нам дурные гроши.
– Бульба дробненькая, але ж своя,– пытался пронять насмешкой, подойти с другого бока. Но не доходило:
– Але своя, так, старшиня. А яблоки, груши твои не вырастут у нас.
– Почему не вырастут?
– Пацуки погрызуть...
– Какие пацуки?
– Всякие, что в земле, хомяки. А еще точки.
– Что за точки еще?
– Точки! – и тут уже в самом деле любому разговору была точка, но не та, что в земле, медведка имя которой и которая точила только картошку, а самая настоящая точка, тупиковая.
– Они ж всегда были, пацуки-хомяки и точки, не грызли садов.
Он устал переливать из пустого в порожнее и поспешил на свинооткормочный комплекс. С некоторых пор Матвей зачастил туда. Уютно там было, тихо, народу работало на комплексе немного. Привычно пахло деревенским хлевом. Он заходил и подолгу стоял, смотрел. Развалившись на теплом, подогреваемом полу, разморенно похрюкивали свиноматки, припав к их телу, сытно почмокивали байстрюки-поросята. Мать настораживалась при виде человека, звуке его шагов, топырила обвисшее ухо, открывала сонный, затянутый печалью глаз, моргала этим своим безбровым усталым глазом и успокаивалась. Что-то непорушное, вечное и доброе чувствовалось во всем этом. На комплексе Матвею хорошо и спокойно думалось и верилось, что все будет идти слаженно и отлаженно, как идет здесь. Он убегал сюда от своих забот и дум, здесь чувствовал себя уверенней, здесь ничего не мог услышать ни о точках, ни о пацуках. На комплексе работала Надька, и ему нравилось следить за ее работой. Но сегодня из-за Надьки ему так и не удалось, побыть одному. Ненене увидела его через окно санпропускника, выскочила навстречу, засуетилась.
– Проходьте, проходьте, Матвей Антонович!
На голос ее вышла и Надька.
– Халат возьмите, Матвей Антонович.
– Ладно, я без халата,– отмахнулся Матвей.
– Не пущу без халата,– заступила дорогу Надька.
– Как? – не понял Матвей.
– А так, не пущу, и все.
– Я все же председатель.
– А я зоотехник, нельзя без халата, и точка.
И тут его настигла эта проклятая точка.
– С каких это пор такая строгая стала?
– А вот с таких... Молодняк же, заразу, бациллу какую-нибудь занесете еще. И не думайте, не гадайте.
– А если я все же пройду, Надя, прорвусь?
– Огрею,– сказала Надька, и Матвей почувствовал, что за ней не заржавеет, огреет.
– Вот навязалась еще на мою голову парочка, баран да ярочка, ты да твой рыжий Британ. Ну, погодите.– В глубине души он был даже доволен тем, как отстаивала Надька доверенных ей поросят.
Матвей повернулся и отправился в контору, напрочь забыв, что там его тоже могут огреть, и куда больнее. В конторе все, начиная с уборщицы, уже разыскивали его. Уходя, он не передал никому ключа от кабинета. И сейчас по коридору слонялись, с непонятным ему интересом и оживлением рассматривали Доску почета, стенгазету, соцобязательства какие-то увешанные фотоаппаратами старики и старушки. Селивончик, смерив его ничего доброго не предвещающим взглядом, увлек их за собой в предбанник.
– Канадцы,– шепнул он Ровде в спину, когда тот открывал кабинет,– будь на уровне.
– Что мне с ними делать? – спросил Матвей, не оборачиваясь.
– Тише, понимают все,– предостерег секретарь,– побриться мог бы.
– Проглотят и так,– непонятно почему радуясь своей небритости, буркнул Матвей, распахнул дверь и пропустил канадцев. Последним шел молодой парень, тоже с фотоаппаратами и раскрытым блокнотом. Матвей, кажется, где-то его уже видел.
– Не тушуйся, старичок,– сказал он Матвею.– Плакать будут, что бобры. Эмигранты.
– А ты кто?
– Я свой, советский, забыл, года три-четыре назад встречались, малину ели.
Матвей вспомнил, он, кажется, еще рисовал его, и рисунок тот сохранился.
– Как же ты затесался в эту компанию?
– Газета, работа, дед, да и интересно, как они встретятся с землей, из которой бежали. Интересно посмотреть, дед, как и ты живешь. Хозяин на тебя «телегу» катит, предупреждаю...
– Какой я тебе дед, один раз только и не побрился. Ты приезжай,– сказал Ровда.– Поговорим о «телеге». Только один,– парень ему понравился, он приглашал его, а сам лихорадочно соображал, где же достать водки, а лучше самогонки. Заглянул в кабинет, высматривая, кто там из своих сопровождает делегацию, добро бы директор спиртзавода, тогда ему не о чем и беспокоиться. Канадцы шумно усаживались, а рядом с секретарем райкома стоял директор маслозавода. Маслосырзавод водки не производил, и надежды Матвея рухнули. Он выманил из кабинета председателя поселкового Совета. Из бухгалтерии позвонил на комплекс, ответила Надька.
– Чтобы через час было двадцать халатов, иначе международный конфликт,– отомстил он ей за то, что не пустила. Надька пыталась что-то возражать, Матвей бросил трубку, повернулся к председателю поссовета.– Бери мою машину и гони хоть на край света, чтобы через час была водка, а лучше самогонка.
– Легче птичье молоко достать...
– Птичье молоко у них есть, видишь, какие сытенькие, хоть в плуг запрягай...
– Они тебе напашут,– сказал председатель поссовета.
Матвей ринулся к себе.в кабинет. Канадцы уже уселись, секретарь райкома рассказывал им про успехи хозяйства. Матвей пристроился в сторонке и хмуро, будто не имел никакого касательства к этому хозяйству, слушал его, и казалось, что он единственный и есть здесь гость, посторонний. Селивончик изредка взглядывал на него, и Матвей читал в этом взгляде, что ничего им не забыто, успехи успехами, доложит он о них и возьмется за него, не простит трав, которые вышли теперь наружу, боком выйдут они и ему, Матвею, боком выйдет и заступничество Сергея Кузьмича и то, что он, секретарь, при всем известном отношении своем к Матвею вынужден хвалить его, выставлять в лучшем свете, и не перед кем-нибудь, а перед иностранцами. Матвею было приятно, что его хвалят, он как бы брал реванш за свое будущее поражение. Как ни относится к нему Дмитрий Родионович, а все же именно сюда вынужден привезти канадцев. И Матвей подсказывал Селивончику, о чем тот забыл сказать, о главном направлении хозяйства как мясомолочного и об упоре поэтому не на пропашные культуры, а на травы. Заставлять секретаря говорить об этом было откровенным вызовом, и тот не выдержал:
– Сам расскажи, Матвей Антонович, расскажи, не стесняйся, а мы послушаем,– сказал с намеком, понятным только им двоим. И Матвей на рожон не полез.
– Что рассказывать, это ведь интересно только нам с вами.
– Вот как раз и надо это все объяснить, все-все.
– Господа располагают временем? Чтобы узнать здесь все, надо прожить жизнь или, по крайней мере, просидеть в этом кабинете дня три. Три дня только слушать, а потом годы смотреть и еще годы работать...
О нет, господа таким временем не располагали. У них расписание.
– Что же вам особенно интересно? – спросил Матвей.
– Жизнь. Жизнь простого крестьянина, колхозника.
– Надо идти к колхознику, на ферму к нему, в поле к нему...
– Не скромничай, Матвей Антонович,– остановил его секретарь райкома.– Ведь и так можно сказать, в каждой квартире сегодня телевизоры, ковры, есть и собственные машины.
О нет, этого не надо, про это как раз гости и не хотели знать, все это было и у них. И дома, и телевизоры. Но знаете, чего у них нет, не было, когда они давным-давно покидали эту землю, а теперь появилось? Они белорусы. И тут оставались белорусы. И у оставшихся появилось, а у них нет. Вот это бы им понять. Вот кто есть он, Матвей Ровда, председатель князьборского колхоза?
– Полешук,– ответил Матвей,– коренной, князьборский. А среди вас есть полешуки?
Полешуки были. Старичок с огромным хрящеватым носом. Матвей давно приглядывался к нему и думал, что среди всех прочих он, наверное, единственный настоящий канадец, не мог такой нос уродиться и выспеть на Полесье. Но он оказался соседом, до отбытия в Канаду жил через речку от Князьбора.
– Вы помните, что здесь было раньше? – спросил Матвей. Тот помнил, что здесь было раньше, потому и уехал когда-то. Уехал, но не забыл своей земли. Стал предпринимателем, завел свое дело. Нажил деньги на макулатуре, на свалках – тряпье и бумаге. Извлекал это тряпье и бумагу, сортировал. Негодное в утиль, что можно было еще использовать, в продажу. Очень выгодное было дело, пока не опомнились, не разглядели этого американцы, тогда бизнес его кончился. Но он успел еще помочь родине, оживился старичок, триста пар обуви подарил какому-то детдому в Белоруссии.
– Сам закупал, самые лучшие, как для себя.
Матвей вспомнил эти американские ботинки, одни на двоих с дедом Демьяном, полученные через Красный Крест. Ботинки были и в самом деле хорошие, не было им сносу. Вдвоем они так и не сносили их, переобулись снова в лапти. Непривычно было в тех ботинках ходить по Князьбору. И куда они подевались, кто их донашивал, выбросили или на чердаке валялись, вспомнить не мог...
Эти бывшие белорусы тогда уехали, стыдясь того, что они белорусы, с этим стыдом и прожили жизнь за океаном. А вот теперь вспомнили, втайне теша себя надеждой, что в их опыте есть нечто, чему они могут научить и своих земляков. Старичок так и сказал: если его попросят, он может даже остаться здесь, сейчас у него в Канаде ферма, небольшая такая ферма, и на ферме очень разумно все, этому разумному он может поучить.
– Что ж, учите, только сначала взгляните, как мы хозяйствуем.– Матвей поднялся и повел гостей на свинооткормочный комплекс.
– Строится такой и для крупного рогатого скота,– рассказывал Селивончик.– На шесть тысяч голов.
– Для шести тысяч надо сначала обеспечить кормовую базу,– перебил его Матвей.
– Вот ты и обеспечивай. Обеспечишь?
– Нет,– сказал Матвей.– По тому, как вы относитесь к этой базе, нет.
– Ну, Ровда,– секретарь прижал его к автопоилке,– ехал к тебе мириться, председатель райисполкома должен был везти их. А повез я, к тебе ехал.
– Спасибо за честь.
– О чести потом поговорим. Поговорим и о другом, как ведешь себя.
Эта их размолвка осталась незамеченной. Старики щебетали и щелкали, выводили трели и рулады, что майские соловьи. О, они, конечно, знали, что такое Советская Белоруссия, теперь им ясно все, чего они не могли понять раньше. Имея такое хозяйство, такую ферму, нельзя оставаться прежними. Такие милые поросятки, такие деловые люди. И где все это? На главном болоте Европы. Есть, есть чудеса на свете...
И удивление, и восторг были неподдельными, искренними. НоМатвей не мог ни понять, ни принять этой искренности, пробовал поменять их местами с такого же возраста князьборскими стариками и старухами, и ничего не получалось. Даже внешне нельзя было представить Ненене в туфлях на каблуках, в джинсах и с фотоаппаратом через плечо. Именно теперь он начинал понимать, почему так держалась Ненене за свою хибарку. Вот о чем, наверное, надо было рассказать канадцам. Но об этом вроде не принято говорить, тем более с людьми из другого мира. И сами они вряд ли это могут понять: человека за уши из болота, а он под экскаватор. Эти, родившиеся вместе с Ненене и на одной с ней земле, в одно с ней время, не бросятся.
И была Матвею дорога Ненене. Он чувствовал себя виноватым перед ней, хотя не мог понять, в чем заключается эта его личная вина. Он осушил болото перед окнами ее хаты, вытащил ее из хибарки, поселил в светлую и отапливаемую квартиру, дал работу, на которой не надо рвать жилы, надрываться, как она надрывалась раньше.
С комплекса они отправились в кафе пообедать. Председатель поссовета исполнил свою миссию с блеском, раздобыл и водки, и самогонки. Расчувствовавшись, гости заговорили сразу чуть ли не на всех языках мира – на английском, французском, белорусском и русском,– вспоминали, как некогда гнали этот самогон здесь. И хозяева под этот их галдеж могли поговорить о своем.
– Ну что, удельный князь Князьбора, думаешь, обманул Селивончика? Какой бы я был хозяин района, если бы не знал, что ты тут с травами колдуешь. Старую гвардию на мякине не проведешь. Рассказывай,– секретарь как бы снисходил к нему, ставил на одну с собой доску. И Матвей едва не поддался искушению выложить все начистоту, а потом уж будь что будет, но, перехватив взгляд секретаря, глядевшего на собравшуюся здесь разношерстную компанию, будто спрессовал всех вместе, взял в кулак, Матвей подумал, что и он тоже в этом кулаке.
– Если вы все знаете, мне нечего рассказывать, Дмитрий Родионович,– ответил осторожно, выжидая, что последует дальше. А дальше последовало в том же благодушном тоне:
– Если я все про тебя знаю, плохой ты председатель. Как считаешь?
– Вам виднее. Если вы все еще о травах...
– Я не о травах, а о том, что скучно работать с человеком, который ясен тебе, не находишь?
– Не знаю. А травы я сеял и сеять буду. Буду укреплять торфяники. Как хотите, а буду.
– Молодец. Сегодня не ты один об этом говоришь. Тут мы занимаем с тобой одинаковую позицию.
Матвея будто хватили ложкой по лбу, как когда-то давно уже хватал его за столом дед Демьян, если он резал хлеб от себя или клал на столешницу горбушкой. Он проиграл, один-ноль в пользу секретаря, и счет, по всему, должен был увеличиться. Игра только начиналась. Пронесло одно, значит, должно было нагореть за другое.
А канадцы потягивали самогонку, как виски, наверное, у себя дома смаковали, и видно было, что смакования этого им хватит надолго. Они вступили в юность, прошедшую на этой земле. И Матвей впервые за время встречи пожалел бывших своих земляков. Без корней на чужой земле и полынь не растет. Как далеко они сейчас от того, к чему стремились.
