Текст книги "Незаконченная жизнь. Горянка (СИ)"
Автор книги: Весела Костадинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
7
Подвал был влажным и холодным. Лежа на каменном полу, Лия прислушивалась к ночным звукам на улице и собственной боли во всем избитом теле. А тело горело. Горело адским племенем там, где жесткий ремень оставил свои следы. Как росчерки пера на бумаге. Ноги, спина, задница.
Били молча, как положено, – без лишних слов и вспышек, словно исполняя наказ, в котором не было места ни жалости, ни ярости. Двое держали её руки и ноги, лишая всякой возможности вырваться, а Саид снова и снова замахивался ремнём. От первого удара Алия взвизгнула, от второго – завыла, а на десятом рыдала уже навзрыд, захлёбываясь всхлипами, позабыв о гордости, о своём бунте, о горькой обиде.
Старик Ахмат стоял неподвижно, как высеченный из скалы, считая удары с холодной методичностью: один, второй, десятый, тридцатый. Его глаза, застывшие и тёмные, не дрогнули ни разу. Это безмолвное одобрение пугало Лию сильнее звериной ненависти Саида и похотливого блеска в глазах Адама. В лице старика она не видела ни сомнения, ни тени сожаления. Для него происходящее было не жестокостью, а исполнением давнего, глухого закона рода, адата, изуродованного предрассудками: наказать – значит сохранить честь, усмирить непокорную – значит защитить семью от позора.
На сороковом взмахе ремня сознание Лии оборвалось. Когда она пришла в себя, тишина давила ещё сильнее: вокруг никого, только холодный мрачный подвал с толстыми стенами, которые будто впитали её крики.
Магомедов привез ее домой, так и прижимая к себе всю дорогу. Лишнего не позволял, но держал крепко. Лишь совсем не далеко от дома, осторожно коснулся пальцами щеки, почти нежно провел ладонью по лицу. Наклонился близко-близко – девушка почувствовала его дыхание на губах, и прошептал: «Не бойся. Накажут, но убить не позволю». А когда заехали на территорию особняка – вышел из машины и приказал выйти ей.
Дед ждал их у входа в дом – непроницаемый, каменный, как горы, окружавшие город. Ни слова не сказал беглянке, приветствуя дорогого гостя. Тетка Патимат схватила за локоть и притащила в этот подвал. Один из братьев сопровождал их, на случай если Лия снова решит показать характер.
Несколько часов Лия провела в гнетущей тишине и холоде, прислушиваясь к едва слышным звукам снаружи. Тонкая ткань рубашки и порванных брюк не спасала от сырой прохлады, пробиравшей до костей. Сначала она ругалась вполголоса, сжимала кулаки и мерила шагами тесное пространство, в отчаянии прокручивая в голове планы нового побега. Но вскоре усталость победила: силы иссякли, и она опустилась в угол, где валялся старый, прогнивший матрас. Тело искало тепла, хоть малейшей защиты от пронизывающего холода.
И внезапно страшная мысль окатила точно ледяной водой – зачем здесь матрас? И почему на нем темные, странные пятна?
Вскочила на ноги и быстро пересела в другой угол, положив голову на колени.
А потом пришли ее палачи.
Они молчали. Они окружили ее полукругом, схватили за руки и ноги, зажали рот тяжелой рукой. Лия пыталась вырваться, когда первый удар враз заставил ее понять серьезность положения.
Девушка перевернулась на бок и застонала от боли, ощущая как остатки одежды прилипли к израненной коже, которая натянулась, саднила, воспалилась. Снова застонала – громче, а потом заплакала.
– Мама… Мамочка… – вырвалось у неё, как у ребёнка, потерянного в горах, когда вечер застал его одного среди теней. Голос дрогнул, сливаясь с рыданиями, и Лия вся сжалась, превратившись в ту маленькую девочку, что когда-то пряталась у материнского плеча от грозы. Она звала мать, которая и не подозревала, где сейчас её дитя, в какой тьме и среди каких людей. От этой мысли в груди словно прорвалась плотина, и Лия разревелась ещё сильнее, без остатка, в истерике, что сотрясала каждую клетку.
Всю браваду, весь вызов, что ещё теплился в ней, смыло отчаяние. Лишь сейчас она ясно, до боли в сердце, поняла: выхода почти нет. Её судьба, как птица в силках, билась в тёмных стенах подвала. И от этого понимания слёзы становились всё горше, всё беспомощнее, словно сама душа рвалась наружу. Она плакала уже не только от боли, но и от того, что её жизнь, её мечты, её свобода – всё, чем она жила, воспринимая как само собой разумеющееся, – исчезли. И никогда, никогда уже не вернутся.
Она умрет, погибнет в этом холодном и пустом подвале, в котором так же страдали и другие пленницы этого уродливого, не имеющего ничего общего с традиционной религией , фанатизма.
Закричала из последних сил, стуча кулаками в холодную землю пола, а боль израненного тела резала так же сильно как и та, что рвала на части душу. Хотелось умереть, упорхнуть из ловушки, снова ощутить ветер на лице и ласковые лучи солнца, а не лежать в ледяной пустоте.
Вскоре всхлипы затихли – Алия чувствовала, как ускользает сознание из сломанного тела. Земля шаталась и кружилась – она закрыла глаза, но ощущение только усилилось. Даже боль отступила, разве что пить хотелось невероятно, но даже воды ей не оставили.
Тогда она подтянула к груди колени, свернулась калачиком, как дитя в утробе, и затихла, позволяя крови и слезам высохнуть на воспалённой коже. И в этой неподвижности было что-то последнее, словно тихое прощание с собой и миром, который навсегда остался по ту сторону холодных стен.
То впадала в забытье, то приходила в себя, то снова плакала, то просто лежала, стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, что проносились в голове нестройными, рваными обрывками. Вспоминался то папа – с его теплыми глазами и сильными руками, то мама, с ее нежным спокойствием и любовью – и тогда слезы снова текли сами собой. То вдруг всплывали те сообщения в СМИ которые она читала, работая в «Доме Надежды» – и от этого ей становилось так страшно, что она невольно начинала звать мать, всхлипывая как ребенок. Потому что то, что она читала как триллер, как страшную, но далекую историю, встало перед ней новой реальностью.
Губы пересохли и потрескались, от запекшейся крови, было больно шевелиться. Лия вдруг с ужасом осознала, что хочет в туалет, но здесь, в этом месте – нет ни ведра, ни ямки.
Держалась сколько могла, а потом, плача от боли и унижения, ушла в самый дальний угол.
Время потеряло всякий смысл. Иногда казалось, что прошли часы, иногда – всего несколько минут. Иногда организм жалел её, и она проваливалась в короткий, вязкий, словно обморок, сон, из которого возвращалась, не понимая, где находится. Болело всё: тело, кожа, обожжённая ударами, желудок, сведённый судорогой. Лия почти перестала двигаться, чтобы сохранить тепло и силы. Слёзы высохли, осталась только пустая, черная стена перед глазами – и гулкая мысль, бившаяся в голове всё чаще и чаще: пить… пить… пить…
Внезапно губ коснулась влажная тряпка, вырвавшая Лию из очередного кошмара. Она жадно припала к источнику воды, всасывая до последней капли все, что могла высосать.
– Тише…. – услышала испуганный шёпот, а потом ощутила во рту воду, много воды.
Пила жадно, едва не захлебываясь, и казалось, вода испаряется не доходя до желудка. Никогда еще простая вода не казалась ей такой желанной.
С трудом открыла воспаленные от слез глаза и увидела над собой испуганной личико Заремы – похожее на мордочку котенка – темные глаза поблескивали в тусклом свете.
Зарема испуганно приложила палец к губам, веля молчать.
А потом быстро, очень быстро достала из-под рубашки два почищенных вареных яйца, сунула в руку Лии.
– Ешь быстрее, – шепотом приказала она.
Лия не заставила себя просить дважды, хотя после первого ей стало немного плохо – слишком быстро съела. Выпила еще воды и доела второе.
Зарема стремительно поднялась на ноги.
– Тише, Алият. Ночью приду…. Только тише….
Испуганной молнией девушка метнулась к дверям и пропала, точно и не было – Лия устало закрыла глаза.
8
Зарема не обманула – пришла через несколько часов, принеся на этот раз половинку чуду с мясом. Помятую, холодную, но еду – Лие было не до капризов.
Когда она принимала лепешку от сестры – руки ее дрожали от слабости, а все тело ломило в лихорадке. Пить на этот раз хотелось значительно сильнее, чем есть – это был плохой, очень плохой сигнал. К ранам на бедрах и пояснице она боялась даже прикоснуться.
– Они…. меня убьют? – стуча зубами от озноба, спросила Лия напрямик.
Девушка только отрицательно покачала головой.
– Если бы хотели, уже убили бы, – тихо ответила, едва слышно. – Увезли бы в горы – никто не нашел. У нас такое…. Случается, Алият.
Лия верила. Теперь – верила.
– Зачем….
– Ты Магомедову понравилась, второй женой тебя хочет…. – ответила Зарема, ее щеки чуть покраснели. – Я подслушала маму и папу – только это тебя спасло, Лия…. И лицо тебе не повредили… До свадьбы еще месяц – Магомедов снова в Эмираты уедет, а когда вернется – сразу тебя заберет.
Лия безвольно закрыла глаза, не в силах доесть лепешку. Рука с остатками еды упала на колени.
– Это он приказал тебя не трогать, – так же тихо продолжила Зарема и всхлипнула. – Алият, спасибо тебе….
– За что? – безразлично спросила девушка.
– Если бы не ты, ему бы отдали меня… Но он уже знал, когда в наш дом ехал, уже слышал о тебе – кто-то из наших язык распустил. И сразу дал понять и своей матери, и нашим деду с отцом, что именно тебя видит второй женой.
Лия то ли всхлипнула, то ли засмеялась, чувствуя как подкатывает к горлу тошнота.
– Откупились мной, значит…. – прошептала она, снова закрывая глаза. – Плохо вам будет, если сдохну в этом подвале…
– Нет… – покачала головой Зарема и в ее голове сквозило горькое знание, – не умрешь. Не позволят…. Здесь не убивают, Алият, здесь только наказывают.
Лия чувствовала, как тело начинает трясти не просто в ознобе – в лихорадке.
– Помоги мне…. – прошептала она, хватая сестру за руку. – Помоги мне бежать….
– Нет! – Зарема вскочила на ноги, отшатываясь от сестры. – Нельзя. Что ты…. Если снова попытаешься – тебя убьют.
– Тогда…. – Лия тяжело дышала, – хоть позвони… у тебя же есть телефон… позвони сама. Номер я скажу. Маме моей сообщи, где я…
– Нет, Алият, нет, – крутила головой Зарема, – ты не понимаешь…. Телефон у меня есть, но его постоянно проверяют, и доступ в интернет ограничен….
Лия ощутила, как снова покатились слезы по грязным щекам, оставляя на них разводы.
– Да что вы за люди такие…. – прошептала она, утыкаясь лицом в колени, – Зарема, неужели тебе такая жизнь нравится? Неужели…. Да, как так жить-то можно?
Зарема, тяжело дыша, едва и сама сдерживая слезы стояла рядом. Она медленно опустилась на колени перед девушкой и задела ту за плечо.
– Четыре месяца назад моя подруга, Луиза, бежала…. – она снова села рядом, голосок был тихим-тихим, едва различимым даже в тишине подвала. – Ее нашли в Питере, в одном из шелтеров*…. Она там два месяца прожила, Алият. А ее все равно нашли. Обвинили в краже, объявили в розыск и нашли там. И увезли обратно. И я ее больше не видела. А мои мама и папа теперь за мной и Аминат следят в два раза сильнее. А уж после твоего побега…. Мама сегодня трижды телефон смотрела. А у Аминат вообще забрала за то, что та деду зонт не принесла – на улице дождик….
Лия от усталости и слабости опустила голову на хрупкое плечико сестры.
– Они знают, что ты ко мне пришла?
– Нет…. – снова прошептала та. – Если б знали – побили бы…. Я тихонько, почти все спят. Я тихо хожу….
Обе надолго замолчали. Лия снова чувствовала слабость, так и не доела лепешку.
– Завтра тебя выпустят… – Зарема поднялась на ноги. – Но….
– Я все равно сбегу… – упрямо прошептала Лия.
– Нет…. Тебя увезут…. В село увезут…. Дед сказал – джина изгонять надо. Это он тебя смущает. И адаты учить там будешь. Ислам примешь…
С этими словами она грустно покачала головой и пошла к выходу. Не пошла – поплыла, в который раз Лия отметила невероятную грацию сестры.
– Зарема…. – позвала едва слышно, умоляя, – пожалуйста…. Маме сообщи…
Зарема, чуть повернув голову, замерла, а через секунду лишь покачала головой. Обреченно и отрицательно.
* Шелтер (от англ. shelter – приют, убежище) – временное убежище для людей, попавших в сложную жизненную ситуацию. В контектсе книги квартира, где скрывалась сбежавшая от домашнего насилия девушка. Такие квартиры как правило предоставляются негосударственными НКО или волонтерами.
9
Дорогу в горы Лия не запомнила, помнила только запах бензина и приторной ванили в салоне дорогого внедорожника, помнила шорох шин по гравию, тихий разговор на незнакомом ей языке. Помнила лихорадку, в которой сотрясалось больное, избитое тело.
Иногда машина резко поворачивала, и мир подрагивал вместе с ней – то тьма, то вспышка солнечного света за закрытыми веками. Она помнила, как кто-то приложил к её горячему лбу влажную тряпку – запах ткани был чистый, с привкусом родниковой воды и железа. Потом кто-то, кажется, один из братьев, осторожно поднял её на руки и вынес наружу. Лия не открывала глаз, ощущая мир только через звуки и запахи: жужжание цикад, сухое потрескивание травы под ногами, горький аромат полыни и горячий, густой воздух гор.
Голова болела нестерпимо, и тело казалось чужим, будто каждую кость перетёрли песком. Её внесли в помещение – воздух там был прохладный, тянуло молоком, ладаном и чем-то старым, давно забытым. Лию уложили на что-то мягкое – может, на старый диван или толстые подушки. Она старалась не двигаться, чтобы не выдать себя.
– Как бы не померла, – по-русски буркнул Рамазан, утирая пот со лба.
– Бабка выходит, – отозвался Адам. Он осторожно задел щеку девушки, горячую от лихорадки.
– Русская дрянь, – вопреки словам, интонация была ласковая, но Лия, делая вид что без сознания, едва не содрогнулась.
– Руки убери, – приказал Рамазан, – слышал, что Ахмат сказал? Если девчонка серьезно пострадает, семья долг годами отдавать будет.
– Вон пошли оба, – в комнату вошла женщина, судя по голосу – старуха. – Натворили дел, а мне теперь расхлебывать! Аминат сказала, вы дочь Рустама привезли?
– Да, апа, – отозвался кто-то из братьев. – Вот….
Женщина подошла к девушке и бросила быстрый беглый взгляд. На несколько секунд ее сердце сжалось от жалости при виде кровавых полос на нежной коже, но она тут же поджала губы.
– Отец говорит, джинов в ней много, – заметил Адам. – До свадьбы изгнать надо….
– Сначала ее до свадьбы в нормальный вид привести надо, – отрезала старуха. – Езжайте домой, мы тут сами управимся.
Она говорила твёрдо, не повышая голоса, но так, что мужчины послушно замолчали. Пару мгновений они переминались с ноги на ногу, потом, буркнув что-то под нос, вышли, прикрыв за собой дверь. В доме стало тише; слышно было только, как за стенами по крыше ползёт вечерний ветер.
Женщина медленно опустилась рядом с Лией на колени. Её руки, сухие, но уверенные, двигались быстро и бережно. Она сняла с девушки рваную, грязную одежду – ткань прилипла к телу, и Лия невольно застонала, когда отдиралась засохшая кровь. От холода по телу пробежала дрожь, зубы сами начали выбивать глухую дробь.
– Потерпи, дитя, – пробормотала старуха, доставая таз с водой.
Она омыла раны, шепча под нос старые молитвы, от которых тянуло древностью и покоем. Вода была прохладная, пахла мятой и чистотой. Старуха осторожно вытирала кожу тряпицей, боялась причинить боль, и чем дольше молчала, тем явственнее в её движениях проступало сострадание.
Потом она достала из сундука толстое, мягкое одеяло, завернула в него Лию, словно ребёнка, и с трудом поднялась, тяжело опираясь на колено.
– Аллах всё видит, – тихо сказала она, больше себе, чем девушке. – Не ты первая, не ты последняя…
Лия не отвечала, продолжая лежать с закрытыми глазами. Только зубы стиснула, борясь со слезами.
– Долг каждой женщины – повиноваться мужчине, дитя, – сказала она, не поднимая головы, голосом уставшим, но уверенным. – Так повелели обычаи и традиции…
Её слова звучали как песня – старая, заученная, с бесконечно повторяющимися куплетами. Она говорила их не убеждая, а будто вспоминая, как сама когда-то учила их наизусть.
– Наказание отца – это благо для ребёнка, хоть и боль, – продолжала она монотонно, и в её голосе не было ни злобы, ни сочувствия – только холодная вера в порядок вещей.
Девушка глаз так и не открыла, позволяя себе не слушать бурчание старухи, а провалиться в черную бездну беспамятства.
Через несколько дней Лие стало легче. Лихорадка понемногу отступала, и мир вновь начал приобретать очертания. Из крохотного окна её каменной комнатушки, разительно отличавшейся от роскоши дома в Махачкале, открывался узкий, но бесконечно живой кусочек неба – чистого, ослепительно голубого, будто вымытое горным ветром. Изредка по нему проплывали рваные облака, а на горизонте поднимались острые, будто выточенные из камня, вершины гор.
Теперь за окном Лия слышала не гул машин, не шум города, не крики соседей, а совсем другие звуки – размеренную, вечную музыку гор. С рассветом доносились крики пастуха, гонящего скот по склону, тонкий перезвон колокольчиков на шеях овец, далёкое мычание коров, шелест ветра в траве и журчание холодной, быстрой реки, бегущей где-то внизу, у подножия утёса.
Лечившая ее старуха тоже оказалась родственницей – родной бабкой Аминат, которая приходилось Лии, как и Зарема, двоюродной сестрой. Их обеих привезли в село, чему ее младшая сестра рада не была. За всю болезнь она заходила к Лие лишь пару раз, говорила зло и отрывисто, разительно этим отличаясь от Заремы. Ни жалости, ни сочувствия в темных глазах Аминат так и не промелькнуло.
Старуха – Ильшат – заметив, что девушке стало лучше, тут же заставила ее выйти из комнаты, познакомив с остальными членами семьи: Джейран – матерью Аминат и родной теткой самой Лие, Бекбулатом – мужем Джейран и своим сыном, и с многочисленными другими родственниками.
Лия быстро поняла, что в этом доме всё подчинено строгой иерархии. Женщины говорили мало и тихо, словно боялись, что звук их голоса нарушит привычный порядок. Только сама Ильшат позволяла себе говорить громко, и слово её было последним – даже Бекбулат, глава дома, порой молчал, выслушав её мнение.
Сначала Лия подумала, что старуха мудра – спокойная, рассудительная, уравновешенная. Но через несколько дней иллюзия рассыпалась. Она видела, как зло, почти с наслаждением, Ильшат упрекала Джейран, унижая её в присутствии всех, как могла обронить слово, острое, как нож, в сторону Аминат. Слова её были произнесены ровно, без крика, но в них была такая тяжесть, а порой неприкрытое злорадство, что от них хотелось сжаться, как от удара.
И ни Джейран, ни Аминат не возражали. Они молча опускали головы, принимая унижения как нечто должное. Это безмолвие было страшнее любого крика.
Когда Лия, не выдержав, однажды попыталась заступиться за тётю, сказав:
– Зачем вы так с ней? Что она вам сделала?
тишина в доме стала звенящей.
Ильшат даже не обернулась. Только взглядом кивнула кому-то за спиной.
Мгновение – и хлёсткий удар ремня располосовал воздух, обжигая кожу на ногах. Удар был быстрый, отточенный, равнодушный.
Лия вскрикнула и отпрянула, упав на колени. Сердце бешено колотилось, в глазах потемнело.
– Не смей перечить старшим, – глухо сказал один из старших братьев Аминат, убирая ремень.
Ильшат всё так же стояла, не глядя на неё, будто ничего не произошло.
– Пусть запомнит, – произнесла она тихо. – В этом доме не спорят.
Их с Аминат поднимали так рано, что солнце ещё не показалось из-за гор, и утро было похоже на густой холодный туман, где мир замирал между ночью и днём. Сначала, пока Лия ещё была слишком слаба, её оставляли работать по дому – убирать, топить печь, мыть котлы, кормить скотину. Но вскоре, когда на ногах она стала держаться увереннее, Ильшат велела Аминат брать её с собой – «пусть учится жить как женщина, а не как городская кукла».
Так Лия оказалась на пастбищах и в огороде, где земля пахла сыростью и потом, а ветер гнал пыль в лицо. Работа начиналась до рассвета и заканчивалась уже к вечеру, когда горы окрашивались в фиолетово-золотой свет.
В селе не было ни водопровода, ни газа – всё приходилось делать по старинке. Готовили на дровах, разводя огонь во дворе, под низким навесом, где всегда пахло дымом и подгоревшим тестом. А воду таскали с колонки, что стояла у самой дороги. Таскали ведрами – одно, второе, десятое, пока плечи не немели, а руки не начинали дрожать. Воду приносили для всех: для скотины, для умывания, для готовки, для самой жизни.
Уже через несколько дней нежные, непривыкшие к тяжёлому труду руки Лии покрылись волдырями, потом кровавыми мозолями, которые жгли, когда она бралась за ведра.
Но даже в те минуты, когда Лия ненавидела всё вокруг – этот дом, своих похитителей, саму землю, ставшую тюрьмой, – она не могла не замечать красоту, разливавшуюся повсюду. Природа здесь была иной – суровой, гордой, недосягаемой, и, как ни странно, её равнодушие утешало.
Село – даже не село, а крохотная горная деревушка – ютилось в ложбине между острыми, как клинки, вершинами. Каменные дома с низкими крышами лепились к склону, будто боялись упасть в пропасть. Над ними, на самых вершинах, белели остатки снега – даже в середине июня. Воздух был прозрачным, звенящим, пропитанным запахом горных трав, дыма и речной влаги. Днём солнце грело мягко, не палило, а по вечерам с вершин стекала прохлада – чистая, живая, будто дыхание самой земли.
Иногда, на пастбище или у колонки, когда тяжесть в руках становилась невыносимой, Лия останавливалась. Стояла, прислушиваясь к себе, и с острой, физической тоской смотрела на открывающийся перед ней простор: волнистые склоны, уходящие в туман, серебряные жилы рек, трепещущие внизу, и синеву неба, пронзительно высокую.
Иногда она поднимала взгляд к небу и видела там парящих хищников – орлов и соколов, скользящих между потоками ветра. Они были свободны и горды, им не было нужды склонять голову ни перед кем. И тогда сердце Лии сжималось – от зависти, от боли, от той невозможности быть такой же.
Расправить бы крылья, прыгнуть вниз с высокой скалы и лететь, лететь домой, к той жизни, что порой стала казаться девушке сказкой, горьким, манящим сном, разбивающимся о злую реальность. Первые дни Лия ещё пыталась питать себя мыслями о побеге. Они были как тихая молитва – не столько надежда, сколько способ не сойти с ума. Но стоило выйти за двор, оглянуться – и эта хрупкая вера рушилась.
Горы, суровые и прекрасные, стояли вокруг, как неприступные стражи. Незнакомая местность, глубокие овраги, дикие склоны и единственная извилистая дорога, ведущая к деревне, – всё это было куда надёжнее любого забора, через который она когда-то сумела перелезть. Природа сама стала её темницей – величественной, бесстрастной и равнодушной к её страданиям.
Она шла по пыльной улице, узкой и ухабистой, где по обочинам сидели старики, лениво глядя на проходящих, где ребятишки босиком гоняли жестяную банку, поднимая облака пыли. Их смех звенел, как колокольчик, но в этом звуке Лия слышала только боль – чужое, недосягаемое детство.
Она кусала губы, чтобы не заплакать. Не плакала – просто шла, чувствуя, как что-то в ней медленно умирает, как будто яд, понемногу растекаясь по венам, лишает её воли и тепла.
Когда солнце скатилось за горы, и в воздухе потянуло вечерней прохладой, к ней в комнату вошла Джейран. Лия лежала на своей узкой кровати и смотрела на яркие звезды, зажегшиеся в черном небе, которые расплывались в ее глазах от невыплаканных слез.
Когда вошла тетка – девушка поднялась.
– Лежи, – тихо заметила Джейран, – все болит, да?
Лия только кивнула вместо слов. Ныла каждая мышца тела, даже с учетом того, что она никогда слабой не была. И все же нагрузки в спорте не шли ни в какое сравнение с тем, что заставляли ее делать здесь.
Джейран поправила платок и положила на маленький столик аптечку.
– Дай посмотрю руки, – она не приказала, скорее попросила.
Лия повиновалась, протягивая тетке шершавые, израненные ладони, на которые та быстрыми и уверенными движениями нанесла мазь. Как ни странно, жжение прошло почти моментально, а женщина тем временем, достала еще одну баночку.
– Снимай рубашку, – и новая мазь легла теперь на ноющие мышцы шеи и плеч.
Джейран легкими массирующими движениями начала втирать прохладную жидкость, а у Алии голова закружилась от приятных ощущений.
– Должно стать легче, – заметила Джейран, не прекращая. – Алият, не вступай больше в ссоры с Ильшат – только хуже сделаешь, – слова прозвучали над самым ухом.
– Тетя….
– Послушай меня, девочка, – Джейран сжала плечо сильнее, – моя свекровь, как и все в этой семье, четко следует их пониманию адатов. Ты уже навлекла на себя неприятности своим побегом, до свадьбы тебя сослали сюда. Отсюда не убежать – до ближайшего города больше ста километров по горам. А это село живет за счёт бизнеса моего мужа и всей его родни, земля здесь на километры нам принадлежит – тебя выдаст любой, кто заметит. Я вижу как ты стреляешь глазами, но только или погибнешь зря – не зная дороги, или вернут в течение часа. И тогда простой поркой не отделаешься…
– Это поркой называется? – зло спросила Лия.
– Это называется обучение, – ровно отозвалась Джейран. – А могли бы отправить на лечение…. Знаешь… есть такие санатории в горах…. Три недели и ты бы стала…. Послушной. Не веришь?
– Верю… – Лия закрыла глаза, понимая, что тетка не пугает.
– Алият, – Джейран погладила племянницу по голове, – выйти замуж – не самая плохая доля. Тем более, если сумеешь мужа приручить. Ахмат – жестокий мужчина, но ты понравилась ему – это хороший задел на брак…
– Это дикость, тетя! Выдавать замуж против воли! Ты сильно счастлива?
Джейран грустно усмехнулась.
– Не смотря на Ильшат, Алия, – женщина первая назвала Лию именем, данным отцом, – Бекбулат ни разу за всю жизнь меня не ударил. Слова что – воздух, и только, их пережить можно – я просто ее не слушаю. Но вот жестокости нашего с твоим отцом отца и братьев в нем нет. Он и Аминат никогда не бил. Жизнь у нас с ней не простая здесь – работы в селе всегда много, даже если семья зажиточная как наша, но моя девочка никогда не знала, что такое порка. Она не любит приезжать – из-за бабки и братьев, но по крайней мере, в отличие от Заремы, битой не была.
Лия закрыла глаза, не понимая, всем своим существом не принимая то, что пыталась донести до нее Джейран. Все, что она знала с рождения – уважение, любовь, равенство перед законом – здесь превращалось в нечто совершенно ей чуждое, перевернутое, почти извращенное.
Джейран встала на ноги, накинув на плечи девушки рубашку.
– Завтра легче будет. Лучше прими то, что дал тебе Аллах.
С этими словами она покинула комнату, плотно закрыв за собой двери.
