Текст книги "Незаконченная жизнь. Горянка (СИ)"

Автор книги: Весела Костадинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

24

Лия тряхнула головой, судорожно соображая, о чем говорит Ахмат.

– Я…. не знаю, Ахмат….

– Не ври мне, – он сделал к ней шаг, красивое лицо исказилось в гримасе ярости, – не ври мне, Алият! Почему этот московский ублюдок послал своих псов выспрашивать обо мне?

Лия попятилась назад в ужасе от которого кружилась голова.

– Ахмат… – голос прозвучал жалко и сломано, – я не знаю… клянусь тебе, я не знаю.

Мужчина в один шаг оказался около нее и схватила за руку, оставляя на тонком запястье огненные следы.

– Вынюхивает, выспрашивает, а ты – не знаешь? Твой любовник? Твой… парень? – он выплюнул слова с ненавистью и злобой.

– Нет! – Алия почти взвизгнула, стараясь докричаться до мужа. – Я не знаю его, не слышала его имени…. Ахмат, пожалуйста… мне больно….

Но тот лишь сдавил запястье сильнее, с силой рванув платье с плеч девушки. Ткань затрещала, золотые пуговицы драгоценным дождем посыпались на пол, растворяясь в пушистом ковре. Ахмат срывал одежду с такой яростью и ненавистью, что кусочки ткани буквально резали тонкую кожу Алие.

– Боишься меня? – рыкнул он, с силой разводя руки девушки, которыми она безуспешно пыталась прикрыться.

– Да…. – прошептала она, сжимаясь. – да….

Он схватил её за подбородок так резко, что она едва не вскрикнула вновь. Его пальцы сжались железным обручем, вынуждая поднять голову. Он заставил её смотреть на него, в лицо, изуродованное гневом, в ледяные глаза, в которых вспыхивал безжалостный огонь.

– Чего бояться, если ты девственница? – прорычал он, и в голосе его было и презрение, и ярость, и что-то куда более опасное – навязчивая собственническая страсть.

В эту секунду не осталось ничего от того мужчины, что сидел рядом с ней за свадебным столом: спокойного, властного, вежливо обходительного. Маска слетела. Перед ней стоял не жених, не муж – зверь, который не собирался делить её ни с кем: ни с прошлым, ни с будущим, ни даже с её собственной волей.

Схватил за шею, впиваясь в губы жестоким поцелуем, срывая белье – последние остатки ее жалкой защиты.

Лия задыхалась, машинально ища опоры. Ее рука нащупала вазу с цветами, и она не задумываясь опрокинула ее на мужчину.

Тот инстинктивно отпрянул, заматерился, всего лишь на долю секунды выпуская контроль из рук, Лия же молниеносно бросилась в ванную и закрыла двери на замок, тяжело дыша. Слезы катились по щекам, они больше и не думала их стирать, понимая, что выиграла в лучшем случае несколько минут.

Двери сотряс страшный удар.

– Открывай, сука!

– Ахмат…. Я открою… пожалуйста…. Не надо…. – умоляла она рыдая, как маленькая девочка. – Да мне минуту, и я открою.

– Я тебя убью, шлюха, – донеслось из-за дверей. – Уничтожу всю твою лживую семью, дрянь! Открывай!

– Ахмат… я не лгу, – Лия захлебывалась слезами, – я не лгу…

– Открывай!

Деревянные двери не выдержали натиска разъяренного мужчины, щеколда вылетела с тихим хрустом, пуская к ней зверя.

Ахмат ворвался в ванную и со всей силы ударил Лию по лицу.

От силы удара она отлетела и ударилась о перегородку, покрытую мраморной плиткой. Боль вспыхнула в голове, на несколько секунд заменяя собой всю реальность. Лия упала на пол, а Ахмат схватил ее за волосы, намотал на кулак и поволок в комнату, грубо швыряя на кровать.

– Нет! Ахмат, нет! – она попыталась перекатиться на другую сторону, чем только сильнее разозлила мужа.

Озверев, он несколько раз снова ударил ее по лицу, по шее, по груди.

От боли девушка задохнулась, не в силах ни сопротивляться, ни кричать.

Ахмат за волосы снова подтащил ее к кровати, швыряя на постель лицом вниз.

Одной рукой держал за волосы, другой развел ноги.

Лия дергалась, пытаясь вывернуться, плакала, умоляла, но вряд ли до него доходил смысл ее слов.

А потом ее точно пронзило раскаленным железом. Она завыла, заорала дернулась и… потеряла сознание. Всего лишь на несколько мгновений. А когда пришла в себя – кричать больше не могла.

Только раскрывала рот в безвольной попытке выдавить хоть звук, рыдая и сжимая руками холодные шелковые простыни, пока Ахмат упивался своей злобой и ненормальной страстью.

А потом наступила оглушительная тишина, после короткого, полного ярости и наслаждения стона.

Её тело содрогалось, грудь судорожно рвалась, хватая воздух, но кислород будто не доходил до лёгких. Она плакала так, как плачут не от обиды и не от страха, а от боли, которая разрывает сознание изнутри, выворачивает нервы и ломает всё, что делает человека живым. Боль была в каждой клеточке, в каждом нервном окончании, в каждой мышце, в каждой линии, где ещё минуту назад было её тело – а теперь только чужая, растоптанная оболочка.

Она чувствовала, как по внутренней стороне бёдер стекает что-то тёплое – вязкое, тяжёлое. Капли падали на белоснежные простыни и расползались тёмными, почти чёрными кляксами. Запах крови перебил приторный аромат цветов.

Ахмат тяжело дышал, прижимая ее к матрасу всем своим весом, – молчал, словно ничего не произошло. И только его дыхание, неровное и злое, нарушало эту страшную тишину.

Затем он медленно перекатился на спину и какое-то время просто лежал рядом, глядя в потолок. Когда же повернул голову и посмотрел на неё, его взгляд на краткий миг потускнел – будто он впервые увидел, что именно лежит рядом с ним: не женщина – изломанное тело.

Он коснулся её бедра – слабое, осторожное движение, – и выругался шёпотом, глухо.

– Алият… – позвал по имени.

Она не ответила. Она свернулась в себя, как зверёк, зажатый капканом, инстинктивно пытаясь стать меньше, исчезнуть, исчезнуть, исчезнуть – только бы не чувствовать того, что пульсирует внизу живота огненной мясорубкой. Каждое дыхание отзывалось в теле тупой пульсацией боли, как будто там, внутри, оставили металлический крюк.

– Алият, – повторил он, коснувшись её плеча.

Она сжалась еще сильнее, зажмуриваясь. Нет…. Нет… второй раз она этой пытки не вынесет… не надо…

– Лия…. – он встал с кровати, осматривая все вокруг – словно только что проснулся.

– Тебе нужно… – он запнулся. – Нужно в… душ.

Наклонился над распростертым телом и осторожно попытался поднять ее на руки.

Острая боль резанула все тело, Лия застонала, откидывая голову назад.

– Не… трогай… не надо… – голоса почти не было, только сдавленные слова, отдельные звуки.

Ахмат облизал враз пересохшие губы и все-таки поднял девушку на руки.

Она даже не сопротивлялась, только безостановочно рыдала. Боль внутри живота становилась то сильнее, то слабее, вспыхивая вновь и вновь от малейшего движения.

Она пыталась остановить слезы и не могла. На все действия Ахмата, когда он занес ее в душ и бережно посадил в ванную, помогая вымыться, она только плакала, захлебываясь слезами, прижимая колени к груди, закрываясь, зажимаясь, мечтая, чтоб ее больше не трогали.

Ахмат вынес жену из ванной и положил на кровать. Его взгляд снова и снова возвращался к красным каплям на простыне – свидетельству ее чистоты. Чистоты, которую он растоптал, убил своими руками.

Молча лег рядом. Тонкое покрывало мягко скользнуло по измученному телу девушки, когда он накрыл её, будто хотел согреть, защитить – слишком поздно, бессмысленно. Его ладонь нерешительно коснулась её плеч. Она дрожала, мелко, как от озноба, хотя в комнате было тепло. Свернулась клубочком, всхлипывая, вздрагивая от малейшего прикосновения, а потом затихла, словно заснула. Ее дыхание становилось все более и более тихим, глубоким.

Ахмат лежал рядом и наблюдал за игрой света на потолке. И вдруг ему отчетливо показалось, что девушка рядом с ним перестала дышать.

Он резко сел в кровати, отдернул покрывало и с ужасом увидел, что простыня под женой пропиталась кровью, а ее лицо неестественно белое, не живое.

– Лия! – он закричал как раненый зверь. – Лия!

На дикий крик в спальню влетела испуганная Халима, увидев, как сын держит в руках неподвижное тело, обнимает ее, как он кричит и зовет жену, а белая простыня под ней стала почти черной.

– Ахмат! – не в силах поверить своим глазам, женщина рванулась к сыну и невестке. – Что ты наделал? Что ты натворил?

– Мама…. – страха за себя в синих глазах не было, была только боль, такая, какую Халима у сына еще никогда не видела. – Мама… спаси ее…. Спаси…

Халима задела руку Алие, прощупывая слабый пульс.

– Заверни ее в покрывало, – приказала она, – и поехали. Нам нужно в больницу, Ахмат. Без возражений, если хочешь спасти жену.

Ни слова не говоря, мужчина одним движением накинул на безвольное тело покрывало, бережно заворачивая девушку в тугой, теплый кокон, набросил на себя халат и в таком виде с драгоценной ношей выскочил из дома, сам садясь за руль.

Белая как мел Халима села сзади, прижимая ладони к бледному лицу невестки, молясь беззвучно, отчаянно, забыв все уклады, гордость и привычную твердость. Она видела перед собой истерзанное дитя, и впервые не знала, что сказать сыну.

25

Кап-кап-кап. В ночной тишине палаты этот звук здорово действовал на нервы. Богатая, частная клиника, а починить краны так и не могут.

Халима поднялась с кресла напротив кровати, бросив быстрый взгляд на лежавшую там девушку – все еще бледную, хрупкую, но хоть живую, и тихо ступая прошла в туалет.

Посмотрела на капающий кран и открыла воду. Постояла несколько секунд, а потом набрала полные ладони и плеснула себе в лицо, смывая усталость, горечь, слезы, которые так и застыли в глазах, не уходя и не смея пролиться на щеки.

Посмотрела на себя в зеркале, отмечая тяжелые мешки под глазами, покрасневшие, воспаленные белки, впалые щеки. В черных волосах – редкие ручейки седины. Сейчас они ничем не напоминала ту уверенную женщину, обедавшую с будущей невесткой несколько дней назад.

Снова захотелось плакать – и Халима снова умылась, смывая капли.

Она так надеялась, что Ахмат не совершит того, что он сделал. Ведь с Айшат он не сотворил такого, нет. Да, просто взял ее в первую ночь, не ласково и не грубо, удостоверился в чистоте и невинности, но руки на нее не поднимал. Знала, всегда знала, что он волчонок, сын волка – Гаджи, но глядя на трех других сыновей, надеялась в глубине души, что больше похож на нее, а не на отца, ведь удавалось ему не нести жестокость в семью до этого дня. А как увидела тело Алият в руках, так точно на 38 лет назад перенеслась.

Боль и ужас, ужас и боль, и никакой пощады в глазах. Но она была старше, и уже несколько месяцев была женой Гаджи, не была невинной, чистой девочкой в ту единственную ночь ада, которую устроил ей муж. Ах проклятая ревность, проклятый нрав этого семейства – будь он проклят! Может и Ахмат таким родился, потому что ненавидела Халима тогда своего мужа. Всеми силами своей души ненавидела. И не понимала, чем заслужила такое. Нет, не любила, замуж пошла по воле отца, но и женой была верной. Спокойной, почтительной.

А Гаджи с ума сошел от страсти к молодой жене, никого кроме нее не видел, чувствовал, что не любит, знал это и злился. И когда один из партнеров посмотрел на скромную женщину чуть пристальнее – дал волю своему гневу. Взорвался вулканом, накрученный злобными наветами матери, невзлюбившей невестку, обрушив ярость и ревность на самую беззащитную. Рвал и ломал в ту ночь, а она, как и Алият, молила о пощаде. Только утром понял, что сотворил, увидев бело-синее тело жены. Сам вымыл раны, сам отнес на кровать, сам несколько дней не отходил от нее ни на шаг, матери запретил приближаться. А она, Халима, до этого год никак не беременевшая, вдруг понесла. Смотреть на мужа не могла, боялась до одури, жизнь свою ненавидела, а потом вдруг почувствовала, как растет внутри нее маленькая, хрупкая жизнь. Ненавидела и сына, и отца, любовь пришла много, много позже. Гаджи больше никогда не поднимал руку на нее, берег, как жемчужину, не взял больше жен, хоть и мог бы. Характер свой бешенный далеко от нее прятал. Но росточки любви, которая могла бы быть, умерли раз и навсегда.

Потом родились еще три сына и верткая, востроглазая красавица Лейла – любимица отца и братьев. Все ее дети, кроме Ахмата, взяли от Гаджи лучшее, а от нее – спокойствие характера и выдержку. Но Ахмат…. Ее боль, ее ненависть, ее старший волчонок – кровь от крови отца. Приступы его ярости пугали ее даже в детстве, но отец умел держать его в узде – самого умного и самого бешенного в семье.

Женщина вышла из ванной и подошла к кровати, вглядываясь в опухшее от синяков лицо невестки: рассеченная бровь, багрово-синяя полоса протянулась от виска к уголку губ, нижняя губа прокушена. Синяки виднелись и на белой шее, и на маленькой груди.

Халима не выдержала – всхлипнула, тут же зажав себе рот рукой.

Гораздо хуже все было ниже. Девочку зашивали два часа, в течение которых Ахмат, взявший из машины запасную одежду, выхаживал по коридору клиники, как тигр в клетке. То рычал, то бил в стену кулаком, не глядя на мать, не произнеся ни слова.

– Езжай домой, – глухо потребовала Халима, глядя стеклянными глазами в мраморный пол.

– Нет, – отрезал он.

Она хотела ударить его, хотела закричать, толкнуть, выпороть ремнем, хоть раз в жизни сделать больно ему. Хотела избить до полусмерти, чтобы понял, что такое боль.

И молчала.

Когда вышла врач, полноватая сильная женщина, оба кинулись к ней.

– Мы сделали всё, что могли, – сказала она, обращаясь скорее к Халиме, чем к Ахмату. – Девушка была девственницей, разрывы серьёзные, пришлось накладывать швы. Кровопотеря значительная, но сейчас состояние стабильное. Мы ввели обезболивающее, антибиотик, капельницы поставили.

Она на секунду замялась, затем добавила сухо:

– От… падения – сотрясение лёгкой степени и ушибы. К счастью, без переломов.

После этого её взгляд стал ледяным.

– С молодой женой надо обращаться аккуратнее, – лицо перекосило злобой, когда она все-таки посмотрела на Ахмата.

Тот, вопреки себе, проглотил обиду.

– К ней можно? – только и спросил.

– Нет, – отрезала врач. – Ваша мать может пройти, вы – нет.

– Я ее муж! – зарычал он.

Женщина круто развернулась, ее глаза пылали злостью.

– Вы… – она проглотила слова, полные яда, – уберечь от падения с лестницы не смогли! А у нас – строгие правила! Не нравится – забирайте свою жену и проваливайте!

Развернулась и пошла в свой кабинет, на ходу стряхивая с халата несуществующие пылинки, точно сам разговор с Ахматом ее запачкал.

Мать и сын остались в коридоре, не зная, что сказать друг другу. Халима прикрыла глаза, прекрасно сознавая, что эта частная клиника, лучшая в регионе умеет хранить такие тайны, которые другим не доверить. Но даже в этих стенах люди оставались людьми. А может эта женщина просто еще не загрубела душой, не умерла внутри, не оскотинилась и не продалась до конца.

Хотела приказать сыну ехать домой, а с губ сорвались совсем другие слова:

– За что, Ахмат? За что ты так ее?

Ахмат почти упал в кресло в коридоре, прикрывая глаза рукой.

– Я думал, она соврала мне…. Думал, что… не чиста…

– Ты думал, что Алиевы рискнули бы дать тебе порченный товар? – почти всхлипнула Халима. – Ты думал, что они не проверили? Думал… о чем ты вообще думал, Ахмат?

Магомедов долго молчал.

– Меня… прощупывают, мам, – наконец, признался он. – Москвичи. Некто Резник.

– И?

– И он еще прощупывал Алиевых… его люди вынюхивают связи, задают вопросы. Очень аккуратно, профессионально. Я чувствовал это, но прокололись они только сегодня. Взять языка не удалось, но его человек был около ресторана, мам.

Халима не сдержала стона.

– И ты подумал?

– Я думал это ее…. – он уперся локтями в колени и зарылся руками в густые черные волосы. – Думал… что они… он ее…что она – его.... А зачем москвичу еще лезть в наши дела?

Халима больше ни слова не сказала, молча встала с кресла и прошла в другое крыло больницы. В палату, где лежала девочка. Лежала не шевелясь, не двигаясь. Глаза закрыты, спит, усыпленная лекарствами, измученная болью, иногда всхлипывая во сне.

А когда проснется, то поймет, что ее жизнь – это ад.

Ад, который всегда с тобой.

Халима заплакала над кроватью.

26

Сначала пришла боль – жуткая, ломящая, как во время самых тяжёлых месячных, только в десятки раз сильнее. Низ живота свело спазмом, отдающим в поясницу и бёдра, каждая мышца там дрожала, будто её вывернули наизнанку. Промежность не просто болела – резало, жгло, саднило так, что каждый вдох отзывался новой волной боли, подступающей к горлу тошнотой.

Лия попыталась сделать вдох – боль прострелила грудь и отдалась в рёбра, словно что-то внутри сместилось или треснуло. Лёгкие не слушались, грудная клетка стянулась, и воздух вырвался наружу коротким сипом, больше похожим на судорожный всхлип.

Из-под закрытых век на горящие болью щеки потекли слезы. Которые тут же вызвали боль в ссадинах на лице.

Девушка попыталась поднять руку и не смогла – та была надежно зафиксирована.

И тут пришел страх. Не просто страх панический, животный, нечеловеческий ужас, заставивший ее закричать.

Привязана, она привязана.

Нет, только не снова.

Лучше смерть чем снова это.

Нет.

– Тихо, девочка, тихо , – услышала торопливые шаги, тихий, незнакомый женский голос. В нос ударил запах спирта и антисептика.

Острая игла скользнула под кожу в сгибе локтя, холодное лекарство поползло по вене, обжигая изнутри, но эта боль тонула в другой – более глубокой, всепоглощающей, разлитой в каждом сантиметре израненного тела.

– Открой глаза, Алият, – снова прозвучал голос, теперь ближе, прямо над ней.

Она заставила себя подчиниться, приоткрыла веки, но тут же зажмурилась – яркий свет софита ударил прямо в лицо, вспоров черноту под веками. Глаза заслезились, дыхание сорвалось на всхлипы.

– Не надо… – сорвалось с губ. Голос был чужим, хриплым, как у старого человека. – Пожалуйста… не надо… не надо больше…

– Нет, нет, – торопливо ответили ей, – ничего больше не будет. Ты в больнице, девочка, в больнице. Попробуй открыть глаза, Алият.

В больнице? Сквозь панику и истерику это были первые слова которые до нее дошли.

В больнице.

В больнице!

– Помогите мне…. – прошептала она, – помогите…. Так больно… больно…

– Знаю, – врач, немолодая женщина с уставшими глазами, чье лицо расплывалось в глазах от слез, осторожно присела на край кровати. – Знаю, что больно, маленькая. Ты сильно, очень сильно пострадала. Но жить будешь.

– Зачем? – Лия снова закрыла глаза, слезы продолжали течь.

– Потому что ты молода, потому что у тебя вся жизнь впереди, – покачала головой женщина. – Мы хорошо зашили тебя, внутренние разрывы тоже заживут. При падении ты сильно разбила лицо и ударилась грудью, но…

– Я не упала… – прошептала Лия, – не упала. Он избил меня…. Помогите, пожалуйста… сообщите в полицию… я не могу…

Лия отвернула голову, с трудом пытаясь собраться с мыслями.

– Алият, – тихо вздохнула врач, убирая капельницу, – ты упала… не надо ни на кого наговаривать. Знаю, твой муж не был аккуратен с тобой, он… – она запнулась, отвернулась, чтобы не смотреть на разбитое лицо лежащей перед ней молодой, нежной женщины – стыдно было, – он… наверное… перестарался. С мужчинами такое… случается…. Ты настолько красива, что у любого голову снесет. Вот и…. получилось неудачно. Но твой муж заботится о тебе.

И тут Лию разобрал смех. Нет, не плач, не рыдания – смех. Злой, истерический, убивающий все живое у нее в груди.

– Алият, – врач не заметила, как изогнулись разбитые губы, – он всю ночь провел около твоей палаты, хоть мы и не пускали его внутрь. Он… – она искала слова, которых у нее не было. – Он… он… ему было плохо, что плохо тебе. Он готов был ночью московского доктора к тебе частным бортом привезти… Девочка, он понимает, что….

Лия захохотала. Громко. Очень громко и яростно. Ее смех отразился в больших окнах палаты, стал слышим в коридоре, где Халима, сидевшая рядом с сыном подняла голову. Ахмат вскочил с кресла и рванулся к палате, сметая все на своем пути, но мать перегородила ему дорогу.

– Пусти, – рычал он, – что там с ней делают? Пусти! Алият!

– Нет, Ахмат, нет, – Халима схватила его за рубашку, почти повисла на нем, не давая идти, надеясь, что мать он не оттолкнет.

– Алият!

– Стой, Ахмат, не ходи!

Алия смеялась все громче, громче и громче. И врач никак не могла унять этот страшный, нечеловеческий смех. Ничего не оставалось делать, как снова вколоть ей снотворное.

Ахмат в коридоре затих в руках матери, когда затихла Лия в палате.

Врач вышла. Ее покрасневшее лицо было искажено гневом и горечью, но она остановилась перед мужчиной.

– Ваша жена спит, – ровно сообщала она.

– Я могу к ней зайти? – Ахмат смотрел с надеждой.

– Да, – кивнула женщина, – если хотите, чтобы она сошла с ума – проходите, молодой человек.

Халима закусила костяшки пальцев, отталкивая сына от палаты. Магомедов растеряно подчинился матери, а потом, когда страшный смысл слов до него дошел, отступил.

Упал в кресло и закрыл лицо руками.

Три дня. Лия открывала глаза на рассвете, наблюдая за восходом солнца, а вечером провожала глазами темнеющие облака на небе. Она не вставала, не говорила, не реагировала на врачей и на дежурившую около нее Халиму. Она не смотрела на цветы, которые охапками приносили в ее палату, не вступала в разговоры. Она просто смотрела на небо – на то единственное, что пока ей не было безразлично.

Первый день малейшее движение причиняло боль, даже попытка сходить в туалет обернулась пыткой. Придерживающая ее Халима, только поморщилась, как от боли, видя насколько больно Лии. Женщина не оставляла ее одну ни на минуту, даже когда девушка спала – это Алия знала точно – чувствовала. Они боялись за нее, и боялись, что она что-то сделает с собой или попытается бежать, или….

И все же впервые Халима была не просто матерью монстра – она ухаживала за Лией как за дочерью. Впрочем, теперь ту такая забота не трогала – она поняла цену заботы в этом мире. Джейран тоже заботилась, Ильшат, Патимат, теперь Халима. Заботились как о дорогой вазе, или породистой лошади, но не как о человеке. Она никогда не была для них человеком, личностью, субъектом.

Только для Заремы.

Лия оторвалась от неба и прикрыла воспаленные глаза. Удалось ли Зареме сбежать? Только бы удалось… может, хоть она проживет свою жизнь свободной и счастливой, со своими ошибками и своими решениями.

В свою свободу Лия больше не верила.

Она умрет. Не сегодня, и не завтра. Ей не дадут это сделать сразу. Но через время снова отдадут чудовищу, который завершит начатое.

Смерти Лия не боялась, уже не боялась. А вот боли – да.

Стоило ей подумать, что Ахмат снова приблизится к ней, как все тело охватывала паника, настоящая, непреодолимая.

Второй раз она этого не переживет. Лучше уж самой. Быстро и надежно.

Может Зарема останется с мамой, станет ей той дочерью, которой не смогла стать сама Лия. Сможет полюбить мужчину, познать его любовь, чего уже никогда не будет у нее самой. Может у них будут дети, и если одну из них назовут Лия, она будет счастлива. Там, откуда нет возврата.

Слеза выкатилась из глаза и засохла на щеке.

– Дочка, – Халима занесла в палату поднос с едой, – нужно поесть.

Не дочка. С дочкой, с Лейлой, вы бы не позволили такого сделать.

Но она послушно села на кровати и принялась жевать, не чувствуя вкуса, не ощущая запахов.

– Алият, – женщина присела на край кровати. – Ахмат… – при этом имени девушка невольно сжалась, втянула голову в плечи, – мой сын… он сожалеет. И хотел бы вечером зайти к тебе.

От страха ладони враз вспотели, а вилка выскользнула из рук.

– Дочка, – Халима покачала головой, – я буду рядом. Он только… только хочет знать, что ты идешь на поправку. Он… в тот вечер он разозлился. Алият, он совершил ошибку, которую осознал. Для мужчин нет ничего страшнее, чем знать, что девушка, его жена, уже принадлежала другому. Я предупреждала тебя не злить его… предупреждала…

Не злить.

Глаза закрылись сами собой.

Она права – злить нельзя. Зверю нужно просто подчиняться. И тогда не будет больше такой боли.

Она во всем права.

Лия чувствовала пустоту, названия которой не было. Ничему эти месяцы ее не научили, глупую девчонку с непомерным гонором. Сотни и тысячи женщин во всем мире не могут вырваться из-под этой страшной силы, которую навязывают им мужчины. Почему она решила, что с ней будет по-другому? Чем она лучше?

Сама навлекла на себя этот кошмар.

Никто не придет на помощь, никто не вытащит из болота холода и ужаса. Нужно просто закрыть глаза и принять то, о чем ей столько времени твердили старшие – Халима, дед, тетки.

Халима видела, что Лия точно засыпает, впадает в сонное, нездоровое безразличие, которое пугало ее гораздо больше смеха или слез. Слезы можно осушить, смех – вылечить. А этот пустой взгляд – он мертвый, почти мертвый.

– Лия, – прошептала она, садясь рядом и сжимая лицо девушки в ладонях, – умоляю тебя, прошу тебя, постарайся взять себя в руки. Постарайся не злить Ахмата. Ради самой себя. Ради вашей семьи.

Злить – значит боль.

Значит злить она не станет – это точно.