Текст книги "Банк"

Автор книги: Василий Викторов

«И поделом», – подумал Влад.

– Так что там Гончаров? – повторил свой вопрос Василий.

– А?

– Ну, «Обрыв».

– «Обрыв»? Хорошо, расскажу. Все свободное время я посвящал чтению, и мало-помалу где-то к четыреста пятидесятой странице книга стала меня занимать.

Константин Сергеевич издал смешок, Игорь Николаевич заулыбался. Влад продолжал:

– Но к шестьсот пятидесятой я уже плакал, ронял слезы на листы, к семисотой рыдал, а к семьсот шестьдесят девятой, когда роман наконец закончился, я опять был спокоен. Сначала было я подивился умению человека писать так много и долго, потом в послесловии прочел, что господин Гончаров работал над ним восемь лет, подумал, что за такой срок можно написать при желании в два раза больше, и не стал корить автора за то, что он мучил читателя.

– Ха! – Василий почесал затылок. – Это же – классик! А вы его…

– А вы его? – переспросил Влад и, заметив, что пиво в кружках у всех заметно поубавилось, принялся подливать.

– И я – его, – засмеялся Василий. – Раньше-то я, может, чуть и почитывал, сейчас не до того.

– Чем же вы таким важным, позвольте полюбопытствовать, занимаетесь?

– Как это чем? – В голосе Василия сквозило явное удивление. – Пью!

– Здорово, – произнес Влад, – а живете, простите, на что?

– Он у нас великий художник, – вступил в разговор Константин Сергеевич, – нарисует очередное гениальное полотно, на «Конюшню» его отнесет, продаст – и опять пьет неделю.

– Не нарисует, а напишет! – чуть ли не обиженно поправил его Василий.

– Да, напишет, – сказал Игорь Николаевич. – Я, Влад, как-то зашел к нему – уж больно настойчиво звал – и посмотрел его «мастерскую». Если бы каждую «картину» не разъяснял, так бы я ничего и не понял. Наляпано красками, намалевано… «Что это?» – спрашиваю. «Крик души», – отвечает.

– Это я для себя пишу, – прокомментировал сосед. – А для продажи хорошо идут черно-белые пейзажи питерских двориков. Тушью – раз-раз-раз! – полчаса, и все готово. За сорок долларов спокойно уходят!

– Полчаса – сорок, час – восемьдесят, – быстро вслух прикидывал Влад, – восьмичасовой рабочий день – шестьсот сорок. Вычитаем выходные – двадцать дней в месяц – двенадцать тысяч восемьсот! Хочу быть художником!

– Ха-ха-ха! – засмеялся Василий, – Писать-то – да, можно в полчаса один пейзажик. Только в неделю у тебя покупают максимум два. А хотите, я вам свою картину подарю?

– Спасибо, я очень тронут, но, видите ли, у меня уже есть одна.

– Это как в анекдоте о прапорщиках: «давай ему книгу подарим». – «Зачем? – у него уже одна есть»?

– Нет. Вы меня не поняли. Квартира у меня маленькая, однокомнатная, подъезд крайний, посему две стены занимают окна, третью – стенка, а на последней, вы извините, уже какая-то репродукция висит. Впрочем, можно пристроить вашу картину на дверь в туалете – гвоздиками тук-тук! – и прибить. Место незавидное, зато я каждый день буду ею любоваться.

– Константин Сергеевич! – чуть не захныкал Василий. – Скажите вы ему!

– Я ему, Вася, – ответил хозяин, – лучше твои последние стихи прочту. Послушайте, пожалуйста, Владислав, только внимательно:

 
Есть такой мужик на свете —
Его имя Колотун.
Он приходит на рассвете,
Будоражит тело, ум.
 
 
Заставляет мои ручки
Да и ноженьки плясать.
Доведет меня до ручки —
С ним никак не совладать.
 
 
Есть, однако, хитрый способ,
Как противника унять,
Чтоб сей бес, враг, нечисть, особь
Все ж не смог тебя достать.
 
 
Надо просто рьяно, пылко
Холодильник приоткрыть,
В руки водки взять бутылку
«Русской» крепкой – да вонзить
 
 
Ее горло себе в горло,
Жадно, насыщаясь, пить,
А когда: ура, поперло! —
Помидором закусить.
 
 
Жизнь становится прекрасна!
До свиданья, Колотун!
Неужель тебе не ясно —
Я сильнее? Где твой ум?
 
 
Не люблю твою мобильность —
Не тряси моей руки!
Будешь соблюдать стабильность —
Не подохнем от тоски!
 
 
Будем водку пить и пиво,
Нажираться до свиньи.
Жаль, что жизнь проходит мимо…
Но так выбор: «non» иль «oui».
 

Влад покачал головой и произнес:

– Все в рифму, да еще и с использованием французских слов. И как, простите, называется это ваше, Так сказать, «произведение»?

Лицо Василия приняло серьезное, сосредоточенное, если не сказать хмурое, выражение. Уже без всякого кривлянья он спокойно ответил:

– «Песнь алкоголика».

Владу вспомнились слова Жанны, сказанные ему в день их знакомства: «Апофеоз пьянству».

– Ага, – скорее по инерции продолжил он, – это фантазия или личные переживания автора?

– Всякое литературное произведение, – сказал Василий, – есть прежде всего личные переживания человека, его создающего, а потом уже все остальное. В конкретно цитируемом стихотворении от фантазии, как вы понимаете, очень мало. Все – мое, – и он провел ладонью по волосам, будто это могло привести их в порядок.

– Что ж вы так? – уже более примирительным тоном произнес Влад. – Все вроде бы пьют-выпивают, но до «Колотуна»…

– Ой ли? – возразил Василий. – В России люди всегда были настроены максималистски: воевать – так до победы, любить – так до страсти, пить – так пока не упадешь. Из того же «Обрыва»: «…хотя люди и успели напиться, но не до потери смысла, и по этой причине признали свадьбу невеселою». Вы посмотрите, особенно утром, сколько толпится у ларьков и вино-водочных магазинов алкашей! Синие носы, красные лица, несчастные люди, сломанные судьбы, и никому до них никакого дела. Пьешь – сам виноват. А почему так получилось, что человек вдруг запил, – неинтересно. Другие же, скажем так, «выпивают» – то есть пьют, но не до пьянства. Я же между ними занимаю почетное промежуточное место, я – некоторая арифметическая единица, получающаяся в результате сложения алкогольных качеств всех пьющих и последующего деления на их количество. Золотая середина, так сказать. А еще, если хотите, человек, который все мог, но у которого ничего не получилось. Делать могу что угодно, талантами кое-какими наделен, но ничего – серьезно, ничего – до конца. Таких, как я, – масса!

– Что ж так грустно? – начал было спрашивать Влад, но заметил, что Игорь Николаевич приложил палец к губам, и замолчал.

– Василий! – сказал хозяин. – А давай-ка я еще твое прочту, вот это, самое последнее стихотворение?

– Читайте, – махнул рукой сосед.

Константин Сергеевич поправил очки, которые сползли с переносицы на кончик носа, и начал декламировать:

 
– Экстатичность – не статичность,
Обещанья – не любовь.
Секс за деньги – неприличность.
Злая желчь – не красна кровь.
 
 
Не добро – обман и подлость.
Не обман – печаль и страсть.
Не найдешь в темнице вольность.
Честность, долг – уже не власть.
 
 
Не отыщешь свет в пещере.
Не найдешь в пустыне хлеб.
Понимаешь в полной мере,
Что не лучше мы амеб.
 
 
Немощь, слабость, боль и старость.
Холод, ветер, снег и лед.
Жизнь любить – всего лишь малость.
Шаг назад – уж не вперед.
 
 
Торопят людей событья,
Наше время – тот же век,
Так же среди них соитья,
Так же мерзок человек.
 
 
Дни бегут. Есть приключенья.
Скоро Апокалипсис.
Держат глупые сомненья, —
Жизнь, ау! Хотя б приснись…
 

Все немного помолчали. Влад удивленно спросил у Василия:

– Это – ваше?

– Ну а чье же еще? – ответил тот вопросом на вопрос.

– Уж больно пессимистично.

– А вы знаете, чему радоваться? – Сосед в улыбке обнажил кривые желтые зубы.

– Знаю, – ответил Влад.

– И чему же это, простите?

– Всему, всей жизни, всему, что видишь, всему, чем живешь.

– Ха! – усмехнулся Василий. – Птичкам, рыбкам, зеленому лесу да голубому небу? Все это мы уже прошли. А вы знаете, что судьба иногда так бьет по затылку, что уже становится не до рыбок? Жизнь – сообщающиеся сосуды. Не может быть все время хорошо, равно как и плохо, – все постепенно, как вода в них, друг в друга переходит, перетекает, вот вроде все хорошо у тебя, замечательно, ты доволен, счастлив, и весь мир – твой, а потом вдруг – бах! – и ничего у тебя уже нет, ты нищ, бос – в любом смысле, – глубоко несчастен, и все то, что раньше тебя занимало, радовало, доставляло удовольствие, – тебе уже по фигу…

– Тьфу ты, черт, замолчи, – рассердился Игорь Николаевич, – еще накаркаешь!

Василий как-то сжался, опустив голову, потом поднял глаза на отца Жанны и сказал:

– Не накаркаю. Владислав! – произнес он и неожиданно спросил: – А вы в Бога веруете?

– Не знаю, – честно признался Влад. – Мне кажется, что да.

– «Кажется»? – удивился тот.

– Правильно, «кажется». Я и вырос-то некрещеным до взрослых лет, соответственно, в детстве любовь к Богу и интерес к религии мне никто не прививал, и крестился я сам, будучи сложившимся человеком с уже определенным мировоззрением. Посему путь к Богу для меня был сложен, не пришел я к нему до конца, наверное, и сейчас. Когда исповедуюсь, стесняюсь страшно, всех обрядов церковных не знаю – как там в какой момент вести себя, когда перекреститься, когда поклониться. Но и молиться пробовал ежедневно, и пост Филиппов почти до конца вытерпел – но поесть люблю, отсутствие скоромной пищи переносил тяжело, посему на Рождество еды всяческой наготовил массу – к праздничному столу, скажем так. Ну, в Николо-Богоявленском соборе постоял с друзьями часа два, получил отпущение грехов и, не дожидаясь конца службы, – домой, есть и пить. А потом, спустя некоторое время, читаю в Законе Божьем: «У нас, православных христиан, праздник начинается не с утра, а с вечера», и далее следует пояснение, что тот, кто вместо того, чтобы ночь и последующий день провести в церкви, сразу начинает пить и гулять, тяжело грешит. Так и оказалось, что пост мною соблюден не был. А как я старался!

Последнее замечание в рассказе Влада заставило всех улыбнуться. Константин Сергеевич и Игорь Николаевич, видя, что гости вступили в диалог, с самого начала не вмешивались, уделив все свое внимание пиву.

– Вы – не совсем пропащий человек, – заметил Василий. – И в церковь, поди, ходите не только по праздникам?

– Не очень часто, – признался Влад. – Хотелось бы, конечно, каждое воскресенье, но как-то… Зато, как куда в командировку еду, если в городе есть православный храм, обязательно зайду.

– Ну, – кивнул головой собеседник, – в наш век, полный духовной пустоты, это хоть что-то. Я же только в вере опору себе и нахожу и отдыхаю душой только в церкви. Хоть и пью почти ежедневно, а время для посещения ее есть не только в воскресенье. Ну и, после вашего первого опыта, как у вас пост?

– Да не очень, – сказал Влад. – И в среду, и в пятницу могу мясо или яйца съесть, а могу и не съесть – как получится.

– Ну а молиться-то получается?

Этот град вопросов несколько озадачил, тем более что хозяин с отставным генералом сидели за столом и внимательно их разговор слушали. Однако не отвечать казалось ему неприличным, ибо чересчур уж важна была тема.

– Когда как, – ответил он.

– Понятно. А есть любимая молитва? – спросил Василий.

– Есть.

– Можете прочитать?

– По памяти? Да вы что!

– То есть вы хотите сказать, что наизусть ее не знаете?

– Нет.

– А как же вы молитесь? – непритворно удивился Влад.

– По молитвеннику.

– А если едете куда?

– С собой беру.

– И в церковь берете?

– И в церковь.

– Да-а, – произнес сосед, – а какая же это молитва?

– На сон грядущий, о кресте.

Василий вдруг начал наизусть цитировать:

– «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением и в веселии глаголющих: радуйся, пречестный и животворящий кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшаго силу диаволю и даровавшаго нам тебе, крест Свой честный, на прогнание всякого супостата. О, пречестный и животворящий кресте Господень! Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь».

Все это он произнес без малейшей запинки, что не могло не удивить всех присутствующих, особенно Игоря Николаевича.

– Василий, – обратился он к соседу, – ну ты читаешь прямо как поп! Шел бы ты в какую духовную семинарию, да не маялся.

– Я, наверное, так и сделаю, – серьезно сказал тот, – но несколько позже, а то я еще не все допил.

Сделал секундную паузу, после нее продолжил:

– Я вот по молодости лет думал – что это христианство так разделено, почему так много различных конфессий, почему они так нетерпимы друг к другу и почему наш народ именно православный, а никакой другой? А потом посмотрел по телевидению выступление американского пастора, как веселые негритянки, хлопая в ладоши и танцуя, что-то там жизнерадостно пели хором, – и подивился, как же можно смысл веры извратить. А все эти «отцы», проповедующие в концертных залах, песни во славу Господа, исполняемые в стиле «рок», – дескать, так можно молодежь к вере привлечь, – не говоря уже о всяких баптистах-евангелистах-адвентистах-свидетелях Иеговы, – это же просто ужас! У протестантов в их молитвенных домах – я в Таллине видел – на стенах объявления висят на цветной бумаге: «куплю-продам», католические костелы сейчас больше памятники архитектуры, чем церкви, – папа римский с большим удовольствием проповеди читает на стадионах и площадях. В юности, помнится, я даже с Чаадаевым был согласен – «да, если бы русские тоже были католиками, то были бы вместе с Западом и не отстали бы от него в развитии». А теперь понимаю – нет, Святая Православная Апостольская Соборная Церковь – и есть настоящее, все остальное – так, от лукавого.

– А как же тогда сочетается ваше пьянство с православной верой? – спросил его Влад. – Ведь пьянство – грех?

– Да, – ответил Василий, – и достаточно тяжелый. «Горе восстающим заутра и сикер гонящим, ждущим вечера: вино бо сожжется. С гусльми бо и певницами, и тимпаны, и свирельми вино пьют, на дела же Господня не взирают, и дел руку Его не помышляют». Пьянство – добровольно накликаемый бес, через сластолюбие вторгающийся в душу, пьянство – начало безбожия, матерь порока, противление добродетели. Святой апостол Павел упоминает о пьянице в одном ряду с блудником, лихоимцем, идолослужителем, досадителем, хищником и запрещает даже есть с ним вместе. Да и больше половины дней в году – постные, а во время четырех продолжительных постов пить можно только по субботам и воскресеньям, да и то не всем, да и то только сухое вино, да и то в умеренном количестве. Все это я понимаю. Но я ведь скоро перестану. Когда – не знаю, но чувствую, что скоро. Владислав! – вдруг неожиданно закрыл он тему, – я взаймы денег не беру, а мне нужны, так что купите у меня картину, а? Недорого, тысяч за сто!

– Вид питерского дворика? – спросил тот.

– Нет, я вам что-нибудь стоящее принесу. Ну как, договорились? Я знаю, у вас денег много, что вам сто штук, а мне нужно!

– Ну, – ответил Влад, – во-первых, денег много не бывает, во-вторых, у меня их не такое уж большое количество, как вы говорите, в-третьих, что это у вас за нужда такая?

– А у меня всегда одна и та же – выпить. Меня это ваше пиво, хоть и искреннее спасибо за него, не берет. Я же возьму бутылочку водочки, а лучше – сразу две, пойду к себе и там их употреблю – заодно что-нибудь, как уважаемый Игорь Николаевич выражается, «намалюю». Чувствую я, что засиделся, а у нас, как известно, незваный гость… – и он улыбнулся, – все-таки лучше татарина! А что касается денег, то поговорка о том, что их много не бывает, – пошлость, выдуманная доморощенными мещанскими философами. Зимой стоим на «Конюшне» с картинами, мерзнем, водочкой согреваемся, смотрю – в снегу кошелек лежит, кто-то выронил. Поднимаю, раскрываю – а там штуками тысяч пятьдесят и удостоверение личности. Ну, я по нему стал выкрикивать имя и фамилию, пока не подбежала испуганная тетя и не бросилась мне на шею со слезами благодарности. Ребята мне: «Дурак, мол, лучше б водки купили!» А «ценители искусства», которые там толпятся, но редко когда что покупают: «Какой хороший молодой человек!» Как будто если бы я нашел чемоданчик с миллионом долларов, я бы понес его в милицию!

– А куда б дел? – спросил Константин Сергеевич.

– Как куда? Пропил бы.

– Миллион? – выпучил на него глаза Игорь Николаевич. – Это ж сколько надо пить?!

– А не так долго, как вы думаете, – смотря, что пить, где, как и с кем. Можно быстро управиться. Так вот я к чему это рассказал, – продолжал Василий, – пятьдесят тысяч рублей – это деньги маленькие, а миллион долларов – большие, какие б там поговорки ни придумывали. Ну, я за картиной пошел?

– Хорошо, – согласился Влад, – идите.

После того как за соседом захлопнулась дверь, к гостю обратился Константин Сергеевич:

– Вы знаете, Владислав, не обижайтесь на нашего Василька, он, может, и попаясничать любит, и в суждениях резок, но душа у него светлая, добрая… Просто не повезло человеку, вот и все.

– В каком смысле не повезло?

– В жизни. Рос он на наших с Игорем Николаевичем глазах, был мальчик-одуванчик, пиликал на скрипочке, жил вдвоем с мамой, но она у него умерла от рака. Он к тому времени уж был взрослый, учился в университете, да и близкие помогли – с бедой справился. Учился отлично, мне все хвастался – то ему один профессор нечто приятное сказал, то другой похвалил… Потом женился, появился ребенок – эдакий розовый крепыш, мальчик. Казалось бы, живи и радуйся, но поехала как-то жена со своим братом, прихватив и сына, к маме в пригород и, – тут Константин Сергеевич развел в стороны руками, – автокатастрофа. Лоб в лоб. На скорости. Там – четверо, здесь – трое. Две машины – семь смертей. Да так в лепешку расшиблись, что тела из автомобилей достать не могли – автогеном металл резали. Мы все в шоке были, как узнали, и все вместе их хоронили. Что в таких случаях люди делают? Или вены себе вскрывают, или новых жен находят и новых детей рожают, или запивают. Ну, наш Василий выбрал третье. В университете-то все знали, старались ему помочь, как могли, но когда он уже во время экзамена стал из-под стола бутылку доставать и к ней прикладываться – тут уж, сами понимаете… Никогда из той, прошлой, жизни ничего не вспоминает, один раз, правда, мне обмолвился, что жалеет ужасно, что ребеночка не успел покрестить. Вот, – подытожил хозяин, – мы и позволяем ему делать все, что хочет, а хочет он немногого – то опохмелиться, то закурить.

Одна осталась надежда – что, если верить его теории сообщающихся сосудов, ему когда-нибудь еще повезет – может, женщину встретит, которую полюбит, а может, найдет свое прибежище в вере и сделается – вряд ли уж семинаристом – монахом, кто знает? А вы уж его не журите.

– Да я уж и не журю, – ответил Влад.

Раздался звонок в дверь, Зинаида открыла, и в квартиру ввалился Василий с картиной, поднял ее до уровня груди, демонстрируя Владу, и спросил у него:

– Нравится?

– Нравится! – стараясь сделать ему приятное, соврал тот. – Только что это такое?

– Как что? – удивился сосед. – Натюрморт! Вот, – и он указал на большое коричневое пятно посередине полотна, – глиняная ваза, а это, – обвел Василий рукою пятна поменьше, – цветы. Ладно, – и он положил картину на диван, – давайте деньги!

Влад достал бумажник, открыл, вынул стотысячную купюру и протянул художнику. Тот спокойно сложил ее вдвое и сунул в карман штанов, тех самых, с отвисшими коленками.

– А вы не против, уважаемые хозяин и гости, если я с вами еще кружечку пивка выпью – на посошок?

Никто не был против, Василий сел за стол и обратился к Владу:

– Вот вы в моей картине ничего не видите. Она вам кажется просто прямоугольником, на котором в беспорядке выдавлены краски, и характеризуется она в вашей голове отсутствием всякой гармонии, красоты, смысла. Но ведь люди искусство по-разному воспринимают, на различные вещи, соответственно, каждый свой, иногда отличный от всех других, взгляд имеет. Как-то мне однокурсник сказал, что не может поверить в то, что на свете существуют люди, которые ни разу не слушали «Девятую симфонию» Бетховена и «Реквием» Моцарта. Вот вы слушали? – обратился он к присутствующим.

– Конечно! – произнес Константин Сергеевич.

– Конечно, нет! – сказал Игорь Николаевич.

Влад молча кивнул головой.

– Ну и какие чувства, – спросил у него Василий, – вызвали у вас данные произведения?

– Ну, – Влад замялся, – не знаю, всего по чуть-чуть, а вместе – сильнейшее эмоциональное воздействие, а словами выразить нельзя.

– Словами все можно выразить, – возразил Василий. – Какие это были чувства: печаль, страдание, сострадание, боль, страх, удивление, духовный экстаз?

– Я же сказал: всего по чуть-чуть.

– А я, – Василий как-то уж слишком быстро прикончил кружку, – как данные слова услышал от коллеги, так задался целью эту музыку прослушать – я-то в детстве пытался музицировать, но вот до эпохальных произведений известных мне авторов не дошел. Так вот, после «Девятой симфонии» я с друзьями пошел в чебуречную, набрал там всяких, соответственно, чебуреков, у стоящих рядом с закусочной старушек мы накупили водки, поехали в общагу и до утра ее там жрали. То есть ничего – не то что духовного экстаза, но даже ни малейшего раздражения – а у меня, между прочим, музыкальное образование, так что в консерваторию отправился не дилетант! И тем не менее – ничего! Вот, а на исполнении «Реквиема» Моцарта мне вдруг страшно захотелось пить, в горле так пересохло, как будто я десять дней путешествовал по Сахаре. О, как я тогда завидовал американцам, которые сидят себе в кино, положив ноги на спинку впереди стоящего кресла, и пьют «кока-колу» да жуют поп-корн! А ведь встать, выйти – не принято, некрасиво, нехорошо! Так с одним только желанием – попить – я и просидел до конца концерта. Зато сколько я затем выпил пива! То есть, резюмирую, никакого семени они мне в душу не уронили: да, красиво, может быть, гениально, я понимаю – но ничего там больше я не заметил. И это совсем не страшно! Художник ведь прежде всего творит для себя. Как писал Пастернак, «цель творчества – самоотдача». Что скажет публика – уже дело десятое.

– Зачем же тогда выносить свое детище на ее суд? – спросил Влад. – Самоотдавайся себе в одиночестве на здоровье. Если написал книгу – сиди за столом, перечитывай и радуйся своему таланту, картину – повесь на стену у себя дома и ходи около нее, любуйся, создал музыкальное произведение – пиликай самому себе на скрипке…

– Вы утрируете, – парировал Василий. – Если художник думает прежде всего о публике, то он уже не творец, он ремесленник. Главным для него становится не акт созидания, а желание продать вышедшее из-под рук его как можно дороже. Вкус толпы, как известно, далек от изысканности, и Моцарт, вдруг пожелавший бы ей угодить, был бы не лучше Наташи Королевой. Обратитесь к современности: посмотрите фильмы, установившие рекорды кассовых сборов, прочтите книги, изданные самыми большими тиражами, посетите выставки наиболее известных художников, послушайте песни наиболее популярных музыкантов, и все вам станет ясно.

– Согласен вполне, – кивнул Влад, – но как тогда объяснить, что вплоть до «Born in the USA» Брюса Спрингстина «The Wall» «Пинк Флойда» была рекордсменом по количеству недель, проведенных на верхней строчке хит-парада в Америке?

– В вашем вопросе содержится и ответ. Сравните «Стену» с «Рожденным в США» – все становится ясно. Это то же самое, что несколько лет ходить обедать в «Метрополь», а потом вдруг решить питаться в армейской столовой. Да и попробуйте меня убедить, что «Good bye a blue sky» Уотерс написал, чтобы порадовать своих слушателей, а не потому, что ему хотелось создать такую песню. Широкая популярность достойных произведений – загадка, но это явление гораздо более редкое, чем общее поклонение пошлости, грязи и примитивности. То, что художник выносит все-таки свое создание на суд, означает, что он ждет оценки тех, чье мнение ему дорого, – для меня важно, например, что скажут о моей картине наиболее близкие мне люди, мои друзья, чем, простите, то, что подумаете о ней вы.

– Я ничего не думаю, ибо не вижу перед собой предмета, который может вызвать мысль.

– Правильно! – ничуть не расстроился Василий. – Потому что вы дилетант и профан. Для вас моя картина – нагромождение, причем бессмысленное, пятен, я же в ней вижу и вазу – можете называть ее кувшином или горшком, – и цветы, чувствую, как в полураскрытое окно врывается свежий ветер и тихонько шевелит лепестки ромашек и фиалок…

– Если уж касаться живописи, то для меня более привлекателен реализм, – сказал Влад.

– Хе, – вздохнул его оппонент, – понабрались слов… Ну что такое реализм? И что такое искусство?

– Искусство, – вставил Константин Сергеевич, – по Гессе, например, – «всего лишь замена, хлопотная, оплачиваемая в десять раз дороже замена упущенной жизни, упущенной любви».

– Правильно, – не стал спорить Василий. – Искусство – это фантазия. Элемент творчества есть во многом – в рассказе учителя на уроке истории он может присутствовать так же, как в движении кисти художника и как в работе сварщика, ибо варить можно тоже с вдохновением. Вот первое и последнее – и есть реализм, служащий конкретным целям. Искусство же никому не служит, оно само по себе.

Да и жареный цыпленок на столе выглядит все же несколько аппетитнее, чем на картине, согласитесь.

– Теперь уже утрируете вы.

– Нисколько. Я делаю то, что мне нравится, и нахожу в этом удовольствие. Если уж я захотел бы прославиться и заработать денег, то избрал бы другое поприще – живопись бы забросил вовсе, ибо нынче она не в особой моде, а вместо «Колотуна» начал бы писать тексты типа «кровь-любовь-морковь» Салтыковой, Сташевскому и Киркорову.

– Значит, ни денег, ни славы вы не желаете? – спросил Влад.

– А на что они мне? – поднял брови Василий. – На хлеб насущный всегда найду, когда понадобится, наготу прикрыть есть чем, крыша над головой имеется, что до славы – так это прах, «что мне судилище человеков, если надо мною есть Высший Судия». Как говорил Святой апостол Иаков: «Что такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий». Дар Божий за деньги не получить, а желание славы есть тщеславие и самолюбие, то есть грех. Ладно, уважаемые, засиделся я с вами – до новых встреч! Вы, Владислав, у нас Жанну похищаете?

– Да, – только и ответил другой гость.

– Правильный выбор. А меня на свадьбу пригласите?

– Что? – опешил Влад и представил себе Василия, шествующего во главе свадебной процессии, впереди жениха и невесты, с недельной щетиной, косматого, в грязных спортивных штанах с отвисшими коленками и в стоптанных тапочках. Во рту у него – «Беломор», а в руках – картина, натюрморт или пейзаж. – Ну, – сказал он после некоторой паузы, – если побреетесь, причешетесь, то…

– Ха! – воскликнул тот. – Да я специально посещу парикмахерскую, а еще обещаю дня за три до торжества выйти из запоя, а еще – надеть свой костюм, хоть он мне, пожалуй, и будет сейчас велик – если его моль до сих пор не съела, – а еще специально к этому дню написать огромную картину и сочинить поздравление в стихах.

– Тогда, – сказал Влад, – милости просим.

– Спасибо! – И Василий, театрально приложив руку к сердцу, кивнул, развернулся и ушел.

– Пропащая душа, – сказал отставной генерал. – Зря ты его, Костя, привечаешь.

– Ничего не зря, – ответил хозяин, – у него кроме художников-собутыльников никого больше нет. Если еще мы его оставим, совсем сгорит. Пусть ходит, если нравится. Мне он, кстати, не надоедает – если, конечно, не совсем пьяный.

– Вот именно – если не совсем, – пытался съязвить Игорь Николаевич, но у него не вышло – было заметно, что говорит он не зло, просто ворчит себе по-стариковски. Видимо, ему больше хотелось пообщаться с будущим зятем, но вмешательство Василия этот план нарушило. – Ты вот, Владислав, его на свадьбу пригласил, а знаешь, какой он противный, когда пьяный?

– Ничего, – ответил гость, – в конец стола посадим, пусть пьет себе потихоньку.

– Та-ак, – Константин Сергеевич потер руки, – а на чем мы в прошлый раз остановились, а?

– Не помню, – сказал Влад, – да и неважно это уж теперь.

– Почему? – удивился отставной генерал.

– Не знаю, я себя что-то усталым чувствую, да и Жанна, наверное, уже пришла – пойду-ка я домой. Запала у меня никакого, и сейчас я плохой спорщик – вон как Василий меня растряс.

– А пиво? – Игорь Николаевич показал на канистру, пустую только наполовину.

– А что, пропадет? – спросил Влад.

– Да нет… Ну, как скажешь… заходи тогда еще!

– А куда же я от вас денусь? – улыбнулся он.

Хозяин поднялся с места, подошел к Владу, взял его руку в свою:

– Жанне я уже сказал, а теперь и вам скажу. Буду краток. Очень рад за вас двоих. Поздравляю.

– Спасибо, Константин Сергеевич! Ну, а теперь я пойду, до свидания. До скорого, Игорь Николаевич!

– Давай, Влад, давай.

После обмена рукопожатиями Влад вышел на лестничную площадку, дверь за ним захлопнулась. Сегодня этот дом он покидал с тяжелым сердцем – шел по дороге, держа картину под мышкой и повторяя про себя: «Жизнь – сообщающиеся сосуды, не может быть всегда хорошо». Ему сейчас хорошо? Замечательно! Так что, скоро должно быть плохо? Бред какой-то… Бедный Василий. Художник, поэт, музыкант – и никто. Алкоголик. Внешний эпатаж и глубокое внутреннее горе. Жаль парня…