Текст книги "Банк"

Автор книги: Василий Викторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Да нет, конечно. Убегал, правда, два раза, но оба возвращали.

– Ну вот, хотелось вам сражаться с фашистами, с империалистами, принять участие в защите Родины – вот вы и реализовали свое желание в выборе специальности. А что было лучше – это уж вам с высоты прожитых лет решать, а не мне.

– Может быть, может быть, – задумался отец Жанны.

– В общих чертах, Владислав, – сказал хозяин, – мне ваша теория понятна. Но а как она действует на вас, на вашу жизнь?

– О нет, это не теория, – ответил тот, – я противник всяких схем, но сторонник того, что именуется просто жизнью. Если то, что я здесь сказал, теория, то вся она сводится к простой народной мудрости: «Все, что ни делается, – к лучшему». Есть и еще замечательные слова: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Мне-то самому особенными успехами похвастаться нельзя, но помнится, как тут один друг жаловался: «Хотел, – говорит, – многого, но всегда откладывал на потом, находя занятия более важные. Чуть-чуть играл на фортепьяно, мечтал заняться музыкой, быть актером, да и ставить фильмы тоже, хотел похудеть, думал заняться спортом, и вот – мне уж тридцать пять, у меня отвисший толстый живот, после десяти минут ходьбы появляется одышка, на фортепьяно играть я уже и вовсе разучился, а актерствую только на вечеринках, когда произношу тосты. У меня злюка-жена и непонятные перспективы в работе». Значит, так мечтал, так хотел, так думал. Но вы бы видели его дочку – шесть лет, такая лапочка! Наслаждайся жизнью, бери ее такой, как есть, помни, что рядом не только многие, коим лучше, чем тебе, но и многие, кому хуже. Я сам получил ту профессию, которая нужна всегда, при любой власти и строе, и которая всегда принесет мне кусок хлеба, а иногда и с маслом. Все идет своим чередом, через полгода, может раньше, я получу отдел, еще через два-три – отделение или филиал, и так далее, потом поменяю однокомнатную квартиру на двух– и приобрету хороший автомобиль, на котором буду отвозить жену на работу и встречать ее вечером, буду растить детей, – маленькое мещанское счастье, ну и что ж? Если я буду счастлив, я и не хочу желать большего, не то что затрачивать силы на его достижение. С одной стороны, тридцать три – возраст Христа, Лермонтов и до тридцати не дожил, а Пушкин к этим годам уж был Пушкиным – не кем иным. Но с другой, я не музицирую, стихи сочинял в юности, судя по любимым рифмам – «делать – не делать» и «думал – передумал» – немного напоминают высмеянную Евтушенко «студентка – веревка», – не то что Пушкиным, но и Демьяном Бедным стать мне не было суждено. Спортсменом был посредственным, ни власть, ни слава меня не прельщали. Посему живу той жизнью, какой живется, и не ропщу. Да, в юности хотелось, по Достоевскому, «что-нибудь зажечь, разбить, расстроить, пронестись вихрем над всей Россией, а потом скрыться в Северо-Американские Штаты», но со временем это прошло, да и помнится мне, что один нобелевский лауреат, вам, Константин Сергеевич, он, кажется, нравится, Анатоль Франс, впервые достиг известности романом «Таис» в возрасте пятидесяти пяти лет, а другой, не знаю, как вы к нему относитесь, Герман Гессе, свои более-менее известные произведения стал публиковать после сорока, так что жду-с – вдруг к творчеству и потянет, хотя главное, что после себя мы должны на этом свете оставить, – не литературные, архитектурные или какие иные памятники, не научные или спортивные достижения и совсем уж не абзац в Книге рекордов Гиннеса, а своих детей, причем обязаны достойным образом их воспитать и подготовить к самостоятельной жизни. В общем, я «судьбу свою не обгоняю, а с ней в спокойствии живу» – как сказал поэт.

– Ну, Владислав, спасибо за апофеоз мещанским радостям, все мы им приверженны – я свое житье-бытье с Зинаидой на призрачные возможности обладать какими-то неведомыми богатствами мира ни за что не променяю, а борения духа на то и борения духа, что происходят не снаружи, а внутри каждого из нас, – я, например, как пишу статью против какого-то оппонента, ох, и замечательно же тогда себя чувствую! Но мне с вами все ясно, в хорошем смысле этого слова, а вам, Игорь Николаевич?

Отставной генерал оторвался от леща, сказал:

– Мне с ним давно все ясно. Любитель порядка и стабильности, сухой реалист с временными полетами мысли, стимулируемыми алкоголем. – И, сам себе подивившись: – Слышь, сосед, хорошо сказал! А ну-ка запиши!

– Ты – не Цезарь, я – не твой писарь, а молодого человека судить не будем, слишком для того мы мало его знаем. «Не суди, да не судим будешь». И давайте переменим тему! Смотрите, какое у нас прекрасное пиво, Николаевич еще не уделал всего леща, да и резервы еще имеются!

– Да, – жуя, произнес бывший военный, – резервов у нас – масса. Армейское содружество – едва ли не самое крепкое, я в любой российский город приеду, в артиллерийскую часть зайду и скажу: «Я такой-то, такой-то», и всем, чем могут, мне помогут, а один мой давний подчиненный до сих пор на Сахалине служит и все мне рыбу шлет. Какие тут осетра, какая кета! Так там свою островную рыбу засушат, выделают, что ее даже к разливному отечественному пиву, что в ларьках с надписью «Квас» продается, приложишь – и можно пить! Сергеич, правда, лещей предпочитает, но в случае чего – у меня той рыбы на балконе тьма хранится – можно каждый день ее с пивом употреблять, и все равно за год не съешь!

– Ну, это ты, соседушка, – произнес хозяин, – хватил – за год. Если пить целенаправленно, размеренно, то управимся.

– Да, такие-то орлы, как мы, – управимся!

Разговор принимал уже более простой характер, алкоголь делал свое черное дело, мысли становились быстрее, беседа – оживленнее. Заметив, что Влад поглядывает на часы, Константин Сергеевич спросил:

– Сколько у вас времени осталось?

– Да есть еще, – ответил тот.

– Тогда, думаю, о Гессе успеем поговорить. Я так понял, что со многими авторами вы знакомы, ну а вот к нему какое у вас отношение?

– Неадекватное.

– Это естественно, он и сам весь неадекватный – Абраксас, Бог и дьявол в одном человеке, – но подробнее?

– Не хочу подробнее, уж извините, Константин Сергеевич. Почитаешь его – и жить не хочется. Все этот суицид, из произведения в произведение, то муки полового созревания, то страстная жажда убийства, кажется, вот-вот, и крыша поедет.

– Ну, Владислав, все это самокопание и сделало его известным писателем. Люди, которые боялись признаться себе в каких-то злобных желаниях, видели их реализацию у Гессе, и это их забавляло и успокаивало.

– Ну уж, тут нет. У меня, например, никогда не было желания пырнуть ножом любимую женщину или с головой нырнуть в омут.

– У вас не было, у многих появлялось – пусть и только в мыслях. Но насчет «почитаешь – жить не хочется» – ой, как вы, уж извините, неправы! Да, чтоб не быть голословным, – и тут хозяин вскочил, подбежал к огромному, во всю стену, книжному шкафу, недолго поискал – «а, вот!», – достал из него книгу, полистал, раскрыл на нужном месте, сказал: – Это он – о живописи, – и начал читать: – «Пишут только за неимением лучшего, дорогой. Если бы у тебя всегда была на коленях девушка, которая тебе как раз сейчас нравится, а в тарелке суп, которого тебе сегодня хочется, ты не изводил бы себя этой безумной чепухой. У природы десять тысяч красок, а нам втемяшилось свести всю гамму к двадцати. Вот что такое живопись. Доволен никогда не бываешь, а приходится еще подкармливать критиков. А хорошая марсельская уха, дорогой мой, да к ней стаканчик прохладного бургундского, и потом миланский шницель, а на десерт груши да еще чашечка кофе по-турецки – это реальность, сударь мой, это ценности!» И скажите – что, как не любовь к жизни, двигала автором этих строк?! Так что вы немножко к нему несправедливы. Что вам наиболее у него симпатично?

– Может быть, «Нарцисс и Гольдмунт».

– Ну, тоже недурно. А «Игра в бисер» – главное произведение?

– Не читал и не хочу.

– О-о, здорово! – Удивленный Константин Сергеевич хотел продолжить свою мысль, но тут встрепенулся отец Жанны, сказавший:

– Ребят, давайте обсуждать тему, мне знакомую. Вашего Гессе, как и многие другие из имеющихся у моего соседа книг, я пытался осилить, но не впечатлил он меня нисколько.

– Игоря Николаевича впечатляет поэзия, причем самая разнообразная, – подмигнул Владу хозяин. – Кстати, а вас?

– Меня впечатляет Пушкин, в детстве впечатляли Лермонтов, Блок, немножко – Юрий Кузнецов, в юности было не обойтись без Гете, в меньшей степени – Шекспира, сейчас – не знаю. Да и вообще читаю ныне чрезвычайно мало. Ну, вот с французскими поэтами познакомился недавно – понравились и Андре Шенье, и Матюрен Ренье, Гюго не люблю.

– Ой, не густо, – произнес Константин Сергеевич.

– Так, а Есенин, а Маяковский? – закурив новую сигарету, всмотрелся во Влада генерал.

– А что вы хотите, Игорь Николаевич, услышать? – только и спросил гость, не зная, подвох ли это, искренний ли интерес, или уж, ввиду количества выпитого спиртного, поддержка начатой беседы.

– Он хочет услышать, – сказал хозяин, – что Есенин – часть народа, а Маяковский – глыба.

– Просто глыба? – переспросил Влад.

– Да, просто глыба.

– Хорошо, тогда с него и начнем. Просто цитирую: «А в Зимнем, в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят министры в меди блях, И пахнет гладко выбритыми…» – по-моему, язык сломать можно, не так ли?

– Нет, – чуть ли не возмутился бывший военный, – а как же, например, его ранние творения, или, я там не трогаю поэмы «В. И. Ленин» или «Хорошо!», но «Стихи о советском паспорте» – тут же все, и пафос, и ритм зажигательный, и четкая рифма, пусть и вещь, как нынче скажут, «тоталитарная» или еще там какая, но он сын своего времени, тут я странностей не вижу, – но как ведь звучит, как за душу трогает!

– В детстве, – сказал Влад, – я, читая книги и встречая новые слова, которые обычно не употребляли у нас в семье или в школе, иногда ставил неправильные ударения, глотал слоги, а порой придавал словам не присущие им значения. Так, например, «молокосос» у Буссенара в «Капитане Сорвиголова» был для меня «молососом», «щиколотка» – «щиколоткой», а когда я впервые ознакомился с обсуждаемым стихотворением поэта Маяковского, то, прочитав: «…И я достаю из бездонных штанин дубликатом бесценного груза…», решил, что «дубликат» – это такое особое приспособление, вроде больших металлических щипцов, которым в исключительных случаях – ну, например, когда на тебе слишком широкие, «бездонные» штаны, – пользуются, чтобы доставать советский паспорт и другие нужные вещи – носовой платок или бумажные деньги. Остановили тебя на границе, а ты берешь в руки дубликат, роешься им в штанах – хоп, ура! – зацепил и достаешь на белый свет, показываешь вражьим пограничникам – «на, морда буржуйская! читай, завидуй!». И вообще – горячо мною любимый Саша Черный, например, отзывался о нем так: «Гениальный, как оглобля, от Нью-Йорка до Гренобля мажет дегтем шар земной!».

– Ты сейчас меня разозлишь, – твердо, но, впрочем, беззлобно сказал Игорь Николаевич. – А Есенин?

Влад, видя, что, несмотря на произнесенную фразу, отставной генерал настроен весьма миролюбиво, решил продолжить:

– Раз столь многие его искренне любят, значит, что-то в нем есть. Но мне вполне достаточно было услышать:

 
Небо – как колокол, месяц – язык,
Мать моя – Родина, я – большевик!
 

а также:

 
И во все корабли, поезда
Вбита красная наша звезда! —
 

дабы уж не спешить с дальнейшим чтением.

– И все?. Это что, причина? – удивился Константин Сергеевич.

– Да нет, – ответствовал гость, – может, душа не лежит. Хотя:

 
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
 

Это, конечно, хорошо, это ярко, это впечатляюще.

– Я понял, – утвердительно, как будто произносил последнюю, конечную истину, сказал Игорь Николаевич, – Владислав противник всякого пафоса в поэзии, выставления напоказ внутреннего мира и тайных движений души автора в прозе и резких перемен в жизни.

– Верно, – поддакнул хозяин, – нивелирование всего, отрицание взрыва, возможности самостоятельного полета человека…

– Позвольте, позвольте, – перебил его гость, – пусть вы меня низведете до уровня самого тихого и пугливого мещанина, но какого полета? Даже если человек и отправляет в полет то немногое лучшее, что есть в его душе, – он уже рискует разбиться, ибо, увидев, что может летать, захочет отправиться выше и дальше, а это весьма рискованно. Но человек стремит ввысь весь свой дух, да еще прибавляет к нему разум, однако эти крылья склеены из перьев птиц, они ему не помогают, и, пытаясь прыгнуть с утеса и воспарить над землею, он неминуемо разбивается – на этом все и заканчивается. Вы же, Константин Сергеевич, сами против революций?

– Я, молодой человек, против революций в государствах, неминуемо порождающих кровь, но ничего не имею против революции духа, которая служит прогрессу духовномуи которая только и оставляет после себя вечную память. Все люди, оставившие след в истории, – гении, и именуются они так именно потому, что не были похожи на других, что были новаторами, и тот же Пушкин, тот же Лермонтов, те же Гессе, Есенин, Маяковский, Достоевский, Толстой!..

– Да-да, и Наполеон, и Гитлер, и Сталин – тоже новаторы. Кто сейчас против того, чтобы Сталин всю свою жизнь тачал сапоги, а Гитлер писал пейзажи? Любая революция, служащая для перемены власти, прежде подготавливается «не такими, как все» людьми, перед французской были гуманисты-атеисты Вольтер, Дидро, Монтескье, перед русской – Некрасов, Добролюбов, Чернышевский и тот же Толстой как ее «зеркало», и не зря был церковью предан анафеме. А чего стоит нынешний «прогресс» – оглядитесь вокруг, и сразу же вам станет ясно. Что касается имен, то Пушкина и Лермонтова застрелили, Гессе и Достоевского лечили от психических расстройств, Есенин и Маяковский покончили с собой, о Толстом я уже сказал. Можно быть новатором, но не агрессивным, не каким-то революционным, а спокойным, и ладить с окружающей жизнью, как не менее гениальный Гете.

– То есть вы, Владислав, за полнейшую стагнацию, за отсутствие развития, прогресса; вы отрицаете, что гении рождаются в результате постоянного борения духа, что только мучительная борьба внутри себя и позволяет ему воспарить над самим собой и остаться в истории?

– Да, я не вижу пользы для индивидуума в прогрессе и ничего не имел бы против того, чтобы думать, будто Земля стоит на трех слонах, а не знать, что она движется вокруг Солнца, – разве отсутствие этого знания изменило бы мою собственную жизнь, будь я современником Галилея? Да не изменило бы и сейчас. А гении рождаются в результате того, что встретились и полюбили друг друга их родители, вот и все. Может быть, мучения духа, богоборчество, сопротивление, трение разных сторон души просто служат большим импульсом к творчеству, нежели ежедневные походы на службу, потому мы и запомнили Лермонтова, с юношеских лет искавшего смерти и нашедшего ее в пуле, пущенной из пистолета противника на дуэли, Толстого, искавшего нового Бога внутри себя и так его и не нашедшего, Есенина и Маяковского, из-за внутренних страданий покончивших с собой, – хотя тут вопрос гениальности весьма спорен, – но где, в чем вы видите борение духа у Пушкина? В каждой строке, в каждом слове – счастье, радость бытия, и муки любви для него в конечном счете не страдание, а наслаждение. Он любил жизнь – природу, Отечество, друзей, женщин, – он упивался ею, пил вино, играл в карты и бумаге доверял энергию свою, бьющую из него фонтаном, которую он не мог в себе сдерживать. Вы, Константин Сергеевич, с таким удовольствием цитировали Гессе – почему именно эти строки, а не другие, где его герои предаются мыслям о самоубийстве? Потому что вам, вероятно, ближе именно радость жизни, а не томление духа! Вы же не променяете свой дом, жену, работу на уединенный скит, где вдруг в результате внутренних борений достигнете просветления и воспарите над остальным человечеством? Гениями не становятся, гениями рождаются, гениальность – печать Божья, а не итог духовных мучений и страданий. Так что давайте радоваться жизни, наслаждаться ею и благодарить судьбу!

– Да, говорим, говорим, а рациональное зерно не нашли – хотя, право, оно здесь и не нужно, – задумчиво произнес хозяин.

– Кстати, Влад, а с чего ты взял, что Лермонтов смерти искал, – потому что Мартынова задирал? – спросил бывший военный.

– И поэтому тоже. На сей счет много есть и свидетельств, и догадок, мое же мнение основывается на его собственных стихах, например, представляете, мальчик шестнадцати лет пишет – я помню недостаточно хорошо, так что могу цитировать не совсем точно:

 
И я сошел в темницу, темный гроб,
Где труп хранился мой, здесь
Мясо кусками синее висело,
Жилы там я примечал с засохшею в них кровью,
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп.
Отчаянно сидел я и взирал, как быстро
Насекомые роились и жадно
Поедали пищу смерти…
 

Холодок по коже пробегает!

Или вот…

Тут послышалось щелканье замка, смех, вошли Жанна и Зинаида, жена хозяина сказала:

– Так, Костя, Игорь Николаевич! Жаннет своего кавалера забирает, а то уж вы засиделись!

– Да, папа, – обратилась к отставному генералу дочь, – мы еще обещали к Ильиным зайти и вместе с ними дальше отправиться, а ведь скоро совсем поздно будет, – отпускайте Влада!

– Мы его, уважаемая Жанна Игоревна, собственно, и не держим, произнес Константин Сергеевич, – хотя с удовольствием поговорили бы еще. Но знаете, Владислав, заходите к нам как-нибудь – поболтаем, поспорим, мы тут аргументы против ваших высказываний подыщем, тезисы подготовим, – как вы, согласны на новую встречу?

– Конечно, я не против! Да я теперь, пожалуй, часто стану приходить, если Игорь Николаевич не будет прогонять.

– Ага! – прищурился тот. – Может, и не буду, если начнешь со мной соглашаться! И что за дела – договаривались с тобой против Константина Сергеевича единым фронтом выступить, а получилось – он со мной против тебя коалицию составил!

– Хорошо, по рукам! – сказал гость, обменялся с мужчинами рукопожатием, попрощался с хозяйкой, быстро оделся и вышел с Жанной наружу. Пошли по тротуару вдоль дороги, она взяла его под руку, прижалась плечом:

– Так, и кто кого больше замучил – они тебя или же ты их?

– Пожалуй, все друг друга. Однако мужики приятные, чувствуется – старой закваски, «не то что нынешнее племя!» А жена хозяина, Зинаида, – у тебя была?

– А чем мы хуже мужчин? Вы, значит, пьянствуете, а мы отставать должны? Нет уж, нет уж – мы белого винца бутылочку употребили. Мы с нею одного почти возраста, соседки – так что, считай, близкие подруги. Когда нечего делать, или от скуки, бегаем друг к другу поболтать, чайку попить.

– Я заметил, что она молодая. Ну и какая у них разница?

– Пятнадцать лет. Она – его бывшая аспирантка, преподаватель – студентка – история обычная. Конечно, любовь до гроба – дураки оба, с женой прежней развелся, с Зиной браком сочетался, отец с ним полгода не разговаривал, но потом ничего, привыкли, да и Зина по сравнению с его предыдущей избранницей – даже не небо с землею, а запредельный космос. Детей, тем более, у них не было, а жизнью с ней он явно тяготился. С нынешней же – душа в душу, детей, правда, так же нет.

– Так бывает. Кстати, солнышко, а зачем нам к Ильиным?

Она расхохоталась:

– Вот глупый! Ну должна же я придумать какой-то предлог для отца, не могу же я ему сказать: «Папа, извини, нам с Владом пора в постель!»

Он высвободил руку, обнял ее, приблизил губы к уху, прошептал, будто удивившись:

– А нам действительно пора в постель?

Она оттолкнула его, притворилась возмущенной:

– Ах так! Ну, если ты против…

– Почему же? Не совсем.

– А, «не совсем»! – Она сжала свой маленький кулачок, ткнула им Влада в плечо. – Ах, «не совсем»! Ну, поросенок, сейчас ты у меня получишь!

Жанна сделала вид, будто собирается ударить его еще раз, но он обхватил ее обеими руками, прижал к себе, поцеловал ее щеку, затем веко, лоб, губы, медленно, осторожно. Она вдруг отстранилась:

– Идем?

– Конечно, и как можно скорее! – И, взявшись за руки, они быстрым шагом направились к его дому.

Пока поднимались в лифте, Влад достал ключи, мысленно готовился к тому, как они войдут в квартиру, как он ее разденет, как они вдвоем станут под душ, как… аж зажмурился.

Едва кабина открылась, одним прыжком достиг двери и уж поворачивал ключ в замке, как вдруг обратил внимание на чрезвычайно громкие, непривычные даже для иногда беспокойной соседской пары крики. Подумал: «Милые бранятся – только тешатся», открыл дверь, пропустил вперед спутницу, хотел уже сам войта, но передумал, сказал:

– Жанна! Ты устраивайся пока, я быстро.

Подошел к двери Михалыча, прислушался. Кричали настолько громко, что он отчетливо различал все слова:

– Да чтобы я тебя, изверга, когда-нибудь еще послушалась! Ой, мамоньки, да за что же мне такое наказанье! Да ты же меня в могилу сгонишь! Ой, да куда ж ты один, убьют дурака, ой, мама!

Явно не все было в порядке. Помедлил секунду, но надавил все-таки кнопку звонка. Голоса за дверью вдруг смолкли, открыл сам Михалыч. Выглядел он вполне трезвым, но волосы были растрепаны, а в руке он держал огромных размеров гаечный ключ. Влад на мгновение испугался за соседа, поставил ногу за порог, схватил его за руку и спросил:

– Михалыч, ты чего, тронулся? – и, пытаясь вырвать ключ: – А ну-ка отдай!

– Пусти, дурак! – свирепо крикнул сосед. – Мою старуху только что ограбили!

– Как? – опешил Влад.

– Вот так! – состроил гримасу Михалыч. – Подержи! – и сунул ему в руку ключ.

Был он в одном ботинке, пытался натянуть другой, но тот не поддавался, хозяин чертыхался, но кое-как обулся. Тетя Маша, мгновение молчавшая, опять заголосила.

– Не ори! – сам закричал на нее старик. – Так, трое, один здоровый, другие как выглядели? Ну, быстро!

– Второй, – всхлипывая и размазывая слезы по щекам, говорила соседка, – в куртке такой, красной, с белыми полосками, а тот, который кошелек забрал, – в синей шапочке с бубенчиком, ой, Петенька, у него но-о-ож! – опять зарыдала она.

– Тихо! – закричал на нее Михалыч. Взглянул на Влада, не задавая вопросов, кивнул на выход: – Пошли!

Выбежали на площадку. Пока старик вызывал уже успевший опуститься вниз лифт, Влад заскочил к себе, громко сказал:

– Жанна! У меня дело, я скоро, не волнуйся!

Она выбежала:

– Что случилось?

Но мужчины уже были в кабине, и он только успел махнуть ей рукой.

– Так, – пока спускались, скороговоркой говорил Михалыч, – послал я старуху за пивом, зачем-то сунул ей свой бумажник, а там – две последних пенсии. Обычно ей отдаю, она деньги в платочек и – в укромное местечко. А здесь – склероз – зачем-то в бумажник сунул. Вчера бабки дома не было, а как раз принесли, я их в бумажник и сунул. У ларька подошли трое алкашей, пригрозили ножом, отобрали. А до ларька-то – всего тридцать метров! Ну, суки! Если у ларька нет – где искать?

Дверь лифта открылась, выбежали на улицу.

Ни души.

– Так, – сказал Влад, – если алкаши, значит, перед тем как домой идти, выпивку должны купить, тем более на радостях. Вряд ли здесь – опасно. А другие ближайшие ларьки – у метро. Сколько времени прошло?

– Пять минут, – ответил старик, – они-то и дойти еще не успели, наверное.

– Бежим, – произнес Влад.

Развернулись, помчались, причем сухонький Михалыч обгонял своего напарника.

– Если найдем, – на бегу говорил он, – берешь на себя здорового, я – того, что в шапочке, с ножом, а третьего как-нибудь уделаем. Алкаши – они хилые.

Подбежали к метро, осмотрелись.

– Вот они! – выкрикнул старик. У одного из ларьков стояли трое, явно – те, громко ржали, один из них уже хлестал пиво, в руке держал большой пакет, вероятно, с тем же напитком.

– Вперед! – скомандовал Михалыч, вынимая из кармана куртки ключ.

Побежали. Заметив несущихся к ним людей, троица замерла в нерешительности, Влад что есть силы, со всего, что называется, маху двинул в челюсть огромного – на голову его выше – детину, да так удачно приложился, что тот всей своей массой влип в стенку ларька и начал медленно по ней оседать. Потом – в этом уже не было необходимости, но он сначала мысленно прокрутил свои возможные действия, посему делал все по инерции, – пнул здоровяка ногой в область чуть повыше живота, тот охнул и обмяк. Быстро развернулся – заметил, что другой, в шапочке, успел выхватить нож, но Михалыч нещадно бил его ключом по руке, в которой он тот нож держал, алкаш заголосил, оружие выпустил, сосед отбросил его ногой в сторону и начал наносить удары уже по голове, по плечам противника, третий бросил бутылку, кинулся бежать, Влад пустился вдогонку, метров через тридцать настиг его, повалил на землю, упав вместе с ним, больно ударился коленом, изловчился, перевернулся, оказался сверху, ударил раз, другой…

– Убьешь, убьешь! – орал тот.

Влад поднял его, обхватил сзади за шею, заломил руку, подвел к ларьку. Михалыч, стоя между двумя недвижимыми телами, держал в руке бумажник, пересчитывал деньги. Вокруг сновали прохожие, делая вид, что ничего не замечают.

– Все на месте? – спросил Влад.

– Как же, – ответил старик, – видишь, что пьют на халявные деньги, козлы, – «Холстен», мать их! Что, – обратился он к дрожащему мужику, которого держал Влад, – погуляли?

– Ой, отец, прости, Богом кляну! – закричал тот.

– Богом клянешь, Бог и простит, – ответил Михалыч и резко, видно не в первый раз в жизни приходилось ему это делать, ударил его в лицо. – Отпускай! – скомандовал сосед. Влад отпустил руки, несостоявшийся грабитель развернулся, пустился наутек.

– Ну, не было бы счастья, да несчастье помогло, – сказал Михалыч, поднимая пакет, – зато хоть пивка хорошего попьем.

– Нет, – протянул Влад, – по такому поводу и чего получше не грех употребить.

– По какому такому? – спросил сосед, жестом предложил пройти обратно и продолжил: – Я этой мрази на своем веку повидал знаешь сколько? Это вы росли в тепличных условиях, меня же наш вождь Сталин на зону отправил с ле-егкой душой. Недели там не провел, пять дырок в теле заточкой такие, как эти, сделали – но, слава Богу, зажило, оклемался.

Минуту прошли молча.

– Михалыч! – вдруг обратился к нему Влад.

– Что?

– А у меня дома ведь пистолет газовый есть!

Переглянулись, засмеялись.

– Куда нам пистолеты, – сказал старик. – Булыжник – вот орудие пролетариата!

– Ты так лупил того, в кепке, – не убил ли? – спросил Влад.

– Нет, – ответил Михалыч, – уж в этом деле я толк знаю. Руку, может, и сломал, ключицу – вполне возможно. Но жить будет – ты уж мне поверь, такие быстро не умирают.

Зашли в подъезд, поднялись наверх.

– Зайдешь? – предложил сосед. – А то с бабкой истерика.

– Конечно, зайду.

Тетя Маша открыла дверь, на лице, красном и мокром от слез, появилась улыбка.

– Ой, мои дорогие! Ой, живы! А я уж думала, лучше бы промолчала, старая, – на смерть мужа дорогого да соседушку послала! – и запричитала дальше.

– Ты нас, бабка, погоди хоронить, – заметил Михалыч, протягивая ей бумажник с деньгами, – мы еще на многое сгодимся. Ты лучше стол накрывай, что в печи – то на стол мечи, видишь, гость у нас, Геракл, пока я с одним справиться не мог, он двоих обработал!

– Ох! – только и выдохнула хозяйка. – Не рассказывайте мне ничего, а то ноги отнимутся. Батеньки! Славочка!

– Что такое? – посмотрел на нее Влад.

– Ой, да что же с тобой, милый, изверги-то сделали?

Влад, уловив направление ее взгляда, опустил голову – на уровне колена в штанах зияла огромная дыра. «Сто долларов», – подумал он про себя.

– Пойду-ка я, пожалуй, соседи, переоденусь, – только и сказал.

– Ты, Владушка, давай обязательно возвращайся, – прошептал ему на ухо Михалыч, – не бросай меня одного. Видишь, бабка в себя еще не пришла, но потом замордует ведь, старая! И эту с собой бери – ничего, полчасика посидишь, да пойдешь обратно.

– Михалыч, – также шепотом обратился к нему Влад, – а что это ты таким огромным ключом у себя в квартире откручиваешь-закручиваешь?

– Струмент, – назидательно произнес сосед, – в хозяйстве вещь важная!

– Понял, – согласно кивнул Влад и пошел к себе.

Позвонил, Жанна открыла, охнула:

– Ты где был? Как ты выглядишь! Что с тобой случилось?!

– Да так, – ответил, – оказывал гуманитарную помощь соседу. Ладно, не переживай, дай лучше переоденусь.

Прижав ладони к груди, Жанна испуганно смотрела, как Влад раздевается, как снимает разорванные брюки.

– Ничего были штанишки, – заметил он.

На коленке красовалась большая ссадина, он взял вату, смочил ее перекисью водорода, протер ушибленное место.

– Что с ногой? – спросила Жанна.

– Ерунда. Выбегают двое, вертят в руках нунчаки, а я их коленом – раз! раз!

– Дурак! – обиделась она. – Я за него переживаю, а он…

– Не злись. Кстати, нам соседей надо посетить, – не сердись, всего на полчасика, – нужно их чуть успокоить, да и мне выпить не мешало бы.

– Как скажешь, – согласилась она.

Чтоб не было видно раны, вместо привычных спортивных трусов натянул штаны от приобретенного когда-то костюма «Найк» – для утренних пробежек, коих всего случилось общим количеством две, – да так и заброшенного в шкаф. Вот, пригодился.

Взял из холодильника бутылку шампанского, пошли к Михалычу. Тот, понуро склонив голову, сидел на диване, а уже успокоившаяся тетя Маша его отчитывала.

– Сам-то, дурак старый, на рожон лезешь, а молодежь куда тянешь? Ему – жить да жить, а ты его – в драку! А вдруг бы ножом пырнули, а вдруг бы – милиция?

Влад кашлянул, дабы возвестить о своем приходе, а про себя подумал, что хозяйку за жизнь сумели запугать – для нее что хулиган с ножом, что милиционер – одинаково опасны.

– Ой! – обернувшись на кашель, обрадовалась она. – Вот и наши гости дорогие! Присаживайтесь, присаживайтесь!

– Вы уж извините, теть Маш, что мы поздно, но так вышло, – сказал Влад.

– Сосед, ты что, рехнулся? – прикрикнул на него Михалыч. – Чего извиняешься? Давай-ка лучше знакомь!

– Это – Жанна! – сделал паузу и вдруг сказал: – Моя невеста.

Она недоуменно, но с едва заметной искоркой в глазах взглянула на него и приняла такое выражение лица, которое словно бы говорило: «Ну – невеста, так невеста!»

– Ох! – схватилась за сердце хозяйка. – Да неужто?

– А это – тетя Маша, а это – ее супруг, Петр Михайлович.

– Приятно познакомиться, – вскочил с места хозяин и вдруг чмокнул гостье руку, повернулся к жене: – Не ревнуешь?

– Да кому ты нужен, хрыч старый! – ответила она, и все весело, непринужденно засмеялись.

– Так, за стол, за стол, – суетился хозяин. Было уже выставлено пиво, бокалы, приготовлена кое-какая закуска. Влад рядом поставил свое шампанское.

Михалыч присвистнул, произнес:

– Видишь, бабка, вот тебе и праздник, а ты плакала!