Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

VII

Данило Пачин приехал утром в Москву, привез жалобу на Ольховский волисполком. Приехал не один, а с попом Рыжком, которого комиссия волисполкома тоже признала нетрудовым элементом.

Произошло это третьего дня, сразу после приезда уездного уполномоченного Игнахи Сопронова. В списке Данило был не один. Кроме бывшего Ольховского дворянина Прозорова, а также отца Николая, отца Иринея и шибановского Жучка, избирательных прав лишились еще две семьи из других деревень. Данило соглашался платить повышенный налог, но быть лишенным прав никак не мог, поскольку считал себя не хуже других и вынести такой позор, особенно перед будущим сватом Иваном Никитичем, было ему не по силам. Писать жалобу и ехать в Москву прямо к Калинину надоумил поп Рыжко. Он же принес гербовой, еще старопрежней бумаги и написал заявление на имя председателя ЦИКа. Оба, впрочем, надеялись больше не на бумагу, а на шибановского Петьку Штыря, служившего, по слухам, в канцелярии самого Михаила Ивановича. Петька, по словам попа, был недавно в отпуске и только-только уехал в Москву. Данило решился съездить. Акимко Дымов, поехавший как раз за товаром для кооперации, меньше чем за сутки довез их до станции. С поездом им тоже повезло, они укатили в Москву без пересадки в Вологде.

Сначала Данило был рад попутчику. Но после затужил и покаялся: «Нет, надо было одному!» Поп Рыжко вконец расстраивал, он много раз выпивал, терялся из виду и вторые сутки пел своим бычьим голосом одну и ту же частушку:

 
Ой с маленькой пестерочкой
Ходили по грибы!
Сосмешалися дороженькой,
Попали не туды!
 

Немудрено было и «не туды» уехать с таким пьянчугой! Все-таки утром в субботу они без особых происшествий прибыли в Москву. Обутые в серые катаники, оба в шубах, они боязливо вышли из вагона. Данило дивил народ шубными рукавицами и плетенной в виде сундука драночной корзиной. В корзине он вез полдюжины пирогов-пшеничников и в подарок Штырю замороженную баранью ляжку. У Николая Ивановича поклажи не имелось, а рукавицы он упек еще в начале дороги.

Выйдя на шумную, сверкающую электричеством Каланчевку, Данило перевел дыхание и почтительно снял заячью, сшитую Акиндином Судейкиным шапку:

– Москва-матушка!

– Вроде она, – подтвердил притихший Николай Иванович, – Белокаменная…

Не зная, куда идти и как ехать дальше, они долго перетаптывались на одном месте. Извозчик сразу их заприметил, подъехал ближе:

– Садись, подкачу, куда надобность!

Извозчик был невзрачный, такого увидишь и сразу забудешь, но шапку носил пирожком. Николай Иванович, не долго думая, шмякнулся на сиденье, достал бумажку с адресом Петьки Штыря. Извозчик долго разбирал адрес.

– Шаболовка, дом бывшего Зайцева. Далеконько, да ладно, – сказал он и крякнул. – Чьи сами-то?

– Да с вечера вологодские были, – бодрился Николай Иванович. – А нынче оба советские.

Поп не очень-то унывал в чужом месте, и Данило тоже приободрился, поставил корзину в ноги и уселся. Вислозадая лошадь с неожиданным проворством затрусила через площадь, не обращая на трамваи никакого внимания.

– Так, так. А сюда по какому делу? – не оборачиваясь, допытывался извозчик.

– В Москву-то? В Москву разогнать тоску, – отшучивался Николай Иванович.

Сани катились по безлюдным задворным улицам. Большие черные дома стояли сплошняком, впритык друг к дружке. Данило читал и не успевал прочитать ни одной вывески. До этого он был в Москве дважды и оба раза всего ничего. Один раз торопило начальство, надо было скорее на Колчака, в другой раз торопился сам, потому что ехал домой. В гражданскую служил Данило в Отдельном Вологодском полку под началом земляка Авксентьевского. До этого он воевал на германской в эстонских землях, а туда эшелоны шли через Питер.

– А вот гражданин ездовой, – заговорил вдруг Данило, когда извозчик ничего не узнал от Николая Ивановича. – Ежели рассудить, где она, наша справедливость-та? Ведь я, считай, пять годов на службе, не пропустил ни гражданьскую, ни германьскую. Я Советской власти ничего худого не сделал. Дак пошто меня голосу-то лишать?

Николай Иванович ткнул ему в бок, но Данило не унимался:

– Ты погоди, не тычь, дай сказать человеку.

– А что тебе с того голосу? – засмеялся извозчик. – Живи так, без голосу!

– Э, дружочек! – Данило постучал извозчика в крестец пальцем сквозь ватный пиджак. – Недело ты говоришь, меня все люди знают. Данило век свой встает и ложится с солнышком, худым словом никого не обидел, как это так? За что Данила лишать голосу? Нет, я Дойду до Калинина! Чтобы голос воротили и во все списки обратно внесли.

– А по мне так лучше бы из всех списков меня вычистили да больше не трогали, – обернулся извозчик.

– Что, дядя, разве и ты в списках? – засмеялся поп.

– А как же! Вщ-щить! Такая-сякая.

Извозчик свистнул и замолчал. Замолчали и ездоки, словно бы спохватившись. Каждый вспомнил пословицу вроде той, что «слово серебро, молчание золото» или «слово не воробей…». Но ездить молча да еще по Москве русскому человеку несподручно и тяжело. Каждый чувствовал себя как виноватый и боялся молчанием обидеть другого, еще боялся, что его заподозрят в чем-то плохом. Данило открыл корзину, выволок румяный, посыпанный заспой пирог и начал угощать ездового:

– На-ко, на-ко, попробуй! Тебя как зовут-то?

Извозчик молча оторвал от пирога ломоть, Николай Иванович сделал то же. Всем сразу стало веселее и легче. Все трое, жуя пшеничник, ехали по Москве, и каждому было отрадно от того, что он не желает другим ничего плохого.

Москва только что просыпалась. Она наполовину еще спала, хотя кое-где уже открывались подвальчики и какие-то убогие нэповские лари. Дворники березовыми метлами мели улицы. Данило дивился, как много народу скопилось и живет в одном месте, Николай Иванович приглядывался к церквушкам, читал вывески. Ночные сумерки уже не могли превозмочь дневного света, но дома стояли громадные, молчаливые. Данило снова почувствовал свою беззащитность: «Куда идти? Где искать Петьку Гирина да и что толку, коли найдешь? Лучше не ездить бы, а послать прошение по почте».

Извозчик наконец остановился и показал на трехэтажный, из красного кирпича, дом «бывшего Зайцева». Николай Иванович рассчитался.

– Ну, счастливо, – извозчик осторожно пожал рыжую ручищу Николая Ивановича, – Счастливо, может, и пустят к Калинину-то.

– До свиданьица.

Извозчик уехал, без азарта погоняя свою еще не старую вислозадую лошадь. Данило с попом пошли искать квартиру Штыря. Штырева номера на первом этаже не было, поднялись на второй. Широкий общий коридор со множеством дверей освещали два окна по торцам и две электрические лампочки, горевшие, видимо, ночь напролет. Застоявшийся постельный запах перебивался керосиновой гарью, у трех-четырех дверей шипели примусы. Не обращая на приезжих ни малейшего внимания, по коридору прошла непричесанная сонная женщина. Халат, застегнутый только на одну пуговицу, привел в смущение даже попа. Данило почувствовал себя провинившимся и попятился, но Николай Иванович уже отыскал нужные двери. Поставив корзину, прислушались.

– Спят, раненько пришли-то. А что, Николай Иванович, фатера-то эта ли?

– Эта. Давай ломись.

– Неудобно, надо бы подождать.

Обоим снова стало тоскливо.

– Пусть спят, – махнул рукой Николай Иванович. – Пойдем, улицу пока поглядим.

– Корзина-то?

– Корзина не убежит, мы ненадолго.

Запоминая дорогу обратно, они спустились вниз и вышли из подъезда. Дом приметный, бояться было нечего, и Николай Иванович, увлекая Данила, с важным видом, по-хозяйски двинулся по тротуару. Ему было приятно, что и в Москве он чувствовал себя как дома.

– Николай Иванович, – остановил Данило попа. – А это-то чего? Вроде церкви.

– Храм и есть, – отозвался Николай Иванович. – Ну-ко зайдем, Данило Семенович, оно любопытственно.

Небольшая, запрятанная в тихий проулок церковь была очень похожа на шибановскую: на путников пахнуло родной деревней. Снег около паперти был расчищен и разметен, окованные ворота приоткрыты. Отец Николай машинально кинул пальцы ко лбу и плечу, ступил на приступок. Данило несмело ступил следом. В церкви было пусто, прибрано и намного холодней, чем на улице. Отец Николай окинул взором позднюю настенную живопись, смело прошел вперед. Данило остановился, оглядываясь. Единственная свеча горела у иконы всех святых, около клироса. Отец Николай кашлянул и направился к алтарной двери. Крохотная стариковская фигура с личиком, похожим на сморчок, но в чистом опрятном стихарике, отделилась от левого клироса:

– Куда, куда, милый, батюшки-то и нет. Нет батюшки, извольте к завтрему.

– Я, батюшка, сам батюшка! – сказал Николай Иванович, и эхо его голоса загуляло под сводами. Но дьячок, казалось, не слышал возгласа.

– Протоиерей Перовский! – прогудел слегка обиженный Николай Иванович.

– Ах, – обрадовался дьячок. – Так вы не от отца благочинного? Ждем, ждем, батюшка, второй день, а позвольте узнать…

– Отец Николай, – перебил Николай Иванович. – Рукоположен в Вологодской епархии, имею камилавку и наперстный крест.

Почему-то обрадованный дьячок засуетился. Он открыл двери в алтарь, приглашая войти. Отец Николай и сам не заметил, как оказался в алтаре, а Данило недоуменно постоял в пустой церкви и вышел. Он решил подождать Николая Ивановича на свежем воздухе.

* * *

Бригадир формовщиков Московского механического завода Арсентий Шиловский работал в ночную смену. Заказ на канализационные тройники был очень срочным, начальство торопило литейщиков. Бригада работала всю ночь при усиленном освещении переносных электроламп. Часам к восьми утра кончились стержни, и земледелы выключили рубильник на бегунах. Мягкий стелющийся звук разминающих формовочную землю катков замер, в черной литейке стало непривычно тихо и даже как-то просторно. Лишь по-самоварному мирно гудела посреди цеха жаркая вагранка да порой вверху, на завалочной площадке, гремел шихтой завалочный ковш. С первой утренней сменой должны были разлить чугун.

Шиловский разогнул затекшую поясницу и пошел за опокой. Бригада только что ушла по домам, а ему оставалось заформовать последний стержень. Шиловский посмотрел на два аккуратных ряда форм, пересчитал. До двух десятков не хватало как раз одной. Шиловскому было приятно знать, что это он сделал девятнадцать ровно чернеющих прямоугольников, что ночь кончилась и огненное кисельное варево заполнит скоро трепетные пустоты в набитых землей опоках. Нет, все-таки надо было сделать двадцатую для ровного счета…

Преодолев усталость, Шиловский принес две опоки – бездонные чугунные ящики с ручками. Быстрым, давно отработанным и потому незаметным для него самого движением он установил нижнюю опоку, притер ее к земляной площадке. Земля была уже сухая. Он совковой лопатой наносил прямо от бегунов свежей, чуть влажной формовочной массы, насыпал в опоку и вдавил в нее половину смазанной жидким графитом деревянной модели. Затем он плотно утрамбовал землю пестиком, сровнял ее заподлицо со срезом модели, посыпал белым мелким песочком. Мягкой волосяной кистью смахнул с дерева крошки земли и соединил верхнюю половину модели с нижней. Оставалось положить сверху вторую опоку, установить формочку заливочного отверстия и набить опоку землей. Он сделал это довольно быстро. Осторожно проволочным стерженьком протыкал отверстия для выхода газа и распрямился.

Поясницу ломило, очертания опоки смещались в глазах. Но теперь была самая приятная часть работы. Шиловский любил этот момент, когда надо вскрывать форму и вынимать половинки моделей. Если все было хорошо, если не отвалилось ни кусочка формовочной массы, то было приятно, как в детстве, когда удачно отгадываешь загаданную кем-либо загадку.

Он слегка раскачал и осторожно вытянул из земли деревяшку для формовки заливочного отверстия: она вышла легко, без задержки. Руки потомственного формовщика почуяли б даже самый крохотный обвал формовочной массы…

Снимать верхнюю часть формы надо было вдвоем, и Шиловский оглянулся. Только вагранщик Гусев дремал у гудящей вагранки да вверху, на завалочной площадке, сказывался завальщик Гришка Устименко. Черный громадный объем цеха уходил далеко в темноту, фермы арочных перекрытий громоздились вверху, уходя в перспективу. Мощный, сейчас безмолвствующий балочный кран чернел вверху от стены до стены, крюк его недвижно висел на тросе. Вагранка гудела спокойно и деловито.

– Але, Гусев! – крикнул Шиловский. – Александр Михайлович! Помоги, последняя форма…

Гусев, зевая и потягиваясь, поднялся с корточек, поглядел в глазок вагранки и только после этого приблизился к Шиловскому. Закурил.

– Все еще тут. Сколько браку набухал?

– Двадцатая. А ты гляди, дозеваешься, опять заваришь «козла».

– Сам козел. – Гусев покряхтел и склонился над формой, Шиловский тоже взялся за ручки и вдруг закричал:

– Потише можешь? Так. Тсс… Взяли. Тише, говорю, черт, первый раз, что ли?

– Ни хрена.

Они осторожно сняли верхнюю опоку, перевернули и так же осторожно положили ее на деревянные подкладки. Все было в порядке. Шиловский легкими ударами по вставленному в дерево железному прутку поочередно слегка расшатал и вынул из опок половинки моделей. Смазанные графитом, они хорошо отделились от формы. Шиловский установил в опоке последний формовочный стержень, Гусев помог накрыть его второй опокой.

Теперь все останется в тайне, пока отлитый тройник не выбьют из опоки и не очистят его от комьев перегоревшей земли, пока обрубщики не обрубят с детали наплывы металла.

– Все! – Шиловский хлопнул по широкой брезентовой штанине. – Помаялись и спать, старуха, спать.

– Ну да, держи карман. Дадут тебе днем поспать пролетарские дети. – Гусев жил на одном коридоре с Шиловским. – Не думаешь, Арсений, квартиру получше просить?

– А ты? – Шиловский вытряхнул пыль из своей густой шевелюры цвета крепко заваренного чая.

– Да я что, мне хватает пока, – сказал Гусев.

– Ну и нам тоже хватает.

Это было правдой: Шиловский не стремился получить другое жилье, хотя в комнате жили они втроем: с матерью и давнишним дружком Петькой Гириным. Арсентий явственно помнил, как отец, вернувшись с германского фронта, рассказывал о своем друге фельдфебеле Николае Гирине, которого где-то в Карпатах немцы удушили ядовитыми газами. Петьку Гирина отец приписал из деревни как раз во время февральской революции. Он пристроил его на завод и вскоре умер, наказав жене кормить Петьку наравне с сыном Арсентием. Можно было и не наказывать, все шло само собой. Петька так у них прижился, что даже теперь, когда его как сына бедняка по льготным правилам приняли в партию и выдвинули из формовщиков на ответственную работу, даже теперь он никуда не хотел от них уходить. Всю свою ответственную зарплату Петька по-прежнему до копейки отдавал матери Шиловского Лаврентьевне. Он лишь изредка посылал денег сестре в деревню, единственной оставшейся там родственнице.

Между тем Гусев выключил рубильник дополнительного освещения. Высокие прокопченные и пыльные окна обозначились чуть заметной утренней синевой. И в это же время над кочегаркой соседнего механического цеха зашипел пар, а сквозь это шипение пробился и сначала сипло, потом чище и все более зычно загудел первый гудок. Вскоре в раздевалке послышались голоса утренней смены. Завод оживал, цеха быстро сбрасывали с себя ночное оцепенение. Пришедшие разливальщики готовились разливать чугун. Гусев откинул сонливость и сразу преобразился, он прыгал около вагранки, запасал специальную замазку для забивки летка, обмазывал желоб огнеупорной глиной. Балочный кран уже сухо щелкал контактами реле. Теперь формовщикам нечего было делать в цехе, где через час-полтора наступит шумное царство огня и синего жаркого дыма.

Шиловский сходил в душ, переоделся и, предчувствуя сладость отдыха, через административную пристройку вышел на заводской двор. Тут-то и окликнул его мастер литейки Малышев. Он спросил, сколько заформовано тройничных стержней, похвалил бригаду, а напоследок смущенно поскреб в затылке:

– Ну, брат, тебе сегодня везет, спать не придется.

– А что?

– Звонили из комитета, просили зайти. Ты там в какой-то комиссии, ну, счастливо!

Сутулый Малышев, махая длинными, ниже колен, руками, поспешно исчез, а Шиловский разочарованно причмокнул. Отдых откладывался. Шиловский числился на заводском партучете, но в парткоме по месту жительства его записали недавно в комиссию по конфискации неучтенных церковных ценностей. Неделю тому назад у комиссии уже был один заезд, сегодня, видать, предстоял второй.

Делать было нечего, Шиловский вышел из проходной, пересек улицу и прыгнул в затормозивший на повороте трамвай.

Часу в десятом утра особая тройка в составе представителя финотдела долговязого прибалтийца по фамилии Билинкис, а также Шиловского и милиционера Артамонова подъехала на машине к храму, построенному в одном из переулков Замоскворечья. Четвертым в группе был шофер, исполнявший одновременно и обязанности охраны, а в случае необходимости вооруженной помощи милиционеру.

Обойдя вокруг церкви, милиционер Артамонов остался на паперти, шофер (или, как говорилось в Москве, шоффер) встал у бокового выхода, а Шиловский и Билинкис вошли в церковь.

С полдесятка пожилых женщин, не обращая внимания друг на друга, тихо молились около левого клироса, да какой-то лысый мужик стоял у дверей и держал в руках рукавицы. Из алтаря слышалась делаемая вполголоса басовая проба. Шиловский и Билинкис, не снимая шапок, быстро прошли к алтарю. Массивная на вид дверца левого алтарного входа оказалась до того хрупкой, что, распахнув ее, Билинкис еле устоял на своих жидких, обутых в краги ногах. От этого Шиловскому стало смешно, он с каким-то озорством, минуя богомолок, ступил в алтарь. Прямо перед ним стоял большой рыжий поп, видимо, это он только что пробовал голос. Не замечая сухонького, невзрачного дьячка, Билинкис смело подошел к попу.

– Вы здесь заведывающий? Патрудитесь адеться! – заикаясь и без акцента, сказал председатель тройки. – Вы будете аристованы.

Арсентий, улыбаясь, подвинулся ближе.

Поп недоуменно, словно ничего не понимая, поглядел на них, потом, испугавшись, начал искать шубу. Когда он сунул свои громадные руки в рукава и взял шапку, Шиловский и Билинкис встали у него по бокам. Вдруг коротким движением локтей он раздвинул себе пространство: члены особой тройки полетели от него, один влево, другой вправо. Поп бросился из алтаря, распахнул дверь бокового выхода, сбил с ног шофера, бегом миновал двор и через какой-то узкий проулок ринулся в город. Сзади, где-то около церкви, хлопнул выстрел, Николай Иванович (а это был именно он) бежал, бежал что есть мочи, не оглядываясь. Он свернул в другой проулок, выбежал на другую, очень коротенькую улицу и только после этого оглянулся. Улица была пустынна, но милиционер свистел где-то недалеко. Николай Иванович побежал вновь, нырнул под какую-то арку и спрятался за железной воротницей. Он видел в щель, как мимо арки, тяжело дыша, пробежал Шиловский, слышал, как проехала машина, и, в меру отдышавшись, вновь затаился.

Николай Иванович вышел из-за воротницы не раньше как через полчаса. Он выглянул из-под арки и, убедившись, что ничего опасного нет, стараясь не торопиться, прошел мимо незнакомого места. Добрался до какого-то трамвая и поехал куда глаза глядят, подальше от злополучного храма.

Не догнав попа, тройка все же вернулась в церковь и сделала в алтаре обыск. Прихватив с собой испуганного старого дьячка или псаломщика, а также большой серебряный крест с крупной, впаянной в него жемчужиной, тройка поехала в финотдел. Вскоре Шиловский подписал акт и направился домой: усталость бессонной ночи снова вернулась к нему.

VIII

Данило вернулся к дому «бывшего Зайцева» в полном расстройстве. Он видел, как поп Рыжко выскочил из алтаря и ударился в боковой выход, как через какое-то время погнались за Николаем Ивановичем приезжие. «За какими шишами в церкву было ходить? – думал Данило. – Накликали беды на свою голову». Он не знал, где Николай Иванович, куда его увезли и что теперь делать. Решил скорее искать Петьку Штыря.

Данило в беспокойстве поднялся по знакомой теперь лестнице, нашел коридор и нужные двери. Корзины у дверей не было, и он обрадовался: значит, прибрали хозяева, дома кто-то есть. Коридор стал многолюдным и шумным, пахло жареным луком. Играло в комнатах радио, жонки, не замечая Данила, сновали мимо, ребятишки с криками бегали взад-вперед.

Данило без стука толкнул дверь, снял шапку. Большая, оклеенная розовыми обоями комната делилась занавеской на две неравные половины. В углу стоял стол, покрытый протершейся на углах клеенкой, на столе самовар и какая-то еда, накрытая газеткой. В другом углу размещался крашенный в розаны сундук и кровать с зеленым стеганым одеялом. Данило разглядел бы еще швейную машину, горку и гармонь на шкапу, но от занавески отделилась широкая в кости женщина, почти старушка, одетая в коричневую с воланами и гарусом кофту. Она подошла к горке, не спеша надела очки и, разглядев Данила, заговорила скороговоркой:

– Ах, это ваша поклажа? Проходите, садитесь, Петеньки нет, Арсеня скоро придет. Милости просим, как же эдак? Поклажа оставлена, а никого нет, а Петя вышел и догадался: видно, говорит, кто-то из деревни приехал.

– Вот, благодарствую, видно, я угадал. Значит, тут живет Петр Николаевич?

– Здесь, здесь! – Старушка засуетилась с самоваром, но Данило решительно ее остановил:

– Не сумлевайтесь, ничего не требуется. Мне бы Петра Николаевича…

Он расспросил, где найти Петьку, как до него добраться, достал из корзины писанную Николаем Ивановичем бумагу и ушел. Старушка – мать Арсентия Шиловского – надела платок, телогрейку и проводила Данила до нужного трамвая. Она взяла с него слово, что он обязательно придет ночевать, а Данило, ободренный, обрадованный, поехал искать Штыря и Калинина.

Бумага с клеймом фабрики Сумкина, на которой была написана жалоба, лежала за пазухой, трамвай браво гремел железяками. Данило Пачин ехал по белокаменной, полный хороших надежд. Он верил в свою справедливость. Он без особого труда нашел дом, где принимал ходоков председатель ЦИКа Михаил Иванович Калинин. «Мужик-то он наш, тоже ведь деревенский, – думал Данило, – должен разобраться, должон воротить права. Господи, благослови!» Данило мысленно перекрестился и взялся за большую медную скобу. Он вошел в коридор, старательно обтер о половичок валенки, снял шапку. Нащупал под шубой бумагу и ступил на лестницу. Его не остановили и не окликнули, он немного умел читать вывески и вскоре на четвертом этаже нашел нужные двери.

– Я вас слушаю, гражданин! – Данило увидел за столом крупного, представительного человека.

– Здравствуйте, – произнес Данило. – Я, товарищ командир, на одну минутую, мне бы к Михаиле Ивановичу. Значит, это…

– По какому вопросу?

Данило замялся, ворочая шапку в ненужных сейчас руках:

– Мне бы к Михаиле Ивановичу…

– Заявление? Жалоба? Оставьте ваши бумаги, разберемся, сообщим по месту жительства. Есть у вас заявление?

Секретарь председателя ЦИКа глядел куда-то сквозь Данила, успевая разглаживать бумаги. В приемной слегка пахло приятным табачным дымом, и этот домашний запах вернул Данилу сообразительность. Он потоптался и сказал:

– Да нет бумаги-то… Мне бы Михаила Ивановича, с глазу на глаз.

– Сегодня нельзя, гражданин. Занят Михаил Иванович.

– Ну я ежели попозже зайду. Пока до свиданьица. – Данило повернулся и вышел. От волнения он надел шапку только на улице, и милиционер-регулировщик долго смотрел на живописную лысину мужика.

Прошло два часа. Данило не спеша обошел вокруг Кремля, подивился на узорчатые маковки Покровской церкви, поглядел на реку и посидел на снежной скамеечке какого-то садика. Набравшись терпения, он снова пошел в приемную. Человек пять посетителей – мужиков и городских – сидели на стульях, и тот же секретарь названивал кому-то по телефону, подписывал бумаги. Данило решил подождать, пока народу будет поменьше, снова вышел, походил около дома и вдруг увидел Штыря.

Петька в черных с калошами валенках, в суконном черном пиджаке и богатой пыжиковой шапке выходил из машины, держа в руках толстый портфель. Данило бросился навстречу:

– Петька! Петр Николаевич, гли-ко, хоть я тебя увидел-то! Совсем я…

– Что? – Петька даже не остановился.

– Николая-то Ивановича я потерял, я на квартере-то был, да ты уж ушел…

Данило вдруг осекся. Петька Штырь даже не посмотрел, скрылся в подъезде. Данило долго не мог очнуться от этого горя. «Прохвост! – думал он. – Прохвост, он прохвост и есть, вишь, не признался. Да разве это где видано? Своего мужика не признать, Ольховского. В Шибанихе жил, в одном дому гостили… Господи, до чего дожили!»

Данило в отчаянии снова пошел в приемную. Все посетители уже ушли, и прежний секретарь, узнав Данила, рассердился:

– Я же вам, гражданин, сказал: Михаил Иванович принять не может. Не может, понятно это или нет?

– Да я, товарищ командир, на минутую… Можно сказать, совсем недолго…

– Нет, нет, приходите на следующей неделе!

– Я, вишь, не могу долго-то, сына женю на той-то неделе.

– Что-что?

– Сына, говорю, женю, свадьба на той неделе, время-то нету.

Секретарь хмыкнул и позвонил:

– Товарищ Гирин, немедленно зайдите ко мне.

Данило положил шапку на стул и не по возрасту резво прыгнул за барьер, подскочил к двери кабинета.

– Оставьте его в покое! – сказал Сталин секретарю, когда тот попытался за рукав увести Данила от дверей, Сталин закурил и сел где-то в дальнем углу, а Калинин повторил приглашение:

– Садитесь, садитесь.

Данило (он был слегка выведен из себя) не ответил Сталину и достал из-под шубы бумагу. Большое масляное пятно от скоромного пирога красовалось посредине листа, но водяной знак фабрики Сумкина был все равно хорошо заметен. Калинин начал читать.

– Прочти вслух! – глухо, издалека произнес Сталин.

– А ты не приставай! – обернувшись, вдруг встрепенулся Данило. – Не мешай человеку читать!

Калинин засмеялся, вскинув густые волосы и выставив бородку:

– Гражданин Пачин, гражданин Пачин!.. Стоит ли, Иосиф Виссарьенович?

– Стоит! Обязательно стоит! – сказал Сталин.

Калинин близоруко склонился, сильно грассируя и окая, прочитал жалобу:

от крестьянина Вологодской

губернии деревни Ольховицы

Данилы Семенова Пачина

Прошение

Покорнейше прошу президиум ЦИК разобрать мою жалобу относительно сугубо неправильных действий низовых властей в лице комиссии Ольховского волисполкома и лично уполномоченным РИКа Игнатия Сопронова. По существу дела имею честь сообщить следующее. Я, Данило Семенов Пачин, крестьянин, по оговору Сопронова решением комиссии волисполкома генваря 11-го дня сего 1928 года лишен был гражданских избирательных прав, что считаю несправедливым. Наемным трудом мое хозяйство никогда не пользовалось, торговли никакой не было. Что касается толчеи, то я давно передал ее добровольно и безвозмездно в Ольховскую коммуну имени Клары Цеткиной. В справедливости сих слов дают показания все нижеподписавшиеся граждане д. Ольховицы Вологодской губернии.

Калинин движением ладошки закинул волосы назад и положил бумагу:

– К сему Пачин. Плюс тридцать две подписи граждан деревни Ольховицы.

– Граждан или крестьян? – Сталин встал и, разглаживая правый ус, подошел к столу. Взял жалобу. – Судя по стилю, писал кто-то другой.

– Данила Семенович, – повернулся Калинин. – Кто писал жалобу?

– Бумагу-то?

– Да.

– Писал-то Николай Иванович, Рыжко по-нашему. Поп-прогрессист.

– Что-что? Прогрессист! – Сталин, раскуривая трубку, сел рядом с Данилом. – Почему же именно прогрессист?

– Да вишь… А вы кто будете?

– Сталин.

– Ох, извините, пожалуйста! А я думал, тоже с жалобой. – Данило смутился и встал. – Извините ради Христа, видать, помешал, пришел не вовремя. Ну я уйду, ежели…

– Ничего, Данила Семенович. Так почему все-таки прогрессист?

– Вишь, мужики-то его не брали в приход. – Данило снова сел. – Все у его по-новому. Вино шибко пьет да и к женскому полу… Значит… Блудил помаленьку… Вот и прозвали прогрессист.

Калинин и Сталин рассмеялись вместе. Но Сталин приглушил смех чуть раньше. Он вспомнил, как неприятно для него любое воспоминание о его семинаристском прошлом. Троцкий за глаза не однажды делал демагогические намеки на бурсацкое образование некоторых руководящих товарищей. Сталин знал, что Калинину известны троцкистские шуточки, а Калинин, в свою очередь, знал, что Сталин знает обо всем этом, а Сталин знал, что Калинин знает, как неприятно все это ему, Сталину. Короткая пауза повисла было в пространстве, но Калинин быстро переключил разговор:

– Товарищ Пачин! Вы пишете в жалобе, что никогда не пользовались наемным трудом. А мельница? Это же частное предприятие.

Данило покачал головой:

– Ох, Михайло да Иванович! Частное. Знамо, частное! Да ведь и брюхо-то у человека тоже частное, а не общее. Тут-то как? Да меня вся волость звала по имени-отчеству. За толчею-то. Я рази враг народу-то?

– Враг.

– Это… это… – Данило не мог подобрать слов. – Это, Михайло Иванович, как так?

– Да так. Сколько брал с пуда?

– С двух пудов фунт.

– Ну вот. Ты этот фунт не пахал, не сеял, он тебе доставался даром.

– Нет, Михайло Иванович, неправда! – Данило даже привстал со стула. – Я вон одного дегтю на эту толчею сколько перепокупал, может, на весь гарец. А ремонт, а всякие клюшки-гвоздики! А силы да время сколь, подавись эта толчея! Я вон ее сам в коммуну бесплатно сдал.

– Прижали, наверно, вот и сдал, – сказал Калинин.

– Да за что прижали-то? – Данило встал. – Я эту толчею восемь годов делал своими руками. Люди о празднике в гости, а Данило топорик в руки да на угол. Ладно, богаче людей не буду, нате, берите ее в коммуну! Так теперь-то за что меня из списков похерили? Рази я хуже хоть того же Игнахи Сопронова? Он вон, Игнаха-то, говорят, всю жизнь только и делал что матюги на воротах писал, а тут людями командует…

– Ну, вот что, гражданин Пачин, – прервал Калинин. – Мы ваше заявление рассмотрим и пошлем по назначению. Можете ехать домой.

– Видно, и правда сказано: ворон ворону глазу не выклюет, – вздохнул Данило. Калинин не заметил этой реплики, положил заявление в папку. Прихлопнул ее рукой, давая понять, что разговор закончен.

Сталин, ходивший до этого молча, подошел к столу:

– Михаил Иванович, может, сделаем исключение для товарища Пачина? Надо восстановить, вернуть ему право голоса.

Данило затаил дыхание. Калинин крякнул. Долгой, очень долгой показалась Данилу эта минута.

– Данила Семенович, – глухо сказал Калинин. – Поезжайте в губисполком, решение комиссии будет отменено.

– Ох, спасибо, товарищи! Ох, какое вам спасибо-то!.. – Восторженный Данило не помнил, как выбежал, как нашел проход в барьере и как оказался на улице.