Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

VII

Сопронов и впрямь редко бывал в Шибанихе. Из деревни Залесной, где его едва не избили местные парни, он убежал кружной дорогой. Он никому ничего не рассказывал.

В воскресенье он послал Степаниду по деревням с повестками. Сверху пришло указание провести собрание групп бедноты. Еще на руках у Игнахи имелась присланная Меерсоном бумага. Это было не что иное, как слегка сокращенное постановление секретариата Севкрайкома об оживлении групп бедноты.

Повестки, написанные под копирку, гласили:

«Вам надлежит явиться к 12 ч. дня 10 декабря сего года на сельисполком и собрание батрацко-бедняцкой группы в д. Ольховицу. Собрание имеет быть в мезонине Ольховского сельсовета, явка строго обязательна».

Вверху Сопронов надписывал фамилию приглашенного, внизу ставил свою.

Степанида запросила сельсоветскую лошадь, но Сопронов не дал. Тогда она пошла в лавку и часть повесток послала с оказиями, остальные по Ольховице и ближним деревням разнесла сама.

На другой день Сопронов ровно полдвенадцатого сидел за столом в натопленном мезонине, курил табак и ждал. В двенадцать часов никто не пришел. Один Гривенник просунул в двери голову в овчинной шапке, сперва оглядел пространство, заваленное узлами: пачинским, еще не проданным имением. Торчала тут и зингеровская ножная машина, и желтая жесткая кожа-коровина, свернутая в трубу.

Гривенник переступил через сельсоветский порог. Он хотел поздороваться с председателем за руку, но Сопронов притворился, что не заметил протянутую ладонь.

– Отвязывай лошадь и поезжай в Шибаниху, – сказал председатель. – Привези тамошних.

– Так вить Носопырь туточка! И Таня у Пачиных чай пьет.

– Откуда знаешь?

– Носопыря сам видел. А про Таню народ сказывал.

– Какой народ?

– Знамо какой. Лавошный. – Гривенник не знал, уходить или садиться.

– Сходи и приведи Усова.

Гривенник неохотно ушел. Часа через полтора в мезонине с грехом пополам собрались Митька Усов, шибановские старики Таня и Носопырь, брат Сопронова Селька и все тот же Гривенник. Со Степанидой было семеро. Остальных решили не ждать.

Сопронов поднялся, разгладил под ремнем гимнастерку, выпрошенную, вернее, выменянную на две дубленые овчины у Ивана Нечаева.

– Так. Товарищи, значит, собрал я вас отнюдь не здря! Дело отлагательства никак не терпит. От вышестоящих организаций получено указание немедленно выявить во всех волостях контрреволюционную верхушку. Также обратить сугубое внимание на лесозаготовки и…

– Товарищ Сопронов, – подал вдруг голос Гривенник. – Это как, значится, понимать ето дело?

– Чево? – недовольно обернулся Сопронов.

– Да эту, верхушку-то.

– А так и понимать, что хозяйства не советские. Кулацкие! Есть указанье их ограничать.

– Ты бы, Павлович, не кричал, а разъяснил, – заметил Митька Усов и вытянул больную ногу вдоль пола. – Я вот тоже не понимаю, какая разница.

– Разъясню после, товарищи! – Сопронов сдержал раздражение. – А пока слушайте доклад.

Он расправил бумаги и начал зачитывать, сбиваясь и повторяя слова.

– «Осуществление задач по социальной и технической реконструкции лесного, сельского и промышленного хозяйства края и выполнение ежегодно увеличивающихся программ лесоэкспортных заготовок происходит в условиях бешеного сопротивления капиталистических элементов города и деревни.

В связи с этим и дальнейшая работа по организации батрачества и бедноты, закреплению их союза с середняком для решительного отпора и наступления на кулачество, в первую очередь через группы бедноты и их регулярную работу, имеет исключительно важное значение.

Истекший опыт работы по организации батрачества и бедноты в крае наряду с некоторыми достижениями: отпор и наступление на кулака в перевыборные кампании, при проведении сельскохозяйственного налога, займов и т. д., а в отдельных районах и при проведении лесозаготовок, хлебозаготовок и коллективизации, в целом говорит об общей слабости и нерегулярности работы групп бедноты.

Основными решающими недочетами в постановке работы групп являются:

а) Организация батрачества и бедноты через группы не стояла как повседневная боевая задача парторганизации. Местами здоровая инициатива бедноты придушалась, что на практике в ряде случаев приводило к правооппортунистической политике.

б) Парторганизации через группы почти не используют в своей работе огромные возможности подъема батрачества и бедноты через организованное их участие в лесозаготовках, рыбо-звериных, лесохимических и др. промыслах. Группы слабо участвуют в постановке правильного использования фондов бедноты и не учитывают эффективности фондов.

в) Защита интересов батрачества и бедноты от кулацкой эксплуатации на лесозаготовках по краю и в промыслах и ограждение законных интересов бедноты в других основных отраслях хозяйства поставлены слабо и проходят без участия групп бедноты.

г) Парторганизации на местах не использовали до последнего времени организационных возможностей максимального развития сети групп бедноты в соответствии с сетью партячеек и выборных органов на селе, не приняли решительных мер к очищению управленческих органов от кулацких и антисоветских элементов, в первую очередь в наиболее засоренной – производственной кооперации, и усилению в них влияния батрачества и бедноты. Руководство работой групп местами передоверили беспартийным, извратив этим директивы партии».

От напряжения у Сопронова кружилась голова и пот выступал на висках. Он взглянул на присутствующих. Гривенник сладко всхрапывал в углу мезонина, Степанида и Митька Усов тоже клевали носами. Но особенно нахально храпел Носопырь. Только брат Селька бодро слушал и старался запомнить. В тишине первым очнулся предколхоза Усов. Он промигался и ткнул Носопыря под бок:

– Вставай, проклятый заклейменный! Ишь, мало тебе ночи-то. Небось просидел у столбушки, вот и спишь.

Все засмеялись. Таня, шмыгая носом, смущенно затеребила платком:

– Да уж что и говоришь, Митрей, уж чево уж…

– Да я ведь, баушка, не про тебя…

Сопронов постучал суставом среднего пальца по звонкой столешнице и продолжил:

– «Во исполнение директив партии и решений I краевой партконференции секретариат крайкома постановляет:

1. Указать парторганизациям края на недооценку всей важности постановки работы с группами бедноты, что по сути, в ряде случаев, приводит к проявлениям правооппортунистического уклона на практике.

Предложить всем окружкомам. Коми обкому, сельским райкомам и ячейкам ВКП(б) организацию бедноты и батрачества через группы бедноты и проведение регулярной работы групп поставить у себя как систематическую повседневную боевую задачу в работе организации, решительно выявляя и борясь с проявлениями правого оппортунизма в этом вопросе, как и в других областях работы.

2. Обязать окружкомы и Коми обком решающими узловыми задачами в работе групп бедноты поставить: обеспечение руководящего влияния батрачества и бедноты по всей системе работы советских и кооперативных органов, изоляцию и дальнейшее наступление на кулачество и укрепление союза рабочих и бедноты с середняком под руководством парторганизации.

Всю работу групп бедноты (применительно к местным условиям) наполнить конкретным содержанием и подчинить ее осуществлению основных задач социалистического строительства в крае, вытекающих из пятилетки и подлежащих к выполнению в данном селе, районе: обязательное выполнение лесоэкспортных программ – заготовка, сплав; развитие животноводства, технических культур – лен; развитие рыбо-звериных, лесохимических и других промыслов; дальнейшая коллективизация вокруг этих видов социалистического хозяйства бедняцко-середняцких слоев деревни с упором на обобществление труда, орудий, средств производства, на вытеснение кулака и борьбу с кулацкой эксплуатацией батрачества и бедноты (особенно в лесу и на промыслах).

3. Поручить окружкомам и Коми обкому в двухмесячный срок пересмотреть в сторону расширения сети групп бедноты, используя все имеющиеся возможности, обеспечивающие регулярную работу групп (партруководство, наличие батрачества и бедноты в выборных советских и кооперативных органах). Одновременно решительно устранять имеющиеся извращения в организации групп (включение в их состав служащих, середняков и т. д.). Руководство работой групп возложить только на партийцев и обеспечить дальнейшее расширение сети групп бедноты. В этих целях использовать для усиления влияния батрачества и бедноты в выборных органах на селе происходящие и предстоящие в ближайшие месяцы перевыборы в кооперативных системах и ККОВах.

4. Поручить фракции крайисполкома совместно с краевыми кооперативными союзами в двухмесячный срок проверить в целом по краю состояние и использование всех фондов бедноты. Поставить изучение эффективности от использования этих фондов и наладить единообразный учет социального состава членов в кооперативных системах края, доложив об исполнении секретариату крайкома.

Парторганам на местах привлекать к ответственности лиц, допускающих извращения в использовании фондов бедноты, мобилизуя вокруг этого дела общественное внимание.

5. Имея в виду, что за первый квартал проведены по краю совещания, конференции лесорубов при значительном участии бедноты, а также учитывая, что происходящие перевыборы в кооперативных системах и ККОВах сопровождаются специальной работой (через собрания) с беднотой, и вследствие невозможности отрыва значительной части бедноты от лесозаготовок, признать проведение конференции групп бедноты зимой невозможным. Вопрос о сроке их созыва разрешить особо.

6. Обязать окружном и Коми обком о ходе выполнения настоящего постановления представить крайкому доклады к 1 февраля 1930 года».

Сопронов обтер пот:

– Доклад, товарищи, окончен. Задавайте вопросы.

– А это чего такое коми-то, а, товарищ Сопронов? – опять спросил Африкан Дрынов. – Все коми да коми.

– Да самоеды, не знаешь, что ли? – сказал Усов.

– Нет, товарищ Усов, не самоеды, а зыряне! – поправил довольный и уже отдышавшийся Сопронов. – Есть вопросы по существу? Нет. Приступаем, товарищи, ко второму вопросу, к обсуждению нового списка по твердому заданию нашего сельсовета.

Сопронов намеренно не пригласил на собрание членов СУК – сельской установочной комиссии по налогам, и это не ускользнуло от Митьки Усова. Усов хотел было спросить об этом, но раздумал. Сопронов уже зачитывал список хозяйств, которым, по его мнению, необходимо дать твердое задание по налогу и вывозке леса:

– Во-первых, деревня Шибаниха. Брусков Северьян Кузьмич, Рогов Иван Никитич, Клюшин Степан Петрович, Миронов Евграф Анфимович, Судейкин Акиндин…

Митька Усов и Африкан Дрынов кашлянули оба сразу. Сопронов не остановился, не насторожился, тогда Усов перебил его громко:

– Игнатей Павлович, Судейкина-то пошто в этот список? У него в хозяйстве и кобыленки нет, одна коровенка, да и у той хвост коротенькой.

– Зато язык у ево длинной! – вдруг сказал до этого молчавший Селька и покраснел. Но Сопронов не слушал ни Митьку Усова, ни брата Сельку. Он продолжал зачитывать:

– Дальше. Деревня Залесная. Жильцов Иван, мельник. Ерашин Андрей, второй мельник…

Список по всем деревням двух волостей был такой длинный, что старуха Таня опять задремала, зато все остальные слушали напряженно.

– Я, Игнатей Павлович, с этим списком не согласен! – сказал Митька Усов, когда Сопронов кончил наконец чтение. – Больно много у тебя кулаков… Эдак ты и меня обверхушишь.

– До тебя ишшо дело не дошло, – сказал Игнаха то ли всерьез, то ли шуткой. – А когда дойдет, дак и тебя за гребень возьмем, не беспокойсь.

– Да я знаю, что ты не сгузаешь, – засмеялся Усов. – Только за такой список я голосовать не буду. Мне люди в глаза нахаркают…

У Сопронова побелели глаза.

– Хорошо, можешь не голосовать. Кто ишшо против этого списка? – Он поглядел отдельно на каждого. – Нет против? Значит, все остальные «за». Мнение члена Усова запишем в протокол особым пунктом…

В мезонине стояла полная тишина.

– Собрание группы объявляется закрытым. Можете быть свободными. А ты, Дмитрий, останься. На пару слов… Есть разговор о колхозе.

Когда вся «группа» один по-за одному выпросталась из мезонина на крутую узкую лесенку, Игнаха ударил кулаком по столешнице:

– Ты, такая мать, што? Ты што тут, понимаешь, подпускаешь кулацкие штучки?

– Ты на меня не гаркай и кулаком не стукай, – обозлился и Митька. – Я ведь тоже могу гаркнуть!

Сопронов, переламывая себя, улыбнулся:

– Ладно, ладно. Давай докладывай, как там у тебя… Данило да Гаврило велики ли паи внесли?

– А приходи-ко сам да и погляди! – сказал председатель ольховского колхоза и перекинул через порог негнущуюся ногу. – Тут рядом…

Дверь сильно хлопнула. Бешенство жаркой волной окатило Игнаху Сопронова: «Ну, паранинец! Ты еще у меня попляшешь… – мелькнуло в сознании. – С хромой-то ногой…» Голова закружилась, тошнота подступила к горлу. Белая пена вскипела в уголках губ, Игнаха почувствовал, что теряет память…

… Он пришел в себя, лежа на остывающем мезонинном полу, – перед глазами розовела балясина обойного рисунка. Было холодно, голова нещадно болела. Сколько времени? Какое число? Что было, чего не было? Сопронов сел на полу и стал вспоминать…

Он вскочил на ноги, когда дошел до стычки с Митькой, быстро спустился вниз и долго крутил ручку телефона, кричал в трубку, вызывал административный отдел. Отдел молчал. Тогда Сопронов начал звонить Меерсону, доложил о «контрике» Усове, о злостном сопротивлении мероприятиям на территории Ольховского ВИКа. Меерсон посулил послать милиционера.

Сопронов как чумной вбежал «на куфню» к Степаниде, где она дневала и ночевала последнее время. Он турнул ее запрягать. Сам снова поднялся в мезонин, начал перелистывать старые волостные нехозяйственные книги, испещренные красными и синими галочками. Все, кто был отмечен красными галочками, числились в новом нынешнем списке, и Сопронов начал дополнять его за счет хозяйств, отмеченных синим тавром.

* * *

Весть о дополнительных твердых заданиях оказалась быстрее и легче на подъем, чем красногрудые снегири. Рано явились эти зимние птахи! Они вспархивали на снежный карниз мезонина, тормошились на усеянной сенной трухой площадке около исполкомовского крыльца. Летели слухи от деревни к деревне, обгоняя Таню с Носопырем и даже конного Африкана Дрынова, застрявшего в Ольховице у дальней родни.

… Митька Усов не знал, что делать с заявлениями. Уже почти вся Ольховица побывала за это утро в Прозоровском флигеле. Избу начисто выстудили. А люди пешие и конные уже из других деревень везли и несли Митьке заявления в колхоз. Усов совсем растерялся. Он велел жене запереть дом и заковылял к сельсовету. «Нет, лучше в лавку», – одумался он на ходу. Усов не мог ничего придумать, кроме как купить для начала бутылку… Что делать? Неужто опять мириться с Игнахой? К вечеру во многих деревнях люди слышали бабий плач. Ночью в иных домах не зажигали огня. В темных зимовках чувствовалось сдержанное движение и громкий шепот, мелькали по сенникам и подвалам отблески приглушенных фонарей. Попавшие в новый список грузили на санки сундуки и кадушки, завязывали в узлы женские юбки, наподольницы, одеяла, холсты, шубы, девичьи атласовки, ружья, кружева, часы, выделанные кожи. Швейные машины, самовары и фарфоровую посуду заворачивали в половики. Кожи скручивались в рулоны, муку и зерно таскали из амбаров прямо в мешках…

Все это пряталось по гуменным перевалам в засеках, в овинах либо зарывалось прямо в снег.

Еще засветло вернувшись в Шибаниху, Селька Сопронов почуял что-то и начал шнырять по деревне вместе с ватагой подростков. Сначала бросались снегом, потом, словно на святках, раскатили поленницу Климова. Савва в одних портках, босиком выскочил на крыльцо: – Я вот вам покажу, соплюнам, где раки зимуют! Пока он бегал обуваться, пока искал коромысло, орава с гусиным гоготом смылась к церкви. Убедившись, что Савва отстал и не преследует, перевели дух. Поднялся спор, кто осмелится залезть в окно и сходить в алтарь…

Ночь была темная, облачная, но от снега исходил мутный, едва заметный свет. Хоромы, бани, амбары издали казались одной сплошной чернотой. Поблизости же хорошо обозначались и проулки, и дорожки от дома к дому.

Сельке стало стыдновато за свою должность, когда ватажка начала кататься с горы на новожиловских дровнях. Он бросил компанию и уже нащупал было в кармане ключ от красного угла, но в проулке между орловским и лошкаревским домами заметил две темные фигуры. Селька шмыгнул поближе и замер, как кот, охочий до воробьев. Люди удалялись в огород и дальше, они тащили что-то к погребу. Селька прыжками подвигался за ними, прислушивался. Мягкий свежий снег не скрипел под валенками. Когда ему стало ясно, что в погреб что-то прячут, он торжествующе побежал обратно к ребячьей ораве…

За ночь Селька выследил еще двоих укрывателей. Ему стали известны еще два тайника: один в избушке старухи Тани, другой в снегу за гумном Евграфа Миронова. Селька весь ликовал от возбуждения и предстоящего справедливого, как ему казалось, наказания виновных. Но особенно волновало его содержимое того тайника, что был за гумном, прямо в снегу. Хотелось сразу бежать туда. Но Селька сдержался.

Он вернулся домой далеко за полночь. Ворота в зимовку были не заперты. Селька повернул за собой завертыш и открыл двери. Пахнуло скотинным духом: за печью уже с неделю стояла суягная, теперь колхозная овца, так как в хлеву двери висели на одной петле.

Павло Сопронов за эту осень совсем обезножел и уже не мог без помощи слезать с печи.

От самого покрова Игнаха и его жена Зоя жили в одной избе, вместе с отцом и Селькой. Братанам надоело таскать отца из избы в избу, да и дров требовалось теперь вдвое меньше. Зоя неожиданно для себя забрюхатела и стала добрей к Сельке и свекру, хотя все время и собиралась уехать жить в. Ольховицу. Игнаха готовил там квартиру в прозоровском доме. Пока он ездил в Шибаниху на исполкомовской лошади, но частенько, как и сегодня, не ночевал дома. Селька не стал зажигать лампу, улез на полати, положил под голову узел с овсом и уснул счастливый. Он спал, не слушая отцову ворчбу, спал крепко и без движений. Вдруг, уже под утро, он вздрогнул от какого-то радостного ожидания. Сон мгновенно исчез. Селька без единого звука сумел обуться и спуститься с полатей, натянуть дубленку и чью-то, кажется, не свою, а отцовскую баранью шапку. Половицы на мосту еще не успели промерзнуть и не скрипели, ворота тоже. Селька пересек улицу спящей Шибанихи и в темноте бегом пустился в сторону мироновского гумна.

VIII

Куземкин пробудился в то утро часу в четвертом. Он не мог больше уснуть, ворочался до рассвета. Как это так все получилось? Он ведь теперь не просто Митька Куземкин, а Митрий Митревич да еще и председатель колхоза «Первая пятилетка»? За какие-то считанные часы судьба круто переменилась и перемешала в голове все мысли. Вот что значит поддержать районную власть! Митька знал: не подай он первым свой голос в избе у Кеши, ничего этого с ним сейчас не было бы…

Все в нем ликовало и дрыгало, он готов был прыгать с полатей, на которых сейчас ворочался, готов зажигать лучину и будить брата Санка, матку да, пожалуй, и всю Шибаниху. Это хорошо и приятно. Но, с другой стороны, у Куземкина болела душа, он не знал, что надо делать и с чего начинать день.

Фокич (а иначе уполномоченный РИКа Смирнов) за два дня поставил рекорд: в шести деревнях учредил шесть колхозов. А на седьмом споткнулся. Пришел на ночлег пьяный, без шапки. Попросил Куземкина с какой-нибудь попутной подводой отправить в сторону Ольховицы. Сказал, что вышлет документацию и все инструкции, да и сам в розвальни, словно приснился.

– Что делать, с чего начинать? – в десятый раз спрашивал председатель сам себя.

Митя ступал по свежему скрипучему снегу медленнее, чем обычно. Голову он держал то в один бок, то в другой, то слегка ее закидывал, то слегка опускал. Прикидывал, как ловчей и нужней идти. Тело само подбирало новое положение, другую походку. Вот только куда девать при ходьбе руки, Митя не знал. Они были вроде бы лишние, то махались, то залезали в карманы.

У конторы, то есть у бывшего лошкаревского дома, а позже исполкома, а еще позже сельской читальни, Куземкин долго и тщательно обметал снег с валенок. Затем взошел на крыльцо, достал из потайного кармана ключ с бородкой и, ощущая важность дела, сунул в замок. Начал было поворачивать, но тут и выбежала из-за угла растрепанная Таисья Клюшина:

– Митрей, меня за тобой послали!

Митя без разговору вынул ключ и, стараясь не торопиться, пошел за Таисьей. В заулке между клюшинским и Климовским домами галдела небольшая толпа. При появлении Куземкина люди стихли, расступились, дали ему дорогу. Как раз в этот момент в ту же лазею и выскочила Зоя Сопронова. Груженные клюшинскими дровами чуночки она бросила на произвол судьбы.

– Вишь, вишь, как она брылила! Как рыбина в омут! – кричала Таисья вдогон. – Второй раз, и все за березовыми!

– Взять бы юбку-то да на голове бы и завязать, – сказал Жучок своим кротким сиротским голосом. – Раньше с воровками так и делали.

– Раньше, – перебил его Савва Климов, – раньше-то, бывало, и пороли кое-кого. Теперь-то поди-ко выпори, тебя сразу на Соловки.

И Савватей выразительно поглядел в сторону Сельки Сопронова. Селька стоял с Володей Зыриным в стороне и старательно учился курить.

– Что за шум, а драки нет? – наигранно бодро спросил Куземкин.

– Да вот Зойкя Сопронова с утра лесозаготовку открыла, – сказал Савватей.

– Ты, Митрей, скажи, – суетился около поленницы дедко Клюшин. – Скажи, есть такой закон, чтобы и дрова обчие? А ежели и дрова обчие, дак, поди, и лари с мукой тоже обчие? Приходи и бери кому надо-тко.

– Нет, дедушко, такого закона пока нет, – твердо сказал Куземкин. – Может, и будет ишшо, а пока нет.

– Вот! Вот, лешой с тобой-то! – плевала Таисья в сторону сопроновского дома. – Воровка, жидкие ноги! По чужие дрова на чуночках! Да это где видано? Это на что похоже-то? Ведь эдак и читаны не сделают!

– Коров-то, Митрей, чем кормить? – подбежала Марфа, жена Жучка. – И не доёны стоят! Я уж своего сена им надавала, никто не идет обряжать.

– Кыш! – прикрикнул на нее Жучок. – Иди-ко домой. А ты, Митрей Митревич, ежели пригонил восемь коров, а обряжать не даешь, дак я за их не ответчик.

– Обряжать обряжайте, а доить будут из других домов приходить, – сказал председатель. – Все дела будем решать в конторе, а не на улице.

– Понятно, – сказал Савватей, когда Куземкин, Зырин и Селька Сопронов пошли в контору. – Доить будет один, поить другой, а подстилать третий. Это сколько же будет должностей всяких? Около коровы-то?

– Тьфу! – уходя, выразительно плюнула в сторону Таисья Клюшина. И непонятно было, в кого это она метила. То ли в Зойку, то ли в Митю Куземкина, то ли во всех мужиков сразу. Степан – ее муж, который вместе с дедком заготовлял дрова, так и не показался из дома. Невозмутимость его больше всего и злила Таисью.

Митя шел обратно к конторе, стараясь быть впереди Володи Зырина и Сельки Сопронова. Как только один из них случайно, а может, иной раз и нарочно вырывался вперед, Куземкин тут же останавливал его каким-нибудь вопросом, и пока тот соображал, что ответить, Митя обгонял его и вновь оказывался во главе. Дорога от клюшинского заулка до бывшего исполкома недолга, но сколько всего нового и небывалого можно учуять и на этой короткой стезе! Митя к тому же еще и не все замечал, ошарашенный новым своим положением.

Шибаниха была похожа на похмельную бабу. Никто не знал, чего от кого можно ждать, откуда придет очередная беда или новость, куда ступать и что говорить. Снег был истоптан берестяными ступнями, сапогами и валенками, народ ходил не по прежним тропинкам. Слышна была ругань во многих домах, в других причитали, в третьих выстаивалась недобрая мертвецкая тишина. Кони ржали на большом клюшинском подворье и в орловском расколоченном доме. Вторые сутки их никто не кормил, не поил да и не запрягал, чтобы ехать за дровами и сеном, поскольку обряжать хозяевам запретил шустрый уполномоченный Фокич, который так хорошо играл на гармони. Но никто не шел поить коней и из других домов, так же стояли недоеные коровы, согнанные в три места: к Жучку, к Микулиным и к Ивану Нечаеву. Овцы, согнанные в большие хлевы Новожила и Володи Зырина, блеяли как недорезанные.

Снег повалил с неба крупными белыми лепестками. Эти лепестки бесшумно и медленно падали на Шибаниху. Они все еще таяли кое-где на теплых местах. Было видно, что зима накатилась теперь взаправду.

Куземкин послал Сельку нарочным в Ольховицу «за указаньями», а сам вместе с Зыриным отпер наконец-то контору. Нетопленное помещение встретило председателя и счетовода свежим холодом и застарелым табачным духом. Митька хотел было сесть за стол и сидеть, как сидел здесь когда-то Микуленок, но раздумал и начал ходить из угла в угол. Радостное утреннее настроение понемногу сменилось тревожной растерянностью. Володя Зырин весело хлопнул ладонью по столешнице:

– Ну, Митрей Митревич, чего будем заводить? Мне долго рассусоливать некогда, надо в лавку.

– Погоди ты со своей лавкой, – буркнул Куземкин, продолжая ходить.

– Нет, не погожу! – возразил Володя. – Мне из-за вашего счетоводства в турму не охота.

– У тебя какая есть документация? – спросил Митя. И добавил: – На сегодняшнее число…

– Список членов – раз, – Володя начал загибать пальцы на левой руке, – заявленья – два, список лошадей по кличкам – три, количество штук коров, овец и кур – четыре, анбаров и гумен – пять! Все, и больше ничего. Ишшо протокол и упряжь. Свалена под замок. Вот, весь коностас тут, бери его за рупь двадцать!

Зырин раскрыл стол и выволок наружу содержимое. Почти все бумаги были написаны на одинаковых листках из приходно-расходной книги.

– Так, – сказал Митя.

– Так не так, а перетакивать не будем.

– А семена?

– Ишшо и солома, и парево, – в тон председателю продолжил Володя. – Картоха в ямах, галанку бы тоже пересчитать.

Куземкин только сейчас уловил зыринскую издевку:

– И пересчитаем, не заржавеет! А что?

– А то, что пока пересчитываешь, лошади передохнут.

– Это почему?

– Потому что второй день не поены, не кормлены.

Неизвестно, чем бы закончилась эта первая перепалка между председателем и счетоводом, не загляни в двери Тонька-пигалица. Она тут же закрыла двери, потом опять заглянула.

– Ты чего, Антонида, заглядываешь? – Зырин распахнул двери. – Мы ведь не в бане. Заходи да и говори, заглядывать нечего.

Тонька проворно перешагнула порог, но смелость ее на этом и кончилась. Перебирая пальцами бахрому платка, она глядела на носки валенок.

– Когда замуж-то пойдешь? – попробовал приободрить Митя себя и девку. Из этого ничего не вышло. Тоньке было не до таких разговоров. По ее белому миловидному лицу пошли красные пятна, черные глаза блеснули и погасли в слезах.

– У Микулиных… во дворе… – заговорила она прерывисто. – Красуля…

– Какая Красуля? Корова, что ли?

– Не поена два дня… – Тонька вдруг всхлипнула, – стельная…

И слезы покатились по крыльям носа, прямо в перекошенный от горя Тонькин рот. Она была готова заплакать в голос, но дверь открылась, и в контору, прячась друг за дружку, вошли Микуленкова мать Евдокия и невестка старика Новожилова Дарья. Они заговорили обе сразу: одна про коров, другая про овец, но слова не доходили до сознания Куземкина, бабы это сразу почуяли и говорили от этого все громче, наконец голоса их перешли в настоящий крик.

– К лешому! – кричала Микуленкова мать Евдокия. – Я вот ворота в хлеву открою да всех животин на улицу! К лешому-водяному!

– Блеют всю ночь. Поспать не дали. Овцы-ти! – вторила Новожилова Дарья, а тут еще Жучок незаметно просочился в контору и полез к Мите с какой-то бумагой, за ним Киндя Судейкин прямо в контору заволок и бросил посреди пола громадный ундеровский хомут:

– Нате! Не жаль, мать-перемать!

– Ешшо бы ты, Киндя, жалел, – проворчал Жучок. – Смешно довольно. Да в таком хомуте только в коммуну и ехать. Ишь, колач-то, сколь толст. А чего супонь выдернул? На погонялку, что ли, аль бабу стегать?

– На петлю, – огрызнулся Судейкин.

– К лешому, к водяному!

– Послушай меня-то, Митрей, меня-то…

Зырин подсунул колхозные бумаги под нос Куземкину и под шумок выскользнул из неспокойного места. Он чувствовал, что оставляет Митю не в лучшую для него пору, но заглушил в себе позывы совести. «Ух ты, – подумалось Зырину уже на улице, когда отдышался, – заварилась каша-то, без поллитры не расхлебать…»

Он и впрямь открыл лавку, но торговать не стал, а взял бутылку рыковки, снова на все замки закрыл обитые железом крашеные лавошные ворота и послал новожиловского парнишку за Ванюхой Нечаевым. Велел сказать, чтобы Нечаев приходил в баню к Носопырю. После всего этого он зашел домой, сунул в карман остатки вчерашнего рыбника и огородом спустился вниз, к дымящейся стариковской хижине.

Носопырь, шевеля в каменке кочергой, опять, как и раньше, пел богородичные кондаки. Дым уже не валил из притворенной двери, угли в каменке золотились и плавились, исходили синими языками. Носопырь подвинулся, освобождая место напротив огня. Зырин согнулся в притолоке, перешагнул через стариковские ноги и присел на корточки:

– Не угорел, дедко?

– Ни! – обрадовался Носопырь. – Ишшо и труба не закрыта.

Зырин боялся блох, а то кого-то и покрупнее, но старик, словно догадываясь об этих мыслях, успокоил нежданного своего гостя:

– Ты, Володя, не думай, садись на шубу-то! Я ее выжарил, никого в ёй нету. В шубе-то. Блохи-то в ей жили до успленья. А с успленья все выскакали. Я ее жарю, шубу-то…

И Володя Зырин в ожидании Нечаева уселся на рваную шубу.

– Чево, Володимер, – заговорил опять Носопырь, – правда ли, говорят, что верхушить-то будут? Кто ежели в ковхоз не записан.

– Говорят, что кур доят, – сказал Зырин. – Не знаю, как других, а тебя, дедко, уже обверхушат, дело точное! Хоть ты и записан в колхоз, все одно. Так и знай. Нонче тебе уж не отвертеться.

Зырин почти кричал на ухо старику, тот восхищенно кивал, соглашаясь, Ванюха Нечаев, никогда не ждавший вторых приглашений, появился в дверях…

* * *

Заявление о вступлении в колхоз, написанное Сережкой под диктовку Ивана Никитича, зачитанное вслух и одобренное семейством, все еще лежало в шкапу. Иван Никитич ждал последнего слова дедка Никиты.

Никита Иванович Рогов был в избе один, только в зыбке кряхтел и говорил сам с собой его правнук Ванюшко, да еще язычок неяркого лампадного пламени мерцал перед кивотом. Лампадка с минуты на минуту готова была потухнуть. Никита Иванович стоял на коленях, изредка сгибался, крестился, шептал слова шестого псалма: «Утомлён я воздыханиями моими, каждую ночь омываю ложе мое, слезами омочаю постелю мою. Иссохло от печали око мое от всех врагов…»