Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Лузин улыбнулся и неожиданно для себя сказал:

– Я к Ивану Михайловичу.

Милиционер пропустил, козыряя коротким броском руки.

Шумилов оглянулся, несмотря на близорукость, узнал Лузина. И быстро пошел навстречу.

– Это я тебя вызвал. Как с ночлегом? – Шумилов поздоровался за руку. Он говорил и спрашивал, не дожидаясь ответов. – Ну, у меня ночуешь, коль не побрезгуешь.

– Что ты, Иван Михайлович.

– А что? Очень хорошо заночуешь.

Лузин не успел ничего ответить. К платформе, тяжко отфыркиваясь, подходил паровоз, за паровозом виднелись вагоны. Раздалась зычная команда «смирно». Все замерли.

– А кого же встречают? – спросил Лузин, здороваясь с Фоминым.

– Ты что, не знаешь?

– Не знаю.

– Нет, кроме шуток? Ну, Степан Иваныч…

– Кроме шуток…

– Лашевич. Тело Лашевича, – Фомин неопределенно кашлянул. – Везут с Дальнего Востока в Москву.

– Что… Того самого Лашевича?

– Тело Лашевича, – повторил Фомин. – Была телеграмма наркома путей сообщения.

Подив Степанов вскинул руку под козырек, траурный поезд остановился. Лузин повернулся, миновал оцепление и пошел к выходу на привокзальную площадь.

…Не желая беспокоить дежурного в губкоме, Степан Иванович пришел ночевать в Дом крестьянина. Он как-то любил это занятное заведение и частенько ночевал именно тут, среди мужиков, приезжающих в город из самых глухих деревень губернии. Обычно, сделав свои дела, набродившись по учреждениям, ночлежники собирались сюда вечером. Они перебирали перстами журналы «Безбожник», судили, рядили. Усердно слушали по радио беседы агронома Зубрилина, бережно передавали друг другу наушники.

Сейчас все они давно спали. Степан Иванович прошел через коридор, где висел новый плакат, написанный на обойной бумаге: «Только через машинизацию мы достигнем коллективизации и избежим бесхлебицы!»

Дежурная отвела Степана Ивановича в угловую комнату и указала свободную койку. Лузин разделся и лег. «Да, но зачем я понадобился Ивану Михайловичу?» – подумал он под конец. И заснул с ощущением интереса ко всему завтрашнему.

XIV

Секретарь Вологодского губкома Иван Михайлович Шумилов, потомственный речник из Великого Устюга, один из немногих губернских большевиков с дореволюционным партийным стажем, был по натуре своей мягок и терпелив. Обстоятельство это совсем не противоречило его активной практической деятельности. Еще в 1905 году Иван Михайлович возглавлял выступления Великоустюгских речников против самодержавия, за что и отсидел срок в Усть-Сысольской тюрьме. Октябрь 17-го застал Шумилова тоже в Устюге. Иван Михайлович несколько лет работал председателем Северо-Двинского губисполкома и секретарем губкома. Он все время ощущал недостаток образования. Потому с таким воодушевлением и поехал учиться в Москву. Марксистские курсы, где он учился, пролетели стремительно, он не успел оглянуться, как вновь оказался на практической работе, теперь уже секретарем Вологодского губкома.

И вот совсем недавно, тридцать первого августа, на бюро губкома была зачтена выписка из протокола № 57 оргбюро ЦК от 13 августа 1928 года. Для многих членов бюро Вологодского губкома показалось несколько странным то, что Шумилов работал секретарем уже второй год, а утверждение состоялось только теперь. Сам же Иван Михайлович не придавал этому обстоятельству никакого значения. (Его мягкая терпимость и доброта вызывали у окружающих стойкое, с оттенком легкой иронии уважение. Он даже не знал, что над ним подсмеивались. Впрочем, у большинства окружающих это подсмеивание, опять же, не переходило границ товарищеского добродушия.) Но реплики членов бюро по поводу запоздалого решения оргбюро ЦК были на этот раз не только многочисленны, но и серьезны. Шумилов не мог этого не заметить. Как всегда, особенно определенно выразился член бюро Василий Аксенов, верный своим матросским замашкам: «Не знали мы, что ли, что Шумилов у нас секретарь?» И зав. АПО губкома Игнатов, и зав. орготделом Чичеров, а также предгубисполкома Низовцев тоже, хотя и в частном порядке, выражали недоумение. Таким образом, количество переходило в качество, и Иван Михайлович впервые задумался насчет некоторых непонятных шагов сверху.

Так, зав. губпланом Михаил Бек, подписавший в числе других телеграмму в ЦК с требованием о возвращении Троцкого в Москву, дважды исключался из партии. И вот контрольная комиссия восстановила этого закоренелого троцкиста в партии, и он снова шумит в Вологде и мутит воду, где только может.

Странным было то, что Бек не противоречил в принципе большинству, всегда оставлял это большинство как бы в хвосте и сам всегда оказывался в авангарде, сталкивал работников лбами, заваривая кашу там, где все уже было ясно как божий день.

Районирование и борьба вокруг вопроса о центре будущей Северной области проходят явно не в пользу Вологды. И вот Михаил Бек активно выступает в поддержку бюро, за то, чтобы центром была Вологда, и делает конкретное предложение в пользу такого решения. На практике же его предложение оборачивается почему-то против такого решения. Теперь Бек сам же винит губисполком и бюро.

Иван Михайлович невольно сопоставлял все это с общей тенденцией, с общей атмосферой тех директив, которые поступали из центра за последнее время. Тенденция же была явно с уклоном влево. Постоянно подчеркивается важность работы с беднотой, требования дифференцированного отношения к крестьянину становятся все радикальней.

После ночного митинга и встречи вагона с телом Лашевича Иван Михайлович позволил себе прийти на работу не к девяти, как обычно, а после обеда. Дом партии размещался в здании бывшего страхового общества на углу Козлены и Афанасьевской. Иван Михайлович миновал деревянный мост через Золотуху, прошел мимо дома, где размещалась редакция газеты «Красный Север», и открыл массивные двери Дома партии. Он разделся у себя в кабинете и взглянул на памятную записку. На листке шестидневки было записано: I. Лузин, II. Вологда-лес, Тенберг расценки на заготовки, III. Почему отзывается Украинцев?

Это были главные, намеченные на сегодняшнее решение дела.

Иван Михайлович вызвал своего секретаря Попова и попросил воздержаться от приема посетителей. Попов, в широкой, подпоясанной ремнем шерстяной блузе, с вечным пером в нагрудном кармане, пообещал никого не принимать.

– А как с Лузиным, Иван Михайлович?

– Да, да… А что, он здесь сейчас?

– Сейчас нет. Ждал до двенадцати, ушел.

– Хорошо, скажи сразу, как только придет…

Попов удалился. Иван Михайлович достал папку с делами секретариата. Он долго искал что-то, нашел и начал читать. Это была рукописная копия письма из Москвы, датированного еще первым октября прошлого года. Письмо было адресовано одной из работниц Вологодского то ли горкома, то ли горисполкома. Оно долго лежало в столе, но сегодня Иван Михайлович вспомнил о нем.

«Здорово, Эйдля! – читал Шумилов. – Твое письмо получил с большим опозданием, за что, конечно, мог отплатить той же монетой, но от тебя примера не хочу взять и, как свойственно мне, буду аккуратен. Эйдлик, это письмо я посвящаю исключительно для того, чтобы ввести тебя в курс дела нашей партжизни. Как тебе известно, политика ЦК партии привела фактически к факту существования двух партий, т. е. сталинская фракция с аппаратом партийным и государственным и так называемая троцкистская фракция… Почему оппозиция стала оппозицией? Отвечаю…»

– Ишь ты, – хмыкнул Иван Михайлович, – «марксист», все знает. Письмо было очень длинным.

«Рабочий своей кровью отстаивал завоевания Октября, терпел голод, и холод, и нищету, при переходе к нэпу – рабочий жертвовал, рационализация – рабочий жертвуй, до каких пор?»

«Однако, демагогия высшего класса», – подумал Шумилов и с раздражением продолжал чтение:

«А по Сталину все благополучно, идем маршированным темпом к социализму. А когда об этом говоришь, то тебя наз. паникером, не верующим в социалистическое построение… Оппозиция против освобождения взяточников, растратчиков и всяких иных преступников из тюрем. Их освободить, а честных партийцев из оппозиции сажают в тюрьмах, как это сделали с тов. Фишелевым, который вместе с Бухариным эмигрировал в Нью-Йорке, работал подпольно, а теперь он в ГПУ за то, что растратил 600 р., печатая платформу оппозиции и которых он хотел вернуть? Это наз. что или как это называется, не знаю».

«Это называется – правильно сделали», – произнес про себя Шумилов, продолжая читать.

«Троцкому и Зиновьеву, когда они приехали в Ленинград, всем членам сессии ВЦИКа подали автомобили, ну а они не заслужили и им не подали, зато их провожали обратно с музыкой и встречали здесь в Москве с музыкой, двумя оркестрами. Эйдлик, на днях завтра или послезавтра я буду вместе с группой товарищей у Троцкого и Зиновьева, там услышим их веское слово, как они себя будут держать во время съезда, где они будут в это время и что они думают предпринять. Что будет нового, сообщу. Эйдлик, подробности я мог бы тебе писать и писать, но, поверь, рука заболела, ибо я закатил целую платформу, что является в последнее время очень можно. Кроме того, уже час ночи, а завтра нужно рано вставать. Был вчера у Риве и Васи; Вася колеблющийся, более примыкает к оппозиции, а Рива за линию ЦК, она теперь работает в УН-те Сун-Ят-Сена. С утра не кушал, утром тоже не кушал, т. к. до 4-х часов ночи в субботу читал платформу 15, речи наших вождей из оппозиции. Литературы у меня хватает, все отпечатано на шапирографе. Мог бы тебе послать, если бы был верный человек. Манную крупу я тебе вышлю, несмотря на то, что денег у меня нет, 35 рублей мне так и не дали, и я в долгах на эту же сумму. Напиши подробно все, только все быстро и быстро письмо мое спрячь, до моего приезда не порви. Кончаю, все не перескажешь, у меня бы хватало материалу на целую книгу, до свидания, напиши тут же, немедля все подробно. Целую Надюшку».

– Ну, писатель! – Иван Михайлович Шумилов с облегчением встал.

В это время в кабинет вошел Лузин. Иван Михайлович радушно поздоровался и усадил его на старинный стул, поближе к столу.

– Чай хочешь? Ты смотри-ка, уже темно.

И зажег массивную настольную лампу. Высокие окна темнели еще негустыми сумерками. И без того короткий сентябрьский день был урезан осенним ненастьем. Низко над Вологдой, заполняя редкие голубые просветы, летели лохматые, изжелта-серые тучи.

XV

Что бы там ни думал Шумилов наедине с собою, какие б ни донимали его сомнения и мысли, но он был секретарь губкома. Он был прежде всего член партии. Никогда и нигде не сомневался он ни в правоте партийного дела, ни в необходимости демократического централизма – этого основного партийного принципа. Он не только уважал, но и исполнял в точности все директивы центра. И до недавних пор у него не было противоречия между тем, что надо, и тем, что хочется. Но вот, особенно нынешним летом, он стал глухо ощущать это противоречие. Не желая осмыслить его до конца, он все чаще раздражался и расстраивался в самых неожиданных и безобидных случаях. Он ошибочно приписывал это раздражение возрасту, а также срывам физического здоровья. Между тем раздражение рождалось от того, что последние директивы и впрямь зачастую противоречили друг другу. Противоречили не только по форме, но и по существу. Шумилов не хотел, не желал признавать этого. Уважая простоту и определенность, он не любил неясность, недосказанность. Но в такой обстановке избегать недосказанностей было трудно, а добиваться определенности еще труднее. Товарищи же, окружавшие его, несправедливо объясняли эту неопределенность его либерализмом и мягкостью. Он чувствовал это и ничем не мог доказать то, что они несправедливы. Он просто не имел права доказывать. И вот он все чаще прибегал к формальной строгости и к формальной логике. Все, особенно члены бюро, тотчас увидели нелепость формализма в нем, в Шумилове, и, не понимая причины, тут же, пусть про себя, но дружно обвинили его в бюрократизме. Товарищеская обстановка исчезла. И многие винили в этом именно его, Ивана Шумилова. Привыкший к ясности и доброжелательству, он, сам того не осознавая, жаждал откровенного разговора, ему было необходимо разрядиться, опять, хотя б ненадолго, ощутить понимание и ясность. И он вызвал в губком старого друга Степана Лузина. Благо того же требовали и интересы дела: из-за перемещений и отзывов на многих ключевых губернских постах не было руководства. Шумилов хотел предложить Лузину переезд в Вологду, на важную должность в губисполком.

– Куда же ты, Степан Иванович, вчера исчез? – спросил Шумилов. – Чего не дождался?

– Да ушел. Ночевать в Дом крестьянина, – сказал Лузин, с облегчением замечая простоту, с которой заговорил секретарь. – А что, Иван Михайлович? Это тот самый Лашевич? По нему было решение пленума?

– Тот самый, – Шумилов, улыбаясь, барабанил по столу пальцами.

– Не понимаю, с какой стати митинговать…

– Ну, ну почему же? В таких случаях все прошлые ошибки кажутся мелочью.

– Ошибка? Собирает подпольные собрания, говорит провокационные речи. Тайные типографии – мелочь. Ничего себе!

Шумилов начал краснеть, чувствуя стыд. Он знал и раньше, что с Лузиным так нельзя. И не для того он ждал его, чтобы спорить.

– Ты какой-то стал, не понимаю… – Лузин заметил растерянность Ивана Михайловича.

– Какой? Ну говори, говори, сразу чтоб.

– Да скользкий.

Шумилов невесело рассмеялся. Потом замолчал и вздохнул.

– Что делать, Степан? Будешь скользкий! – Он встал и в сердцах бросил на стол пачку исписанных листов.

– Вот, не поленись, почитай.

– Что такое?

– Откровения троцкиста. Протопоп Аввакум, да и только.

– Не буду, не хочу. – Лузин отодвинул листы, встал и, подойдя к полке с книгами, за корешок вытащил один из томов. – Я и Маркса-то еще не все читал, а ты мне троцкистов суешь.

– Значит, не желаешь читать столичных писателей? – Шумилов достал из стола другую папку. – Ну, у меня и другие есть. Уездные. Вот, целых два сочинения. Почитай, почитай, тебя касается.

Степан Иванович отложил книгу, взял и прочел бумаги.

Первая, написанная на двух листах удивительно знакомым почерком, сообщала о том, как Лузин, будучи председателем Ольховского ВИКа, потворствовал кулаку Пачину и обижал шибановских бедняков. Вторая бумага касалась проверки кооперативных кадров в лузинском уезде – заключение работника ОГПУ. В ней говорилось о зажиточных и кулаках, сидящих в кооперации на бухгалтерских должностях. К заключению была приложена справка уездного АПО, подписанная Меерсоном. Формально справка ничуть не компрометировала Лузина. Но составлена она была так, что общие выводы напрашивались сами, подтверждая неграмотное и предвзятое заключение работника ОГПУ. Лузин бросил бумаги и вскочил.

– Ты зачем меня вызвал? Кляузы, что ли, читать?

– Ладно, ладно, не ерепенься.

Глаза Шумилова за стеклами очков играли озорно и непринужденно. Однако Лузин был возмущен всерьез, на его лбу, повыше висков, напряглись извилистые голубоватые жилы. Он прошелся по кабинету, двинул ногой стул и снова сел.

– Ты, Иван, меня знаешь давно. И в бирюльки играть нам с тобой не стоит. Вам в губкоме делать стало нечего! Кляузы подшиваете да митингуете по ночам. Ты скажи, что, вообще, происходит?

– А вот давай и поговорим! Что происходит…

Шумилов вызвал дежурную и попросил принести чаю.

– Ты газеты читаешь? Читаешь. – Он с улыбкой разглядывал Лузина. – Так вот скажи, почему вдруг о правых заговорили?

– А я у тебя хотел спросить.

– Да потому и заговорили, что в нэпе-то мы окончательно приувязли. А пятнадцатый съезд…

Но Лузин опять почувствовал неискренность и перебил:

– Брось! Почему это мы увязли в нэпе? Ты, что ли, так считаешь?

– Я тоже не считаю. А вот Троцкий в Алма-Ате думает по-другому. И пакостит по-прежнему. – Шумилов заволновался теперь и сам. – Вероятно, и в нынешнем Политбюро нет единого мнения.

– А куда Сталин глядит?

– Сталина, Степан, в Москве считают почему-то правым. И все Политбюро вместе с ним.

– Все это троцкистские штучки, – резко сказал Степан Иванович и отхлебнул крепкий, но еле тепленький чай. – Разве не ясно?

– Нет, не ясно. Вот ты мне скажи, как ты понимаешь коллективизацию? – Шумилов задумчиво почесал в затылке. – Мне вон ежедневно пакет. Развернуть работу с беднотой! Усилить внимание к деревне, ударить по кулаку!

– Зуд, левачество.

– А что, разве в стране нет кулака как такового?

– Кулак есть, конечно. – Лузин задумчиво отодвинул стакан. – Никто и не игнорирует наличие кулака. Но, во-первых, ленинский кооперативный план бьет по нему намного верней и надежнее, чем все эти левые лозунги. Мы же обязаны это знать! Во-вторых, нельзя стричь всю страну под одну гребенку. Одно дело Сибирь, например, другое дело наша губерния. У нас если у крестьянина три коровы да лошадь, мы его прямиком в кулаки. А там? Там с тремя коровами он самый натуральный бедняк. Выходит, что тебе велят бить не кулака, а самую что ни на есть бедноту. Я приукрашиваю, но разве не так?

– Допустим. А как быть с производственной кооперацией? То бишь с обобществленьем земли?

– Да она же сама явится как миленькая! Стоит нам дать крестьянину трактор. А вот ты скажи, много ли получила губерния тракторов?

– Двадцать, – Шумилов почесал поясницу, потом опять затылок.

– Ну вот, двадцать «фордзонов» на всю губернию. А губерния-то – две Бельгии уместится, да еще и Дания. Согласись, что не больно-то лишка.

– Но нам нельзя ждать, пока машин будет достаточно. Время, Степан, не ждет.

– А поспешим – людей насмешим. Да лет на десяток рабочих оставим голодными… Какую ты хочешь новую коллективизацию? Как в Тигине? Знаю я вашу Тигину. Такую коллективизацию сделать полдела. Конечно, в такой колхоз все побегут, поголовно.

– Почему?

– Да потому, что землю нарезали самую лучшую! Кредитами завалили. Помощь по всем линиям. А ежели сплошь, везде так, хватит у тебя кредитов? Не терпится кой-кому при социализме пожить.

– Чаянова начитался?

– Не приклеивай мне ярлык, – Лузин с раздражением вскочил. – Чаянова… У тебя за какие годы подшивки?

Он быстро подошел к столику, где лежала груда газетных подшивок, вытащил одну, долго листал.

– Вот, послушай. «Собственно говоря, нам осталось только одно: сделать наше население настолько „цивилизованным“, чтобы оно поняло все выгоды от поголовного участия в кооперации и наладило это участие. Только это. Никакие другие премудрости нам не нужны теперь для того, чтобы перейти к социализму. Поэтому нашим правилом должно быть: как можно меньше мудрствования, как можно меньше выкрутас…»

Шумилов хмуро слушал, нервно пересовывал на столе бумаги. Он хотел что-то сказать, видимо, возразить, но в дверь постучали. Вошел высокий военный в мокрой накидке. Круглолицый, со светлыми, под Котовского, усами, он козырнул.

– Разрешите, товарищ Шумилов? Штырев, послан товарищем Прокофьевым. Вам пакет. Распишитесь.

Военный мельком взглянул на Лузина, сложил расписку, четко, по-военному козырнул, повернулся и вышел.

«Я где-то его видел, – подумал Лузин. – Наверняка видел. Штырев. Петр… Фамилия тоже чем-то знакома».

Шумилов распечатал конверт. Свежая, еще не просохшая телеграфная лента была наклеена на трех телеграфных бланках. Шумилов прочитал текст и подал телеграмму Степану Ивановичу.

– Вот, пожалуйста. Это по твоей линии.

Лузин взял бланки.

«Всем парткомам тчк Цека подверг специальному обсуждению вопрос о мероприятиях связанных со взиманием единого сельхозналога и констатировал крайнюю слабость работы по проведению налоговой кампании тчк Принятое по этому вопросу Постановление союзного СНК от одиннадцатого сентября полностью совпадает с постановлением Цека. тчк Цека предлагает принять к руководству все конкретные директивы зпт указанные в постановлении и добиться решительного усиления всех партийных зпт профессиональных и советских организаций по энергичному и правильному проведению налоговой кампании тчк Проведение всех мероприятий по исправлению недочетов и извращений ни в коем случае не должно привести к ослаблению темпа взимания сельхозналога тчк Необходимо шире развернуть среди бедняцко-середняцкой массы политическую агитационную и организационную работу зпт особенно по разъяснению классового характера налога тчк Ввиду увеличения суммы налога известные трудности неизбежны зпт особенно в связи со злостным сопротивлением зпт которое оказывают кулацкие элементы тчк. Тем более необходимо усилить политическую работу на селе и особенно органам бедноты тчк Постановление СНК получите в исполкоме тчк Секретарь Цека Каганович».

К телеграмме ЦК была приложена служебная записка с типографским заголовком «секретно», подписанная начальником губернского ОГПУ:

«т. Шумилову. Принято в 2 часа ночи при моем присутствии».

– Что скажешь?

Лузин пожал плечами, вернул бланки и встал, собираясь идти.

– Будет опять делов…

– Подожди, Степан Иванович, – Шумилов сунул бумаги в стол, закрыл сейф.

Они вышли на улицу вместе. Оба молчали, чувствуя, что разговора так и не получилось. Было около трех часов ночи, дождь перестал. Через мост в жиденьком электрическом свете прогромыхал обоз из трех повозок: золотари, нахохленные, сидели впереди своих бочек. Кони глухо стукали копытами по камням мостовой, ветер шумел в тополях на темной Козлёне.

– Ну, а как семья? – спросил Шумилов, поднимая воротник пальто. – С квартирой, жена как?

– Все хорошо, Иван Михайлович, – отозвался Лузин, чувствуя необязательность и формальность такого вопроса.

Сегодня Шумилов уже не приглашал Лузина ночевать. На мосту они сухо распрощались. Степан Иванович так и не узнал, зачем был вызван в губком.