Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

За стеной ветер опеть набирал силу. Теперь он дул уже с северо-запада.

VI

В толчее Кешиной избы, в горьком табачном дыму, в шуме и матюгах никто не заметил нового ветра, как никто не заметил и нового пришельца. А новый пришелец сидел на корточках среди подростков, прятался за кешинской голландкой под трубаками у самых дверей. Сидел, слушал, крутил цигарки, откашливался. На нем был пиджак из солдатской шинели и гимнастерка с отложным воротом. Новый хлопчатобумажный картузик для младшего комсостава с дырочками для проветривания – летний, лагерный. Незнакомец надел его на колено, обнажив молодую белую лысину, уже надвинувшуюся на самое темя. Бесцветные волосы на затылке и над ушами были подстрижены, голова казалась почти мальчишечьей. Да и сидел он не по-серьезному, на корточках, промеж гоготавших подростков. Один Селька Сопронов наблюдал за ним из другого угла, а больше никто не знал и не замечал невзрачного пришельца.

Когда ольховский парень-помольщик еще раз повторил сообщение про Данила да Гаврила, Киндя Судейкин хлопнул шапкой о грязный, изрезанный ножами стол:

– Ну, коли Пачина допекло, дак, видать, все! Сушите сухарики…

– А что мне твой Данило? – взметнулся Жучок. – Что? Он мене не укащик. Таким укащикам хер за щеку, у меня голова своя, а не коллективная. Пускай оне с Гаврилом вступают, а мне-то что?

Сиротский голос Жучка напрягся и по-мальчишески зазвенел, но голос этот заглушили иные возгласы:

– Остановись-ко, Сивирька, остановись, – говорил Новожилов, дер гая Жучка за карман. – Поостынь маленько, кому говорю.

Но Жучок стукнул по руке Новожилова:

– А чево это мне останавливаться? Чево поостынь?

– А тово!

– Каюк приходит, а я поостынь!

– А ничево не каюк! Вон погляди в Тигину-то. Тигарям и машины, и кредиты, и товары всякие. Оне вон двор в Коневке знаешь какой заворачивают? – вступился Митя Куземкин.

– Не в Коневке…

– Заворачивают пока одне.

– Правда. Как много колхозов-то будет, так и у их ничего не останется. Это нас через их заманивают.

– Была уж коммуна-то в Ольховице, была, матушка… Мы ее, миленькую, не забыли ишшо.

Незнакомец с белой лысиной вдруг подал от дверей голос:

– Гляжу я на вас, мужики, гляжу и думаю, темный вы народ…

– Это кто там такой светлый? – сказал Савватей Климов. – Давай иди сюда, посвети.

– Темный вы народ, – весело повторил лысый, пробираясь к столу. – Ничего вы не пендрите, своей же пользы не чуете…

– А ты кто такой, что знаешь про нашу пользу? – спросил Судейкин.

– Фамилия моя Смирнов. Зовут Фокич. Являюсь уполномоченным РИКа по коллективизации.

– Фокич, это вроде бы отчество? – произнес Киндя, обращаясь к Жучку. – А имя-то каково?

– Имя у меня не больно веселое, я его и сам не люблю. Калисграт. Вам не привыкнуть.

– А пошто это, Калисграт Фокич, мы должны привыкать? Ты и в деревне вроде бы не бывал, – вновь по-сиротски тихо сказал Жучок.

Но Смирнов как бы не расслышал его. Он продолжал, стоя у кешинского стола:

– Дак вот, гляжу я на вас, граждане шибановцы, и думаю, сколько еще отсталости на земле, сколь в нас упрямства и темноты, что мы даже своей же пользы не видим и по ходу дела упираемся, с места нас не сдвинешь и ничем не проймешь. Я, граждане шибановцы, что имею в виду? А имею я в виду то, что пришло время очнуться от своей вековой темноты и шагнуть в ногу с пролетарьятом.

– Это с Селькой-то, соплюном, в ногу ступать? – перебил Савватей, но Фокич не обратил на это внимания.

Он говорил и говорил о новой жизни, о том, что заводы уже посылают крестьянству новые машины и тракторы, что в одиночку нельзя заиметь такую механизацию, что надо объединяться в колхозы и причем немедля. Закончил он опять темнотой. Все молчали.

– Ну, дак как, сразу начнем запись или время будем тянуть? – Уполномоченный бесцеремонно раздвинул Жучка с Новожиловым, высвобождая себе место на лавке. – Вот ты, гражданин, чего ты, к примеру, задумался?

– А я, братец ты мой, думаю, сколько ишшо там в райёне-то вас? Уполномоченных-то?

– На твой век, Новожилов, хватит, – сказал продавец Володя Зырин, пробираясь к столу. Он сдвинул гармонь. Гармонь пискнула. Володя был под хмельком.

– Нет, ты скажи, чего ты думаешь-то? – не отступался от Новожилова уполномоченный. – Как в части вступления в колхоз?

– А как люди, так и я.

– Да что люди? У тебя своя-то голова что думает? А?

– А то и думает, что пусть без меня пока. А я со стороны погляжу.

– Не дам я тебе со стороны глядеть, е..! – весело матюгнулся уполномоченный. – Нет, не дам, гражданин Новожилов!

– А ты откуда мою фамиль узнал?

– А я про вас, шибановцев, все знаю. – Уполномоченный подскочил к Зырину: – Ну-ко, дай поиграть…

* * *

Позже во всех домах говорили, что уполномоченный взыграл так, что Зырин сперва заерзал на Кешиной лавке, потом вскочил и одним махом очистил место посредине избы, пошел плясать, а когда уполномоченный прошелся по гармонному гребню сперва сверху вниз, потом обратно снизу вверх, Ванюха Нечаев от восторга замотал головой и давай его обнимать, а Фокич, не останавливая игру, сам вышел на круг, и ноги у него такое выделывали, что все забыли и про колхоз, и про мировую революцию, и про шибановскую отсталость. Редки были такие, чтобы играли сами себе и плясали! Кончилось тем, что Фокич сел, отдышался и рассказал подробнее, что такое колхоз, какие будут льготы колхозникам, а Жучку объяснил, что всех, кто не вступит в колхоз, обложат таким налогом, что и не выдохнешь. И что это лишь самое малое и это точно, а что не точно, то, мол, сами скоро увидите.

И вот тут-то Жучок и заерзал, а Митя Куземкин подскакивает и говорит: «Давай, записывай! Меня первого». После Володя Зырин шапкой о пол хлоп, а потом Ванюха Нечаев. Этого сгоряча записывай куда хочешь. Ну а уж после Новожилова дело пошло совсем ходко. Митю тут же выбрали в председатели, а Зырина в счетоводы, хоть он и отказывался, но ему было велено, и он согласился временно быть и счетоводом и продавцом…

Обо всем этом Евграф, понурив голову, рассказывал Ивану Никитичу. Сидел на лавке в нижней избе Роговых и рассказывал.

– Ну, вот и крышка, – вздохнул Иван Никитич, когда Евграф дошел до того места, где говорилось, что название колхозу дали «Первая пятилетка» и что уполномоченный Смирнов сам устанавливал, на кого какой записать пай в неделимый фонд и сколько с кого наличными в оборотные средства.

– Так ведь было уже все, в маслоартели-то. Какие ишшо паи?

– И кредит с ТОЗом, и маслоартель побоку, – произнес Евграф. – Оне и потребиловку-то разогнали бы, кабы волю дать. Ты, Никитич, слыхал ли про свата-то? Не устоял, видать, и Данило Семенович. Вступили оба с Насоновым.

– Знаю… Видно, и нам, Евграф, та же дорожка. Больше и ждать нечего.

Иван Никитич повысил голос:

– Дедко, а дедко? Ну-ко давай вылезай…

За печкой послышалось стариковское покашливание. Но Евграф от стыда за свой опозоренный дом не стал дожидаться, пошел к дверям. Иван Никитич махнул рукой: ладно, мол, уходи. Обоим было ясно, что надо писать заявленья… Но Евграфу не удалось уйти от скрипучего голоска дедка Никиты:

– Чево, Евграф да Анфимович, куды от меня навострился! Давай, давай, посиди. Порассказывай… Правда ли, что опеть в колхоз заганивают?

– Не заганивают, тятька, сами заходят! Как миленькие…

Иван Никитич резко откинул Кустика, который, мурлыкая, терся о голенище. Кот, ничуть не обидевшись, подался в куть к Аксинье. И вдруг взревел благим матом, она нечаянно наступила ему на ногу.

– А не ходи босиком! – сказала Аксинья.

Евграфу снова пришлось сесть, хотя уж так ему не хотелось глядеть сейчас в глаза старика Никиты! Последнее время жил Евграф будто во сне. Когда поутру увидел вымазанные дегтем ворота, бросился в дом, хотел отсвистать Палашку чем попало: водоносом, вожжами ли, но матка спрятала девку под пол. А когда пыл миновал, Евграф и сам вместе с бабами еле не разревелся. «Прохвост Микуленок, прохвост из прохвостов. Опозорил навек мироновский дом! – мысленно ругался Евграф. – Может, посватает? Нет, не посватает! Кабы думно жениться, пришел бы. А его вон еще выше перевели». Евграф видел, как мучается жена Марья, только хуже-то всех было, пожалуй, самой Палашке. Когда толкли да мололи на новой мельнице, Евграф сам видел издалека, как Палашка схватила однажды трехпудовый мешок, схватила поперек, будто мужик, и уже напряглась, чтобы поднимать, да не успела. Подскочил Павел – не дал поднять. Задумала, видать, извести плод, сама бы не извелась заодно… Знает ли дедко Никита про все это? Знает. Вся волость знает…

Но дедко Никита словно не знал ничего, ни единым намеком не отозвался на Евграфово горе, а заговорил про свата Данила:

– Все ладно, братчики, все как тут и было. Не здря Данило Семенович ходил под красной-то шапкой, нет, не здря! Бывало, с гармоньей идет по Ольховице, кличет на весь свет: «Попало от нас белому енералу, попало!» Ну вот, а нонче чево закричишь? Не знай чего делать, и в колхоз как в петлю голову сунешь. А с чево все дело пошло, скажи-ко мне, Евграф да Анфимович?

Евграф опустил голову.

– Нет, ты скажи, скажи! – подскочил дедко с другого боку.

– Не знаю я, Никита Иванович.

– Нет, знаешь! И все знают, только сами себя боятся, не признаются.

– А с чего, тятька? – Иван Никитич поглядел на часы.

– А с того, что колоколам языки в двадцатом году выдрали! Что и святые кресты начали было спихивать, да высоконько, духу-то не хватило. Патриарха Тихона никто не послушал, отдали миленького на растерзаньё! Аки псам рыкающим…

Дедко тряхнул сивой бородой, стремительно повернувшись в иконный угол, кинул щепотку пальцев ко лбу, на грудь и от плеча к плечу. Повернулся:

– Тьфу на вас, прости меня, господи, грешного. Пьеницы! Пропили сами себя! Погодите, то ли ишшо увидим…

– Ты бы чем ругаться, сказал, чево делать-то?.. – Никита Иванович был спокойный, не в отца.

– А чево тепереча делать? Обедать время, вот чево делать! А и в колхоз поступай, нам от миру не отставать… Где Панко-то? Зови Оксютку, пусть на стол собирает.

Евграф не остался обедать, ушел домой. Аксинья спустилась вниз, держа внука на одной руке, другой рукой раскинула на столе скатерть. Дедко хотел было открыть стол и нарезать хлеба, но не было ни Павла, ни Веры, ни Сережки.

– Погодим! – сказал дедко Никита. – А где Верка-то?

Вера трясла на снегу у хлева овсяницу. Она пришла по первому отцовскому слову, сняла казачок и к рукомойнику.

– Ой, чево в деревне-то делается, – проговорила она, утираясь. – Чево делается… Коров гонят в одно место, лошадей в другое. Овцы блеют. Селька-соплюн идет с пестерем, полный пестерь куриц. Подстилкой завязаны. Говорят, коров будут доить в очередь, молоко делить ковшиком…

Ветер хлестал в обшивку – холодный и зимний, было ясно, что Павла к обеду ждать нечего. Две чужедальние подводы с мешками с рассвета стояли у мельницы. Нет, Павла нечего было и ждать, а вот где Сережка?

– Погодим, – сказал теперь уж Иван Никитич.

Аксинья в который раз отложила ухват. Ребенок сидел на колене у старика, сосал хлебный сухарь. Он терпеливо наблюдал за матерью, поворачивал голову туда же, куда шла Вера. Она наконец взяла его на руки:

– Иванушко-то у меня все ждет, поглядывает! Красное солнышко-то, сухарик грызет! – напевно проговорила она и тут же переменила голос: – На читальне-то вывеска, контора будет тамотка. С утра толкутся, кто во что горазд. Митя сидит над списками, ругается. Селька всех куриц собрал у Лошкарева в холодном хлеву, три курицы за ночь замерзли. Он их и давай пестерями перетаскивать в другой хлев, к Новожиловым. Там потеплее.

– А чево с упряжью-то? – спросил Иван Никитич. – Тоже стаскали в одно место?

– Упряжь, тятя, вся переписана, а Савватей дугу не стал записывать, дак на ево Митя кулаком застукал, а Савва тут же песню и спел: «Как по этой по деревеньке пройдем-проухаём, наши головы не варят, кулаками стукаем».

– Ой, господи, – остановила смех Аксинья. – Чево творится. Ну-ко давай садитесь, буду шти наливать.

– Погодим! – Дедко перескочил с лавки на лавку.

– … а Митя и говорит: «Подавись ты своей дугой, мы дуг новых нагнем». Тут Клюшин Степан заходит, подает заявленье.

– Клюшин? Степка? – изумился Иван Никитич. – Переставленье свету… Давай, матка, наливай. Сережку, видать, не дождаться.

Но тут как раз ворота стукнули, и парнишка осторожно переступил порог. Он был весь в крови и в слезах. Все бросились к нему, кроме деда.

– Это кто тебя эдак?

– Господи, царица небесная, матушка.

– С кем разодрался-то?

Но Сережка только вздрагивал всем телом и ни слова не говорил. Слезы и кровь из носа не останавливались.

– Это что будет-то! – Аксинья подтолкнула его к умывальнику. – Батюшко. Ну-ко, я замою тебя.

Пока успокаивали Сережку, пришел Павел и молча поднялся наверх. Обедать не стал. Вера положила ложку, попросила у матери соленой капусты. Аксинья переглянулась с мужем и тоже встала из-за стола. Обед явно не получился. Все расползалось в стороны, все не клеилось. Горшок со щами стоял на шестке, каша была и вовсе не тронута…

– Ладно, Серега, к масленице заживет, – отец опять попробовал выпытать у парнишки, что случилось. – Где это ты? С кем распазгались?

Но мальчишка угрюмо молчал. Судороги нет-нет да и пробегали по нему, снизу доверху.

«В кого настырный такой? Видать, в дедка…» – подумал Иван Никитич и открыл шкап, чтобы достать карандаш и бумагу. Иван Никитич ходил в школу всего с успеньева дня до рождества, но успел-таки выучиться складывать и писать по слогам.

Сережка писал в тетрадке уже лучше отца, да и читал намного бойчее. Вот и сегодня дедко Клюшин приглашал парня на вечер читать Библию, конечно, после того, как парень сделает домашний урок.

У Клюшиных частенько по вечерам читали Библию. Но последний год Степан не стал читать старикам по священному тексту. Из Питера ему привезли новые книги, поэтому приглашали читать то Володю Зырина, то еще кого-нибудь, сидели иногда до вторых петухов.

Нет, Сережка-то сегодня был уж совсем не читальщик!

Драка случилась неожиданная и неравная. На большой перемене учительница Дугина вывесила плакат, а на плакате был нарисован кулак-живодер. На беду, он оказался очень похож на Данила Пачина. Борода точь-в-точь и даже картуз, и вот ребята начали дразнить Олешку: «Пачин-кулачин!» Звонок вроде бы притушил страсти, но дальше было что-то совсем несуразное…

Сейчас обида и слезы все еще душили Сережку, он знал и хорошо помнил, кто его колотил, но жаловаться отцу или матери было самым последним делом. Он молча улез на печь.

Иван Никитич покачал головой и тяжело ступил на лесенку, ведущую наверх к молодым. Ему не хотелось делить с Павлом хозяйство, не хотелось того и зятю, но что было делать? Может, у Павла были и свои планы, может, он не захочет в колхоз. Не захочет в колхоз? Иван Никитич припомнил, как глядел на него Сопронов, когда вручал «последнее предупреждение» насчет уплаты налога. «Нет, надо делиться, может, и скинут недоимку-то», – думал Иван Никитич.

Но он напрасно так думал, Павел отказался делиться.

– Уж что в колхозе ни выплывет, а вместе останемся. Не буду от вас откалываться, будь что будет…

Благодарный Иван Рогов едва удержал в глазу скопившуюся слезу.

Собравшись еще раз внизу и все вместе, Роговы без лишних слов решили вступить в колхоз. После такого решения все молча долго сидели на лавках.

– Сережка, а ты чево скажешь? – шутливо вскинулся Иван Никитич. – Ну-ко слезай, станови свою резолюцию.

Сережка не отозвался.

Вечером мужики ушли по другоизбам, и Аксинья лаской и уговорами выжила его из печной темноты. Она всплеснула руками:

– Господи, наказанье мое!

Губа у мальчишки распухла, зуб шатался, под носом запекся кровавый сгусток. Аксинья мигом сделала ему примочку из листьев подорожника. Приголубила, выспрашивая, но Сережка только сердито сопел и ничего не рассказывал. А когда старики послали за ним Таисью Клюшину, он снова спрятался, теперь уж за шкапом на примостье.

– Унеси водяной, опеть всю ночь просидят, – выкладывала простодушная Таисья, жена Степана Клюшина. – Старики к нам, а мужики-ти вроде в Кешину избу.

– Так и пусть бы тамотка читали Библию-то, – засмеялась Аксинья. – Теперь в колхозе грамотных много.

– Полно! Читка от их. Да и книгу дедко из дому никуды не пускает. Этта и на сундук-то замок повисил. В которой книгу-то складывает.

– Ты скажи-ко им, Таисьюшка, что у парня-то голова болит, угорел. Пусть ищут другого читальщика.

– Теперь за Володей пошлют, я уж знаю. Я уж вижу, карасину в лампу не зря налил. Просидят, пока лампа горит.

Таисья ушла. Между тем в приземистой, с коричневыми стенами зимовке Клюшиных действительно горела пока слегка увернутая семилинейная лампа. Евграф, Новожил, Жучок, дедко Клюшин, Носопырь и дедко Никита сговорились и приготовились слушать Библию. Сидели по-за столу, на лавках, тихо разговаривали. О колхозе, словно по уговору, никто ни гуту. Когда хлопнули уличные ворота и в дверях показалась посланница, все напряженно затихли.

– Угорел парень-то, – сообщила Таисья. – Не придет.

– Знаю, как угорел, – крякнул дедко Никита и рассказал, как Сережка пришел домой весь в крови. И тут заговорили все разом.

– Степка! – обернулся дедко Клюшин к сыну, вязавшему вершу. – Хоть бы разок почитал! Сколько бы грехов-то с тебя господь скинул. Да разве дождешься от тебя!

Молчун Степан не моргнул и глазом, продолжая вязать. Он только что хотел податься в Кешину избу. Но и уважить отца не мешало. Остальных тоже не выгонишь, ждут. Если он откажется, то Таиску наверняка пошлют снова, искать по деревне Володю Зырина, а Володя неизвестно где, может, ушел в Залесную. «Нет, видно, надо почитать, – подумал Степан. – Вишь, уши-то навострили…»

Степан Клюшин не любил религию. Когда причт Никольской церкви ходил по Шибанихе и добирался до клюшинского подворья, он не показывался в избе, прятался в бане либо шел в другой дом. Однажды он не пустил на лестницу пьяного отца Николая Перовского. У Степана в Питере жил дружок-одногодок Саша Хлынов из деревни Заришной. Уехал туда еще мальчишкой, поскольку на всех братьев не хватило земли. Этот Саша еще в девятьсот пятом и после, и при Столыпине возил из Питера крамольные листы и запрещенные книги. Клюшин прятал их в своем сеннике, никого туда не пускал. Первой книгой, привезенной из Питера, была «Жизнь Иисуса» Жозефа Эрнеста Ренана. После нее Степан перестал ходить в церковь. Потом Хлынов привез ему книгу о Гарибальди, потом книгу Чернышевского «Что делать?» и с десяток скучных и непонятных брошюр. Все это, вместе с руководством по агрономии и книжечкой о выделке кож, лежало в сеннике под несколькими замками. Дедко Клюшин под горячую руку ругал Степана фармазоном. Он грозился отнять у сына сенник и выкидать книги вместе с табачными семенами, но Степан только сопел и никогда не спорил с отцом.

Библия была привезена дедком с Кумзерской ярмарки. Она хранилась не менее тщательно, но Степан уже редко брал в руки эту тяжелую книгу.

Сейчас шибановские старики с надеждой глядели на Степана, и он отложил копыл с рыболовной вязкой, встал, начал опускать лампу пониже на два железных прутка. Дедко Клюшин, не скрывая довольства, засеменил к своему сундуку, чтобы достать Библию. Евграф взял копыл и начал споро вязать клюшинскую вершу.

– Ну, дак чево будем? – спросил Степан и насмешливо обвел всех взглядом. – Она воно какая толстая, как кобыла.

– Цыц! – подскочил дедко. – Табашник…

– Ну, я тогды пойду к Фотиевым, – ухмыльнулся Степан.

– Иди! Не надобен! – Рассерженный дедко отнял у него книгу и уже хотел было вновь положить ее в сундук, но Степан Клюшин прибавил в лампе огня:

– Ладно, ладно, тятька.

– Ладно… – не мог успокоиться дедко Петруша, – ишь… к Фотиевым он…

– Дак чего? Какое место? – снова спросил Степан.

– Давай уж, Степан Петрович, откровение Иоанново, – примиряюще сказал дедко Никита.

– Да. Самый конец, – поддержал Новожил.

– Ево, ево надо…

Клюшин открыл нужное место, почти на самом конце Писания. Стало тихо, только мутовка в руках Таисьи слегка постукивала о края рыльника. Не теряя напрасно времени, хозяйка взбивала сметану. Она была очень довольна, что муж не ушел в Кешину избу, а ей не пришлось бежать в поиски Володи Зырина.

Степан читал слегка нараспев, медленно и негромко. Носопырь все приставлял свою черную ладонь то к одному, то к другому уху. Новожил тоже то и дело вытягивал шею, выставляя на огонь сивую бороду. Медленно, медленно, тихо постукивали ходики.

– «И семь ангелов, имеющих семь труб, приготовились трубить. Первый ангел вострубил, и сделался град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью…»

– Пошибче! – приказал сыну дедко Клюшин, но голос Степана возвысился только чуть-чуть.

– «И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек… и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…»

– Погоди, Степка, не читай, – сказал дедко Клюшин. – Это чево, Никита Иванович, означено этим местом?

– «Четвертый ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд…»

– Погоди, говорю! Кому сказано.

Степан остановил чтение, упершись пальцем на прерванном месте. Он с веселым прищуром оглядел слушателей.

– Я, Пётро Григорьевич, дело так понимаю, что с лесу начнут! – заявил Савватей Климов, пришедший уже во время чтения.

– Оно, вишь, третья часть дерев… Это значит дело такое, лесозаготовки…

– Погоди, Савва, дай сказать…

– До чего доживут люди, что воду нельзя будет пить, – обронила Таисья.

– Это еще не конец света. Конец-то дальше.

– Неушто и солнышко?

– Погаснет… на одну треть.

Заговорили все сразу, один лишь Никита Иванович Рогов не вступал в этот шум. Он терпеливо ждал продолжения. Дедко Клюшин заметил это и подал знак, и Степан снова начал читать. Никто не увидел того, что он тихонько перелистнул книгу, пропуская девятую и десятую главу, чтобы сократить чтение.

– «И дам двум свидетелям моим, и они будут пророчествовать тысячу двести шестьдесят дней, будучи облечены во вретище… И если кто захочет их обидеть, то огонь выйдет из уст и пожрет врагов их; если кто захочет их обидеть, тому надлежит быть убиту».

– Пропустил, вражина, – пробормотал дедко Клюшин себе в бороду, но не стал ничего говорить, оставляя расправу на потом.

– «Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их; и имеют власть над водами, превращать их в кровь, и поражать землю всякою язвою, когда только захотят. И тогда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их…»

– Погоди-ко, Степанко, погоди!

Но Степан Клюшин не погодил. Он читал быстро и с пропусками, чтобы побыстрее отделаться и закурить табаку:

– «И многие из народов и колен, и языков и племен будут смотреть на трупы их три дня с половиною и не позволят положить трупы их во гробы. И живущие на земле будут радоваться на земле и веселиться, и пошлют дары друг другу; потому что два пророка сии мучили живущих на земле…»

– Истинно, так и есть! – прервал Савватей. – Два пророка, один Ленин, другой Сталин.

– Погоди, Климов!

– И годить нечего! Все точь-в-точь.

– А ты дальше-то, дальше-то послушай, чево написано! Какие тебе Ленин и Сталин, ежели Бог их на небо призвал? – заверещал дедко Клюшин. – Ну-ко, Степка, найди это место.

– «И услышали они с неба громкий голос, говоривший им: взойдите сюда. И они взошли на небо на облаке; и смотрели на них враги их».

– Вот! Вот тебе и Ленин да Сталин!

– Ну, товды это про Карла Марла да про Энгеля, – не уступал посрамленный Савватей Климов. Но и этот довод отпал, когда хитрован Клюшин дошел до главы тринадцатой, в которой писалось о звере, выходящем из моря.

– «И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе, и давно было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. Кто имеет ухо да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом».

Степан Клюшин, читавший сперва с большой неохотой, не заметил и сам, как втянулся и воодушевился, в голосе появилась твердость. Он вдруг забыл и про курево, и про сивых шибановских стариков. Лампа начинала слегка коптить, стекло с одного боку потемнело. Таисье было велено принести из подвала четвертную керосиновую бутыль. Дедко Петруша в полной тишине надел рукавицу, снял горячее стекло, долил керосину, протер стекло волосяным ершом и обстриг ножницами нагар на ленте.

Лампа зажглась и засветила как с вечера, с новыми силами. Степан Клюшин читал теперь без пропусков, намного яснее и громче, так, что даже глухой Носопырь явственно разбирал слова. Странно, торжественно и угрожающе звучали эти слова в старинной зимовке, звучали безостановочно и настойчиво. Никто не догадался взглянуть на часы, а петух не спел ни первый, ни второй раз, потому что петуха в доме не было. Петуха вместе с курицами Селька Сопронов унес в пестере. Впервые в жизни не было во дворе ни десятка овец, ни трех пестрых стельных коров, зато стояло сразу семь лошадей. Новая жизнь началась для Таисьи глухим боем копыт в стену хлева и конюшни, кони то и дело лягались и грызлись. Но в доме было мертво без ночного петушиного пения. Засыпая, она чувствовала, что чего-то не хватает, но не могла догадаться, что не хватает ей петуха, который должен был петь как раз в это самое время. Зато мужики галдели без умолку. Таисья уснула почти спокойно, колхоз ее особенно и не тревожил. Все записались, записались и Клюшины, соседи переписали скотину, зерно, упряжь, гумно, амбар, переписали и Клюшины. Решали мужики, пусть и разбираются мужики, леший-то с ними.

Так думала Таисья Клюшина, засыпая и сквозь сон ощущая заботу о завтрашних хлебах, затворенных в деревянной квашне.

Судьба вещала в избе глуховатым, но взволнованным голосом Новожила: «Доживем, что всю землю опутают золезной проволокой, по небу полетят золезные птицы. Жить будет добро, только жить-то будет некому…»

«Как это некому? – успела еще подумать Таисья. – Хорошая жизнь придет, дак и крещеных много будет».

– Да, да, – гудел Новожил, – добро станет жить, а жить некому будет, никого хрисьян на земле не останется…

И Таисья уснула. Она пробудилась на рассвете, как и всегда, чтобы обряжаться: затоплять печь, поить и кормить скотину, катать хлебы и разогревать перед огнем вчерашние щи.

Дедко уже стукал чего-то на верхнем сарае, Степан спал. Таисья нащепала лучины и пошла за дровами. Отперла ворота, открыла, и у нее от удивления округлились глаза.

Зоя, привозная жена Сопронова, как ни в чем не бывало складывала на чунки березовые дрова из большой, даже еще не початой поленницы. Таисья не знала, что и делать.

– Зойкя! – изумилась она. – А вить дрова-ти наши.

Зоя как будто вздрогнула, но положила на чунки еще одно полено.

– Аль ты не чуешь?

– Чую, не глухая, – обернулась Зоя.

– Дак пошто дрова-ти берешь?

– А беру и брать буду! Вот. Для чево и колхоз.

– Ну-ко, дура лешова! – взметнулась Таисья. – Сами не запаслись дровами да и к сусидям! Это что будет-то, господи! Степан, дедко! Дедко, чего глядишь-то, ну-ко иди сюды! Ты погляди, уж и по твои дрова приехали! Люди добрые, вы тольки поглядите, что делается-то! Господи, царица небесная, матушка, где это видано, где слыхано. По чужие дрова среди бела дня! Дедко, иди-ко скорее-то…

В воротах появился дедко Петруша. Зоя проворно схватила веревку, привязанную к передку нагруженных санок, дернула, но Таисья ухватилась за высокие задние копылки. Соседи, услышав звонкий Таисьин голос, один по одному скопились в заулке. Зоя, не выпуская из рук веревочку, огрызалась во все стороны, отбивалась одним и тем же:

– А для чего и колхоз! Отдай! Теперече все общоё!

– Зойкя! – подскочил вдруг Савватей Климов. – Неушто всё?

– Всё!

– Ну, товды дай-ко пощупать!

И Савватей подскочил к ней с другого боку…

Зоя дернула санки так, что они свернулись набок. Поленья полетели. Под смех шибановцев она стремглав выхватила санки и бросилась наутек, к дому Сопроновых. Зеленая бумазейная юбчонка моталась вокруг ее тощих ног.

– Ох, Савва! – хохотал Володя Зырин. – Да чево у нее щупать? Как Игнаха-то спит с такой патачиной… Одно костьё.

– Уголовное дело, – согласился Климов. – Моя баба намного лучше. Не позавидуешь Игнашке-то… Да ведь он и спит в мезонине. Ему не до бабы.