Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

В то самое время, когда десятки ольховских гостей, уверяясь и отнекиваясь, усаживались за первое угощенье, когда в ендовах закипало первое пиво, Митька Усов, член Ольховской ячейки, запрягший исполкомовскую лошадь, галопом въехал в Шибаниху. Он сразу же завернул в знакомый проулок. Сопронов, сидя у ворот на обрубке, отбивал молотком косу. Он встал и привязал Митькину лошадь к изгороди.

– Игнатию Павловичу, – поздоровался Митька, выкидывая из двуколки больную, изуродованную на гражданской, словно бы не свою ногу.

– Здорово, Митя, здорово.

– Чего худой-то такой? Али баба изъездила? Вот не будешь жить по чужим сторонкам.

– Какое там… – Сопронов закашлялся.

Митька сел на крыльцо и рассказал о приезде уездной тройки:

– Наскочили как снег на голову…

– Я сейчас! – Сопронов встал. В глазах у него зажглись и сверкнули зеленые искры. – Сейчас…

– А я не за тобой, Игнатей Павлович, – просто заявил Митька. – Мне тебя и не надо, подавай отца…

– Почему это… отца? – удивился Сопронов и вдруг начал разглаживать сразу затвердевшее горло. – Почему?

– А я, парень, не знаю. Про тебя речи не было, велено привезти отца. Еще Жука, да дедка Клюшина, да Никиту Рогова с Новожиловым. Всех пятерых у меня и кобыла не увезет. Ну, да оне все сухие как выскыри. Много ли в их грузу?

Сопронов хлопнул воротами. Усов постоял, подумал. «Хм… Какой был, такой и есть. Самовар не поставит, не то что косушку, не научила жить и чужая сторонушка». Митька был недоволен Сопроновым.

Надо было собрать стариков и доставить в сельсовет. Усов узнал, что Никита Рогов ушел в гости в Ольховицу, а Новожил в лес и неизвестно, когда придет. Оставалось найти старого хитрюгу Жука и дедка Клюшина. Митька послал за Жуком ребятишек, игравших на улице в рюхи, потом достал из колодца два ведра воды, напоил лошадь и напился сам. В окне летней сопроновской избы появилась нечесаная голова старика Павла, обезноженного отца Игнахи.

– Здорово, Митрей! Ты куда правишься?

– Да вот за тобой. – Митька вылил остаток воды из ведра себе за шиворот.

– Кому я нужен, безногий-то?

– Нужен, Павло, нужен. А насчет ног, у меня одна есть, еще хорошая. Нам на двоих хватит.

Павло недоверчиво покачал головой:

– Дак ты всурьез?

– Всурьез, всурьез. Давай сбирайся. Начальство из уезда приехало, просили и тебя привезти.

– У меня и рубахи нет. Хорошей-то, – сказал Павло в задумчивости.

Из проулка к телеге подошел шибановский бобыль Носопырь, поглядел слезящимся глазом, поздоровался. Он сопел носом, в горле что-то журчало. Босые ноги в синих портках были черны, как сковородка. Сума со снадобьями висела через плечо, он сел на камень, завернул толстую, в палец, цигарку и попросил прикурить.

– Что, дедко, – ухмыльнулся Усов, – все коновалишь?

– Хожу.

– Ходи, да гляди.

– Ось?

– Ходи, да гляди, говорю! Под ноги-то.

Старый Жук в длинной рядной, в красную клетку рубахе, кривоногий, в стоптанных сапогах, подошел совсем незаметно. Точь-в-точь похожий на своего сына Жучка, с такой же, только совсем сивой бородой, он всегда злил Митьку зорким, непростым взглядом маленьких, обманчиво-простодушных глазок. Митька все же кивнул на его «здравствуйте».

– Чего вызываешьто, Митрей? – спросил Жук, не замечая дымящего Носопыря.

Митька, не отвечая, подтянул чересседельник. Однако тот же вопрос послышался с другой стороны. Быстрый, непоседливый дедко Петруша Клюшин скороговоркой поздоровался со всеми. Этого дедка Митька Усов почему-то уважал и слегка побаивался. Петруша Клюшин с белой, как льняное повесмо, бородой и с такими же волосами, причесанный, чистенький, никогда не сидел на одном месте.

– Дак чего надо от стариков?

– Нужны, Петр Григорьевич, нужны.

– А коли нужны, дак надо ехать! И тянуть нечего.

– Садись. А где у нас Павло-то?

Пошли в дом, но Павло сидел отвернувшись.

– Ну? – Митька пощупал рубаху. – Рубаха как рубаха, чего худого?

– Нет, и не уговаривайте.

– А у Сельки есть? Где Селька-то?

– Ушел в Ольховицу.

Митька задумался.

– Петр Григорьевич, это, значит, давай-ко выручи.

– Да ведь ежели такое дело… Олешка! – он крикнул в окно какого-то мальчишку. – Сбегай-ка к нам, скажи Анютке, чтобы рубаху послала. Кубовая! На гвоздике у лежанки.

Олешку ждали недолго, он притащил кубовую рубаху.

Павло Сопронов, обнажая сухую белую спину, через голову снял старую грязную рубаху…

Его все сообща вынесли из летней избы, усадили в двуколку. Жук не хотел было ехать и попросил Носопыря, чтобы тот ехал вместо него. Носопырь был рад-радехонек такому случаю.

– Я что, я пожалуйста.

– Слезай, не заслужил еще, – засмеялся Митька. – А ты садись, садись.

Жук сел.

Носопырь все еще не слезал с двуколки.

– Гужи-то надежные? – Петруша оглядел упряжь.

«А, ладно, – подумал Митька про Носопыря, – пусть сидит. Не помешает, ежели лишнего привезу». И хлопнул вожжиной по лошади. Колеса завертелись, повозка, груженная шибановскими стариками, покатилась вдоль улицы. Сопронов так больше и не показывался.

– Ох, робятушки, гли-ко, какая нам почесть-то, – крикнул Павло, оборачиваясь, – поехали чуть не на тарантасе. А я вон из Питера, из роботы, ден пятнадцать шел. Подхожу к Ольховице, гляжу, народушку коло управы густо. Торги, значит, казаков наехало. Пристав ходит в белом мундире, коров за недоимки продают…

Все давно знали эту историю, но с интересом слушали Павла. Опять – в который уже раз! – рассказывал он, как шел из бурлаков и как наткнулся на торги, где продавали отцову корову. Он выкупил свою же корову, и отец плюхнулся ему в ноги, когда Павло на ремешке привел ее домой из Ольховицы.

– Малолетку-то! – шумел Павло. – Прямо так лобом в землю и сунулся! Тятька-то! Ох, говорит, Пашка, спасибо, голубчик! Во! А нонче што за детки пошли? Не детки – разбойники! А, Григорьевич?

– Истинно, – кивал дедко Петруша Клюшин и одергивал гороховую рубаху под черной жилеткой. – Не надев штанов, сапоги обувают. Митрей, а Митрей? Об чем будут слова-то, не насчет коллектива?

– Нет, наверно, не это… Насчет машинного либо кредитного дела, – сказал Павло. – Я так мекаю своим умом.

– Это дело хорошее, – сказал дедко Клюшин и спрыгнул с двуколки. Лошадь шла от моста в гору. Жук с Носопырем, сидевшие сзади, то ли не догадались слезть, то ли не захотели, а худоногий Павел и хромой Усов остались в телеге на законных правах.

За поскотиной догнали большую стаю усташинской молодежи. Человек сорок ребят с двумя застегнутыми гармошками шли гулять в Ольховицу. Девки ушли то ли вперед, то ли еще правились идти. На выходе к пригорку лошадь Митьки остановилась: усташинцы деловито и бесшумно стали ломать колья. Трещала крепкая еловая изгородь. Парни обрезали ножами концы и сучки, прикидывая колы в руке. Колы были легкие, крепкие.

– Ребята, не дело! – закричал им дедко Клюшин. – Остепенитесь, не дело делаете!

– Вам что за дело! – парни были уже готовы броситься хоть на рога черту. – А вы чьи?

– Шибановские.

– Шибановских не тронем! Проезжайте!

– Что делают, музурики! – качал головой дедко Клюшин. – Опять драка у иродов. А ведь вроде крещеные…

– Пазготни будет, – сказал Жук. Он был усташинский родом. – Не миновать никак пазготни.

За разговорами быстро приближалась Ольховица. Ребятишки открыли отвод, Митька крутнул вожжами:

– Эх, мать честная, хоть прокачу стариков! Ольховицей-то!

Дорога тут была под уклон, и Митька, через всю деревню, рысью подъехал к исполкому. На рундук выбежал председатель Микулин. Он соскочил на лужок, хотел что-то сказать, но осекся: у амбара, стоявшего саженях в сорока за исполкомом, кричал и махал руками Скачков:

– Всех сюда! Живо!

Митька недоуменно поглядел на Микулина:

– Куда?

– Вези… – сказал Микулин и тут же исчез в исполкоме.

– Давай, давай, подъезжай! Живо! – махал от амбара Скачков.

Митька подъехал к амбару…

– Аль хлеб перевешивать? – сказал дедко Клюшин и первым спрыгнул на землю.

X

Никита Рогов был в гостях у свата Данилы Пачина, сидел в красном углу, между Евграфом и внучкой Верой, когда из волисполкома прибежала уборщица Степанида. Она и объявила, что его требуют. Никита сказал:

– Не пойду. Это с каких рыжиков?

Он гостил у Данила вдвоем с Верой. Павел с Иваном Никитичем не пошли в Ольховицу, оба плотничали на мельнице. Данило потчевал гостей пивом, все разговоры крутились сперва около приезжей тройки, но когда Данило налил и все мужики выпили по рюмке, за столом стало живее и тревога рассеялась.

То, что случилось потом, дедко Никита не хотел вспоминать. Сухощавый военный, пришедший за ним в дом свата, велел дедку Никите выйти из-за стола и ступать за ним. Дедко Никита сказал, что никуда не пойдет, что праздник не для того, чтобы куда-то ходить. Тогда военный через стол схватил его за рукав новой сатиновой рубахи… Никогда за всю длинную жизнь никто не трогал дедка Никиту даже пальцем, он не бывал ни разу ни в одной драке, а тут его схватили за рукав при хозяине и при всех гостях. Дедко Никита взял со стола большую расписную деревянную ложку, которой черпали бараний студень. Он взял эту самую ложку и в тишине сильно стукнул военного по голове. Тот даже открыл рот и выпустил Никитин рукав. Дедко Никита спокойно вышел из-за стола, сказал:

– До чего дожили! Прости, Данило Семенович. И вы, гости хозяйские.

Он повернулся к Скачкову:

– Ну, тилигрим, ступай! Показывай, куды надо.

От страшной обиды и от стыда старик даже не помнил, как шел деревней…

И вот он сидел сейчас на замке в темном, пустом амбаре, вытирая глаза разорванным рукавом рубахи, сидел и старался понять, вдуматься в то, что случилось. И ни во что не мог вдуматься. За что? Сроду не бывал не только под судом, даже в свидетелях. Во всем роду испокон веку ни воров, ни колодников. Господи, владыко, за какие грехи посылаешь кару? Или испытываешь крепость раба твоего перед великой бедой?

Никита не заметил, как затихла обида стыда, сменяясь горечью невеселых мыслей.

Почуялся на улице шум, забрякал замок, и двери открылись. У амбара стояла двуколка с напуганными стариками, и давешний начальник торопил их слезать:

– Всех! Живо, живо! Так. Первый! Второй… Третий.

Носопырь тоже ступил через амбарный порог.

– А тебе что, особое приглашенье? – сказал Скачков Павлу Сопронову.

– Пошто особое. – Павло попробовал опустить ноги. – У меня, вишь, ноги-то… Не слушаются.

– Держись! – Скачков подставил свое плечо. – Вот так, помаленьку.

Митька, оторопевший еще до этого, так и сидел на двуколке… Окованные железом двери захлопнулись, и в темноте амбара Жук первым подал испуганный голос:

– Робятушки, а робятушки?

– Это ты, Кузьма?

– Я-то не Кузьма! – пошевелил ногой Носопырь. – Кузьма-то дальше вон.

– А тут-то кто? Вроде бы ты, Петр Григорьевич.

– Свят, свят… Был Петр Григорьевич, был, – заскулил дедко Клюшин совсем в другом месте.

– Старики, это чево нас сюда, в тюрьму, что ли?

– Как татей нощных!

– Никита Иванович, а ведь и ты тут! – Тут!

– Я думал, ты пиво у свата пьешь, а ты раньше нашего.

– Сподобился, Петр Григорьевич, – Никита плюнул. – Вот тебе и Казанская божья матерь. Эко стыдобушка! Эко добро-то как, Петро Григорьевич, до чего дожили, а?

– И не говори! Павло, может, ты знаешь, за что нас устосали? В казанскую-то…

– Откуда мнето знать? Я бы знал, разве поехал? Приезжает, значит, Усов, так и так, требует в сельсовет, приехала особая троица. Я вон еще Кузьме, значит, говорю: «Гли-ко, нам почесть-то вышла?» Говорю…

– Чего делать будем?

Образовалось молчание. В темноте светилась небольшая дыра, сделанная для кошек внизу двери. Где-то, за другою околицей играла гармонь, слышались угрожающие частушки:

 
Как в деревенку заходим,
Сразу голос подаем,
Мы, отчаянны головушки,
Нигде не пропадем!
 

– Усташинские идут, – вздохнул Жук. – Ольховских собираются колотить.

– Дурацкое дело не хитрое.

– Не жнем, не молотим, друг дружку колотим.

– А мы? Так и будем маяться? Огорожа вроде нет.

– Огорожа-то нету.

– Жаловаться! Бумагу в губернию писать, так и так. Это какой такой закон, чтобы стариков садить? А ежели мне, примерно, до ветру надобность?

– Не ты один. Все одинакие.

– Ни за что ни про что сидим.

– Давай, стукай во двери!

– Здря!

– Робятушки, ну-ко надо пошарить. Чего в амбаре-то?

– Пустой.

– А не убежишь! Кто рубил-то? Не ты ли, Никита Иванович? Мы и рубили, как сейчас вижу, ишшо до солдатов.

– На совесть рублено-то, для земской управы.

– Не на совесть, а на свою голову.

Опять поднялся кое-какой шум: Жук бил сапогом в двери, крича добрых людей на выручку. Носопырь начал чихать, дедко Клюшин шарил в пустых засеках, а Павло Сопронов подавал всем советы. Один дед Никита, не шевелясь, сидел на старом месте.

– Вот! – закричал вдруг дедко Клюшин. – Старики, есть чего-то, вроде бы свички, видно, еще от староприжимного время. Ну-ко, гляди…

– Огонь-то есть у кого?

– Свички, мать-перемать! Оне! – обрадовался Жук.

Спички оказались только у Павла, никто, кроме него и Носопыря, не курил. Зажгли огонь, и все затихло. Амбар осветился, но от этого стало как будто еще хуже прежнего. Было стыдно глядеть друг на друга, один Носопырь, не стесняясь, глядел по всем сторонам своим единственным глазом.

– Робятушки, а ведь я вспомнил! – вдруг хлопнул по голенищу Павло. – Знаю, за что нас упекли.

– За что?

– А за нашего Сельку! Это Игнаха мой, прохвост, написал бумагу, как мы Сельку пороли.

– Неуж бумагу послал?

– Это, знамо, это! Нет никакой другой причины! За это нас. А тебя-то за что, а, Олексей?

– Ну, дъяволенки! Я им покажу обоим, – шумел Павло. – Народил сынков, ужотко я им покажу…

– Чего, мужики, делать будем?

– Сельку надо! Через ево попали, через ево надо и выбираться.

– Какой замок-то у их?

– Замок как у меня на гумне, точь-в-точь, – сказал дедко Клюшин. – Я заприметил.

– Дак ведь у меня-то тоже такой! – обрадовался Жук. – А у меня и ключи с собой.

– Дак иди отпирай!

Старики невесело посмеялись.

– Ужо, робятушки, выберемся… – Павло Сопронов подполз к дверям, поглядел в кошачью дыру.

– Видно чего? – за всех спросил Носопырь.

– Видно маленько, – повернулся Павло. – Вон девки бегут. Корову гонит старуха.

– Чья?

– Кабы моя, разговору не было. Ребятишки вон… Вроде в орлянку дуют. Эй! Робята! – Павло закричал в дыру. – Ну-к бегите сюда. Далеконько, не чуют. Шабаш…

* * *

Далеко в поле затихли крики последнего чибиса, по земле прокатился тяжкий утробный топот. Это обиженный судьбою пастух, от праздника, гнал конский табун в ночную поскотину. Запахло у дворов молоком, мокрым навозом и коровьим пометом. Принаряженные большухи наскоро, кое-как обрядили скотину. В заулках блеяли последние телята и овцы, даже собаки притихли.

Деревня быстро копила праздничный человеческий гомон. С поля еще тянуло запахами полуденной жары и сена, тут и там в огородах ковали кузнечики, в домах зажигались лампы, отчего на улицах сразу стало темнее.

До этого только три-четыре ватаги подростков хозяйничали на улицах, играли в орлянку и в рюхи, да стайки мелких девчонок с визгом перебегали дорогу. Девчушки, держа каждая свой платочек, по очереди качались на круговых качелях, пели, подражая большим:

 
Ягодиночка, не стой
У столою у делева,
Не иссы любови той,
Котолая утеляна.
 

Ребятишки кидали в них липучками от лопухов. Изредка какой-нибудь подвыпивший гость проходил из дома в дом, от родни к родне, разговаривая сам с собой, разводя руками, сокрушался: «Все милашки как милашки, а моя что узелок…»

Но вот вместе с душными сумерками в деревню проникло откуда-то и, пронизывая все вокруг, развеялось нетерпеливо-тревожное возбуждение. Первая стая – шибановские ребята и девки – чинно прошла с песнями вдоль улицы. Парни, во главе с Володей Зыриным, шеренгой во всю ширину улицы, шли быстро, и девки, шедшие позади, едва успевали, но тоже пели, а уже совсем позади прискакивали подростки, объединенные Селькой Сопроновым. Все прошли по деревне из конца в конец и остановились плясать. У самого высокого дома Володя Зырин сел на лавочке. Двое девок, Палашка с Агнейкой, встали по бокам с рябиновыми веничками, чтобы оборонять гармониста от комаров. Пляска открылась. Ольховские ребята и девки образовали один общий круг с шибановскими, он раздвинулся чуть не до середины улицы. В деревню одна за другой входили ребячьи партии из других волостей; малочисленные, человек по десять, незаметно дополняли толпу, а большие с шумом и песнями шли из конца в конец, потом останавливались плясать под свои гармони.

Ночь была парная, удушливая. За лесом сказывалась далекая воркотня сердитого, словно раздраженного чем-то грома. Отблески дальних молний стелились по мутному бесцветному горизонту. С востока медленно наплывала завеса какой-то угрожающе-неопределенной тьмы, но в деревне никто не думал о непогоде.

Гулянье ширилось и росло, в проулках и улицах стоял сплошной стонущий гул, и уже нельзя было разобрать отдельные голоса.

Десяток гармошек, русских и хроматических, разнотонных, то звонких, то простуженно-хриплых, игриво вздыхали и жаловались: сотни девичьих голосов, отдельно и артелями, пели, звенели и плыли во все стороны. Везде чуялись крики подростков, женское аханье, визг мелких девчонок и мужской хохот, но все это сливалось в один сплошной, словно всесветный гул.

Ольховский холостяк Акимко Дымов в большом кругу плясал, когда в самом дальнем конце деревни взревела вдруг сильная усташинская гармонь. Громадная черная усташинская артель пошла по деревне, не вмещаясь на улице, не признавая других гуляющих. Народ хлынул от них в стороны, по проулкам, в деревне сразу стало тише. Только две или три гармошки пиликали на другом посаде. Усташинцы тучей прошли по улице, завернулись, и вот гармонь их заиграла пронзительно, часто. Многоголосо и дружно усташинцы со свистом рванули разбойную песню, потом другую, беспрестанно, еще и еще. Их широченный чернеющий и ровный ряд стремительно приближался, девки, подростки и бабы ринулись с круга.

– Играй, чего стал? – крикнул Акимко Володе Зырину.

Володя заиграл. Акимко, опоясывая большую дугу, косо, с густым топотом опять пошел по кругу, но усташинский гармонист, забивая Зырина, остановился, и двое парней вышли на круг, намереваясь плясать.

– Что, разве места мало в деревне? – Дымов шагнул вплотную к парням. – А ну не мешай! Играй, Зырин…

И снова пошел плясать.

Резкий хлопок по гармошке оборвал зыринскую игру. Акимко сунул в рот два пальца, свистнул, заорал:

– Робята, сюда!

Народ, скопившийся было опять, шарахнулся в сторону, взвизгнула и заревела в толпе какая-то девка, затрещали выламываемые из огорода колья, поднялся бабий крик. Дымов полетел на траву, сбитый с ног кулаком. Ольховская артель, вместе с шибановской, быстро сбежалась к месту, и усташинские вдруг побежали.

– Робя! Забегай с той стороны.

– К отводу.

– Пали каменьями их!

– Ррых…

Усташинцы позорно бежали в свою сторону, прыгая через изгороди, заворачивали за темные палисады. Они вскоре исчезли из деревни…

Акимко Дымов пощупал голову. Крови не было, но перед глазами плыли зеленые полосы. Он махнул рукой Зырину:

– Играй, Володя. Гуляйте, девки…

Мало-помалу гулянье снова вошло в свое русло. Вскоре Акимко увел Володю к себе в гости, многие шибановские холостяки тоже ушли по гостям, но все равно народу на улице прибывало и прибывало.

Усташинцы между тем и не думали уступать… Они один по одному собрались группами в условленном месте. Отдохнув и оправившись, они уговорились, как быть дальше и что кому делать, тихо подошли к отводу и вдруг бросились на деревню. Они не разбирали теперь ни девок, ни баб, крушили направо и налево… В деревне зазвенели стекла, во многих домах сразу затихли долгие песни. Хозяйки, крестясь, потушили лампы. Камни загрохотали в обшивку домов, огороды затрещали, завизжали девки, заревели повсюду бабы:

– Ой, уйди!

– Голубчик, послушай меня-то, меня послушай, андели…

– Ой, что будет-то-о-о…

Как раз в этот момент поп Рыжко вышел на воздух. Выгостив за день в трех домах, он вышел на улицу, помочился на дровяную поленницу, раздумывая, к кому бы еще сходить, услышал шум драки и утробные крики. Чей-то пронзительный женский визг подкинул Николая Ивановича над землей… Он схватил с поленницы березовое полено, выбежал на улицу и бросился в самую гущу.

– Ух! А кто ныне басурман? Опять усташинцы? Ух! Пакостники, такие-сякие, нехристи. Стой, голову оторву! Стой!

Полено у него из рук выбили. Камень шмякнулся в широкую поповскую спину. И тут отец Николай по-бычьи взревел, окончательно выходя из себя. Схватил какого-то усташинского парня с колом. Парень задрыгал ногами и выронил уразину. Николай Иванович мял и кружил его в воздухе, не опуская на землю. Откинул, как шубу, сграбастал второго, третьего. Он бросался влево и вправо, хватал кого попало и тряс на весу, спрашивая:

– Чей?

Пуговицы трещали и сыпались с каждого, кто попадал в объятия попа. Драка сразу пошла на убыль, но отец Николай вошел в раж. Расчистив середину деревни, он уже не смог остановиться, начал бросаться то в один конец, то в другой. С жутким возгласом он хватал мужской пол.

– Чей, бусурман? Ольховский или усташинец?

– Шибановский, – догадывались иные усташинцы, спасаясь от медвежьей хватки отца Николая.

– Пляши, антихрист! – поп ставил парня на ноги и бежал за другим, хватал и поднимал на воздух.

– А ты чей?

И со всего маху кидал в крапиву, если жертва не отзывалась либо подозрительно сучила ногами. Наконец отец Николай устал, выдохся и, запнувшись за что-то, растянулся в траве…

Он очнулся в глухом и безлюдном месте, тяжело дыша, огляделся. «Ох, вроде опять с пупа сорвал, – мелькнуло в хмельной голове. – Где это я?»

Пахло головешкой, крапивой да испаренным веником, видимо, чья-то баня чернела в двух шагах. Отец Николай потряс головой, соображая, куда его занесло. Гром, ворочаясь с боку на бок, грозно приближался к деревне. Синие и желтые молнии шарахались совсем близко, они слепили отца Николая.

В деревне все еще гуляли.

Отец Николай поднялся на четвереньки, пощупал около брюха. С левой стороны, в кармане что-то тяжелило, и отец Николай вспомнил про бутылку вина, взятую еще днем про запас. Он никогда не ходил в гости пустой. Бутылка каким-то чудом устояла в кармане подрясника. «Пойду! – твердо решил отец Николай. – Надо подночевать где-нибудь».

Гроза широко и жутко грохотала над полем, дождевой шум приближался к деревне. Ветвистые молнии беспрестанно вздымались в небе, гром уже не гремел, а жутко трещал, чиркая, казалось, у самого уха. Свежий ветер вдруг вздохнул в крышах ольховских бань. Он рванул, затрепал в темноте тесовые кровли, срывая все, что было плохо прибито. Но дождь все еще не спешил, словно дразнясь и сберегая свою силу.

Во время очередной вспышки отец Николай разглядел чье-то гумно, побежал, увидел другое громоздкое строение из толстых бревен.

«Амбар, – догадался отец Николай. – Кажись, бывший земской. Ну, теперь дорогу найду…» Ему показалось, что небольшая дыра в амбарных дверях слегка светилась. Он высморкался, зажмурился и поглядел, но яркая широкая молния надолго залила все вокруг зеленым неземным светом.

– Что за штука такая? – вслух сказал отец Николай, бодря сам себя.

Окошечко в амбарных дверях и впрямь светилось. Он не был робким, подполз к амбару, заглянул и отшатнулся в ужасе. «Или блазнит мне? Дьяволы не то разбойники. Вот до чего допился, рыжая голова!» – мысленно произнес он и, набравшись духу, глянул опять.

Посреди амбара, на полу, по-сиротски тускло горела свеча. Она освещала снизу три какие-то страшные рожи и три бороды, которые выявлялись в слабом свете колеблемого воздухом огня. Николай Иванович решил, что он спит, что все это наверняка ему снится. Но один дьявол при вспышке молнии перекрестился, а другой голосом шибановского Жука произнес:

– Ишь, опять хрястнуло!

– Пазгает, – добавил третий.

– А много ли вас, не надо ли нас? – крикнул в дыру отец Николай. Он узнал еще двоих. – Вы, товарищи, почему тут?

В амбаре зашевелились, обрадовались живому голосу с воли.

– Это ты, Николай Иванович?

– Да вы под замком, значит! – удивился отец Николай.

– Ох, слава те господи!

– Сидим!

– Достукались, вот…

– Выручи, батюшка! До ветру страсть как охота.

– Да как вас выручить?

– Да вон у Кузьмы ключ есть!

– Отопри, пожалуйста!

Жук сквозь кошачью дыру подал попу связку ключей.

– Этот вроде! С маленькой-то бородкой…

Отец Николай отомкнул замок, распахнул двери.

– Ох, вовремя! Ох, спасибо… – Дедко Клюшин побежал в темноту, за ним торопливо выбежал Носопырь. Жук не спешил, сперва взял у попа ключи.

– А я вот… – оправдывался Павло. – Нехорошо вроде бы… В дыру-то.

– Куды? – отец Николай поглядел на порог, который только что обмел бородой с той стороны.

– Да ведь… давненько уж, – застыдился Павло. – Должно высохнуть.

– Ладно! – махнул рукой отец Николай. – Ну? Так за что это вас? В темницу-то…

– Это ты, батюшка, у их спроси, – ответил дедко Никита Рогов. – Они скажут тебе, за что.

– А не тужи, робятушки! Вот и скляница есть… – отец Николай хлопнул бутылкой по полу.

– Домой бы, да куды в экую непогодь?

– А ежели к Данилу идти?

– Нет уж, лучше тут ночевать, – сказал Павло, косясь на бутылку. – Только народ тревожить.

– Истинно, – засмеялся отец Николай. – Погодушка-то… Ишь что Делается, Никита Иванович?

Никита не отозвался.

В амбар один за другим возвращались остальные узники. Двери прикрыли, зажгли погасшую от ветра свечу.

– Пойду луку грозд выдерну. Пока дожжина-то не припер, – сказал поп. – Тут чья загорода? Скажите после, ежели заругают. Дескать, на общее дело.

Отец Николай вернулся из темноты с гроздом свежего луку, ободрал с головок верхнюю кожуру.

– Ну-с? Применительно к печальным сим обстоятельствам придется прямо из горлушка. Алексей, божий человек, не с тебя ли начнем?

– Нет уж, я после всех ежели, – произнес Носопырь с достоинством.

– Ну, тогда не осудите, почну сам!

Отец Николай сделал три мощных глотка, подал бутылку Жуку. Тот после двух глотков отдал Павлу, Павло – Носопырю.

Никита Рогов и дедко Клюшин вина не пили. Они, кряхтя, ворча и шепча молитвы, устраивались на полу.

– А ну зажигай все, сколько есть! Веселей будет. – Отец Николай сгреб свечи.

Павло зажег три свечи, установил их на пол.

– Никита Иванович, – шепнул дедко Клюшин, – пойдем-ко ночевать, парень. К Данилу.

– Истинно, тут не уснуть. Пойдем, в утре придем пораньше.

 
Рр-ревела буря, дождь шумел,
Во мррраке молнии блистали.
 

Отец Николай зычно запел. Могучий его голос был заглушен раскатами грома.

Буря и впрямь ревела вокруг. Дождь падал сплошной водяной стеной: он топил амбар, Ольховицу, весь мир, все и повсюду, казалось, было огнем, водою и грохотом.

– А вы куда, распротак твою так? Сидеть!

– Остепенись, Николай Иванович.

Дедко Никита и дедко Клюшин незаметно, по одному, выбрались на волю и по дождю направились к Данилу Пачину.

– Ушли! – зашумел отец Николай.

В дверях появились чьи-то широкие плечи и черная мокрая голова. Отец Николай обрадовался.

– Свято место да пусто не будет. Ты ли, Дмитрий? Явился яко из преисподней самой. Садись, компании для!

В дверях стоял и в самом деле Митька Усов. Он шагнул, не мог перекинуть хромовую ногу через амбарный порог и полетел на улицу, в темноту.

Ночью, еще до грозы, Митька Усов был послан сторожить шибановских арестованных. Он пошел, мысленно матерясь. Не больно-то и приятно всю ночь сидеть у амбара, да еще в свой законный ольховский праздник – в казанскую! Ко всему прочему Митьке с самого начала не нравилась эта история. «Для чего эдаким нечередником прижимать стариков? – думал он. – Велика беда, соплюна выпороли. Бить стекла, хоть бы и в церкви, последнее дело. Подростков пороли за это испокон веку».

На крыльце исполкома, от злости за испорченный праздник, Усов даже сплюнул: «А куды они денутся?» – решил он и захромал не к амбару, а к Гривеннику. Выпил у Гривенника он стопку вина и два стакана кислого пива. Гривенник сроду не варивал хорошего пива. К Митьке сразу привязалась изжога с отрыжкой.

В это время и поднялась на улице драка. Митька забыл сам про себя и про то, что он караульщик. Он вылетел от Гривенника пулей. Даже простреленная нога как будто перестала хромать, он, как бывало в молодости, ринулся в самое пекло. Усташинских быстро прогнали, потом Усов нечаянно оказался в гостях у Акима Дымова, а тут пришла вторая волна, и Усов опять устремился на улицу. Он худо помнил, что было дальше. Кто-то из усташинцев огрел-таки его батогом по лопаткам. Митька тоже кого-то стукнул и очутился опять у Гривенника, потом опять на улице, а тут началась гроза, и он, пересилив себя, очнулся и только теперь, с натугой, вспомнил, что он амбарный патруль. Весь мокрый с трудом приковылял к месту своего назначения.

…Двери амбара были настежь, внутри светло, как в церкви, и поп Рыжко хлопал по плечам то Носопыря, то Павла Сопронова. Усова заволокли внутрь, усадили на амбарном полу.

– Хо! Дмитрий, воин Христов! Откуда? И аз грешный препоясан весельем! Одно прискорбно: мал сосуд сей! – Отец Николай поднял почти пустую бутылку. – Причастись, одному тебе достаточно.

– А где Никита? И Клюшина нету, мать-перемать!

– Да придут, – сказал Носопырь. – Куды деваются?

– К утру, сказали, явятся, все три.

– Как коров станут выпускать, так и придем, сказали.

– Не подведут, Митрей, не подведут, ей-бо!

– Хо-хо-хо-хо, едрить твою… – гудел бас отца Николая. – А крепки ли заклепы темницы? И что значат железы сии, егда и не такие оплоты рушатся в прах?

– Ладно, коли… – Митька махнул рукой, у него смежались веки, перед глазами троились свечные огни. Он прислонился к сусеку и под гул поповского голоса уснул, попытка будить его закончилась для отца Николая неудачей.

– Зело тяжел! А пгго, братцы? Не пора ли и нам? Пойдем ночлегу поищем.

– Оно так, – сипло сказал Носопырь.

– Буди Жука, да пойдем.

– Дак спит, батюшка, уставши…

– А я уж тут… – отмахнулся Павло Сопронов.

– Пошто тут? – поп присел на корточки. – Садись на закукорки, донесу хоть бы и до Шибанихи.

Старик было заотказывался, но отец Николай поглядел на него, и Павло зашевелился.

– Садись! А ты, Жук, дуй на огонь, паникадило гаси! Да замок сунь в пробой, чтобы как было, Димитрия беспокоить нежелательно.

Павло обхватил руками могучую шею, и отец Николай встал, крякнул.

– Куда везти?

– Да уж… давай ко Гривеннику.

Носопырь погасил свечи, закрыл двери, сунул замок в пробой. Все отправились ночевать. Подворье у Гривенника никогда не запиралось. Отец Николай заволок Павла в избу, опустил на лавку. Не успев перекреститься, пал на пол и захрапел так, что разбудил спавшего на печи нетрезвого Гривенника. Ночлежники уснули кто где.