Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

XVIII

То, что творилось в Шибанихе, было ни на что не похоже. Суматоха не суматоха, паника не паника, а какая-то сутолока, похожая на ту, которая бывала в масленицу либо на святках. Только все по-иному.

В прошедшую ночь не спала половина деревни. Во многих домах до утра горели фонари и коптилки. Поутру бабы, выпуская скотину, начали бегать из дома в дом, в иных подворьях нет-нет да и слышался женский плач либо мужицкий матерный крик. Коровы, телята и овцы, неприкаянные, бродили в проулках, вся животина чувствовала тревогу и недоуменно, надсадно блеяла, мычала, всхрапывала. Подростки и непроспавшаяся ребячья мелюзга путались в ногах у старших. Ни за что ни про что получая тюмы и подзатыльники, иные пробовали реветь, но тут же стихали: на них не обращали внимания.

«Господи, господи, – старухи поднимали глаза к иконам, молились, не зная, чем пособить сыновьям и невесткам. – Спаси, пронеси…»

Народ копился то тут, то там.

Мужики здоровались, перекидывались невеселыми мнениями, бабы кричали напрямки через улицу. Иные уже причитали по избам и в банях.

Данило Пачин по старому с Павлом уговору привез кое-какие железные и деревянные заготовки, припасенные плашки, наконечники для пестов, скованные тем же Гаврилом Насоновым, и другую мелочь.

Хоть и не одобрял Данило затею Павла, но куда денешься? Он чем мог помогал сыну в строительстве.

Данило привязал кобылу к черемухам, вымыл в канаве сапоги. В избе он снял шапку, перекрестился.

– Ночевали здорово! – и расцеловался с дедком и Иваном Никитичем.

– Ой, сват, – Аксинья всплеснула руками, – гли-ко, ты несчастливый-то, ведь только-только со стола убрала.

– Бог с тобой, сватья, поехал – чаю напился.

Данило погладил Сережку по голове, спросил, каково учится, и подал пару глазированных пряников. Снял тяжелый, перешитый из шинели кудельный пиджак, повесил на гвоздь.

– Садись-ко, садись, сват! – обрадовался дедко Никита. – Порассказывай…

– Да чево говорить, Никита Иванович? Вроде все ладно. Скотина здоровая.

– А измолотили-то все? – спросил Иван Никитич.

– Управились, слава богу.

– А у нас ячменю еще овина на два, – заметила Аксинья. – Да и до гороху не дотыкивались.

Роговы знали, что Данило вступил в ТОЗ, все ждали разговора об этом событии, но Данило не торопился рассказывать…

Иван Никитич случайно поглядел в окно и неестественно кашлянул.

– Значит, это… Игнаха вроде идет.

– Он и есть, – дедко тоже взглянул на улицу. – Вишь, научила тилигрима рано вставать! Чужая-то сторона…

– Нет, сват, это его власть научила, – возразил Данило. – Чужой стороной Игнаху не прошибить…

Не успели опомниться, как на пороге уже стоял Сопронов.

– Дома хозяин?

Он, не глядя, прошел к столу, развернул тетрадь.

– Значит, так, товарищ Рогов. Распишитесь в новой разверстке налога. На основании решения СУКа…

– Сережа, подай-ко очки. На окошке…

Вера проворно принесла очки, Иван Никитич прочитал список и побелел.

– Две сотни… Я, Игнатей Павлович, денег не кую. Приди вдругорядь.

– Нет, Иван Никитич, в другой раз не приду, – в тон Рогову произнес Сопронов. – У меня ноги не казенные.

Он одернул зеленую гимнастерку, взял со стола и закрыл тетрадь со списками, не торопясь уложил в сумку.

Все молчали. Данило сидел на лавке, опустив белую лысую голову. Хрустел пальцами. Дедко Никита вдруг подскочил на своем месте.

– А голова?

– Что голова? – не понял Игнаха.

– Голова у тебя, Игнашка, чья? Казенная аль своя?

Сопронов прищуренно обвел всех веселым, торжествующим взглядом, Аксинья взревела.

– Цыц! – крикнул Иван Никитич. – Идите наверх. Сережка, бегико за Павлом. Одна нога тут, другая там.

Сережка убежал.

Вера увела мать наверх.

– Откуда ты нам такой доход приписал, а, Игнатей Павлович?

– Мельница, товарищ Рогов! Считается кустарное производство.

– Мельница?.. – Иван Никитич беспомощно развел руками. – Да ведь она еще безрукая!

– А денег бы не было – не строили! – отрезал Сопронов.

– Нет, ты погоди! Ты с Павлом поговори, потом иди!

– Мне с ним говорить не о чем. – Сопронов пошел к дверям. – Счастливо оставаться.

И сильно хлопнул дверями.

Мужики ошарашенно глядели вслед Сопронову. Дедко Никита спрыгнул с места. Он затряс на дверь сухим кулачишком, рукав синей рубахи съехал на локоть.

– Супостат! – Сивая борода деда Никиты выставилась вперед, глаза горели за слезною старческой пеленой. – Супостат, вор, антихрист, прости господи. Спасе милостивый! От своего же вора, от своего же проходимца гибель приходит! Кому спасибо сказать?..

– Погоди, тятька! – оборвал старика Иван Никитич. – Дай хоть с умом собраться.

– А мало вам! – дедко Никита ястребом подскочил к сыну. – Что, дожили? Докатилися? Мохнорылые лежни! Пропойцы! Вот, расхлебывайте!

– Да кто пропойца-то, Никита Иванович? – не вытерпел Данило стариковской ругани.

– И ты молчи, Данило Семенович! Кто с ружьем разился в двадцатом годе? Из стороны в сторону. Не ты ли в красной-то шапке прикатил в Ольховицу? По деревне ходил гоголем: «Я не я, кобыла не моя, попало от нас белому енералу!» Вот тебе! Тепереча запевай сам лазаря, новые енералы почище прежних! Господи, прости меня, грешника…

Дед Никита всхлипнул, со стуком упал перед образами на сухие колени, начал шептать что-то. Тощий кадык сновал под кожей жилистой шеи, бороденка свихнулась набок. Бабы приглушенно выли в верхней избе.

Павел ступил на порог и сразу все понял. Прошел от дверей, оглядел отца и тестя, сидевших на лавках. Дедко стоял на коленях, шептал что-то перед образами. Тоска и беспредельная боль за всех их сдавила Павлу нутро, он скрипнул зубами, скулы его напряглись. Он чувствовал, как стекленеют, наливаются холодом его глаза, как цепенеют ноги и руки.

Но, с виду спокойный, он сел и хлопнул по колену смоляными однорядками.

– Сопронов приходил, что ли?

– Он, а кому еще? – у Ивана Никитича слегка дрожала губа.

– Сколько он преподнес?

– Да двести целковых, с хвостиком.

– Так… – Павел покачал головой. – А на Евграфа вон, говорят, еще больше… На Жучка тоже… столько же. Он рехнулся, видать.

– Так что делать-то будем? – спросил Иван Никитич.

Молчавший все это время Данило встал, подошел к окну.

– А вот что, Павло Данилович… Мое дело, конешно, сторона, а совет дам. Один выход – делиться… – Данило, ободренный взглядом Ивана Никитича, продолжал: – Ты с Верой Ивановной переезжай ко мне в Ольховицу. Да и живите в верхней избе, пока время не установится. Мельница, пусть она за тобой числится, а налог со свата сразу скостят.

Павел хмыкнул.

– Тут скостят, там накинут?

– Ан нет, не накинут! – обрадовался Данило. – У меня-то семья красноармейская. Пока сын Василей служит, не накинут, есть такое установленьё.

…Павел сидел у стола, боялся взглянуть на Ивана Никитича.

Сейчас, в эту самую минуту, решалась вся судьба мельницы, его судьба. Сколько снов приснилось от самого детства, сколько раз видел он наяву эту мельницу! И вот теперь, когда она, пусть еще бескрылая, стояла уже на угоре, когда столько вложено в нее ума и силы и столько пришлось пережить, передумать – все пойдет прахом. Все полетит, все развалится, и все от одной бумажки Игнахи Сопронова.

И сейчас Павел молчал, боялся взглянуть на тестя… Все молчали.

Дедко Никита, который незаметно поднялся с полу и слушал теперь свата, вдруг спокойно сказал:

– И мудрить нечего.

У Павла все словно оборвалось в груди.

– Вон и Никита Иванович согласный, – произнес Данило, а Иван Никитич уже искал глазами Сережку, чтобы позвать баб.

– Я гу, что и мудрить нечего! – Дедко повысил голос. – Ишь, делиться вздумали! Платить надо, а не делиться, истинно! А Пашку и так возьмут на действительную, может, и налог снимут. Худа без добра нету.

Павел не верил своим ушам. В который раз выручал его дедко, сколько раз не давал ему упасть духом, отступиться. Павлу хотелось обнять сухое дедково тело, расцеловать эту сивую бороду… Павел взглянул на отца, на тестя.

Иван Никитич дрожащей рукой пошарил по столешнице, сказал:

– Ну, авось проживем. Корову одну продать придется, а от нее и сено останется. Нет, сват, не станем делиться!

…Павел, не сдержав слез, вскочил, выбежал в сени, не зная, куда деваться. Он выдернул из-за планки топор, сунул за ремень и выбежал на улицу. Чтобы прийти в себя, он решил уйти в лес, поискать еловые курицы для подвесной мельничной лесенки.

* * *

В то утро председатель ВИКа Микулин опять проклинал себя за ошибку: не мог, пентюх, пораньше уехать в Ольховицу. И лошадь была, нет чтобы встать пораньше да и долой из деревни.

Он еще спал за шкапом, когда за ним прибежали от Северьяна Брускова, то бишь от Жучка, который, не долго думая, решил разделиться с отцом и сестрой.

Сестра Жучка, Марютка, по прозвищу Луковка, прибежала за председателем. Ядреная, но некрасивая, с косиной в глазах, похожая обличьем на овцу, она никак не могла выйти замуж. От этого много лет ходила с виноватым видом. Марютка любила отца Кузьму, но брат ее, Жучок, часто попрекал ее хлебом. Может быть, поэтому она как будто даже рада была сегодняшней канители.

Микулин, недовольный, натянул за шкапом галифе, босиком прошел к умывальнику.

– Ну? Чего прибежала?

– Меня, Миколай Миколаевич, тятя послал! Беги, грит, скажи, чтобы пришел, пожалуйста. Делиться ладят.

– Передай, что сейчас приду.

Луковка проворно исчезла. Микулин надел рубаху и пиджак, по привычке нащупал в кармане печать. Мать сердито носила скотине пойло. Председатель решил сходить к Брусковым до завтрака. Накинул кепку и в одной гимнастерке, скрипя новыми сапогами, вышел на улицу.

Около Жучкова подворья скопилась небольшая толпа. Из дома слышен был крик, и Микулин опять недобром вспомнил Сопронова: «Ну, теперь будет мороки».

– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался председатель. – Что за парад с утра?

– Парад! – Савватей Климов прокашлялся. – Пришел на парад, да и сам не рад.

– Что так?

Но Савватей не принял шутливого тона. Он отошел под черемухи к мужикам: там сидели на бревнах Судейкин, Новожиловы, Акимко Дымов, Кеша Фотиев и Ванюха Нечаев.

Бабы стояли отдельно, неподалеку.

Через дорогу правился дедко Петруша Клюшин, а с другой стороны торопился Евграф Миронов.

Микулин хотел было нырнуть от греха в Жучковы ворота, но бабы сразу набросились на него:

– Это чево делается-то, Миколай да Миколаевич?

– Нет, а ты, батюшка, остановись! Остановись!

– Ишь, лыжи-то навострил!

Ему волей-неволей пришлось остановиться.

В это время Марья, у которой осталась вчера нетронутая четвертинка, бросилась Микулину в ноги:

– Батюшко, ты пошто нас зоришь-то?

– Встань! – Евграф рывком поставил жену на ноги и так тряхнул, что она сразу перестала вопить. – Ты что перед ним? Как перед богом… Ну?

Микулин растерянно пятился к воротам, бормоча: «Тише, товарищи, тише. Разберемся, тише». Воспользовавшись передышкой, он исчез в сенях, и все зашумели:

– Ишь! Ишь как он шнырнул-то!

– Налимом ушел!

– А чего Жучок-то, сразу и делиться?

– Жучок дело знает.

– Теперь хоть и с бабой делись. Бобылям жизнь.

В Жучковом дому послышался бабий крик, и Акиндин Судейкин, стоя в опорках на босу ногу, выставил ухо.

– Делятся! – сказал он. – Нашла коса на камень, кажись, до брюквы дошло. Лучину уж разделили.

– Нет, Акиндин, тамотка не одна лучина, – веско сказал Кеша Фотиев. – Ты-то не думаешь?

– А чего мне делить? – Судейкин потряс холщовой мотней. – Все хозяйство при мне, возьми его за рупь двадцать!

– Да ты списки-то видел ли? Там на тебя полторы сотни начислено, – сказал Акимко Дымов. – Погляжу вот, как будешь рассчитываться. Без Ундера-то. А то, вишь: жеребца обкорнал, теперь своими трясешь. Это тебе не песни выдумывать.

– То есть… Как так полторы? – опешил Судейкин.

– А так! Видел своими глазами.

– И я читал, – подтвердил Нечаев. – Точно, полтораста рублей.

Казалось, Акиндин Судейкин слегка растерялся.

– Мать-перемать! Он где сичас?

– Кто? Ундер или Игнаха?

Послышался невеселый смех, Акиндин, босой на одну ногу, подскочил к Дымову. Опорок остался в грязи.

– Ну, Сопронов! Он что, не знает, что я жеребца вылегчил?

– Не имеет значенья, – сказал Акимко. – Нынче все по-новому. Пусть и твой Ундер на кобыл скачет, отлынивать нечего. Мало ли у кого чего нет?

Акиндин Судейкин прыгнул прямо в грязь, сунул ногу в опорок и побежал. Куда побежал – никто не знал.

Савватей Климов покачал головой:

– Забегали! Зашевелились, распротак твою мать.

– А вот Орлов не долго думал.

– Чево?

– Корову Володе Зырину, куриц Тоньке-пигалице. Бабе приказ подал: очищай, говорит, избу…

– Чего говоришь не дело? Ох, стамоногой.

– Истинно!

– Клашку-то три раза водой отливали.

– А я, грит, что? Я, грит, в лесу заработаю больше.

– Господи…

– Вот тебе и господи. Разделиться – дурак сумеет, а вот ты так сделай! Чтобы однем разом…

– Воноко! Володя Зырин подъехал, сундуки вытаскивают.

Да, Орловы и впрямь вытаскивали сундуки. Это было так странно, так необычно, что многие сразу затихли. Даже невеселые шутки, обычные при других деревенских бедах, оказались сейчас не к месту, люди медленно осмысливали это событие. Как так? Бросить все, одним махом сняться с родного гнезда. Не веря глазам, люди медленно скапливались у орловского дома.

– Ну, Евграф Анфимович, а мы чего заведем? Что делать станем? – тихо заговорил Новожилов-младший. – Шутки-то шутками…

Евграф помолчал.

– Один у нас выход…

– Да какой?

– А Петьку Штыря искать…

– Гирина, верно! – включился Савватей Климов. – Может, и выручит. Он ведь около большого начальства…

– Да его в Вологде видели, – сказал Нечаев.

– Какая Вологда! В Москве Штырь!

– Нет, а я слышал, что уж не в Москве, в Ленинграде!

Так и не выяснив, где живет Штырь, они подошли к орловскому дому. Клаша, жена Орлова, уже усаживала на воз двоих ребятишек. Она заревела, обошла вокруг пустой, запертой на замок церкви и начала прощаться с бабами. Рев поднялся жуткий…

Орлов заколотил ворота, сунул топор в передок нагруженного узлами и сундуками одреца. И подозвал скопившихся вокруг ребятишек:

– Эх, мазурики! А ну, налетай, кому вяленицы!

Он раскрыл большое, плетенное из бересты лукошко, горстями роздал ребятам репную вяленицу.

– Ешьте, нукайте! Да глядите, хоть одно стекло выбьете, приеду, уши выдергаю!

– Не выбьем! Не выбьем!

– То-то, мазурики…

Он подкинул лукошко в воздухе и, к радости ребятни, так пнул по нему, что оно долго кувыркалось на тропке.

– Ну, а вы, мужики, лихом не поминайте… Даст бог, ворочусь…

Орлов обошел затихшую толпу, за руку распрощался с каждым и, чтобы не сделать чего-то лишнего, быстро подошел к возу. Володя Зырин, провожавший его, молча расправил вожжи, лошадь тронулась. Клашка взревела было опять, но из дома Новожиловых вышел Сопронов. Остановился, деловито оглядывая подводу. Его едва не задело оглоблей. Но он не отступил ни на шаг, с прищуром глядел и глядел на воз.

– Тьфу!

Затихшая Клашка изо всей силы плюнула ему в лицо. Плевок попал прямо в глаз и на щеку, Сопронов побледнел, но не сдвинулся с места. Когда Орловы отъехали, он вынул платок, обтерся и не спеша, вразвалку пошел под гору, к бане Носопыря.

– Плюют в глаза, ему божья роса! – сказал кто-то в толпе.

Подвода Орловых была уже в другом конце Шибанихи. За нею вдоль улицы, зябко дрыгая лапами, бежал кот. Порой он останавливался и громко мяукал.

– Кис-кис! – Савватей Климов, пробуя остановить кота, порылся в портах. – Куда наладился? Вишь, животное в сиротстве оставили…

Акиндин Судейкин на Ундере выехал на середину деревни. Он был пьян и, слезая с бывшего жеребца, еле-еле не сунулся в дорожную колею.

– Где Игнаха? Я ему, прохвосту, счас… счас покажу…

Он слез, встал покрепче и начал щупать между задними ногами мерина. Ундер, не желая связываться, отстранился, переставил на дороге свое большое тело, а Судейкин все щупал, щупал теперь уже один воздух.

– Где Игнаха?

Судейкину никто не ответил. Он пошел по дороге, остановился, широко расставил ноги в опорках. Кеша Фотиев хихикнул:

– Вон идет, баба-то!

Судейкин, забыв про дремлющего мерина, пнул правой ногой, и опорок полетел в сторону жены. Повернулся и таким же путем пнул опорок в Кешу.

Павел с тоской глядел на все это. Горький комок наливался в горле, он глотал и никак не мог его проглотить. Скулы твердели снова и снова. Он отвернулся, пошел. Болела душа. Шутка сказать, двести рублей! За рожь закупочная цена нету и двух рублей, выходит, надо продать больше ста пудов ржи, чтобы заплатить один только налог. А ее и всего намолотится не больше шестидесяти. На все, и на кормежку, и на семена, и на продажу.

Он как будто даже с облегчением вспомнил, что в будущем году его очередь идти на действительную. Скорей бы служить… Он удивился таким мыслям: «На службу тороплюсь, вот до чего! Да что уж такое стряслось? Ну, ладно, я на службу, налог скинут. А куда податься божату Евграфу? Палашку-то на действительную не возьмут…»

– Куда с топором-то, а, Данилович? – Павла окликнул Савватей Климов. – Ну-ко, подойди-ко поближе…

Павел подошел, сел со всеми на новожиловскую завалину. Дымов, Нечаев, Новожилов, Климов и еще человек с десять спокойных шибановцев обсуждали, кого послать на поиски Петьки Штыря.

– Он ему хвост наломает! Петька-то… – горячился Савватей Климов.

– Пошлем! Денег соберем и пошлем!

– Да кого пошлешь-то? Кешу вон не пошлешь…

После долгого разговора решили просить Степана Петровича Клюшина – книгочея и молчуна. Чтобы поехал в Москву. Павел посулил, что узнает у отца последний адрес Петрухи Гирина…

XIX

Что думал сегодня кривой Носопырь, какие мечтания плыли через его косматую голову? В бане стоял полумрак, осеннее солнышко повернуло за угол. Запах остывших камней путался с кислым духом промокших с утра онучей. Носопырь сидел на полке, на расстеленной шубе, курил табак и жмурил здоровый глаз, шевелил пальцами костлявых ног.

Носопырь думал. Но что он думал? Никто никогда не узнает об этом. А может, он и совсем ничего не думал, курил, хрипел да шевелил пальцами костистых ног.

Баннушко давно перестал шалить, еще от самой весны. Видно, переселился в другое место. Сумка с красным крестом висела на гвозде без дела, уже никто больше не верил в Носопыря как в коновала и лекаря. Женитьба его тоже не получилась. И вот Носопырь как бог Саваоф сидел на полке в табачном дыму. Дым слоился и надвое делил полумрак бани, голова словно плавала над облаками, отделенная от сухопарого туловища. Наверно, Носопырю было все равно. Он давно уже не ведал ни горя, ни радости. Он даже не знал теперь, есть ли у него душа. Псалмы, которые он все еще пел по привычке, начали забываться, они путались в голове, и слова их перескакивали с места на место. Что было делать Носопырю? Иногда он с волнением и даже с какой-то радостью припоминал свое сватовство и особенно казанскую в Ольховице, когда шумела гроза и когда он целую ночь просидел в амбаре с другими шибановскими стариками. Это событие всегда вставало в его глазу ярко и со всеми подробностями, словно давнишний и молодецкий праздник…

Он заплевал и кинул к порогу размочаленный окурок цигарки, решил полежать и уже начал крениться на бок, но слух изловил какой-то шорох. Кому он понадобился?

Уж не баннушко ли воротился к нему, жалея нищего. Ведь сколько времени прожили вместе и не мешали друг дружке. Может, опамятовался да и воротился, а ведь добро было бы…

В предбаннике застучало, двери распахнулись. Сопронов, согнувшись чуть ли не вдвое, протолкнулся в баню. Носопырь долго глядел на него, узнавая.

– Жив, дедко? – спросил Игнаха.

– Жив, жив маленько-то, – Носопырь узнал Игнаху по голосу. – Курю вот, нет спасу.

– Ну, кури. А чего на ногах носишь?

– Да лапотки, Игната. Ошшо хорошие.

– Так вот, обуй-ко свои лапотки да сходи к Тане.

– Пошто?

– По шти. – Сопронов подал Носопырю денежную бумажку. – Возьми вот. Да принеси потихоньку, чтобы люди не видели.

Носопырь догадался, у него сразу быстрее зашевелились ноги. В темноте зорко блеснул единственный глаз.

– Сделаю, будь без сумленья.

– Давай.

Носопырь в лаптях на босу ногу пошел на гору. Сопронов сел на полок, голова его разламывалась от неистовой боли. Он не заметил, как склонился на уступ второго полка и как провалился в тяжкий и вязкий мрак, бессонная ночь показала себя. Сопронов спал и видел опять тот же тягучий и жуткий сон: он ходит где-то в большой пустынной постройке. Нигде никого нет, он ходит и ходит, ищет себе место, чтобы прилечь и уснуть. Ему так хочется спать! Но он все ходит и ходит, не может, не умеет как бы прилечь, ему нигде нет этого места. Сердце его прохвачено какой-то болью, ему холодно и так жутко, что хочется закричать. Но он даже не может кричать и все ищет какое-то неуловимое, все время исчезающее место, где бы можно заснуть. Отдохнуть и забыться.

Голова давила виском на острую кромку полка, волосы его свесились, и нить тягучей слюны опустилась из края рта.

Носопырь стукнул дверью. Сопронов вздрогнул, проснулся, хотел вскочить, но не смог и только пробормотал:

– Что? Кто? Чего надо?

– Вот! – Носопырь, скрывая восторг, поставил бутылку на окно. – Закуски-то у меня нет… Ничего нет, кроме рыжиков.

– Давай рыжики, – Сопронов убрал бутылку с окна.

– Ну и хлебца есть, да, вишь, это… Не побрезгуй. Милостинки.

Сопронов не ответил. Носопырь в чайное блюдце наскреб рыжиков из кадушки, стоявшей в предбаннике. Сполоснул фарфоровую щелеватую чашку, подал Игнахе.

Сопронов за два удара вышиб ладонью пробку, нацедил Носопырю полную чашку.

– Алексей, как тебя… Пей!

Носопырь не стал дожидаться второго угощенья, взял. Он пил мучительно долго. Игнаха не мог на него смотреть и отвернулся, взял чашку, налил себе. Залпом выпил, сплюнул, зажевал горечь соленым рыжиком.

Носопырь раздвинул свою ветеринарскую сумку, потряс кусочками.

– Бери-ко любой, Игнатей! Какой на тебя глядит, тот и бери.

Сопронов схватил сумку и швырнул ее в угол. Носопырь, не обидевшись, сходил за нею, выбрал ржаной, уже засыхающий ломоть. Помакал в рыжики, поглядел на остаток в бутылке, не торопясь начал жевать.

– Скусно! Буди мед, ей-богу.

– А каково ходишь?

– Хожу. Ноги ошшо хорошие.

– Дак вот, слушай, чего в домах говорят.

– Чево?

– Слушай, говорю, чего в домах говорят! А после мне будешь рассказывать. Особо слушай в больших домах. В опушенных.

Носопырь все еще не мог взять в толк, чего от него хотят.

– Ладно, коли.

– Чего ладно? – Сопронов подвинулся ближе. – Ну, чего ладно? Ладно. Ты хоть понял, про што говорю?

– Да ведь… вроде бы понял. Рассказывать. Чего другие бают.

– Ну!

– …особь в больших домах.

– Так! Так… Да смотри у меня, чтобы… пеняй на себя, ежели кому хоть слово пикнешь. Про што говорено.

Носопырь шлепнул себя по ляжкам.

– Игнатей! Мы ето…

– На! – Сопронов сунул Носопырю еще какую-то денежку. – Это на чай-сахар…

Носопырь уронил деньги, качнулся. Он хотел похлопать Игнаху по плечу, но не осмелился и запел:

 
Как на речке на белой дощечке
Девка платье мыла да громко колотила,
Сухо выжимала да на берег бросала.
Душечка-молодчик по бережку ходит,
По бережку ходит, близ волне подходит…
 

Сопронов отвернулся, глядя в окошко: «Черт! Сивый шкилет, еще и поет. Надо идти…»

Река светилась, холодная и словно уже застывшая. У самой бани, саженях в сотне отсюда, отражались в воде сваи моста. Сопронов прильнул к окну: по мосту, за реку, шел Павел Рогов. «Куда это он глядя на ночь? С топором. А вот поглядим куда».

Сопронов сразу же вспомнил роговский сеновал и ружье. Он дождался, когда Павел перейдет мост. Вышел из бани и встал в предбаннике. Песня охмелевшего Носопыря отвлекала, будто скоблила душу ненужными глупыми словами.

 
Душечка-молодчик, сшей мне башмачки
Из желтова песочку.
Душечка-девица, насучи-ко дратвы
Из дождевой капли.
Душечка-молодчик, сошей мне салопчик
Из макова цвету.
Душечка-девица, напряди-ко ниток Из белов а снегу.
Душечка-молодчик, скуй мне перстенечек
Посветлее звезды,
Где бы я ходила, тут бы воссияло.
Душечка-девица, напой добра коня
Среди синя моря,
На камушке стоя…
 

Игнаха оглянулся: нигде никого не было. Перебежал мост, бесшумно по скошенной луговине, прячась в кустах, он начал продвигаться за Павлом.

Листья падали с наполовину голых берез, отмякшие, они шуршали совсем глухо, еле слышимо. Земля поглощала звуки. Ветер, вздыхая, гасил шорох одежды. Сопронов бросками сокращал расстояние между ним и Павлом, приседал, прятался за кустами. Выбитые скотом тропы были удобны и просторны. Он не выпускал Павла из виду, все больше смелел и терял осторожность. Тот шел не быстро и не оглядываясь.

Азарт преследования все нарастал, заслоняя в Сопронове все остальное.

«Куда он идет? Ружье в сеновале, за ружьем… – мелькало в больной Игнахиной голове. – Ну, гад! Идет и идет…»

Сопронов окончательно убедил себя в своей правоте; надо изловить Рогова с ружьем, взять с поличным. Выпитое с Носопырем вино сделало его горячим и смелым. В груди жгло, поднималось что-то решительное: «Не уйдет, не выйдет!» Он сделал бесшумный прыжок, потерял из виду широкую спину. Затаился, настороженно выследил и снова сделал бросок. Теперь его охватило уже негодование и, как ему казалось, справедливая ярость преследования. Он тяжко дышал, сердце билось часто и сильно: «Сука! Кулацкая кость… Не уйдешь, не на того напал!»

…Павел давно, еще в поле, заметил Игнаху. Сначала ему не показалось ни смешным, ни странным то, что Сопронов вышел зачем-то в поле: «Чего это он? Видать, к яме картофельной». Вскоре Павел забыл о нем, пошел ближе к полянам. Там в молодом ельнике было легче всего найти еловые курицы-корни. Он любил ходить сюда. Лес всегда успокаивал, отодвигал куда-то сотни домашних забот. Снимая застарелую усталость в руках и в груди, лес нечаянно навевал дальние воспоминания. Вспомнились смешные и уже забытые случаи, дышалось легко. Никто не мешает тебе, как и ты никому не мозолишь глаза, не надоедаешь.

Переехав жить в Шибаниху, Павел уже привык к этим заречным лесным холмам, к этим покосам и сеновалам-сараям. Особенно любил он вот это место, с широкой роговской полянкой. Она покато уходила к реке. Сеновал стоял ближе к берегу, у края всегда даже в безветрие шепчущего осинника.

«Надо зайти, поглядеть сено, – подумал Павел. – Может, лоси повадились. А что ему надо? Игнахе-то? Идет от самого поля…»

Павел спиной чувствовал Сопронова. Ему стало интересно все это. Он решил не оглядываться, только слегка замедлил ход. Шаги сзади на секунду затихли. Павел пошел быстрее и понял, что Игнаха идет за ним. «Какого беса ему от меня надо? Не окликает, выслеживает. Будто зверя». От возмущения и гнева вспыхнули шея, щеки и уши. Противный брезгливый холод застрял между ключицами. Но ему тут же стало смешно. «Пусть… Погляжу, что из него выйдет. Как в галу играет, что маленький».

Павел подошел к сеновалу, не торопясь вынул из-за ремня топор, влепил в стену. Он хотел зайти в сеновал, посмотреть сено и уже повернулся было, как вдруг из-за угла растрепанной галкой выметнулся Сопронов.

– Стой, Рогов!

Павел хмыкнул. Хотел сказать: «Чего это ты?» Но кровь снова бросилась в лицо. От страшной обиды сделалось пусто в животе и в груди. Игнаха подвигался вдоль простенка туда, где был влеплен топор. Он был непохож на себя, перекошенный рот жевал, глаза бегали, а ноги как бы незаметно, шаг за шагом, продвигались к Павлову топору. Павел увидел это и тоже метнулся схватить топор. Лезвие блеснуло перед глазами, Павла обдало жаром…

– Не подходи, гад! – крикнул Сопронов, но от обиды Павел уже не помнил себя, прыгнул, сжал левой рукой ворот, а правой перехватил руку Игнахи, схватившую топорище. Они, тяжело дыша, прижались друг к другу, пытаясь завладеть топором. Павел сдавил запястье Игнахи, но тот сделал подножку, оба повалились на землю, но Павел был сильнее, ему удалось схватить Игнахину руку и прижать его коленом к земле. Он изо всех сил сжимал запястье, пока Игнаха не разжал руку, сжимавшую топорище.

– Сволочь… гад… – хрипел Игнаха, пытаясь рвануться, освободиться.

Павел вырвал и далеко в сторону отбросил топор, обеими руками схватил Игнаху за шиворот, поднял с земли и сильно встряхнул.

– Ты что, пьяный? Или рехнулся?

– Отпусти… бл… такая!!!

Павел, пересиливая в себе что-то страшное, притянул к себе Игнаху и долго глядел в бешеные, но жалкие, как у барана, глаза. Он даже заметил белые комочки в углах Игнахиных век. Какое-то непонятное чувство брезгливости и презрения успокоило Павла.

– Дурак… – он оттолкнул от себя Сопронова. – Ну ты и дурак, Сопронов…

И вдруг сеновал и полянка перекувырнулись в глазах Павла. Звериная тошнотворная боль шибанула с низа живота в голову, стремительно опалила все тело. Сознание отделилось от Павла, он, корчась и словно скручиваясь, согнулся в поясе, присел. Все завертелось вокруг него. Новый удар в голову свалил Павла на влажную кошенину, но он катался не от этого удара, а еще от того, первого, нанесенного сапогом в самый низ живота… Казалось, он потерял сознание, но третий удар сапогом, в спину между лопаток, отрезвил его. Пересиливая боль и тягучую тошноту, он поднялся, устоял от четвертого удара кулаком в скулу и снова схватил Игнаху за ворот, начал наотмашь бить его по щекам, по скулам, потом отбросил его и прислонился к стене сеновала. Но Игнаха поднялся и бросился на Павла опять.

* * *

…Он бросался снова и снова, уже обессиленный, а Павел так же отбрасывал его прочь, стараясь не потерять что-то главное, что-то особенное. Но Игнаха, обезумев, опять бросался, и наконец Павел опять придавил его к земле.

– Сука… – Сопронов мотал головой. – Бл… Бей… Бей сразу… Не жалей, сука! Ежели не убьешь… я… я тебя убью все одно… Бей, говорю…

Павел вдруг оставил его и сел на траву: «Зверь… Пнул в пущее место… Зверь, нехристь… За что ненавидит меня? Зверь, он хоть кого зверем сделает, зверь, зверь… Уйти надо… – тошнота медленно проходила. – Убить велит… Убить? Человека убить… Да разве он человек? Убить… нет… это бога убить… Уйти…»

Игнаха поднялся на четвереньки, встал и, шатаясь, пошел в сеновал. Павел преодолел вновь нахлынувшую боль, тоже медленно встал.

– Ну, Игнатей… Гляди… Пускай судит тебя бог… Бог… А ты знай, никому не скажу… я…

Он поднял кепку, надел. И вдруг сделался белый как снег, волосы шевельнулись на голове. В проеме сеновала стоял Игнаха и целился в него из ружья.

– Молись своему богу, гад!

Ужас схлынул с Павла так же быстро, как охватил, душа словно бы раздвоилась, и было сейчас как будто два Павла. Один стоял на этой сенокосной полянке перед черным кружком ружейного дула, стоял весь липкий от холодного смертельного пота, стоял и ничего не чувствовал, кроме этого воздуха и спокойного вечернего леса. Другой же – вернее, его душа, словно бы наблюдал за этим Павлом со стороны…

Железный сухой звук передергивания затвора прозвучал удивительно буднично, как-то совсем по-домашнему. Тело, протестуя против всего, что происходило, страшно, недвижимо окатилось крещенским холодом, готовое броситься в ноги убийце. Но тот, другой Павел, словно бы усмехнулся и, издеваясь над первым, еще крепче поставил его на место. И все неслось перед ним бесшумной стремительной стаей: отец, мать, братья, деревенская улица в Ольховице, сосна на дальних покосах, Вера и белая, еще бескрылая мельница.