Текст книги "Кануны"

Автор книги: Василий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

V

Был второй день праздника.

Данило Пачин гостил в Шибанихе, сидел за столом. Он вместе с женой и подростком-сыном гостил первый день у шурина Евграфа, а на второй все трое пришли к Роговым. Как-никак родной сын Пашка вышел сюда в примы.

На столе стояла точеная хохломская чаша сусла: у Роговых не терпели хмельного на второй день. Данило несколько раз порывался встать, но бабы не наговорились в кути, да и парнишко еще бегал с Сережкой на улице.

Сын Павел с утра ушел на мельницу. Четверо недавно нанятых пильщиков наработались еще до завтрака. Все мужики, кроме дедка Никиты, ушли. Гостить при таких делах было Данилу совсем стыдно, и хотя невестка Вера и сватья Аксинья в один голос уговаривали остаться еще на ночку, он решительно заявил:

– Нет, надо идти! Делов-то много. Надо до навозной и корье бы свезти.

– Да много ли надрали-то? – спросила сватья.

– Пудов пятнадцать будет.

С улицы прибежали взбудораженные Олешка с Сережкой, налились сусла и хотели податься обратно, но Данило остановил Олешку:

– Не нагостился еще?

Сережке не хотелось отпускать Ольховского гостя, но делать было нечего. Данило встал.

– Ну, дак… спасибо, сват. За хлеб-соль! К нам отгащивать. Приходите в казанскую-то. Простите, пожалуйста.

– Вперед не забывайте! – попрощался дедко.

Гости перекрестились, бабы пошли их провожать.

Дедко Никита снял праздничную сатиновую рубаху, сложил в комод. Надел будничную, холщовую. Поясок, вытканный внучкой Верушкой, он повесил за шкапом на свой гвоздик.

– Сергий! Ну-ко, давай пойдем колеса мазать.

Сережке было велено снять праздничные штаны. Дед с насупленным внуком вышли во двор: вся Шибаниха готовилась возить и заваливать навоз. Праздника как не бывало, один отец Николай пировал с беззаботным Кешей Фотиевым, оба не сеяли ржи второй год. Народ ладил телеги, чтобы возить навоз в ночь, из-за оводов и жары.

Дедко Никита учил Сережку мазать колеса. Он подсунул под ось одноколой телеги жердь и подставил дугу, колесо, обтянутое выбеленным железным ободом, оказалось на весу. Никита крутнул его, потом легонько вышиб топориком чеку из оси и снял. Сережка недовольно шмыгал от жары носом. Никита, будто и не замечая этого недовольства, сказал:

– Мажь, батюшко! Да много-то не капай.

Сережка, пересиливая неохоту, взял мазилку. Он макнул ею в деревянное ведро с густой черной колесной мазью. Дегтярный, смоляной запах и глянцевитая, густая, жгутом стекающая с мазилки черная гуща развлекли Сережку. Он и сам не заметил, как прошла обида на дедка. Стало опять интересно, не хуже, чем было утром.

* * *

Вечером, когда дедко запряг Карька в телегу, налетело столько комаров и мошки, что даже звон стоял в воздухе. Сережка проглотил нечаянно двух или трех комаров, от них не было спасу. Карька пришлось всего истыкать дегтярной мазилкой, чтобы его меньше кусали, мать плотно обвязала лицо и шею Сережки старым платком. Сразу стало жарко, но зато мошка не лезла за ворот и в уши. Дедко сходил за кривыми вилашками, телега уже стояла между хлевами. Мать и сестра Вера наметывали навоз. Тяжелые коричневые пласты еле-еле отдирались от подошвы, бабы вилами метали их в телегу.

– Ну, с богом! Поезжай! – сказал дедко, когда телега была наметана с верхом. Карько дернул, гужи напряглись, и дедко вывел воз из темноты двора. Сережка сел верхом рядом с седелкой и расправил поводья.

– С богом… – повторил Никита.

– Дедушка, сколько телег-то надо?

– Да ведь сколь? – дедко усмехнулся. – Ежели считать, дак каждая в тягость.

– Я, дедушко, не буду считать.

– Вот, вот! Не надо, батюшко, считать.

Сережка взыкнул, и Карько, скрипя упряжью, крупным шагом повез телегу.

Отвод был открыт. Сережка увидел много других подвод, иные возвращались уже порожние, ребятишки и девки кричали что-то встречным. По желтому, с розовой белизной полю вилась пыльная накатанная дорога, Сережка хорошо знал две своих полосы в шибановском паровом клину. Он свернул Карька к нужному месту и вдруг обомлел от страха: шагах в двадцати стоял и глядел на него, махая хвостом, Ун-дер. Карько остановился. Ундер, привязанный за веревку, заржал, приблизился и начал обнюхивать морду Карька. Сережка заревел от страха, вцепившись в седелку…

Тонька-пигалица, которая с пустой телегой возвращалась в деревню, остановила свою лошадь и отогнала страшного Ундера:

– Кыш, кыш! Поди, толстоногий, на свое место.

Она подскочила к плачущему Сережке.

– Сережа, ты чего? Ты зря испугался-то, он смирный. Ундер-то… Ну? Да ты не плачь, Сережа, не плачь.

Она сняла Сережку с лошадиной спины и вдруг коротко, сильно прижала к себе. И сразу же отпустила.

– Ох, Сережка…

Она хотела спросить о чем-то, но раздумала и только утерла Сережку полой своего казачка и подсадила на Карька.

Сережка поехал успокоенный…

Он давно забыл, что вчера невзначай рассказал сестре Вере про встречу на речке и про полтинник.

Он заехал на полосу и начал вилашками сцапывать навоз и разгружать. Разделив весь воз на четыре равные груды, развернулся и поехал за вторым возом. Как ни старался он не считать телеги, у него ничего из этого не получалось…

Дедко Никита Рогов пришел к полночи в поле. Он прямыми вилашками раскидал навоз по всей полосе и снова вернулся домой. Сын Иван Никитич налаживал у ворот соху, Павел только что вернулся с мельницы и лег спать под пологом, бабы хотели наметывать девятую телегу, когда внука Сережку совсем сморило. Дедко видел, как ребенок присел на лужок и вдруг повалился на траву.

– Спит работник, – сказал Иван Никитич отцу.

Дедко Никита крякнул и ничего не сказал. Он перепряг Карька из телеги в соху.

– О-ой, а Сережка-то у нас! Спит ведь, – Вера повесила на штырь грязный передник. Она взяла брата в охапку и унесла домой, раздела и уложила под пологом, рядом со спящим мужем.

Дед Никита отправил баб и Ивана Никитича пахать, а сам присел на крыльцо. Ночь таяла над Шибанихой. Уже смолк дергач, крякавший в тумане у речки. Лилово-розовая заря занималась над лесом во всю ширь. Дед Никита, перекрестившись, пошел будить Павла.

* * *

– Паш! Пашка…

Далекий голос терялся и таял. Мучительно хотелось изловить его и осмыслить. Большие тяжелые камни громоздились в глазах непонятною кучей. Павел закатывал вверх овальный камень, а боль в коленях никак не давала сделать последний рывок, хотя камень был каким-то удивительно легким и словно бесплотным. Они опять раскатились, эти круглые серые камни! Но зачем-то надо было вновь скатывать их в громадную кучу. Павел скрипел во сне зубами. Незавершенные судороги слегка шевелили его колени и локти, он лежал ничком поперек постели. Голова его зарывалась в прошлогоднее сено.

Дед Никита, сидя на чурбаке, еще долго глядел на спящего Павла, который выбился из-под полога. Старик опять тихонько тронул его за плечо:

– Панко! Надо, брат, вставать…

Павел вскочил. На верхнем сарае были открыты большие ворота, косое раннее солнце золотило сенную пыль. Касатки начирикивали под крышей.

– Что, дедко? Много время?

– Четыре, пятой.

– Надо было раньше будить!

Дед Никита, стукая клюшкой, уже спускался вниз.

Все тело у Павла болело и ныло, пальцы не сгибались, кулаки распухли, к груди, животу и пояснице нельзя было притронуться. Павел улыбнулся и, тряхнув головой, встал в воротах.

Деревня возила и заваливала навоз. Ребятишки в пустых телегах, вертя вожжами, наперегонки гоняли коней, своими же криками не давали себе дремать. Из деревни тут и там все еще ползли нагруженные телеги.

Павел взглянул на взгорок дедкова отруба. И опять, как всегда, сердце радостно екнуло, опять перехватило дыхание от буйной радости.

Весь взгорок был завален бревнами, щепой, заготовками. Четверо пильщиков, нанятых после масленицы, уже работали. Они ночевали прямо в мельничном срубе, на сене, и ходили в дом только завтракать и обедать. Это были отец и три сына, пришедшие из дальнего нехлебного места. Сейчас двое из них корили и закатывали бревна на козлы, а двое пилили.

«Проспал! – подумалось Павлу. – Эх, дедко, дедко…»

Вчера Павел допоздна пробыл на мельнице. Ночи были светлые, и он спешил, частенько тюкал топором чуть ли не до утра. Всю весну он спал всего по три-четыре часа… Мельница выжимала из хозяйства последние соки, уже не один мужской пот, но и бабьи слезы поливали роговский отруб. Денег у Ивана Никитича не было, сусеки в амбаре ходко пустели. Правда, после зимних помочей, когда Роговым помогала вся деревня, лес еще по снегу свозили на отруб. А вскоре вывезли и восьмисаженный стояк. Народ выходил смотреть, как на четырех лошадях, цугом везли из лесу это осемьсветное дерево…

До весенней пахоты успели срубить остов самой мельницы. Сруб стоял на подкладках, белея тремя парами тонких стропил. Теперь надо было стелить пол с потолком, но пильщики пилили пока тонкий лес для обшивки махов.

Работе не было видно конца…

Павел почернел за эту весну, он похудел сам и замучил всех мужиков. Мельницу строили в четыре пая. Два пая взяли Роговы, два других поделил дядя Евграф и сосед Клюшин. Кое-как, считай, одними бабами справились с вёшным, на какое-то время полегчало. Но теперь вновь подпирали полевые работы.

Всю весну Павел бегал по отрубу как настеганный, он высмеивал осторожную неторопливость Клюшина, подзадоривал дядю, расшевеливал тестя. Иной раз проворачивались и матюги. Надо было успевать сказать, где, как и кому что делать, успокоить баб. Павел и сам ни на минуту не выпускал из рук топора. Дедко Никита вместе с клюшинским стариком всю весну делали заготовки для колеса, носили из леса рубцовые березовые плашки, Павел по лекалу вырезал из доски трафарет, и старики тесали заготовки для колеса. Колесо было все еще впереди. Шестерня, жернова, ковш, вал, махи, песты, ступы и еще тысячи всяких дел тоже были впереди. Павел старался не думать об этом. Он словно зажмурился и летел вниз головой, позабыв про все остальное.

Сейчас ему опять вспомнилось, как ставили на место главный столп. В то утро Павел, не дождавшись завтрака, сполоснул лицо и побежал к мельнице. Евграф, Иван Никитич и двое Клюшиных явились туда в ту же минуту, дед Никита пришел чуть попозже.

Они и не здоровались в эти дни. Здороваться было ни к чему… Все молча сели на бревна, пильщики тоже остановили работу, присели. Никто ничего не говорил.

Еще накануне в центре взгорка была выкопана большая, до плотика, в сажень глубиной яма, вокруг нее были заготовлены крепежные валуны. Восьмисаженный, толщиной в полтора обхвата столп лежал одним концом в клетке, другим, комлевым и дочерна обожженным, – над ямой. Два высоченных столба с самодельными блоками и с пропущенными через них канатами были вкопаны по сторонам столпа, канат обхватывал дерево в первой четверти вершины. Четыре длинных тонких слеги для распорок лежали наготове, поблизости. В вершине столпа были выдолблены четыре специальных гнезда, чтобы вставить в них концы слег, подпереть столп, когда он опустится в яму и встанет на место. Два ворота для накручивания канатов были вкопаны по бокам специально, чтобы поднимать столп. Помогать и смотреть, как будут ставить столп, собралась вся Шибаниха, а Судейкин назвал это событие Вавилонским столпотворением, на ходу выдумал какую-то песню.

 
За Шибанихой в убpoд
Чудо строится весь год,
Столб до самых до небес,
На вершину Жук залез.
 

Жучок-то был, конечно, тут ни при чем, не считая зимних помочей, он не ударил палец о палец, чтобы пособить, но, может, потому его и вставил Судейкин в частушку. Шутки шутками, а надо было поднимать громадину. Мужики по команде Павла начали крутить вороты, канаты натянулись, блоки заскрипели. Многопудовое дерево нехотя оторвалось от земли, и все, кто был около, затаили дыхание. Павел стоял с подпоркой как раз под срединой дерева, когда оборвался один из блоков, и вот не подвернись в тот миг дедко Никита, не подставь он в зарубу столпа свою подпору, от Павла осталось бы одно мокрое место. Столп, обогнув строителя, тяжко хрястнулся рядом. Стояк подняли только с трех опасных попыток. Обожженный комель заправили наконец в глубокую яму, столп выпрямили временными распорами, укрепили яму камнями и закидали землей.

Сегодня Павлу приснились те камни. Он взглянул в ворота: его высокий стояк виднелся за домом Судейкина, вознесенный высоко в утреннее молочно-синее небо. Что могло быть радостнее сердцу Павла?

Разгоняя застарелую многодневную усталость, он поплескался у рукомойника и, не дождавшись завтрака, даже не повидав хлопотавшую в зимней избе жену, схватил ящик с инструментом, устремился к мельнице.

– А что, Павло Данилович, – сказал старшой пильщик, здороваясь, – пожалуй, хватит тонкого-то.

Павел прикинул: надо было пилить тонкий еще. Распорядился, какие дерева брать, оглянулся. Солнышко было уже высоко, но ни Евграфа, ни Ивана Клюшина у мельницы не было. «В чем дело? – подумал Павел. – Не должно, чтобы проспали, не те мужики». Он поработал с полчаса один, вырубая мощный косой шип на одном из четырех толстых дерев. (Дерева эти намечались на подпоры к столпу.) Мужиков не было. Павел воткнул топор, намереваясь сходить к дяде Евграфу, но увидел идущую к мельнице Палашку. Двоюродная подошла как-то боком, не глядя на Павла, он, предчувствуя недоброе, сжал скулы:

– Где отец-то?

– Паш… – Палашка потупилась. – Меня тятя… Тятя к тебе послал… Велел сказать… Он из паев выходит…

Павла обдало жаром, он вскочил.

– Что?

– Он не придет… велел сказать…

– Врешь! – Павел схватил ее за плечи. – С ума сошла?

Палашка вырвалась и побежала в деревню. Павел бросился следом за ней, пильщики остановили работу. Павел бежал к деревне, к дому дяди Евграфа, чувствуя, как от волнения и горя слабеют ноги, в голове искрами мелькали страшные мысли: «Гад Судейкин… кастрировал жеребца… Это от него, от Судейкина… Перепугал мужиков… Что делать теперь?»

Он вбежал в дом дяди Евграфа как сумасшедший. Рванул двери летней избы – никого. Побежал в зимнюю – там тоже. «Спрятался… Эх…» Павел начал метаться по всему дому, ища Евграфа.

– Божатко! Божатко… – кричал он.

Никто не отозвался. Павел сел на приступок и сжал кулаками виски. Он не слышал, как на сарае зашуршало прошлогоднее сено: Евграф осторожно выглянул и вылез на свет божий.

– Паша…

Павел не оглянулся.

– Павло, послушай, что скажу…

– Иди ты… – Павел по-страшному выругался. – Трус! Пентюшка! – Схватил дядюшку за грудки, притянул к себе и долго глядел в лицо. Евграф прятал и отводил глаза.

– Эх ты…

Павел оттолкнул его, скрипнул зубами, лестница прогрохотала под каблуками.

К Ивану Клюшину не стоило было и ходить. Павел в отчаянии прибежал домой.

Пильщики, узнав о том, что мужики вышли из пая, тоже остановили работу. Старшой ждал в избе, чтобы попросить расчет. Бабы ревели на верхнем сарае.

Все рушилось на глазах.

И Павел заметался по дому, не зная что делать.

Дедко Никита с утра пошел было в поле помогать Ивану Никитичу, но совсем неожиданное дело сорвало все его планы. Он был не то чтобы церковный староста, но за храмом в Шибанихе приглядывал больше всех. Не однажды собирал деньги на ремонт, приструнивал прогрессиста Николая Ивановича, когда тот впадал в непотребство.

Проходя мимо церкви, дедко остолбенел. Человек шесть мазуриков-недорослей кидали камнями, стараясь попасть в окно летнего храма. Коноводил у них опять Селька. Звон стекла оглушил деда Никиту как громом.

– Паскудники, ироды!.. Что делаете?

Подростки разбежались по заулкам. Никита, сокрушенно навалясь на батог, с трудом отдышался: «Что делается!» Он припомнил, что Селька не первый раз варзает и богохульствует около храма. Еще великим постом этот прохвост углем написал матюги на ограде, теперь вот и стекла бьют.

Дедко решил поискать стариков, посоветоваться. Двое из них – Клюшин и Жук – сидели на бревнах, Никита издали заприметил их. Они нюхали табак, разбирали позавчерашний праздник и дело с Акиидиновым жеребцом. Оводы летали над ними вгустую.

– Дак оне нас не кушают, – как бы оправдываясь, сказал Жук. – Мы уж для их вроде и нескусны, вон пусть молодяжку едят.

Дедко Никита рассказал про молодяжку. И старик Жук, и дед Клюшин поддержали Никиту.

– Делать, ребятушки, нечего, надо поучить Сельку.

– Пороть, один выход.

– Его не пороть надо! – подошел дед Новожил. – Ему, дьяволенку, надо всю кожу батогами спустить!

– Вот что, ребятушки, – дождался своей очереди сказать дедко Клюшин. – А нам бы к председателю сходить, к Микуленку-то.

– Оно верно.

– Скажем, так и так. Нет больше никакой силы-возможности, разреши фулигана выпороть.

– Конечно, надо бы доложиться-то. Оно бы ненадежнее.

Микулина по случаю праздника дома не оказалось, нашли его за домом Кеши Фотиева. Он играл в рюхи с другими холостяками. Тут же был и виновник события.

– Доброго здоровьица, – отвлекая внимание, громко поздоровался Жук, – честной компание!

Дед Никита, якобы невзначай, отозвал Микулина в сторону. Тот был под хмельком и с одноразки не понял, что от него требуется.

– Мы, значит, Миколай Миколаевич, это, – объяснял старик Новожил, – просим.

– Разреши поучить.

– Да кого? – Микулин все еще не мог усечь, в чем дело.

– Сельку. Который раз безобразит.

Микулин расхохотался.

– Да вы что, старики! Он ведь у нас актив.

– Вот ты и поучи. Ты по своей линее, по активной, а мы по своей.

– А мне-то что! – Микулин махнул рукой. – Учите, шут с вами. Да вам его все одно не изловить, он как заяц ускачет.

– Сымаем.

Микулин убежал, пришла его очередь выбивать «пушку». Селька ничего не заметил. Старики по одному подались к сопроновскому подворью.

Отец Сельки Павло Сопронов второй год сидел дома, совсем обезножел. Ноги отнялись у него, может, от простуды, может, от спинного ранения, полученного во время Брусиловского прорыва. Кроме сыновей, Игнахи и Сельки, у него имелась еще старшая замужняя дочь Агнейка. В последний приезд Игнаха привез откуда-то из-под Вологды жену Зою – черноватую, костлявую и ругливую бабенку. Игнаху выбрали тогда секретарем ячейки. Он с женой отделился от семейства в старую косую зимовку. Тут они и жили вдвоем, пока Игнаху не сняли с секретарей. Он разобиделся, оставил Зою дома и уехал куда-то на заработки, ходили слухи, что сейчас он десятником в лесопункте, но точно никто ничего не знал. Совсем обезноженному Павлу жилось худо: его кормили по очереди. Селька таскал его на закорках то в зимовку к невестке, то обратно к себе в передок. Поскольку родных детей было двое, а невестка одна, то решено было, что отец будет жить два дня у себя, а третий день у невестки, потом опять два дня у себя и опять день у Зои. Зоя хоть и ругалась, но все же кормила свекра. И вот Селька таскал отца на закорках то туда, то сюда. В Шибанихе сначала дивились этому, но постепенно привыкли.

Сегодня Павло Сопронов сидел на крылечке, он кое-как, на руках, передвигался по ровным местам, даже через порог. Он сидел на ступеньках, а старики по очереди здоровались, вздыхали, но, чтобы не затягивать время, Жук сразу объяснил Павлу все дело. Павло цыркнул слюной на брошенную цигарку и обеими руками переложил левую ногу с места на место.

– И гадать нечего, – сказал он. – Надо пороть. Может, и мне на пользу, совсем извертелся, прохвост.

– Давай, Клюшин, иди за вицами, – проверещал Жук. – Да потоньше ломай.

– Из веника-то не подойдут? – спросил дедко Никита.

– Можно и веник, только зимний надо – голик.

– Да уж лучше бы свежим.

Клюшин сходил за отвод и наломал из ивового куста с полдюжины прутьев.

– Говоришь, в рюхи играет? – спросил Павло.

– В рюхи. Как думаешь, хватит пятка-то? – Никите уже становилось жалковато обреченного Сельку. Они остались с Павлом вдвоем на крыльце, все остальные ушли ждать в избу.

– Мало пятка, – Павло опять закурил. – Десяток горячих надо.

Селька появился неожиданно и не с той стороны. Видимо, зная, что его ждет, он выглянул из-за угла и показал красный язык и фигу, начал дразниться:

– Что? Видели? Вот вам! Во!

Смелея все больше, он подошел совсем близко.

– Ну-ко, прохвост, иди сюды! – крикнул Павло. – Я те покажу, как стекла бить!

– А что? Догонишь? – Селька опять показал отцу фигу. – Догонишь? Не догонишь, во вам!

Селька прыгнул на крыльцо, к воротам, надеясь скрыться или запереться в доме. Павло хотел поймать его за ногу, но не успел, повалился на бок, Селька торжествующе зарычал:

– Гы-ы-ы!

И захлопнул ворота. Но сзади в сенях его тут же схватили. Он не ожидал тыльного нападения. Дедко Клюшин цепко держал его за одну руку, Жук за другую, а здоровый Новожил обхватил ноги. Орущего и брыкающегося Сельку повалили на пол, дед Никита держал наготове пучок ивовых виц.

– Штаны, штаны сволакивай! – пыхтел Жук, наваливаясь Сельке на ноги. – Ох мать-перематъ, убежит…

– Не убежит… Задницу-то! Не заслоняй!

– Давай!

Дедко Никита взмахнул пучком розог.

– Р-раз! – считал Павло Сопронов с крыльца. – Два! Не жалей дьявола, таковский. Три!

Селька завопил…

Павел услышал этот крик, выходя от Евграфа. Он выбежал из-за угла, подскочил, схватил дедка за руку:

– Остановись! Рехнулись, что ли?

– Стой…

Он отпихнул Жука, толкнул Новожила:

– Стой!

– А ты что за начельник? – взъерепенился Новожил. – Иди, а то и тебя выпорем! Мать-перемать! Вали, робята, и етого!

В это время Селька спрыгнул, отскочил, натянул штаны и сиганул на верхний сарай. Павел сел на ступеньку, не слушая, как ругают его Жук с Новожилом.

– Дедко…

– Знаю уж. – Дедко Никита кинул розги в крапиву.

Он не знал, конечно… Ничего не знал о том, что пильщики уже попросили расчет, что Евграф и Клюшин только что вышли из пая. Нет, ничего он не знал, он просто враз догадался, что случилось.

– Дедко… Что они сделали…

Павел заплакал, замотал головой. Дедко Никита поглядел на него и вдруг тонко крикнул, почти завизжал:

– Ишь, он расселся! Ишь, он распустил сопли, пащенок! Затыкался! А ну, встань, такой-сякой!

Павел Рогов вскочил, не веря ушам.

– Ты рази не знаешь? – кричал Никита. – Ты за дело, а дело за тебя. Иди! Нагребай ячмень да вези в Ольховицу. Продавай, нанимай плотников! И по миру авось не пойдем, господь не оставит.

– Дедко… да я…

Павел обхватил костлявое тело Никиты, начал крутить. «Ну, ну, погоди… – бормотал старик. – Ишь… Поставь, говорят, на место!» На них, забыв про Сельку, с почтением глядели удивленные старики.