Текст книги "Две дороги"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)
В начале октября к Заимовым пришел незнакомый человек, пожелавший говорить только со Стояном. Ему было лет сорок, одет просто: старое короткое пальто, кепка, на ногах стоптанные, замазанные глиной сапоги. Он назвался русским эмигрантом, сказал, что служит могильщиком на центральном кладбище, и сообщил, что знает, где могила генерала Заимова. Она за пределами кладбища, где хоронят бездомных и безродных. Могильщик предложил свою помощь, чтобы перенести прах в другое место, и сказал:
– Если упустите время, найти ее будет нельзя.
Говорил он слишком интеллигентно, держался независимо, как знающий себе цену, и Стоян заподозрил провокацию. Риск был очень велик, но это был, может быть, единственный шанс узнать, где лежит отец. Заимов попросил незнакомого человека прийти еще раз, ему нужно было время, чтобы все обдумать.
Он посвятил в это дело только своего родственника Константинова – опытного коммерсанта и юриста. Они обсудили, как обезопасить себя от возможной провокации, и решили делать только то, что не может быть квалифицировано как нарушение закона.
На другой день могильщик пришел со своим подробным планом действий. Перезахоронение должно быть официально оформлено. Заимовы приобретают на центральном кладбище место для могилы и указывают, что она предназначена для перезахоронения родственника. Все остальное брал на себя могильщик. Новая могила будет им заранее подготовлена, и перезахоронение займет меньше часа, но все надо сделать рано утром, до того, как на кладбище появятся люди. Константинов спросил о цене, но он ответил: мне ни одного лева. И объяснил, что другим рабочим нужно заплатить как положено – они не должны ничего знать.
В тот же день Заимов и Константинов пошли в контору кладбища покупать место. Они назвали фамилию родственника Константинова, умершего пятнадцать лет назад – именно такой срок был необходим для получения разрешения на перезахоронение. Объяснили, что родственник этот жил одиноким, умер в нищете и потому похоронен был не на самом кладбище. История вполне житейская, и в конторе никакого подозрения не вызвала. Они получили все необходимые документы.
Рано утром, когда над городом стояла туманная синяя мгла, Заимов и Константинов пришли на кладбище. Знакомый могильщик встретил их у ворот и быстро повел по узкой тропинке.
– Могила уже готова, надо торопиться, – сказал он.
Они шли вдоль забора, мимо могил и крестов, несколько раз сворачивали и вышли на открытое место. Здесь была ровная земля, покрытая небольшими холмиками с засохшей травой. Бригадир подошел туда, где стояли четыре других могильщика. Он внимательно посмотрел на землю и очертил лопатой прямоугольник:
– Начали... – и первый начал копать.
Заимов удивился, откуда могильщик так точно знает, где могила отца, – на месте, где он начал рыть, даже холмика не было. Ему и в голову не могло прийти, что могильщик этот на самом деле был советским разведчиком, которому было специально поручено устанавливать места захоронения казненных антифашистов. Потом, когда Болгария будет освобождена, Стоян узнает об этом, захочет найти могильщика, но выяснит, что он вместе с советскими войсками ушел дальше на Запад.
...Яма углублялась быстро, и вот лопата глухо ударилась о дерево.
Стоян не мог унять лихорадочной дрожи, но заглянул вниз. Гроб был светлый, из грубых досок.
Рабочие подпустили под него веревки и начали поднимать.
Стоян схватил бригадира за руку.
– Я хочу посмотреть...
– Нельзя... дорога каждая минута.
– Я должен посмотреть.
Бригадир взглянул на него и приказал открыть гроб. Стоян увидел отца!.. Казалось, что его лишили жизни только вчера. На пиджаке было много дырок от пуль. Одна пуля разбила часы на руке.
Стоян наклонился к гробу, но могильщик оттолкнул его и приказал забивать крышку. Рабочие подняли гроб на плечи и быстро понесли к новой могиле.
Когда все было закончено, прибежали люди из конторы, они начали проверять документы на купленное место и разрешение на перезахоронение. Бригадир объяснил, что гроб находился в плотной глинистой почве, через которую не проникала влага. И хотя объяснение было убедительным и документы были в порядке, Заимова и Константинова пригласили в контору и туда была вызвана полиция.
Узнав, что дело связано с фамилией Заимовых, полицейские предложили Стояну отправиться с ними в полицию. Его продержали там два дня, придраться было не к чему, и все же ему было объявлено, что он будет выслан из Софии.
Приказ этот был выполнен – Стояна сослали на окраину страны, и там он снова включился в борьбу. Уезжая в ссылку, он матери о перезахоронении отца ничего не сказал.
Спустя два года, когда Красная Армия освободила Болгарию, Анна Владимировна пережила другое перезахоронение мужа. На кладбище пришли тысячи людей. Гроб с прахом генерала Заимова стоял на артиллерийском лафете, и траурная процессия медленно двигалась по улицам притихшей Софии. Потом траурный поезд отправился в Плевен, и на каждой станции собирались болгары, чтобы поклониться праху своего славного сына, погибшего за их свободу.
Владимир Заимов похоронен на мемориальном холме в Плевене, рядом со своим отцом.
СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ...
Летом 1972 года в составе военной делегации автор побывал в Болгарии, где отмечалось тридцатилетие героической гибели Владимира Заимова.
Как только самолет взмыл над Шереметьевом и зеленое Подмосковье с разбросанными по нему зеркалами озер задернулось облаками, я стал невольно думать о том, как трудно сегодня встретиться с семьей Заимовых.
Всего несколько дней назад погиб сын Стояна Заимова, внук героя моей книги – замечательный парень, весельчак, умница, талантливый инженер-электрик, в котором удивительно, через поколение, повторился и облик и характер генерала Заимова. И звали его так же, как деда, – Владек.
Он только что был в Москве в служебной командировке. Переполненный впечатлениями, он рассказывал своим советским друзьям, как удачно поработал в СЭВе.
– Это так здорово, что мы можем приехать сюда и здесь вместе решать, – говорил он.
Они вспоминали Владимира Стояновича.
– Не могу себе представить, что дед не увидел Москвы, не был на Красной площади. Это чудовищно несправедливо! Пойду сегодня вместо него к Мавзолею и буду думать о нем.
Я увидел Стояна Заимова и его жену Райну еще из окна самолета – на залитом солнцем, казавшемся белым бетоне стояли одетые в черное стройная женщина и высокий, худощавый, ссутулившийся мужчина. Долго, томительно долго тянулись минуты, пока к самолету подкатывали трап, открывали двери, и люди чередой спускались на землю. Дождавшись своей очереди и ступив на бетон, сам того не замечая, я шел все медленней.
Мы обнялись все втроем и долго молчали.
Этой семье не занимать ни горя, ни мужества.
Вечером мы бродили по улицам Софии, старались найти тихие, безлюдные места, но София – удивительно жизнерадостный город, он был полон музыки, веселья, и уйти от этого никак не удавалось, да, может быть, и не надо было. Стоян явно не хотел говорить о сыне и хмурился, когда жена все вспоминала и говорила, какой он был хороший, какой честный, веселый и добрый. И я видел, как она постоянно смотрела на встречающихся нам парней. Стоян сказал тихо:
– Она первый раз вышла из дому, ей надо как следует устать, все эти дни она совершенно не спит.
И мы идем, идем по вечерней Софии долго-долго...
Вдоль бульвара Владимира Заимова мчались машины, бросая летучий свет на бронзовое лицо генерала. Мы стояли около памятника, и Райна снова стала говорить о Владеке-младшем, ведь старшего она никогда не видела, и, хотя это отец ее мужа, он был для нее легендой, героем, которого трудно представить себе в жизни. И тогда Стоян сказал:
– Наш Владек говорил как-то, что нелегко быть внуком такого деда – ничего нельзя делать плохо. И вы знаете, он все делал хорошо: учился, работал, жил. У молодой Болгарии немало таких дедов, и молодежь у нас хорошая. – Он улыбнулся и измученными глазами посмотрел на жену. Она кивнула, соглашаясь, и вдруг, прижав сжатый кулак ко лбу, медленно закрутила головой:
– Ой, Владек, Владек...
Около полуночи, порядком уставшие, мы зашли в гостиницу. Сидели, тихо разговаривали. Стоян включил радиоприемник, и, когда он прогрелся и кончился треск, первое, что мы услышали, были слова Указа Верховного Совета СССР о присвоении генералу Владимиру Заимову звания Героя Советского Союза.
Такой минуты никто бы не мог придумать. Стоян не отрывал взгляда от приемника, я впервые видел его таким взволнованным, даже растерянным. Всегда замкнутый в себе, неулыбчивый, он вдруг бросился к телефону:
– Надо сообщить маме.
Он несколько раз набирал номер, но никто не отзывался. Наконец он положил трубку и тихо сказал:
– Она не подходит к телефону.
На другой день в Софию прибыла наша делегация: полковник в отставке Василий Тимофеевич Сухоруков, полковник в отставке Яков Семенович Савченко (оба они лично знали генерала Заимова) и глава делегации генерал-лейтенант из Министерства обороны СССР. Вечером мы отправились к Заимовым. Я видел, что всем идти туда нелегко, каждый искал в своей душе слова, какие он там скажет, и не находил. Когда мы входили в дом, у Якова Савченко лицо было белое, как полотно, и красные гвоздики у него в руке дрожали.
– Меня прямо колотит, – сознался он.
А Савченко, вы знаете, человек мужественный и повидал в своей жизни всякого.
Вся семья была в сборе. Со стены, с большого портрета, на нас с доброй, сдержанной улыбкой смотрел генерал Заимов. На столике, внизу, увеличенное фото Владека – в точности повторенные черты деда, отец и сын редко бывают так похожи.
– Он тоже погиб в борьбе, – сказала Анна Владимировна. – Назло нашим врагам он строил новую Болгарию, о которой мечтал его дед. Разве не так?
Сколько мужества у этой седой и такой хрупкой на вид женщины! Генерал-лейтенант – бывалый, опаленный огнем войны, – передавая Анне Владимировне красные гвоздики, хотел что-то сказать, но запнулся и умолк, опустив глаза, на скулах у него вздулись желваки.
Анна Владимировна взяла его за руку.
– Он любил вас. – Она оглядела коренастую фигуру генерала в парадном мундире, его грудь с пестрыми полосками орденских лент и, прямо смотря в его открытое, крестьянское лицо, повторила: – Он любил вас.
Генерал смотрел на стоящую перед ним седую женщину и молчал.
Потом он тихо откашлялся и сказал:
– Вашего мужа знают и любят советские люди.
Анна Владимировна слушала его, чуть склонив седую голову, и взгляд ее был устремлен далеко, куда наш взор достать не может.
Она сказала еле слышно, с придыханием:
– Он верил вам... так верил... И вы пришли к нему. Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте, – произнесла она с неподвижным трагическим лицом и взглядом, устремленным внутрь себя.
Меня всякий раз охватывает волнение, когда я вижу эту женщину с красивым тонким лицом, седыми, по-молодому коротко подстриженными волосами, на вид такую хрупкую и такую мужественную, сохранившую живую, общительную душу, открытую людям, оставшуюся до сих пор хозяйкой дома и главой семьи.
– Мама – это совесть нашего дома, – сказал однажды Стоян. – Ее любовь к отцу так сильна, так чиста, она живет, будто отец все еще рядом с ней, с нами, и это передается всем нам.
И сейчас она держится лучше всех, ей явно хочется помочь нам преодолеть скованность. Она обращается к Якову Савченко, который стоит точно каменный, в его черных блестящих глазах и скорбь, и сострадание, и готовность сделать для нее все, что бы она ни попросила.
– Как хорошо, что ты приехал, – говорит она ровным низким голосом. – Ты знаешь его лучше всех, ты работал с ним, и ты с ним побратим – не так ли? Значит, ты и мне брат.
– Спасибо, Анна Владимировна. Я... я горжусь, – сдавленно ответил Савченко.
– Болгарский язык, я вижу, не забыл? – слабо улыбнулась вдруг Анна Владимировна.
– Все понимаю, а нужное слово другой раз уже не могу найти.
Она быстро сказала ему что-то по-болгарски, он ответил, и я вижу, как оттаивает его лицо, как оживают глаза.
Савченко пояснил нам:
– Мы вспомнили с Анной Владимировной, как однажды Владимир Стоянович сказал, что об умершем человеке, если он жил честно, не следует вспоминать только с грустью, и просил о нем тоже вспоминать радостно и добавил: радость-то живет дольше печали, таков закон жизни.
– Это касается всех честных, – добавила Анна Владимировна.
Стоян Заимов принес семейный альбом, мы смотрели фотографии генерала Заимова, а Анна Владимировна рассказывала о них.
Вот молодой Заимов снят с бородкой. Я не видел раньше этой фотографии и не узнал его.
– Да это же Владя! – как будто радуясь и удивляясь, воскликнула она и рассказала: – Он однажды вдруг отрастил бороду. Я только спросила у него: «Зачем это тебе?» И он в тот же день сбрил. А посмотрите, какой он хороший вот тут. – Она показала на фотографию, где Заимов снят среди таких же молодых, как он, офицеров. – Я не знаю, кто эти офицеры: все они хорошие болгары, с плохими Владя никогда не снялся бы.
Мы долго смотрели на его последнюю фотографию, снятую тюремщиками: опухшее, изможденное лицо со следами побоев, седые, всклокоченные волосы, ввалившиеся глаза.
– Это уже не он... – тихо, на одной ноте говорит Анна Владимировна. – Только душа его и верность его, но это на фотографии не видно.
Савченко стал вспоминать, как однажды генерал сказал ему, что после победы они обязательно встретятся в Москве на Красной площади.
– Не довелось, – заключил он тихо.
– Как не довелось? – вдруг удивленно посмотрела на него, на всех нас Анна Владимировна черными глазами. – Вы же вот сейчас встретились. И привезли ему великую награду Кремля.
На другой день в софийском Доме офицеров было торжественное собрание, посвященное памяти генерала Заимова.
В глубине сцены – его огромный портрет на фоне знамен Болгарии и Советского Союза: чуть наклонив голову, он смотрит в зал, заполненный офицерами Болгарской народной армии, молодежью. В первых рядах много седых людей – соратники и друзья генерала, его родные. Анна Владимировна и сын Стоян сидят в президиуме. Лица их суровы, неподвижны, когда они слушают взволнованные слова о великом гражданине Болгарии, о своем самом близком, родном, любимом человеке.
На сцену церемониальным шагом, со вскинутыми на плечи винтовками, в бело-красной гвардейской парадной форме выходят солдаты подразделения, несущего почетный караул у мавзолея Георгия Димитрова. Невольно думаешь, что этих солдат направил сюда, к Заимову, сам Димитров, как в сорок первом он присылал к нему своего человека с сердечным словом привета и благодарности.
Солдаты становятся в почетный караул у портрета и по краям сцены.
Начинается торжественная оратория. Звучат бессмертные стихи Христо Ботева: кто погибает за свободу, не умирает никогда! Мы слушаем взволнованное слово о жизни и подвиге Владимира Заимова, о его пламенной, неподкупной любви к своему народу, о его верности бессмертной болгаро-советской дружбе. Приглушенно, издалека, из зала суда 1942 года, в этот притихший зал доносятся слова самого Заимова: «Истина только одна. Я люблю свой народ, служил ему верно и преданно все свою сознательную жизнь».
Всплеск торжественной музыки – и тишина. Метроном отсчитывает секунды. Последние секунды жизни героя. В тишину зала врывается предсмертный возглас Заимова: «Советский Союз и славянство непобедимы! За мной идут тысячи!»
Реквием – печальный и торжественный. На его затихающем фоне звучат позывные радиосигналы Москвы, и голос диктора повторяет слова, которые прозвучали из Москвы спустя несколько часов после казни: «Болгары, на колени! В Софии казнен великий сын славянства генерал Владимир Заимов!»
Минута молчания.
Торжественная музыка, точно на крыльях, поднимает всех Победно гремит бессмертный стих Ботева, воспевающий героизм болгарского народа и счастье быть борцом за свободу.
Все в зале встают. К портрету Заимова обращены множество глаз, в которых горят восторг и гордость Я смотрю на Анну Владимировну – она жила со своим горем и гордостью уже тридцать лет, привыкла думать о нем одна, среди близких, и сейчас она обводит зал затуманенными глазами, в которых и любовь, и благодарность людям, принявшим в свои сердца ее горе и гордость.
Потом все вышли на улицу и направились к мавзолею Георгия Димитрова. Он стоит на главной площади Софии – светлой, окруженной густой зеленью бульвара. На площади должна была скоро начаться вечерняя зоря в память погибших героев.
Ежегодно 1 июня вечером, накануне дня гибели в бою великого болгарина – революционера и поэта Христо Ботева, по всей Болгарии весь ее народ участвует в этой торжественной церемонии, а потом на священные могилы, к памятникам героев, возлагает цветы.
Перед белым, словно светящимся в слабых сумерках мавзолеем Димитрова – строй военных частей, отряды рабочих, комсомольцев, пионеры. Все пространство вокруг площади, которое видишь с трибуны мавзолея, – все прилегающие улицы, бульвар Русский, площадь Ленина, – все, все кругом заполнено людьми. Стоит приглушенный, сдержанный гул.
Появляются руководители партии и правительства Болгарской республики, и над площадью, над городом взлетает протяжный сигнал фанфар. Он летит, повторяемый динамиками, и замирает вдали, там, где синеет над городом гора Витоша.
После сигнала на площади стало совсем тихо, и откуда-то с бульвара вдруг слышится детский голосок, так ясно, протяжно. Рядом со мной на трибуне мальчуган то и дело дергает за рукав седого мужчину со множеством орденов на груди.
– Дедушка, скажи.
– Пожалуйста, тише.
– Дедушка, а где...
– Тсс... смотри!
Генерал, командующий столичным гарнизоном, отдает команду, и вдоль всего строя взблеск ножевых штыков, солдаты берут винтовки на караул.
Представитель правительства начинает речь. Он говорит о героизме болгарского народа, о бессмертной славе павших в борьбе, о том, что всегда, во все времена люди будут любить и помнить их великие неумирающие дела.
Еще короткая, страстная речь, и начинается вечерний рапорт-поверка. К мавзолею подходят и выстраиваются в шеренгу командиры подразделений и отрядов, стоящих на площади. Каждый рапортует командующему:
– Рота построена на вечернюю поверку. Все налицо, кроме... – они называют имена военных героев, погибших за честь и свободу родины, навечно зачисленных в их личный состав.
– Комсомольский студенческий отряд построен на вечернюю поверку, – произносит звонкий девичий голос. – Все налицо, кроме комсомольца Димитрия Иванова, погибшего в борьбе за счастье народа.
Через эти рапорты проходит вся история борьбы народа со времен турецкого ига до великой войны с фашизмом.
Командиры строевым шагом возвращаются через площадь к своим подразделениям и отрядам.
Раздается торжественная музыка. Из воинского строя выходят три солдата с зажженными факелами, они направляются к трем огромным светильникам на середине площади и зажигают их. Все это происходит в напряженной тишине, слышно, как хлопает пламя светильников, оно колышется и озаряет площадь багровым светом. И по краям площади, там, где построены отряды, появляются трепещущие светлые языки, их все больше и больше – это зажглись факелы, множество факелов.
Перекличку героев, начатую рапортами, подхватывают радиодинамики – на фоне тихой, скорбной музыки торжественный голос называет имена бессмертных героев болгарского народа: Христо Ботев... Васил Левский... Александр Раковский... Каждое имя – страница из столетней истории героической борьбы за свободу. Каждое имя – шаг этой истории вперед, через огонь, муки и кровь к сегодняшнему счастью страны социализма.
Никто не забыт на этой торжественной зорьке.
Мы слышим имена погибших в битве с фашизмом: Цвятко Радойнов... Антон Иванов... Кавалер болгарского ордена «За народную свободу», Герой Советского Союза генерал Владимир Заимов.
Приглушенно звучит музыка. Пылают факелы. В глубоком молчании стоят люди, тысячи людей.
Генерал командует:
– На коленете!
Опускается сам. И вся площадь – войска, отряды, оркестр, люди на трибуне и на всех прилегающих улицах и площадях, где бы они ни были, опускаются на колени.
Оркестр играет «Вы жертвою пали в борьбе роковой».
Рядом со мной стоит на коленях, опустив седую голову, пожилой человек с орденами и его внучек. Когда они встали, дед поднял маленького на руки и поцеловал. Мальчик смотрит расширенными черными глазами на деда, на его ордена, оглядывается вокруг – кажется, он понял что-то. Разве он сможет забыть этот вечер?
Откуда-то в мелодию суровой печальной песни сначала очень тихо вплетается солдатское «ура», потом оно волнами перекатывается по площади, набирает мощь, гремит все громче, не умолкая. И из этих поднимающихся ввысь, к небесам, мощных звуков возникает наш неповторимый всеобщий священный гимн:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..
Люди поют, незаметно включился оркестр, и все дружнее, крепче, воодушевленнее звучат великие, первозданные слова.
Вдруг, где-то справа, потом слева из разных мест доносится пулеметная стрельба, как эхо минувших сражений.
Это есть наш последний
И решительный бой!..
В темном летнем небе высоко справа над мавзолеем взлетает густой яркий фейерверк, и, пока слышатся пулеметы и звучит «Интернационал», он взлетает и взлетает, светится и рассыпается искрами над городом.
С Интернационалом воспрянет род людской!
Мороз пробегает по коже. Немногие удерживают слезы. Люди не могут смотреть друг на друга. Но все думают об одном!
В наступившей вдруг тишине генерал отдает команду. Войска и отряды перестраиваются. Они уходят с площади под звуки сурового марша. Уходят с площади все. Но не домой...
Огненные реки факельных шествий растекаются в разные места города – к памятникам и могилам героев.
На бульваре, где стоит памятник, совсем темно. Там уже ждут все Заимовы. Подходит военный отряд, он пришел с площади.
Под звуки траурной музыки, при свете факелов мы возлагаем венок от воинов Советской Армии. Рядом ложится венок от трудящихся Софии. И цветы, цветы, цветы – их несут сюда много людей. Подошла девочка-пионерка, положила свои гвоздики и отдает салют генералу-герою.
Анна Владимировна глядит на застывшее в бронзе лицо мужа и чуть слышно произносит:
– Ты счастлив, Владя... Ты счастлив...
В небе прокатывается протяжный гром. Это не салют – надвигается гроза. Болгары говорят:
– Редкая зорька без грозы, сама природа салютует героям.
