Текст книги "Две дороги"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)
В указанном кабинете он увидел за столом штабс-капитана Ушинского, и на душе сразу полегчало. Они были хорошо знакомы по Питеру, где вместе волочились за одной милой курсисточкой. Начало разговора не предвещало ничего страшного – они не без грусти вспомнили то золотое времечко, общих знакомых, Зиночку Снегиреву, шутили, вздыхали, но наступила минута, когда Ушинский спросил:
– А что же вас задержало в России? – Его маленькие глазки, казалось, кольнули Дружиловского.
– Меня задержала женщина, – начал он с поникшей головой: урок, полученный у русского майора в Финляндии, не пропал даром. – Я любил ее, мы хотели бежать вместе, но она тяжело заболела... Целый год я пытался ее спасти... Она умерла... И только тогда я начал готовить свой побег... теперь это сделать не так легко, как было раньше.
– Ну что же, вы вели себя как подобает русскому офицеру, – небрежно похвалил его Ушинский и вдруг сказал официально, очень серьезно: – Мы рассчитываем на вашу помощь. О вашем согласии не спрашиваю – оно подразумевается само собой. Вам предстоит выполнить очень важное поручение самого генерала Глазенапа. Не пугайтесь, пожалуйста, оно несложное. С завтрашнего дня у нас новый командующий авиацией. Полковник Степин. Вы его знаете?
– Видел здесь... – потерянно ответил он. – А что случилось с генералом?
– Забудьте об этой старой калоше. – Ушинский заговорил решительно, быстро. – Пора наводить порядок в армии. Черт знает, до чего дело дошло. Генерал Юденич уже давно отдал приказ производить бомбометание по Питеру, а этот старый хрен пальцем не шевельнул, чтобы выполнить приказ, и заявил, что для этого нет необходимой техники. А новый командующий говорит – техника есть. И готов выполнить приказ. Надо срочно установить, не болтовня ли это с целью успокоить командующего. И еще. Ваша задача – извещать нас о каждом шаге нового патрона, буквально о каждом. Насколько мне известно, завтра вы с ним уезжаете в Гатчину.
У Дружиловского непроизвольно приподнялась, подрагивая, верхняя губа, а глаза испуганно замерли.
– В чем дело? – спросил Ушинский, подняв подбритые брови.
– Я ведь бежал именно оттуда, из Гатчины... и опять оказаться там...
– Лирика, – сказал Ушинский. – Связь с вами буду держать я.
Утром он представился новому командующему авиацией полковнику Степину, а днем на автомобиле они выехали на фронт. Сидя рядом с полковником в автомобиле, Дружиловский пытался заговорить с ним, прощупать, что он за человек, но тот, несколько раз односложно отговорившись, не ответил толком даже на его вопрос: далеко ли им предстоит ехать?
Ехали несколько часов по разбитой дороге вдоль моря и остановились уже в русском селе Никольском. Здесь в здании школы был размещен какой-то оперативный штаб Юденича. Просторный дом священника занимала контрразведка, штабные офицеры шепотом говорили, что там лютует сам генерал Глазенап. Дружиловскому рассказали под большим секретом, что не далее как сегодня утром генерал Глазенап у себя в кабинете застрелил одного полковника только за то, что тот высказал сомнение в победе Юденича.
Толкаясь среди штабников, Дружиловский быстро выяснил обстановку и узнал, что Гатчина уже в руках красных и что вообще дела на фронте швах.
А вечером его потребовали к генералу Глазенапу. С этой минуты его парализовал страх, живой осталась только капелька мозга, в которой билась одна-единственная мысль: как спастись? Но когда он увидел генерала, замерла и эта капелька: спасения не было.
– Мне доложили, что вы воспитанник Гатчинской авиашколы, – начал генерал грубым, рыкающим голосом – непонятно, откуда брался такой голос в тощем теле генерала, в длинной и тонкой его шее с костлявым кадыком, выпрыгивавшим из воротника кителя. Но самыми впечатляющими были его глаза – выпуклые, черные, казалось, без зрачков и неморгающие. Уставившись на Дружиловского, он спросил: – Совесть офицера еще не пропили в ревельских кабаках? Молчите? Уже хорошо... Вы должны знать гатчинский аэродром. Приказываю – завтра ночью поджечь там главный ангар с самолетами...
– Как же его поджечь? Он же из камня и железа? – пробормотал Дружиловский.
– У вас будет бензин, и все сгорит дотла, можете не сомневаться, – рыкнул генерал.
– Бензина нужно много, – безнадежно сказал Дружиловский, сделав нелепый жест обеими руками, будто хотел взвесить что-то на ладонях.
– В вашем распоряжении будет отряд вольноопределяющихся, храбрых и преданных юношей, каждый возьмет по банке бензина – вполне хватит. За неисполнение приказа военно-полевой суд...
Когда Дружиловский вышел из кабинета генерала, у него мелькнула мысль – бежать, спрятаться. Но куда? В Ревеле найдут. Просить снова жену и ее друга, главного коменданта штаба? Да он, когда узнает, что тут пахнет контрразведкой, пальцем не пошевельнет. Нет, видать, от судьбы не уйдешь.
Их высадили из грузовика примерно в версте от аэродрома. Отряд вольноопределяющихся состоял из шести слабосильных мальчишек в длинных шинелях. Банки с бензином они волокли по земле, задыхаясь от напряжения. Артиллерия красных била совсем близко, снаряды со свистом пролетали над их головами и разрывались где-то далеко-далеко позади. Создавалось впечатление, что красные уже зашли с тыла.
Они добрались наконец до назначенного места и затаились в кустах у проволочного заграждения. Стояла темная осенняя ночь. Только на востоке шаткое зарево большого пожара шевелило черное небо. Дружиловский действовал как под гипнозом, его не оставляла мысль – бежать, бежать...
– У кого ножницы? – шепотом спросил он.
– Здесь.
– Режь проход прямо перед собой!
Несколько раз лязгнули ножницы.
– Проход готов, – доложил сиплый мальчишеский голос.
Дружиловский приказал развести обрезанные концы колючки, взял две банки бензина и направился прямо к ангару, знакомый силуэт которого вырисовывался вдали. Он знал, что отсюда до ангара было шагов триста.
Он стал считать шаги, это помогало собраться, побороть страх. Стало жарко, банки с бензином оттягивали руки, а земля под ногами была неровная: ямки, бугорки, заросли цепкого репейника. Он насчитал уже сто пятьдесят шесть шагов, когда нога его провалилась куда-то, и он упал в неглубокую яму, больно ударившись головой о железную банку. Он еще матерился, лежа на дне ямы в колючем репейнике, как ему в голову пришла спасительная идея.
Это же так просто! Он поднял вверх банки и вылез сам. Тело было легким, упругим, и он знал, что теперь делать. Быстро отвинтив крышки, он вылил бензин в яму и побежал за другими банками. Пришлось бежать самому три раза туда и обратно, чтобы перенести все банки, но свидетелей быть не должно. Опорожнив в яму последнюю банку, завернул в паклю камень. Отошел от ямы на несколько шагов, поджег паклю, бросил камень в яму и побежал, делая огромные прыжки. Пламя рванулось к небу, заревело, закрутилось в жгут, метнулось по ветру огненным хвостом. Возле ангара раздались одиночные выстрелы, и над головой Дружиловского просвистели пули. Он упал, выждал, потом вскочил и снова побежал.
Вольноопределяющиеся за колючкой округлившимися глазами смотрели на бушевавшее пламя, они слышали свист пуль и не знали, что делать, но подпоручик виделся им бесстрашным героем.
Тяжело дыша, огромными прыжками Дружиловский подбежал к ним:
– Быстро за мной! – прошипел он, и все помчались к лесу, где ждал грузовик...
Когда они вернулись в Никольское, там уже не было ни штаба, ни полковника Степина, ни генерала Глазенапа – все уехали в Ревель. Лихих воспоминаний вольноопределяющихся об этой «славной ночке» никто не слушал. Никому не был нужен и Дружиловский. Командующего авиацией он разыскал в Ревеле и узнал, что полковник в адъютанте больше не нуждается.
И снова, как всегда, только чуть повезло, сразу беда... Именно в эти дни от красных к Юденичу перебежал летчик, поручик Старовойтов. На допросе он рассказал о фиктивном поджоге ангара в Гатчине. Немедленно был подписан приказ – предать Дружиловского военно-полевому суду. Ему запретили вход в главный штаб, лишили жалованья, но судить не спешили. Полковник Несвижев обещал Юле замять дело, но недавнего ощущения благополучия как не бывало... Почти все вечера подпоручик с женой проводили в ресторанах за бесконечными разговорами о том, как и кто нажился в эмиграции. Баснословные истории о разграблении воинской кассы Юденича он слушал, сатанея от ярости, – и эти казнокрады собирались его судить!
Однажды ночью, вернувшись домой сильно выпивший, взвинченный, он до рассвета просидел за письменным столом и написал фельетон, обличавший штабную камарилью. Он спрашивал, например, у генерала Штамберга, куда тот дел 50 тысяч английских фунтов, которые получил для закупки самолетов? Генерал, как известно, поехал в Англию за аэропланами, но почему-то оттуда не вернулся... и самолетов нет... Писал он, что называется, кровью сердца, писал как защитительную речь на своем несостоявшемся процессе и как бы подсказывал, кого надо судить вместо него.
В это время в Ревель прибыл из Белоруссии штаб разгромленной Красной Армией банды братьев Булак-Балаховичей. У них была своя маленькая газетка «Жизнь», которая охотно напечатала фельетон Дружиловского – у братьев Балаховичей были свои счеты со штабом Юденича.
Фельетона, однако, никто не заметил, потому что в этот же день в других газетах был напечатан прощальный приказ Юденича: «Солдаты и офицеры моих войск свято выполнили свой долг и сделали все, что могли, для спасения отечества от поругания большевиков. Но, значит, воля божья, чтобы мы проиграли это кровопролитие...»
В воскресенье главный комендант штаба Несвижев, как всегда, обедал у Дружиловских – кухарка-эстонка постаралась на славу. Полковник принес французский коньяк. Слушали граммофон – цыганские романсы в исполнении Вари Паниной, а под конец Юла тряхнула стариной и спела для своего друга арию из «Сильвы». Вне себя от восторга, полковник подбежал к ней и поцеловал в губы.
– Наша дружба с Юлой чиста и свята, – объяснил он подпоручику и, прощаясь, еще несколько раз поцеловал Юлу.
Утром главного коменданта уже не было в Ревеле. Опустело все здание штаба. Дружиловский встретил на улице контрразведчика Ушинского, тот был в штатском. Узнав, что подпоручик ищет полковника Несвижева, контрразведчик рассмеялся.
– Ваш родственник со стороны жены сегодня ночью с остатком штаба выехал, насколько мне известно, в Париж. Так что, если вы решили, наконец, вызвать его на дуэль, то опоздали.
– А вы чего же... задержались? – спросил подпоручик ледяным голосом.
– Мне в Париже делать нечего, по моему рангу Ревель – лучшее место.
Дружиловский зашел к редактору русской газеты Ляхницкому, и тот посоветовал ему остаться в Эстонии.
– Кроме всего прочего, в Париже вас за ваш фельетон съедят с костями, – сказал он.
Дружиловский поплелся домой.
Юла, убитая вероломством Несвижева, слегла в постель, ее трясла лихорадка, она ничего не ела и в припадках истерии кричала, что не хочет жить.
Дружиловский очень хотел жить. Он только не знал как.
Известный политический деятель царской России Милюков в своей выходившей в Париже эмигрантской газете «Последние новости» по случаю пятилетия Октябрьской революции напечатал статью о положении и надеждах русской эмиграции. В этой статье интересно признание, что, к несчастью для эмиграции, в ее среде оказалось великое множество всяческих авантюристов – крупных и мелких. Просто непостижимо, говорилось в статье, почему эти отбросы нашего многострадального общества покинули Россию? Разве не было им безразлично, где заниматься своими сомнительными делами, зачем им понадобилось обжитую петроградскую Лиговку поменять на чужестранные Елисейские поля?
Милюков не был глупым человеком, но понять закономерность этого явления не смог.
Говорит на эту тему в своих записках и довольно популярный в дореволюционной России журналист Александр Яблоновский. Он встретил в Париже знакомого по Киеву мелкого ростовщика, высказавшего ему свои суждения о судьбе русских эмигрантов. «Вы и здесь бедствуете потому же, почему у вас не было денег и дома, – сказал тот. – И там и здесь деньги текут к тем, кто знает, что, если не прижмешь ближнего, сам наверх не выплывешь». Яблоновский спросил, почему же его собеседник уехал из России. Ростовщик ответил: «Батенька мой, там же большевики всех ближних взяли под свою охрану, а тех, кто их прижимал, – к стенке. А во Франции большевиков, господи спаси, нету, и тут воздух для нашего брата вполне привычный...»
Ростовщик, как мы видим, высказался яснее Милюкова...
Вот что об этом же сказал бывший русский публицист Петр Пильский, с которым автору этих строк привелось встретиться в 1940 году в Риге, где Пильский сотрудничал в эмигрантской, злобной антисоветской газете «Сегодня». Я прочитал его статьи, хлестко, а иногда и талантливо написанные, которые, однако, нельзя было назвать иначе, как гнусной брехней. Наш разговор начался с заявления Пильского, что искать правду в его статьях бессмысленно. Автор сказал ему: «Вы же были довольно известным русским публицистом, были знакомы с Буниным, Куприным и другими русскими писателями, относили себя к цвету русской интеллигенции, неужели вам не стыдно за собственное многолетнее вранье?» Он долго молчал и потом ответил: «Стыдно или не стыдно, это уже не имело никакого значения. То, что я делал, было единственным товаром, который я мог здесь продать. Когда я бежал из России в Румынию, я еще в пути знал, что попаду в мир, где смогу торговать только этим товаром. И я убедился в этом в первые же дни эмиграции, когда румынский генеральный штаб купил у меня дислокацию частей Красной Армии, которую я высосал из пальца, сидя в номере бухарестской гостиницы. А то, что я принадлежал, как вы говорите, к цвету русской интеллигенции, что я был дружен с известными русскими писателями, и, наконец, то, что я умел писать, мой товар несколько повышало в цене... И это не только моя судьба. Все так называемые мыслящие люди России, желавшие в эмиграции сохранить «возвышенные принципы», должны были погибнуть в нищете или жить, продавая свою совесть богатому Западу. И эту куплю-продажу тем легче было совершить, что на вывеске лавки значились слова о спасении России от большевиков. Отвратительно только то, что этим промыслом занимается и всякая шваль, у которой нет и никогда не было ни принципов, ни идеалов... Я сознательно стал профессиональным изготовителем товара, в котором нуждался западный газетный рынок. Дороги назад для меня нет. Но, слава богу, остался неизменным благословенный Запад. Прибалтика этим Западом теперь быть перестала, и, вероятно, придется мне, если ЧК меня не схватит, перебираться туда, где еще есть мой рынок...»
Его не схватили, он пробедствовал в Риге до начала войны и вскоре умер. Гитлеровцы в некрологе о нем написали: «Это был известный русский журналист антибольшевистского направления, и только смерть помешала ему стать пропагандистом идей великой Германии и нового порядка в любимой им России».
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Темно. Гардины в спальне, как всегда, наглухо задернуты – Юла после ночной работы спит до полудня. Дружиловский осторожно встал и прошел в столовую. Осенний день только-только занимался, часы показывали семь. За окном – безлюдная серая и мокрая улица, темное небо, ветер хлещет по окнам мелким дождем. Он невольно вспомнил прочитанное накануне в русской газете эссе Ляхницкого «Осень» про то, что серой пеленой затянуло все: и небо, и землю, и перспективу для русских эмигрантов: куда нам идти, в самом деле?..
Куда идти, что делать, не знал и он. Поступить как князь Курбатов, который стал продавцом в богатом конфекционе? Заметку об этом эмигрантская газета озаглавила «Начало новой жизни». Ляхницкий объяснил: «Мы обязаны поддерживать у русских дух надежды». Избави бог от таких надежд!.. Нет, это не для него! Надо найти дело чистое, самостоятельное, денежное, с солидным положением в обществе. И он найдет!
Пока все его начинания оканчивались пшиком, прямо рок какой-то! Только что пережил, может быть, самую тяжелую из своих катастроф. Он начал издание книжек о похождениях знаменитых сыщиков Ната Пинкертона и Ника Картера на русском языке. План был настолько хорош, что даже Ляхницкий вошел в дело и дал взаймы денег. У Юлы просить не хотелось, хватит с него ежедневных унижений, когда приходится брать у нее мелочь на карманные расходы и выслушивать дурацкие шуточки: «Сутенерчик ты мой хороший, не все у меня отбираешь». Просто страшно, как она не понимает, чтем творится у него на душе.
Два месяца с утра до позднего вечера он мотался с этим издательским делом. Надо было найти дешевого переводчика с английского – он нашел. Бедствующая учительница сделала хороший перевод. Нужно было найти типографию, где взялись бы печатать книжки с последующей оплатой, – в этом помог Ляхницкий, уговорил хозяина типографии, где печаталась его газета. Нужно было достать бумагу в кредит, заказать художникам рисунки обложек, подготовить рекламу, выхлопотать разрешение на издание, договориться с книготорговцами...
Но вот, наконец, вышла первая книжка, за ней вторая, третья – выпуски раскупались молниеносно, успех был явный, он уже собирался начать расплачиваться с кредиторами, но перед выходом четвертой книжки все рухнуло. В типографию явился судебный исполнитель и приостановил печатание, предъявив обвинение в нарушении закона о налоге и в неправильной регистрации предприятия. Перед кем он только ни гнулся, доказывая неумышленность своих ошибок, его и слушать не хотели.
Ляхницкий выяснил, что эту катастрофу организовал местный издатель, известный богач Вейлер. Он обнаружил на книжном рынке изделия неизвестно откуда взявшегося конкурента и устранил его.
– Прекратите пустые хлопоты, останетесь без штанов, – сказал Ляхницкий Дружиловскому. – А мне деньги вернете по частям...
Но он еще барахтался, надеялся на что-то... Вчера его вызвали в судебную палату, показали счета владельца типографии, поставщика бумаги и переводчицы, якобы обманутой им, и спросили, может ли он немедленно эти счета оплатить? Немедленно... Даже если бы на это дали срок, он не представлял себе, где взять деньги...
Почему невезение такое? За что? Куда идти теперь, что делать? От обиды ему не спится, проснулся вот ни свет ни заря...
Он пошел на кухню и сам приготовил себе завтрак – кухарка-эстонка приходила только к пробуждению Юлы. Потом оделся и, накинув пальто, пошел на улицу купить газеты.
Возвращаясь, он увидел перед своей дверью пастора и выругался про себя – не к добру, по примете. Высокий, с веселым румяным лицом, пастор смотрел на него, улыбаясь, и отряхивал мокрую черную сутану.
– О! Вы из эта квартира? – спросил он на плохом русском языке. – Может, вы господин Дражиловский?..
– Дружиловский, – хмуро поправил он священника.
– О да, о да... Я звони, звони, и никакой звук нет...
– Что вам угодно?
– Могу ли я видать мадемуазель Юрьеву? Я ему старый друг.
– Она еще спит.
– Разрешите ждать... такой погода, бррр...
Он провел пастора в гостиную и разбудил Юлу.
– Который час? – спросила она, не открывая глаз.
– Скоро девять.
– Ты с ума спятил!
– К тебе пришел какой-то поп.
Юла широко открыла глаза – сон как ветром сдуло. Она вскочила и начала торопливо одеваться:
– Иди займи его, я сейчас.
Она вышла в гостиную в черной юбке и белой блузке – сама скромность. Пастор встал ей навстречу с радостной улыбкой. Дружиловский наблюдал за ними подозрительно – казалось, они видят друг друга в первый раз в жизни.
– Сержик, оставь нас вдвоем, я тебя позову, – сказала Юла несколько смущенно.
Он привык не удивляться, не спрашивать – ушел в столовую, сел в кожаное кресло и развернул газету...
Примерно через час он услышал, как стукнула дверь на лестницу, и в столовую вышла сияющая Юла.
– Ну, Сержик, могу тебе сказать, на всей земле единственные приличные люди – англичане, – сказала она, подойдя к нему и держа одну руку за спиной.
Он отложил газету и молча глядел на нее с усмешкой.
– Ну что, что ты смотришь на меня как прокурор на вора? – Лицо у нее сразу стало злым.
– Что-то он очень долго отпускал тебе грехи. Их так много? – спросил он, глядя на нее снизу вверх и поглаживая усики.
– Дурак! – крикнула она с перекошенным злостью лицом и, вынув руку из-за спины, бросила на стол толстую пачку денег. – За свои многочисленные грехи ты не имеешь ни копейки, – добавила она и повернулась к нему спиной.
– О, за этот грех попы платят так много?
Юла повернулась и влепила ему пощечину.
Дружиловский бросился вон из квартиры.
– Пальто, дурак, надень, простудишься! – крикнула она ему вслед.
Он быстро шагал по улице, спускавшейся к порту, на мокрой мостовой ноги противно скользили, лицо хлестал влажный холодный ветер с моря, но злость не остывала. Хотя он уже понимал, что сердиться на жену было, в общем, не за что, да и невыгодно... Дождь резко усилился, он уже чувствовал на плечах влажный холод. Проезжавший мимо грузовик обдал грязью – а, будь все на свете проклято! Он повернул назад. Его бесило теперь подозрение, что Юла, очевидно, причастна к деятельности, о которой он и сам мечтал, почитывая свои любимые книжки про шпионов.
Весь день они не разговаривали, но вечером он пришел в ресторан и попросил у Юлы прощения. Она только что вернулась с эстрады в свою уборную, из зала еще доносились аплодисменты, и он знал, что в эти минуты у жены всегда хорошее настроение. Выслушав извинения, она потрепала его по щеке.
– Что с тебя, дурачка, спросишь? – сказала она, устало опускаясь в кресло.
Он молчал, рассматривая бесчисленные фотографии жены, которыми были увешаны все стены уборной.
– Садись, в ногах правды нет, – сказала она и, когда он присел на краешек кушетки, добавила: – Ляхницкий сказал мне, что он погорел с твоими дурацкими книжками про сыщиков. Долги большие?
– Не очень.
– Я дам тебе денег, и завтра же верни все Ляхницкому, мне не хочется, чтобы мы были у него в долгу.
Он встал, подошел к жене и приник к ее руке долгим поцелуем.
– Спасибо, Юлочка... меня самого этот долг мучил больше всего.
– Ладно, все забыто, – улыбнулась она. – Иди в зал, я закажу тебе ужин. Домой пойдем вместе.
Ляхницкий был у них в доме своим человеком, непременным участником их карточных вечеров. Это был веселый компанейский мужчина лет сорока, немного тучный, но очень подвижный. Его крепкое, гладкое лицо всегда излучало веселую доброжелательность. С ним было легко и весело, он всегда был начинен анекдотами и новостями. Судя по всему, больших денег у него не было, газета его, рассказывали, не приносила почти никакого дохода, но он не унывал и, как истый поляк, любил жить вкусно, с форсом.
Когда Дружиловский вернул ему долг, Ляхницкий вроде даже обиделся.
– К чему такая спешка? – спросил он, огорченно глядя на Дружиловского черными маслеными глазками. – Я у вас в большом долгу за то, что имею счастье часто видеть вашу красавицу Юлочку. – Он уже давно с чисто польской пылкостью и краснословием изображал безумную влюбленность в Юлу, грозил при случае застрелить ее мужа.
Ляхницкий знал все политические новости и охотно рассказывал друзьям и такое, о чем газеты не писали. Дружиловский заметил, что последнее время Юла слушает его особенно внимательно и, разыгрывая наивное любопытство, задает наводящие вопросы. Он догадывался теперь, зачем ей это нужно. Впрочем, слушая Ляхницкого, часто с ним встречаясь, выполняя его задания для газеты, имея возможность сопоставить некоторые факты, он все чаще подумывал, что их друг тоже не просто редактор.
В этот вечер он условился с Ляхницким встретиться в ресторане «Метрополь» и поджидал его в баре. Редактор, как всегда, опаздывал, и Дружиловский очень злился – денег было разве что на рюмку коньяку, это мешало держаться независимо. А тут еще важный бармен в белоснежном смокинге, будто заглянув в его карман, сновал мимо него и вьюном вился возле белобрысого юнца с перстнями чуть ли не на всех пальцах. Ничего так не угнетало, не выводило из себя, как отсутствие денег. После провала издательской затеи Юла посадила его на голодный паек, а гонорар в газете у Ляхницкого – копейки.
Но вот бармен наконец обратил на него внимание, учтиво поклонился, и пришлось заказать коньяк.
Дружиловский взял со стойки русскую газету и углубился в чтение объявлений... Русский офицер страстно желал соединить свою судьбу с судьбой хорошо обеспеченной вдовы... Молодая русская учительница, знающая французский и немецкий языки, хотела бы бескорыстно посвятить себя одинокому пожилому человеку... «Наймусь сторожем в солидное торговое дело с проживанием и столом...», «Русский с высшим политехническим образованием и довоенным опытом желает стать компаньоном в богатом хозяйстве, имеющем машины...»
Он отбросил газету, его всегда угнетали эти объявления – становилось тревожно и страшно за себя.
Ресторан начинал заполняться, в баре зажглись неяркие бра.
Наконец Ляхницкий взгромоздился на высокий стул рядом.
– Извините, пришлось переделывать первую полосу, – сказал он, шумно дыша. – Получили новое сообщение о предстоящей мирной конференции в Риге. Английское правительство хочет послать своих наблюдателей.
– Чертова политика, всем она мешает жить, – сказал Дружиловский.
– Ой не так, дорогуша, политика нас кормит, – мягко сказал Ляхницкий. Он посмотрел на часы, торопливо допил свой коктейль и легко соскочил со стула.
– Пойдемте-ка лучше в зал и поедим за счет той самой политики...
Они прошли в зал, мягко освещенный настольными лампами с зелеными абажурами, и сели за стол в уютной нише. Официант стал убирать лишние стулья, но Ляхницкий остановил его.
– Кого ждем? – спросил Дружиловский.
– Во-первых, не ждем ни минуты, я тоже голоден как волк, – засмеялся Ляхницкий. – А во-вторых, придет, если сможет, один мой приятель. Познакомитесь. Человек очень полезный.
Ляхницкий стал заказывать обед. Он делал это обстоятельно, и было видно, что сама эта процедура доставляла ему удовольствие. Принимавший заказ кельнер – пожилой, очень важного вида – не только терпеливо выслушивал гурманские рассуждения редактора, но и почтительно в них участвовал. Наконец обед был заказан. Дружиловский немного обиделся, что его друг с ним не советовался и даже не спросил, чего он хочет. С этим, однако, надо мириться, когда в кармане у тебя пусто...
– Еда, друг мой, она, как политика, должна быть продуманной до последней детали, – смеялся, потирая крупные руки, Ляхницкий. – Учитесь, я на еде собаку съел!
Им подали холодную закуску и водку.
– А хорошую газету делать очень трудно, очень... – жаловался редактор, сдирая жирную шкурку с копченого угря. – Замкнутый круг: чтобы газету покупали, надо, чтобы в ней было что читать. А чтиво – это продукция пишущих, а пишущим нужно платить, и чем они лучше пишут, тем большие деньги хотят получать. Деньги же должен дать читатель, покупающий газету, – Ляхницкий вилкой нарисовал в воздухе круг: – Кольцо замкнулось, и выскочить из него невозможно...
– Люди больше всего любят читать новости и всякие происшествия, – солидно сказал Дружиловский, ему нравился этот серьезный разговор под вкусную еду, хотелось быть на уровне.
– Но и за это, друг мой, тоже надо платить... – весело заметил Ляхницкий, намазывая масло на поджаренный хлеб.
Оркестр играл негромко, вокруг слышался тихий говор за другими столами, в этот час здесь обычно заканчивали свой день деловые люди.
– Если бы у меня были деньги, я бы открыл одно дельце, – вдруг решительно сказал Дружиловский.
– Если бы да кабы... – пробурчал, хрустя хлебом, Ляхницкий и, прожевав, спросил: – Вам удалось сделать то, что я просил? Это деньги для вас более реальные.
– Даже Юле не удалось.
– А она тут при чем? Неужели вы ее просили? – быстро спросил Ляхницкий, он даже перестал жевать и смотрел на приятеля злыми глазами.
– Ничего я у нее не просил, – ответил Дружиловский. – У нее, видите ли, возникла такая блажь – очень хочется познакомиться с кем-нибудь из красных земляков. Так у нее-то шансов больше, чем у меня, а ничего не получается.
Официант принес жаркое. Ляхницкий упоенно занялся едой. Официант приоткрывал мельхиоровые крышки, редактор с блаженным лицом принюхивался.
– Прекрасно. Именно то, что надо, – радостно приговаривал он, и лицо его снова было добродушно-веселым.
С жарким расправились в молчании.
– И все-таки, если бы у меня были деньги, я бы знал, как начать одно большое дело, – снова вернулся к своему Дружиловский.
– В миллионеры захотелось? Ну-ну... – покачал головой Ляхницкий, явно думая о чем-то другом.
– А вы послушайте, не отмахивайтесь. – Дружиловский наклонился к нему и продолжал, быстро оживляясь: – Вот вы гонитесь за тем, чтобы успеть втиснуть в номер хотя бы одно интересное и свежее сообщение. И все равно многое и очень интересное в завтрашнюю газету не попадет. А ведь можно к самому вечеру выпускать что-то вроде сводки интересных сообщений, только сообщений. Бюллетень сенсаций.
– Не хватит, – сказал редактор, ковыряя во рту зубочисткой.
– Чего «не хватит»?
– Сенсаций.
– Во-первых, бюллетень должен быть небольшим – две-три тетрадочные странички, – все более увлеченно говорил Дружиловский, он видел, что редактор слушает его с интересом. – Во-вторых, если не хватит, можно кое-что и выдумать, да еще и с пользой для местных политиков. В обмен, так сказать, на льготы и прочее.
– Слушайте, Сергей Михайлович, а это действительно неплохая идея, – удивленно сказал Ляхницкий. Он наполнил рюмки коньяком. – Давайте-ка выпьем за нее и подумаем...
Они чокнулись.
– Меня если потрясти, я еще не то могу придумать, – подмигнул Дружиловский и опрокинул рюмку.
– Знаете что? – энергично произнес Ляхницкий. – Я завтра же иду к министру внутренних дел Хеллату. Если он даст лицензию и бумагу, мы начинаем большое дело.
– О каком деле речь? – послышался скрипучий голос, и за спиной Ляхницкого появился высокий мужчина лет сорока пяти, с косматыми бровями, черными остроконечными усами и массивным носом. На нем был дорогой пиджак из грубой шерсти, стоячий крахмальный воротничок, обхваченный черным галстуком с жемчужной булавкой.
– Наконец-то! – воскликнул Ляхницкий, показывая на свободный стул. – Прошу знакомиться. Пан Дружиловский, пан Богуславский...
Подбежавший метрдотель сам принимал заказ от нового гостя и называл его «пан полковник».
– На улице мразь, – скрипел Богуславский, зябко потирая красные руки. – Не то снег, не то дождь, не то черт знает что. А с моря ветер, с ног валит. Здешняя зима – это сплошное безобразие. Ну а что за дела вы тут обсуждали?
– Да так, шевеление воздуха, – весело и беспечно ответил Ляхницкий. – Пан Дружиловский фантазировал, как из рубля сделать сотню.
