Текст книги "Две дороги"
Автор книги: Василий Ардаматский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На генерала Никифора Никифорова известие об аресте Заимова обрушилось как гром среди ясного неба.
Несмотря на то, что Заимов был генералом и подлежал военному суду, Никифоров не был предварительно информирован о готовящемся его аресте. Охранка и гестаповцы воспользовались тем, что Заимов был в отставке, и во всей предварительной документации по делу именовали его коммерсантом.
Дело в том, что, занимая высокий пост начальника военно-судебного отдела военного министерства, генерал Никифоров сам был связан с тайной антифашистской группой, которую возглавлял его давний друг, известный болгарский адвокат Пеев.
Узнав об аресте Заимова, Никифоров в тот же день условился с Пеевым о встрече.
Кончался мглистый мартовский день. Никифоров нервно прохаживался по боковой галерее Собора святой недели, наблюдая уличную толпу. В этот час жители города спешили по домам, в свои семьи – единственное место, где они могли быть самими собой. Встретиться, как бывало, с друзьями за чашкой кофе стало занятием опасным – рестораны и кафе заполняли немчура, шпики и странные болгары, которым в этой компании было хорошо и не страшно. Немцы называли таких болгар полезными, а болгарский народ – оборотнями.
Никифоров вспомнил свой разговор с Пеевым об этих странных болгарах, у которых, как выразился Пеев, «душа навыворот». На это он сказал: «Самое страшное, что они все-таки болгары». Пеев ответил: «Если бы ты, Фор, читал не только военные книги, ты бы знал, что главными поступками людей движет не кровь, а сознание, разум. Я бы не предложил тебе быть со мной в этой страшной и опасной борьбе, полагаясь только на твою болгарскую кровь».
Этот их разговор тогда тоже был связан с генералом Заимовым. Тогда в Варне готовился суд над группой патриотов, в которую входил сын генерала Заимова Стоян. Никифоров считал, что можно добиться приказа военного министра о переводе Стояна из Варны в Софию и таким образом спасти его от суда.
– Это очень сложно? Ты не рискуешь? – спросил Пеев.
– Я найду способ подсказать этот ход генералу Заимову, – ответил он.
– Ну что ж, попробуй, – согласился Пеев и спросил: – Как ты думаешь, а сам генерал... он мог бы быть с нами?
Никифоров понимал, как важен его ответ для них обоих, и долго думал.
– Ты сам знаешь, – заговорил он наконец, – Заимов редкостно честный человек и патриот. Но я не могу тебе объяснить... мы с ним всю жизнь на глазах друг у друга, и не то что дружбы, даже малейшей близости у нас никогда не было. Когда он смотрел на меня, в его глазах я видел неприязнь.
– А как еще он должен смотреть на главного судью всех военных? – усмехнулся Пеев. – Я думаю, стоит поговорить с ним. Будь очень осторожен, Фор.
Но Никифоров поговорить с Заимовым так и не успел.
Пеев на свидание немного опоздал, они поздоровались и пошли по тихой узкой улице, удаляясь от центра.
– Что случилось? – спросил Пеев.
– Арестован генерал Заимов.
– За что?
– За то же, за что однажды могут арестовать и нас с тобой.
Пеев остановился и произнес тихо:
– Я думал об этом.
Они снова двинулись.
– Это точно? – спросил Пеев.
– Я смотрел предварительную документацию и протоколы первых двух его допросов. Все абсолютно точно. К нему подослали провокатора.
– Что он говорит на допросах? – спросил Пеев.
– Он почти ничего не отрицает, но квалифицирует свою вину как верность Болгарии, а не как измену.
Увидев встречного человека, Никифоров замолчал и, разминувшись, спросил:
– Может, мне попытаться помочь ему?
– Нет, нет, – резко сказал Пеев. – Как ты можешь это сделать?
– Воспользоваться тем, что основная биография Заимова все-таки военная, и потребовать контроля над судебным следствием.
– Почему ты не был поставлен в известность о готовящемся аресте? – спросил Пеев.
– Они считают его штатским, он уже пять лет в отставке.
– Но почему же они не посчитались с тем, что его основная биография – военная, и все-таки не информировали тебя?
– Я почти уверен, что все готовило гестапо, – ответил Никифоров. – Провокатор пришел к нему как связной от антифашистов Чехословакии – что-то больно сложный ход. Наших на такое не хватит.
– Связь с Чехословакией он подтверждает?
– Улики неопровержимы.
Они очень долго шли молча. И вдруг почувствовали бьющий в лицо холодный ветер с Витоши. Улица кончилась, перед ними открылось поле.
Постояли немного и повернули обратно.
– Я буду говорить с тобой прямо, – глухим, напряженным голосом начал Пеев. – И без сантиментов. Мы с тобой, Фор, не принадлежим себе и тем более нашим эмоциям. Мы участники борьбы, в которой решается история мира и нашей Болгарии. И в борьбе этой мы заняты таким делом, когда каждый наш шаг, каждый поступок связан с жизнью и смертью огромного количества людей. Вспомни твою поездку к турецкой границе, когда ты установил, что там нет признаков готовящегося вступления немцев в Турцию. На основании твоего донесения русские могли ослабить кавказский фронт и оттуда перебросить войска к Москве. Ведь так могло быть? Подумай, могло?
– Могло, – тихо ответил Никифоров.
– Ну вот видишь. Продумай все свои донесения, и ты поймешь, что пожертвовать собой, спасая Заимова, ты просто не имеешь права. Будь ты в моей группе, скажем, радистом, я мог бы тебя заменить. Но где я найду человека, который, как ты, имеет возможность ежедневно общаться с военным министром, с начальником генерального штаба, с военными советниками царя? Такой мой ответ на твой вопрос. Ответ, я знаю, жестокий, но другого у меня нет.
Неторопливой походкой гуляющих людей они возвращались к центральной части города. Надо было расставаться. Пеев сказал:
– Казнить его они не посмеют. Стрелять в человека с фамилией Заимов – это все равно что стрелять в сердце Болгарии. Не посмеют. – Пеев крепко сжал руку Никифорова и добавил тихо: – Если бы ты знал, Фор, как я понимаю тебя.
«Не посмеют... не посмеют...» Эта мысль помогала Никифорову все время, пока шло следствие.
По приказу военного министра Михова охранка систематически знакомила Никифорова с протоколами допросов Заимова и его группы, и он должен был потом кратко информировать министра о ходе следствия. И все-таки Никифоров пытался помочь Заимову. Узнав, что Заимова избивают на допросах в охранке, он обратил на это внимание министра.
– Он знал, на что шел, – ответил Михов.
В другой раз Никифоров огорченно заметил министру, что на допросах то и дело упоминают имя отца Заимова:
– Все-таки его отец соратник Левского и Ботева, с ним связана большая история.
– Уверен, что следствие уводят в историю не те, кто его ведет, – ответил министр. – Заимову было угодно не щадить имя своего отца. Он сам наплевал на его могилу, когда решил заняться шпионажем.
«Все это совсем не так, стоит только задуматься», – рвались слова из самого сердца Никифорова, но он молчал.
Спустя несколько месяцев произойдет трагический провал антифашистской группы Пеева, и над Никифоровым нависнет угроза смерти. Но Пеев возьмет на себя всю вину и будет утверждать, что Никифоров, будучи его другом с юных лет, не мог ничего знать о его тайной деятельности. Опровергнуть это не сможет ни следствие, ни суд.
Пеева казнят, а Никифоров будет уволен из министерства на пенсию, и царь спросит военного министра: «Как это вы не видели, что имеете дело со слепым болваном?..»
Никифоров ждал суда над Заимовым с таким ощущением, как будто это был суд над ним самим.
29 мая, в день начала процесса, он ранним утром пришел в министерство и заперся в своем кабинете. Он решал нелегкий для него вопрос: присутствовать на суде или найти убедительный повод не идти? После долгих сомнений он решил, что отсутствие его на суде может вызвать подозрение. А по долгу боевого товарищества он обязан знать все, что произойдет на процессе.
Несмотря на строжайшее предупреждение Пеева, он снова и снова думал о том, как помочь Заимову.
Ведь вот недавно был у него случай, когда, казалось, невозможное стало возможным – он спас от судебной расправы группу патриотов. В Варне шел судебный процесс, и пятеро подсудимых были приговорены к смерти. Раньше смертные приговоры военных судов утверждал сам царь Борис, и тогда бывала возможность так представить ему дело, чтобы он помиловал осужденных. Царь любил молву о его милосердии. Но теперь, когда смертные приговоры стали выносить все чаще, царь решил отстраниться от этой обязанности. Последней инстанцией стал военный министр, а практически эта страшная тяжесть легла на плечи Никифорова, который должен был докладывать министру свои предложения. Каждое дело он изучал долго и тщательно, используя все возможные юридические тонкости, он искал основания для смягчения приговора. Но министр мог подходить к делу с чисто политической стороны. Никифоров должен был готовиться и к этому.
Изучая варненское дело, он обнаружил, что в протоколе судебного совещания, на котором определяли меру наказания, отмечено разногласие среди судей. Он немедленно позвонил в Варну председателю суда, чтобы подробней узнать об этих разногласиях.
– Господин генерал, я сделал все, чтобы поставить к стенке всю компанию, – пояснил полковник, председатель суда. – Но меня подвели, не поддержали члены суда. Но и пятерых – это тоже неплохо. Воздух станет чище.
– На чем члены суда основывали свое милосердие? – спросил Никифоров.
– Старая песня – недоказательность обвинения. Все хотят быть чистенькими, – ответил полковник и спросил: – А какое ваше мнение, господин генерал, о приговоре?
– Я сообщу его министру, – ответил Никифоров.
Недавно назначенный на пост военного министра генерал Михов не стал слушать подробный доклад Никифорова о суде в Варне.
– Разберитесь во всем сами, – сказал он. – И внесите предложение, я целиком полагаюсь на вашу компетентность. – Михову, кроме всего прочего, не хотелось начинать карьеру министра с утверждения смертного приговора.
На другой день Никифоров предложил заменить смертные приговоры длительным тюремным заключением, и министр его предложение утвердил.
Но спустя несколько дней на заседании высшего военного совета Никифоров пережил страшные минуты. Генерал Кочо Стоянов вдруг поднял вопрос о замене варненского приговора. Он заявил, что не хотел бы в этом прецеденте обнаружить опасную тенденцию, которая неминуемо приведет страну к катастрофе. Если бы он сформулировал свою мысль не так резко, то могли бы назначить повторное разбирательство и неизвестно, чем бы это кончилось для Никифорова. Но слова Стоянова косвенно задели Михова, которому сразу после вступления на пост министра приписывали опасные тенденции. Кроме того, он не желал слушать подобные обвинения от генерала, которого немецкие советники уже давно прочат в кресло военного министра. Никифоров взял слово, чтобы дать справку военному совету.
– Процесс был явно подготовлен, – сказал он. – Его ход и решение вызвали раскол даже в составе суда. Отмена необоснованного смертного приговора показала всем нашу силу, а не какую-то опасную тенденцию. По-моему, гораздо большая опасность для государства, для авторитета власти думать, что неквалифицированные судебные расправы полезны.
– Это же ваше ведомство, господин Никифоров, – бросил реплику генерал Стоянов.
– Да, для меня это серьезный урок, – согласился Никифоров. – Но я еще полгода назад письменно докладывал прежнему министру о необходимости обратить серьезное внимание на укомплектование наших судов квалифицированными работниками. Обращаю ваше внимание на этот вопрос и сейчас.
– Да, да, – подтвердил Михов. – Военный суд должен быть судом, а не расправой, и дискуссировать об этом не следует.
Придя к себе, Никифоров долго неподвижно сидел за столом. Так опасно не было еще никогда. Он не рассказал об этой истории Пееву. Да и что он может посоветовать? Быть осторожным? Никифоров помнил один, теперь уже давний день, когда Пеев показал ему расшифрованную радиограмму от руководителей антифашистского центра. Там была фраза: «Всячески оберегайте Журина»[17] 17
Журин – условное имя Никифорова в антифашистской группе.
[Закрыть].
– Как понимать слово «всячески»? – рассмеялся Пеев. – Из всех «всяческих» я знаю один абсолютно надежный способ, как уберечь тебя. Надо, чтобы ты прекратил работу, и все.
Это был единственный в их совместной тайной работе случай, когда они начали разговор на эту тему.
Да, да, да, все это понятно, но как помочь Заимову? Ни одна мысль не была реальной, за каждой стояла угроза собственного провала. В состоянии этого душевного смятения Никифоров и пришел на суд Заимова.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Заимов снова взглянул в лицо Никифорова, и тот опустил глаза. «Не можешь смотреть мне в глаза, значит, в тайниках твоей темной души копошатся остатки совести. Тем хуже для тебя», – подумал Заимов.
Кроме Никифорова и генерала Стоянова, которого он давно презирал за его лакейскую, продажную душу, остальных, сидевших в зале Заимов не знал, и это было хорошо. Ведь это значит, что он никогда не подавал руки ни одному из тех, кому сегодня оказана позорная привилегия присутствовать здесь.
Заимов мельком взглянул на портрет царя. Как зарница мелькнуло далекое, далекое: военный парад полка, которым он командовал, прошел с блеском, и царь сказал: «Ты, Заимов, возрождаешь славу болгарской армии». А он стоял взволнованный, преданно смотря в глаза монарху. «Боже, какой стыд!» – подумал он сейчас.
Воспоминание кольнуло сердце и мгновенно растаяло, но потом, когда шел суд, равнодушное, невзрачное лицо царя на портрете было перед глазами, и у него не раз возникало ощущение, что он говорил не суду, а царю, и судьи только потому равнодушны к его словам, что равнодушен к ним и висящий над ними царь.
В зал вошли и сели в заднем ряду три немца. Они были в штатском, но никому не нужно было объяснять, кто эти господа. Это было видно по тому, как они вошли, никого не замечая, как им молчаливо поклонились, господа из болгарской охранки. Одного из них Заимов узнал. Он присутствовал однажды на допросе и лицемерно возмущался, что болгарского генерала истязает какой-то мелкий функционер полиции.
Появился офицер из царской свиты. Качая бедрами, он прошел в первый ряд. Заимов знал этого красавчика с разболтанной балетной походкой. Среди дворцовых дам у него было прозвище «Сладенький».
И вдруг Заимов увидел, как в зал вошла и села на крайний стул у двери его Анна.
«Боже, зачем, зачем это?»
Все смотрели на нее. Она сидела, будто никого не видела, положила на колени сумочку, оправила платье, чисто женским осторожным жестом проверила, как лежат волосы, и только тогда подняла взгляд. Только на него.
Он сидел очень близко. Всего несколько шагов. Его глаза сказали ей: «Мне тяжело видеть тебя здесь. И тебе тоже будет тяжело. Зачем ты пришла?» Ее глаза ответили: «Милый мой, как же я могла не прийти? Ты же здесь один... совсем один... Я буду с тобой...»
В висках у него застучала кровь – часто и гулко. Он уже свыкся с мыслью, что в этой комнате все его враги. И, вдруг Анна! Она увидит его неравный бой с врагами. «Выдержишь ли, не сорвешься?» – спросил его взгляд. В ответ она чуть заметно кивнула, и на лице ее мелькнула тень нежной улыбки. И сразу стало спокойно. Он сказал ей: «Ты молодец, Анна, что пришла, ты унесешь отсюда правду о суде, которую все остальные будут прятать». Он не раз думал, что на суде его никто не поймет и даже не будет к этому стремиться. Это означало, что все трижды обдуманное, ставшее непроходящей болью его раненого сердца, прозвучит на суде не громче, чем его мысли в одиночной камере. Единственной шаткой надеждой оставался только протоколист суда.
А теперь здесь была она, Аня. И его услышат в Болгарии. Услышат.
Из двери позади судейского стола с грудой папок в руках вышел секретарь суда. Он разложил папки на столе тремя равными частями и, сказав что-то сидящему у двери коменданту, скрылся. Комендант одернул китель, пригладил пальцами усики и прокашлялся в кулак.
Напряженное сознание Заимова все это фиксировало цепко, не чисто автоматически. Так бывало на войне перед боем, когда он мог замечать, что у какого-то офицера плохо выбрито лицо, что на штабной карте кто-то оставил чернильное пятно, что не выспавшийся телефонист клюет носом в свой аппарат. Все это не имело для предстоящего боя серьезного значения и можно было бы это просто не заметить, но он был так уж устроен: он все замечал.
Дверь в судейскую комнату снова приоткрылась. Комендант вытянулся, выпятил грудь, но тут же несколько смущенно выпустил воздух. В зал вошел прокурор подполковник Николов. С папками в обеих руках, сутулясь и низко опустив голову, точно он стыдился чего-то, прокурор быстро прошел за свой столик напротив Заимова, сел и уткнулся в бумаги. Но Заимов знал, что этому господину стыд неведом, а сегодняшний суд для него, может быть, самое памятное торжество во всей его мутной карьере. Еще раньше, увидев его подпись под обвинительным заключением, Заимов огорчился – на суде придется вести бой с тупым и злобным человеком.
В дверях появилась коренастая фигура председателя суда полковника Игнатия Младенова. Он отрепетированно задержал шаг через порог, и в это время комендант, не успев принять позу, крикнул:
– Встать, суд идет!
Все встали. Комендант, закинув назад голову, победоносно оглядывал зал, точно проверял, не остался ли кто сидеть. Наверное, в его жизни эти секунды были самыми счастливыми – ведь по его приказу послушно вставали генералы и прочие важные, обычно недоступные ему люди.
Судьи уселись за своим столом. Младенов кивком головы дал понять, что можно сесть.
Переждав шум, скрип стульев, он негромким, ровным голосом без всякого выражения начал читать обвинительное заключение.
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ
по переписке входящий номер 4007/1942 г.
по делу номер 442, 1942 г.
Владимир Стоянов Заимов, генерал в отставке, имел связь с советским посольством в городе Софии еще с 1935 года, когда состоял на действительной службе. Тогда он познакомился с советским военным атташе полковником Сухоруковым, перед которым подчеркнул свои добрые чувства к Советской России. В дальнейшем он продолжал поддерживать связи с советским посольством через заместителя Сухорукова полковника Бенедиктова, с которым разговаривал у него дома, излагая ему борьбу и разлад среди офицеров, принимавших участие в перевороте 19 мая, также знакомя его с общим политическим положением в стране. Полковника Бенедиктова сменил полковник Дергачев, с которым Заимов продолжал встречи и разговоры. Так как Дергачев пожелал чаще информироваться об общем положении Болгарии и об отношениях народа к Германии и России, и с тем, чтобы их не смущали третьи лица и не преследовали власти, по требованию Дергачева они сняли специальную квартиру. Квартиру арендовал Генчо Попцвятков в доме № 42 по улице Гурко, арендная плата – 900 левов. Здесь Заимов и Дергачев встречались несколько раз. Позже Евгений Хр. Чемширов снимает квартиру у госпожи Ас. Златаровой. Здесь Заимов встречается с Дергачевым и его помощником Середой. По их распоряжению на входной двери квартиры был установлен почтовый ящик, в который по определенным дням известное лицо опускало сведения, которые Чемширов или Заимов передавали Дергачеву. В одном из писем сообщалось, что Прудкин требует денег на моторную лодку.
После Дергачева Заимов продолжал встречаться с генералом Иконниковым лично или посредством его секретаря Савченко.
Встречи Заимова с сотрудниками советского посольства проходили еще на снятых Чемшировым квартирах на бульваре Тотлебена, 2, на бульваре Паскалева, 52, на улице Парчевича, 21.
И дальше в обвинительном акте педантично перечислялись встречи Заимова, даты и адреса этих встреч – словом, все то, что собрала охранка, месяц за месяцем ведя за ним тщательное наблюдение. Это казалось обвинению вполне достаточным для подтверждения факта связи Заимова с представителями советской стороны. А поскольку все эти представители были людьми военными, само собой разумелось, что эти его связи носили шпионский характер.
Заимов смотрел, как слушают обвинительное заключение сидевшие в зале люди. «Сладенький» изо всех сил старался изобразить на своем смазливом лице серьезность и возмущение. Он то поднимал брови вверх, то сводил их к переносице, то закусывал нижнюю пухлую губу. Сегодня вечером он будет рассказывать дворцовым дамам о том, как на его глазах судили генерала-шпиона.
Выпуклые глаза генерала Никифорова смотрели прямо перед собой слепо и отрешенно. Он не слушал судью. Зачем ему? Он же это обвинительное заключение, наверное, сам редактировал.
Анна смотрит на председателя. Лицо сосредоточенное – будто боится слово пропустить.
Сражение Заимова с судом началось еще до начала процесса. Сразу после получения в тюрьме обвинительного акта он написал свой ответ на него:
Г о с п о д а с у д ь и.
Я не признаю себя виновным в преступлении, приписываемом мне обвинительным актом. Прошу при судебном разбирательстве использовать следующие доказательства:
I. Протоколы допросов в дирекции полиции.
II. Допустить и призвать в качестве свидетелей следующих лиц:
1. Военного министра господина генерала Михова.
2. Инспектора по вооружениям господина генерала Русева.
3. Начальника штаба войск генерала Лукаша.
4. Инспектора артиллерии полковника Георгиева.
5. Начальника разведки военного министерства полковника И. Георгиева.
6. Генерала в отставке Саву Сазова.
7. Мастера Марко Пирумова (ремесленника).
III. С целью установить мое материальное положение прошу получить справки:
1. Софийского народного банка о том, что мой долг составляет 200 тысяч левов.
2. Страхового общества «Балкан» о том, что моя задолженность 70 тысяч левов.
3. Районного банка о том, что я отдал в залог свою пенсию, получив за это 40 тысяч левов.
4. Болгарского земледельческого банка в том, что у меня долг ему 40 тысяч левов.
6. Третьего софийского нотариуса в том, что у меня долг по ипотеке в 200 тысяч левов.
IV. Разрешить мне использовать свидетелей обвинения.
София, 20 мая 1942 года
С почтением В. Заимов.
Зачем ему в качестве свидетелей понадобились столь высокие военные сановники? Разве он может от них ждать хоть слова в свою защиту? Конечно, нет. Они ему нужны совсем для иной цели. Когда он составлял список свидетелей, он помнил блистательный бой Георгия Димитрова с сановным Герингом на суде в Лейпциге. Однако надежда, что судьи не разгадают его замысла, у него была слабая. Но если разгадают, пусть знают, что он готовится к сражению с ними по самому высокому счету.
Судя по обвинительному заключению, его противники понимают свою задачу упрощенно. У них в руках улики, которые дают им основания надеяться свести все дело к самому вульгарному шпионажу, – суду надо будет только публично подтвердить уже известные факты. Но теперь им предстоит нечто более трудное – не дать вовлечь суд в исследование самого понятия государственной измены. В обвинительном заключении неосторожно говорится о симпатиях обвиняемого к русским и о его антигерманских настроениях. Это дает ему даже чисто формальное право высказать все, что он думает о нынешней гибельной политике болгарских властей. Впрочем, он сказал об этом и без всякого повода. Суд обвиняет его в государственной измене, и, объясняя, почему он не признает себя виновным в этом, он неизбежно должен говорить о своем понимании патриотизма. Его патриотизм исключает возможность считать изменой тревогу за судьбу России. В такой измене можно обвинить подавляющее большинство болгар. И судьи не могут не понимать, что ему гораздо легче объяснить и оправдать свои симпатии к России, чем им свои к фашистской Германии.
Наконец, его обвиняют в том, что он получал какое-то денежное вознаграждение, – составители акта, по-видимому, не могли себе представить, что даже тут могло обходиться без корысти. Долговые справки из банков помогут ему опровергнуть и это обвинение.
Младенов закончил чтение обвинительного заключения. Он торопливо отложил его в сторону и, взяв со стола другую папку, объявил, повысив голос:
– Зачитываю свидетельские показания господина Флориана.
