Текст книги "Долгая дорога домой"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

В начале перестройки писатели стали чаще выезжать за рубеж – на разные конгрессы, конференции и встречи, разумеется, за счет приглашающей стороны. Своих карманных денег у нас почти не было, нам выделяли 30 % от суммы суточных, – мелочь, с которой стыдно заходить в кафе. И вот однажды в Германию отправилась большая группа писателей, в которую включили меня и Адамовича, чему я особенно обрадовался. После длительного «карантина» в Минске Саша чувствовал себя свободно и раскованно, всегда был в центре внимания, что-то рассказывал, спорил, шутил. На встречах с читателями непременно брал слово и выступал очень ярко, умно, организаторы встречи и публика проникались к нему симпатией. На одной из встреч, кажется, в Киле, произошел любопытный эпизод. Аудитория была молодежная, задавали много вопросов. Один молодой человек спросил, правда ли, что московская молодежь не злоупотребляет наркотиками, зато много читает? Саша, отвечая на вопрос, сказал: «Смотря что, читать. Иные книги лучше не читать, а заняться чем-либо более веселым. Потому что большинство книг у нас – соцреализм». А на вопрос молодой феминистки, как он относится к феминизму, Саша сказал, что не может его поддерживать, потому что ему рассказали, как некая феминистка, когда мужчина пропустил ее впереди себя в дверь, правом этим воспользовалась, но затем обернулась и влепила оказавшему ей любезность мужчине пощечину. Потому что она за равноправие, а он, пропустив ее впереди себя, унизил ее женское достоинство!.. В зале начался гвалт, феминистки повыскакивали с мест, бросились к сцене, и мы с Адамовичем вынуждены были спасаться бегством через черный ход. И до самого отеля за нами гнались разъяренные феминистки вместе со своими кавалерами. В отеле я сказал Саше, что на такие шоу больше с ним не пойду: не хочу приносить себя в жертву подобной публике…

Главным редактором «ЛiМа» в ту пору был Анатоль Вертинский, он стремился сделать писательскую газету активным борцом за перестройку, напечатал ряд смелых и глубоких статей на политические темы и о положении с белорусским языком. Однажды он позвонил мне и попросил об одной услуге.[395] Дело заключалось в том, что два автора – Зенон Позняк и Леонид Шмыгалев – принесли ему статью о найденных под Минском захоронениях жертв НКВД. Чтобы напечатать статью, нужен «поплавок» – коротенькое предисловие кого-либо из авторитетных писателей. Таковым ему представляется Василь Быков.

С Зеноном Позняком я не был знаком, знал только, что он пишет книги по краеведению и является автором очень хорошей статьи о языке, напечатанной в русскоязычном эстонском журнале «Радуга». В тот же день мне позвонил сам Позняк, и мы встретились возле знаменитой в Минске тюрьмы – Пищаловского замка. Позняк выглядел старше своих неполных пятидесяти лет, был сдержан и приветлив. Он передал мне рукопись статьи, которую я прочел дома и написал коротенькую врезку. Предвидя, конечно, какой переполох начнется после публикации.

Так и произошло. Но в отличие от прежних времен теперь и другая сторона могла постоять за свои принципы. А принципы эти были основаны на фактах, полностью разоблачающих чекистское прошлое. Публикацию «ЛiМа» подхватили некоторые российские СМИ, польская «Газета выборча», а затем другие зарубежные газеты.

Правительство Беларуси вынуждено было как-то реагировать и создало комиссию по расследованию, надеясь с ее помощью всё как-нибудь утаить. В комиссию вошли высокопоставленные государственные чиновники, генеральный прокурор, председатель КГБ, некоторые писатели-депутаты и художники. Председателем комиссии была назначена Нина Мазай, вице-премьер правительства. Решили начать с поиска документов в архивах КГБ.

И вот председатель КГБ генерал Ширковский, в кабинете которого мы собрались, с горечью сообщает, что ничего нет. Все документы сгорели во время войны, уничтожены немецко-фашистскими захватчиками Из своих рук он показал нам несколько папок заведенных на кого-то дел, какие-то бумаги, из которых ничего нельзя было понять. Когда расстреляли,[396] кого, кто и где – ничего не поймешь! На обложке – шифр дела и какая-то закорючка: подпись энкавэдиста, которую не разобрать. Умели шифровать, ничего не скажешь…

Зато на месте захоронений дело выглядело иначе. Группа солдат раскапывала могилы. Работа велась по всем правилам археологических раскопок, руководил раскопками Позняк, перетирая в пальцах каждый комочек земли, замерял раскопы и зарисовывал их. Очень скоро набралась груда человеческих костей, черепа с дырочкой от пули в затылке, остатки обуви, множество гильз от наганов. Другая группа людей обошла окрестные деревни, собрала свидетельства очевидцев, которые рассказали, как здесь в 30-е годы расстреливали. На вопрос, не было ли здесь расстрелов во время войны, все опрошенные отвечали одинаково: немцы расстреливали в другом месте – в Тростенце. (Это, однако, не помешало другой комиссии, созданной через шесть лет, утверждать, что здесь, в урочище Куропаты, немцы расстреляли гамбургских евреев.) Но тогда официальные власти, в том числе и генпрокурор с председателем КГБ, вынуждены были признать факт преступления НКВД. Об этом они даже издали в Москве книгу. В общем, всё было изучено, доказано, и комиссия составила соответствующий акт. Название заброшенного урочища на окраине Минска – Куропаты – стало жертвенным символом Беларуси.

Чтобы этот символ сделать зримым, надо было создать памятник или хотя бы памятный знак. За это взялась специальная комиссия во главе с народным художником Беларуси В. Шаранговичем. Но благоприятный момент был упущен – приближался коммунистический реванш. А комиссия и особенно ее председатель никак не могли решиться выбрать из немалого числа проектов приемлемый для воплощения в материале и заволокитили дело. Когда в Минск приезжал президент Клинтон, Позняк свозил его в Куропаты, и по инициативе Клинтона там соорудили знак – мраморную скамейку, которую неоднократно пытались разбить, поставленный общественностью крест то и дело валили, – режим делал всё, чтобы стереть из памяти людей преступление большевиков.[397] Теперь там строят кольцевую дорогу, чтобы преступление навеки закатать под асфальт.

Но в те годы идея справедливости и осуждения сталинских репрессий еще была сильна, особенно среди национальной интеллигенции. По инициативе Зенона Позняка было решено создать специальное товарищество – Белорусский мартиролог с перспективой преобразования его в другую, более радикальную организацию. Потом Позняк скажет, что о ее создании, кроме него, знали Дубенецкий и Быков, но это не совсем так.

Учреждали Мартиролог в Красном костеле, который был тогда Домом кино. На учредительном собрании были многие художники и писатели, в том числе Максим Танк, Нил Гилевич, Анатоль Вертинский, Рыгор Бородулин, Владимир Колесник, Михаил Дубенецкий и другие. Однако и противная сторона неплохо подготовилась к собранию и принимала свои меры. Чтобы занять места в зале и потом никого не впускать, за час до начала привалила толпа гэбистов в штатском, секретари и работники горкома, представители прокуратуры во главе с заместителем генпрокурора Кондрацким. Самым первым пришел инструктор ЦК Бузук, который, судя по всему, получил задание сорвать собрание.

Я тоже пришел немного раньше и заглянул в кабинет директора Дома кино, где стал очевидцем того, как Бузук сцепился с Позняком по поводу предстоящего собрания. Позняк дал цековцу хороший отлуп, и я подумал: «Твердый характер! Побольше бы таких Беларуси».

Зал был полон, занял свои места президиум. Вести собрание взялся, насколько помнится, Дубенецкий. Предстояло избрать руководящие органы Мартиролога, стали называть кандидатуры в их состав, и тут начался шум. Особенно зашумели, когда приступили к выборам председателя. Наклонившись ко мне, Дубенецкий сказал: «Сейчас посыпятся предложения выбрать Быкова». Этого я допустить не мог и попросил слово: «Предлагаю кандидатуру Позняка!» В зале еще больше зашумели, раздались выкрики тех, кто пришел[398] сюда с намерением сорвать собрание. Что-то бубнил против Позняка прокурор, истерически кричала с места дамочка – секретарь горкома. Дубенецкий с трибуны объявил голосование по кандидатурам. Когда дошла очередь до кандидатуры Позняка, к Дубенецкому подскочил Бузук и стал спихивать его с трибуны. Зал возмущенно загудел. Тогда я встал из-за стола и предложил продолжить голосование. «Кто за? Кто против? Единогласно!» – объявил я, благо, научился этой процедуре на сессиях Верховного Совета. На этом всё кончилось. Председателем Мартиролога стал Зенон Позняк.

И тогда кто-то (не помню кто) предложил: считать только что избранный комитет Мартиролога – оргкомитетом Народного фронта. Зал оглушительно зааплодировал, эти аплодисменты приняли за знак согласия. Оппоненты были в ярости, сообразив, что просчитались. Но уже ничего нельзя было изменить, протокол собрания писался без них. Как и история Беларуси. Во всяком случае мы так думали и поздравляли друг друга с победой.

Но то, что произошло в Красном костеле, не было окончательной победой, не было даже половиной победы. Назавтра меня позвал председатель Верховного Совета Г. Таразевич. С некоторых пор мы были в хороших отношениях. Еще весной я обращался к нему с просьбой о реабилитации ряда деятелей культуры. До того на совещании в ЦК мы обращались к Е. Соколову насчет реабилитации А. Гаруна и Цишки Гартного, но Соколов сказал, что, к сожалению, нет соответствующих документов. Потом я в частном разговоре со вторым секретарем ЦК Игруновым повторил просьбу, но тоже безрезультатно. Таразевич сказал: «Составьте список и подайте мне вместе с просьбой о помиловании этих лиц, чтобы был предлог затребовать их дела». Я обзвонил все творческие союзы, театры, консерваторию – собрал 55 фамилий репрессированных и отнес список в Верховный Совет. И через пару месяцев был издан указ, подписанный Таразевичем, о реабилитации всех, кроме Алехновича, уголовное дело которого находилось в Литве, где он погиб.

На этот раз Таразевич выглядел очень озабоченным и встретил меня вопросом: «Что это вы провозгласили в Красном костеле? Это же политическая партия.[399] Это подсудное дело, прокуратура начинает расследование».

Вечеров я, Позняк и Дубенецкий встретились в сквере. Дубенецкий предложил мне возглавить оргкомитет Народного фронта, но я отказался. Хорошо бы, если бы его возглавил Позняк, но он уже задействован в Мартирологе. Народный фронт, таким образом, оставался без председателя.

Спустя день ко мне домой пришли Василь Яковенко и Алесь Емельянов. Алесь работал литконсультантом в СП и был известен тем, что признался, как его вербовали в осведомители КГБ. По его словам, он отказался, но писательская общественность подвергла его остракизму, хотя непонятно было, за что: за то, что его вербовали, или за то, что он отказался?

Обоих привела ко мне одна забота – кто станет лидером БНФ? Уговаривали меня, но я твердо отказался: я не хотел да и не чувствовал морального права взять на себя такую миссию. В конце нашего разговора я сказал Василю: «А почему бы тебе не возглавить?» Он сказал, что подумает. И назавтра, перед самым заседанием оргкомитета сообщил, что согласен.

На важное организационное заседание пришли секретарь горкома П. Кравченко и руководитель СП Нил Гилевич. Оба выступили резко против создания БНФ. Гилевич глубокомысленно доказывал, что такая организация, как Народный фронт, подходит для народов Балтии, но не для Беларуси. Белорусский народ такую организацию не примет. (Сегодня можно сказать, что Гилевич во многом был прав.) Кравченко доказывал то же самое. Как вчера было договорено, я предложил избрать председателем БНФ Василя Яковенко, и присутствующие проголосовали «за». Позняка на том собрании не было.

Но через день-два Позняк узнал, кого выбрали, и оргкомитет созвали вновь и провели перевыборы. Председателем всё же стал Позняк. Произошло это без меня, я по какой-то причине на повторных выборах отсутствовал. Конечно, я считал, что кандидатура Позняка во всех отношениях предпочтительнее кандидатуры Яковенко. И если я не предложил кандидатуру Позняка на первом заседании,[400] то лишь потому, что он уже возглавлял Мартиролог. Теперь его на этом посту заменила Майя Кляшторная, дочь уничтоженного НКВД белорусского писателя и сама бывшая узница ГУЛАГа.

Эти события произошли накануне Дзядоў – нашего национального праздника. Предполагалось, что БНФ примет в нем участие. Но было решено, что поскольку Дзяды – праздник религиозный, то участие в нем – личное дело каждого. Я тогда загрипповал и на кладбище не пошел. А именно там развернулись трагические для минчан события. Когда тысячи людей двинулись от станции метро к Восточному кладбищу, их уже ждали шеренги войск и милиции – с «воронками», спецавтобусами и даже с водометами. Людей стали разгонять, избивать, травили их газом из портативных баллончиков. Брызнули в лицо Позняку, который шел во главе колонны. Но Позняк не отступился. Он направил шествие на окраину, в сторону Куропат. Однако и там дорогу колонне перегородили войска. Тогда Позняк повернул колонну в поле. И в чистом поле под снегопадом с хмурого неба состоялся молебен. Над морем людей реял бело-красно-белый стяг. Выступали ораторы и среди них писатель Владимир Орлов.

Во время шествия и молебна, когда он закончился, множество людей были схвачены, избиты и отправлены в милицейские участки.

Утром я связался с московским журналом «Огонёк», редактором которого тогда был В. Коротич, – журнал в ту пору был самым радикальным печатным органом страны. Редакция мне ответила, что пришлет в Минск спецкора, но хорошо бы дать материал об инциденте незамедлительно, в номер. Ночью я написал статью, продиктовал ее в редакцию по телефону, и она сразу же появилась в «Огоньке». Статья называлась – «Дубинки вместо перестройки». Это был первый материал о подавлении национально-освободительного движения в Беларуси.

Скандал произошел мощный. ЦК КПБ во главе с Соколовым разъяренно принимал меры. Руководство Беларуси прежде всего принялось всячески опровергать сам факт полицейской расправы над мирной демонстрацией. (Милиция[401] никого не избивала, не травила «черемухой». Мятеж националистов против советской власти удалось подавить мирными средствами.)

Меня вызвал Соколов и обрабатывал примерно теми же аргументами. Я ему говорю о насилии со стороны правоохранительных органов, а он мне доказывает, что фактов насилия нет. И ссылается при этом на заключение комиссии, которая расследовала инцидент. А в комиссии, говорит, были такие уважаемые люди, как художник-академик Савицкий, писатель-лауреат Нил Гилевич, мы не можем им не верить. Многие журналисты доказывали обратное, но их обвиняли во лжи. Евгений Будинас даже заснял побоище на видеопленку, но начальство всё равно твердило, что газ не применялся. (Комиссия взвесила баллончики «черемухи», которые были на вооружения МВД – ни капли не израсходовано!) Вернувшись от Соколова, я написал письмо Горбачеву, в котором рассказал о варварском бесчинстве властей в Беларуси и взывал к справедливости.

Ответа от Горбачева, конечно же, я не получил – получил вызов на совещание творческой интеллигенции, которое готовилось на Старой площади в ЦК КПСС. Там в сравнительно небольшом зале собрался чуть ли не весь творческий актив страны, было много знакомых литераторов. На сцене за столом президиума восседало всё политбюро во главе с Горбачевым. Он взял слово, стал что-то вещать, и Михаил Шатров, который сидел рядом со мной, тихонечко так сказал: «Послушать бы, что ты скажешь, когда они запрут тебя послом куда-нибудь в Монголию». И вдруг слышу – Горбачев обращается ко мне: «Василь Быков, как могло случится, что белорусы выступили против советской власти? Спокойный, дисциплинированный народ… Непонятно».

Я стал что-то объяснять, рассказал о жестокости милиции, которая избивала и травила газом женщин и детей, сказал, что люди шли на кладбище, где похоронены знаменитые белорусы, в том числе и Машеров. Горбачев недоуменно пожимал плечами. А напротив в первом ряду сидел главный организатор расправы Е. Соколов и молчал. Стали выступать словоохотливые артисты и писатели, говорить о перестройке.[402] Под конец, стоя в проходе, заговорил Виктор Астафьев, который очень резко осудил белорусских коммунистов за «зверство в отношении к самому, может, спокойному из всех славянских народов», и потребовал расследовать преступление, учиненное на Дзяды. Я был глубоко благодарен моему русскому другу и горячо обнял его. Виктор Петрович был одним из тех, кто мог сказать, что хотел и кому хотел. Он был человеком чести и отваги, свойственным подлинному народному заступнику.

Забегая вперед, замечу, что разговор с Горбачевым о событиях на Дзяды имел продолжение. Когда в Кремле шло заседание совета старейшин (после выборов народных депутатов СССР), Горбачев в перерыве подошел ко мне и спросил, как там теперь в Беларуси? Начальство утихомирилось? Я стал рассказывать, но тут к нам подскочили любопытные с широкими ушами, и Горбачев прервал беседу. Сказал, что поговорим потом. Но потом уже не наступило. Настало другое потом, когда Горбачеву уже было не до Беларуси…

Шло выдвижение кандидатов в Верховный Совет БССР. Окончательному утверждению кандидатур предшествовала придирчивая «селекция» – обсуждение на так называемых собраниях избирателей. Представители «общественности» дотошно обсуждали каждую кандидатуру и «резали» неугодных. Во главу угла ставилась политическая ориентация кандидатов. А «представители общественности» были тщательно отобраны.

В Дом культуры, что неподалеку от станции метро «Московская», на «смотрины» дюжины кандидатов пришли по наущению горкома комсомола несколько сот студентов Института физкультуры. Они были очень активны, дружно голосовали за кандидатов-коммунистов и «зарезали» интеллигентов. Еще до голосования по утверждению кандидатур отклонили многих. Но под конец, видно, устали – горло заболело кричать как «за», так и «против». Поэтому собрание, когда очередь дошла до кандидата, чья фамилия начиналась с одной из последних букв алфавита, из-за чего его представили в самом конце, слабо выразило свою реакцию неприятия интеллигентов. Этим кандидатом был С. С. Шушкевич,[403] для которого то собрание явилось его блестящим политическим стартом.

Прошло немного времени, я стал писать очередную повесть, но вынужден был то и дело прерываться: не было отбоя от журналистов, своих и приезжих. В Минск зачастили корреспонденты из Варшавы, из Праги, из немецкого «Шпигеля», а московские газетчики, казалось, вообще не выезжали из Беларуси. Давать интервью – дело неблагодарное во всех отношениях, потому что далеко не всегда есть возможность проконтролировать окончательный текст, в котором непременно найдутся неточности, а то и ошибки, и потом бывает более чем досадно. А тут еще коммунисты попрекают долларами, – будто за интервью кто-то платит.

В те дни неожиданно, даже без предварительного звонка, ко мне явился Анатоль Бутевич, который тогда работал в ЦК, и ошеломил с порога: надо ехать в Москву. Вот билет, через три часа за мной придет машина – и в аэропорт. Полетите в Америку. С Горбачевым. Почему с Горбачевым – этого Бутевич не знал. Сказал только: «Команда из ЦК КПСС. Советую поторопиться».

Что ж, ради такого случая можно было и поторопиться. Я быстренько собрался и полетел. В Москве в аэропорту меня встретила консультант СП по белорусской литературе Галя Грибовская и отвезла на Старую площадь. Там меня стремительно провели по каким-то кабинетам, написали-подписали надлежащие бумаги, выдали документами деньги. Валюты в кассе не оказалось, и какая-то бухгалтерша достала из сумочки свои 200 долларов и отдала мне. С тем и поехал в аэропорт Внуково.

В небольшом уютном зальчике правительственного аэропорта собрались все, кому надлежало сопровождать Горбачева на его встречу с Рейганом. Там я увидел некоторых знакомых и среди них писателей Игоря Дедкова и Владимира Карпова, режиссера Марка Захарова, грузина Тенгиза Абуладзе, цековца Наиля Бикенина, журналиста Андрея Грачева[404] и других. Горбачев с Раисой Максимовной и своей охраной летели другим самолетом.

Перелет был долгий, с двумя посадками – в Англии и Канаде. Чуть ли не все в самолете были знакомы друг с другом, садились кто где хотел и активно общались. Ко мне подсел какой-то человек, которого я не знал, очень словоохотливый и компанейский, стал расспрашивать, какая политика проводится в Беларуси и сам много говорил на темы перестройки. Потом я спрашивал, кто этот человек, но никто из моих знакомых не смог мне ответить. В Нью-Йорке тот человек исчез, и больше я его не видел.

Первую ночь в Америке провел в тесной угловой комнатенке белорусского представительства в ООН, куда меня поселил сотрудник представительства Лев Максимов. Он сказал, что в этой комнате жили многие белорусские писатели, приезжавшие на сессии ООН. Затем меня перевели в отель, где разместилась наша делегация. Об этом позаботился Игорь Дедков, чтобы мы могли побыть вместе. В том отеле наши номера были рядом. Нашими соседями были Андрей Грачев и академик Олег Богомолов. Первый день, вернее остаток дня, оказался свободным, и мы пошли бродить по городу, который видели впервые. Пятая авеню, окрестности Центрального парка, Бродвей… Прежде всего поражали высоченные стеклянные здания Нью-Йорка. Днем улицы покрывала тень, а ночью они были залиты ярким электрическим светом – это выглядело неестественно после темной и пустынной ночной Москвы. Здесь же до утра толпилось многолюдье, звучала разноязыкая речь, доносился привычный русский мат, – наши не сдерживались, думая, что никто их не поймёт.

Пока шеф общался с Рейганом, мы участвовали в пресс-конференциях, ради чего, как я понял, нас и привезли в Нью-Йорк. Вел пресс-конференции пресс-атташе делегации Андрей Грачев. На хорошем английском языке он объяснял журналистам всех цветов кожи основы новой политики Горбачева, мы уточняли детали и отвечали на вопросы. Интерес к нам со стороны журналистов был огромный, вопросов задавали много.[405] Не на все мы могли ответить, особенно на те, которые касались экономики или финансов. Ну, а что касалось культуры и литературы, всё освещал Игорь Дедков. Его ответы порой озадачивали. Потому что он весьма сомневался в перестройке, которая осуществляется под руководством коммунистической партии.

Первую встречу с Горбачевым на американском континенте я пропустил вместе с Владимиром Карповым: мы с ним бродили по Нью-Йорку. Поздно вечером заблудились и не знали, как добраться до нашего отеля. Взяли такси. Сев в машину, я спросил у коллеги: «А на каком языке мы будем разговаривать с водителем?» А шофёр говорит: «На русском, товарищи, на русском!» Оказалось, он из Ленинграда, несколько лет назад приехал в гости к сыну, у которого здесь был неплохой бизнес, но сын вдруг прогорел, и теперь, чтобы как-то спасти сына от окончательного банкротства, отец по восемнадцать часов в сутки крутит баранку – зарабатывает деньги. Мы посочувствовали старику.

В один из последних дней нашего пребывания в Нью-Йорке меня включили в группу экономистов, которая должна была встретиться с представителями американских деловых кругов. Своих коллег экономистов я в отеле не нашел, решил, что увижу их на месте встречи, в Институте восточных связей, или как он там называется? Приехал туда загодя, ждал возле ворот, да никого не дождался. Вынужден был идти один: приближалось время встречи.

Вошел в шикарное здание, по широкой, покрытой ковром лестнице меня провели на второй этаж, где в холле за круглым столом уже собралось около дюжины пожилых американцев, – все одеты с иголочки, в «тройках», при галстуках или «бабочках». Некоторые с палочками в руках. По очереди представились, всем я пожал старческие, похожие на птичьи лапки пальчики. Начался ланч, что-то мы ели, выпили немного вина, которое наливал лакей. Пока были заняты ланчем, все молчали. А как только ланч окончился, все стали смотреть на гостя. Гость же чувствовал себя довольно скверно, потому что коллег всё не было. А о чем говорить с этими старичками, я не знал.[406]

Закурив свои сигары, «старички» поинтересовались, какую фирму представляет гость? Немного подумав, я сказал, что моя фирма называется – Союз писателей. Хозяева чопорно взирали друг на друга, один из них полистал какие-то лежавшие перед ним каталоги, но, должно быть, названной фирмы в них не нашел. Но больше не спрашивал. Я стал что-то говорить о важности установления экономических связей между нашими странами, меня сосредоточенно слушали, хотя за столом уже воцарилась неловкость. Я же всё еще ждал появления своих экономистов – специалистов из министерств и ведомств, но их по-прежнему не было. После довольно продолжительной паузы один из американцев, самый, наверное, старый из присутствующих, спросил: «А каким образом наши бизнесмены смогут получать доходы от своего бизнеса в вашей стране? Не может ли сэр Быков назвать соответствующий банк?» Сэр Быков в ответ на вопрос только пожал худыми плечами. Тогда старшинствующий за столом поднял бокал с вином и предложил выпить за здоровье президента Горбачева. Все выпили и встали из-за стола. Мой визит в деловые крути Америки был завершен.

Вечером в отеле я спросил у Дедкова: «Как это понимать? Почему советские экономисты проигнорировали встречу?» Игорь Александрович, который лучше меня ориентировался в большой политике, только усмехнулся: «А о чем бы они там говорили? Что они вообще могут сказать американским капиталистам? Да и не за этим они сюда приехали…»

Очевидно, и впрямь – не за этим…

Умнейший, честнейший Игорь Александрович! Это была моя предпоследняя встреча с ним. Последняя состоялась спустя какое-то время в Москве. После сессии Верховного Совета мы вечером поехали с ним к Лазарю Лазареву. У Лазаря немного выпили. Дедков уже жил в Москве, работал в журнале «Свободная мысль» (бывший журнал «Коммунист»). Он активно работал, написал и издал книгу о моем творчестве, часто печатался в московских литературных журналах. Но в тот вечер настроение его мне не понравилось: он был мрачен, чем-то угнетен. Поздно ночью я отвез его на такси[407] домой, мы коротко попрощались у подъезда и больше уже не увиделись. Игорь Александрович вскоре умер от неизлечимой болезни…

А тогда в Америке мы вместе были на приеме в ООН, пообщались с Михаилом Сергеевичем и Раисой Максимовной; за фуршетом я спросил у Александра Николаевича Яковлева, почему он перестал заниматься вопросами культуры, опекуном которой был в ЦК, на что он ответил просто: «Коммунопатриоты выжили». Как потом стало известно, он сказал правду. Коммунопатриоты могли выжить кого угодно, даже члена политбюро, – такая у них была сила.

Ночью меня разбудил Игорь Дедков: всех наших, живших в отеле, срочно вызывают в советское представительство в ООН, куда прибывает и Горбачев. Мы быстро оделись и пошли – представительство находилось неподалеку. Там у ворот уже собрались все члены делегации, но в здание никого не впускали, ждали, пока подвезут «раму», необходимую для обеспечения безопасности Горбачева. Абсурдность этой меры была очевидной – кто или что угрожает его безопасности? И мы недоумевали, гадая, какая причина заставила Горбачева поднимать всех нас среди ночи? Что случилось? «А вы не знаете, что случается дома, когда хозяин в отъезде?» – сказал многоопытный журналист-международник Валентин Зорин. Мы похолодели. Я испугался так, как давно уже не пугался – неужели путч? Словно услышав мои мысли, Дедков тихо и растерянно сказал: «Неужели они осмелились».

Но тогда они еще не осмеливались, путч ждал своего часа, причина возвращения была в другом. О ней сказал Горбачев, выйдя к нам: «В Армении беда, растрясло всю республику, утром вылетаем».

А у нас на утро была назначена встреча с деловой элитой Нью-Йорка.

Мы не знали, как быть. И тут академик Олег Богомолов сказал, что неловко подводить солидных людей, которые ради нас собираются в отеле «Роджеро» – Астория, надо ехать и всё провести в темпе. Так и поступили. Но там, в этом роскошном отеле, рассевшись за столики с ланчем, чувствовали себя как на иголках, слушая неторопливые суждения стариков-миллионеров.[408] Время подпирало. Мы с Богомоловым и редактором «Известий» Лаптевым сидели в самом дальнем углу и, заметив, что некоторые из наших один за другим стали исчезать, тоже встали и стали пробираться к выходу из холла через множество столиков. Дальний угол нас подвел! Когда, наконец, вышли из отеля, оказалось, что автобусы уже умчались в аэропорт. Стали бегать в поисках такси. К счастью, Богомолов увидел машину знакомого журналиста, который и отвез нас в аэропорт «Кеннеди». Мы едва успели на самолет. А вот Владимир Карпов не успел, прибежал, когда самолет уже выруливал на взлетную полосу, и Герою Советского Союза Карпову пришлось кричать и махать руками, чтобы его заметили. Его заметили, и сам Горбачев дал команду приостановить взлет и взять на борт отставшего пассажира. Войдя в салон, Карпов стал громко ругать такую организацию визита. Все молчали. Все были огорчены, что важный визит, в сущности, сорвался. В самый раз было бы выпить, но алкоголя в самолете не было. Горбачев проповедовал трезвость и сражался с пьянками. Зато когда прилетели в Москву, в аэропорту «Внуково» нашелся и коньяк и еще кое-что. Там мы хорошо расслабились. Под утро Олег Тимофеевич Богомолов отвез меня в «Шереметьево-1», откуда я улетел в Минск.

Та поездка была, пожалуй, самой неприятной из всех моих поездок за рубеж. Конечно, многое можно списать на ужасную катастрофу в Армении, но не всё. Я увидел тогда окружение инициатора перестройки и сильно засомневался, что эти люди к ней стремятся. Им и так было неплохо. А может, даже и лучше по сравнению с тем временем, которое наступило. Один из них, самый тогда льстивый и верный соратник, потом назовет Горбачева «ангелом тьмы» и бросится прилагать отчаянные усилия, чтобы возродить то, что было внезапно отброшено историей.