Текст книги "Долгая дорога домой"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Отложив капитальный труд, – перевод большого романа Мележа – Миша Горбачев довольно оперативно перевел мою «Альпийскую балладу», и вскоре она была напечатана в нескольких номерах журнала «Огонёк». Иллюстрации к ней сделал знаменитый график Пинкисевич. Это были замечательные иллюстрации, выражавшие смысл и дух повести, а не сомнительный плод самовыражения художника, с чем сплошь и рядом встречаешься сегодня.

Напомнила о себе и Белорусская киностудия – сказали, что по «Балладе» можно снять очень красивый, романтико-патриотический фильм международного звучания. Я не нашел аргументов против. Должно быть, муки, которых я натерпелся с «Третьей ракетой», стали забываться, думалось, что теперь будет иначе: в кино, как и в литературе, каждое очередное произведение не похоже на предыдущее и имеет свою судьбу.

Как пишутся сценарии, я уже знал, и довольно быстро что-то накропал. Снимать фильм взялся опытней режиссер Борис Степанов.[202]

Когда-то Алесь Адамович говорил, что все советские режиссеры одинаковые и отличаются друг от друга разве что отношением к сценарию. Одни без конца переделывают его сами, заставляют делать это автора, а то и нанимают помощников. Другие, получив сценарий, бросают его в мусорную корзину и снимают, как хотят. Какие режиссеры предпочтительнее – неизвестно, но результат всегда одинаковый.

Мой предыдущий режиссер Ричард Викторов, видно, относился к первой группе режиссеров, он выжимал из меня и других, кто работал над фильмом, все соки, добиваясь совершенства. Степанов же, как только получил утвержденный сценарий, сразу где-то исчез. И только когда съемочная группа выехала на натурные съемки, пригласил автора приехать, прежде всего затем, чтобы отдохнуть на природе.

Я поехал. Съемки проводились в районе Таберды, на Северном Кавказе. Природа там, конечно, красивая: поросшие лесом горы, бурная речка, хотя и не такая, как в Альпах. Каждые горы, очевидно, имеют свои особенности, свой характер. Несовпадение пейзажа было первой уступкой обстоятельствам во вред искусству. Второй стало несоответствие актеров, прежде всего они не соответствовали друг другу. На роль Ивана пригласили уже знакомого руководству «Беларусьфильма» Станислава Любшина, на роль Джулии – Любу Румянцеву. И актер и актриса – каждый сам по себе – были, может, и безупречны, но гармоничный дуэт не составляли. Тем более, что на съемках сразу стали конфликтовать, и выйти из этого конфликта не смогли до конца съемок. Естественно, это негативно влияло на весь коллектив. А тут еще начались творческие (переросшие в личные) поединки характера режиссера с характером оператора Толи Заболоцкого. Оператор, говорили, тянул одеяло на себя, режиссер сопротивлялся. Наконец, как видно, уступил. И фильм получился ни то, ни сё. А жаль. По-моему, в сюжете были определенные кинематографические возможности и при надлежащих условиях можно было сделать красивую, поэтическую трагедию любви. Увы, не вышло.[203]

Как-то заглянул в редакцию Валя Чекин, сказал, что купил лодку с мотором и пригласил прокатиться по Неману.

Взяв с собою своего сына Васю (он к тому времени подрос), отправился через пешеходный мост на другой берег Немана, где был лодочный причал. Среди множества моторок нашли Валину. Валя запустил свой «Ветерок», и мы потихоньку поплыли вверх по реке. С воды я еще некогда не видел берегов Немана, отмелей, обрывов, прибрежных селений и боров, всё для меня было новым и привлекательным. Но Чекин увлекся не только моторкой, пристрастился к рыбалке и однажды показал мне снимок – свою «визитную карточку рыболова»: он с удочками возле перевернутой резиновой лодки, на днище которой целая гора лещей. «Тридцать штук, – сказал Валя. – За одно утро».

Это разбудило в моей душе полузабытую детскую страсть: я ведь тоже когда-то самозабвенно удил в своем озере плотвичек. Скоро я тоже купил мотор (более сильный – «Вихрь») и лодку «казанку»; по протекции Валентина получил на лодочном причале место. Вдвоем с Валей мы стали носиться по Неману, рыбачили. Однажды отправились с ночлегом на старицу, под Мосты, но там мелочи на ушицу наловил мой Вася, а у нас с Валентином не клевало. Помимо рыбалки река захватывала сама по себе, и однажды мы пригласили из Минска друзей, чтобы и им доставить радость. Приехали Матуковский, Гилевич, Буравкин со своей всегда юной Юлей. Мы нашли неподалеку от берега уютный лужок и устроили пир. С шашлыками. Рыба в Немане упрямо не хотела ловиться, ее уже почти не было в реке, особенно после того, как заработал азотно-туковый комбинат. Говорили – ничего страшного, стоки очищаются. Но как-то утром мы увидели на причале множество рыбин, плывущих вверх брюхом; на дюралевых лодках облезла краска…

К рыбалке я быстро остыл, понял, что рыба меня не любит.

В ту пору часто ездил в Москву – по издательским делам и на разные мероприятия Союза писатели СССР.[204] На одном из мероприятий в Центральном доме литератора познакомился с критиком и литературоведом Лазарем Лазаревым, о котором много слышал, а тогда впервые пожал его искалеченную на войне руку. Позже мы изредка встречались в Москве, я бывал у него дома, познакомился с его милой женой, умницей Наей. Лазарь стал моим другом и проницательным критиком, написал обстоятельную книгу о моем творчестве. Примерно в то же время в Москве, кажется, в ресторане ЦДЛ, впервые встретился с Юрием Бондаревым, с которым меня познакомил Григорий Бакланов. Тогда эти зачинатели «лейтенантской прозы» дружили и в голову никому не могли прийти, что когда-нибудь жизнь их разведет. Но, как ни странно, получается так, что жизнь чаще разводит, чем сводит.

На очередном президиуме СП БССР рассматривался внеочередной вопрос – исключение из СП переводчика Василя Сёмухи.

Василя Сёмуху многие знали в Минске как переводчика с немецкого. Окончив в свое время Московский университет, он посвятил себя переводам немецкой прозы и поэзии. Перевел «Фауста». А жил он тяжело, квартиры в Минске у него не было, скитался с семьей по частным углам. Многочисленные просьбы, с которыми он обращался к руководству СП насчет квартиры, ни к чему не привели, и Сёмуха, отчаявшись, написал письмо в немецкое посольство в Москве. Дело в том, что во время войны немцы сожгли дом его родителей, и Сёмуха просил посольство помочь ему издать перевод «Фауста» и посодействовать в получении квартиры. Письмо, разумеется, было перехвачено КГБ и возвращено в Минск с требованием принять меры.

Перед заседанием президиума писатели в кулуарах обсуждали неординарный случай. Чуть ли ни всем было жаль хорошего хлопца Сёмуху, который совершил глупость. Разве можно просить помощи у врага? Иван Чигринов сказал, что он даже под угрозой смерти так не поступил бы, потому что враг есть враг. Всегда. Некоторые говорили, что на первый раз Сёмухе можно простить. Буравкин сердито сказал, что этот номер с исключением не пройдет – не те времена. Валя Тарас лаконично заметил – всё те же.[205]

Началось разбирательство. Писатели из партбюро чуть ли не плакали от обиды, которую нанес республике-партизанке Василь Сёмуха. Иван Новиков, спецкор «Правды» в Минске, требовал самой суровой кары. (Это тот самый Новиков, который спустя год сказал об авторе этих строк: «Мне бы автомат в руки, я бы в него весь магазин…» Пилил Пестрак, никогда не служивший в армии, услышав эти слова, спросил: «Хлопчики, а сколько патронов в магазине?» «Пятьдесят два», – сказали ему знатоки. Пестрак многозначительно поднял вверх палец: «Ого!»)

В результате голосования Сёмуха был исключен из Союза почти единогласно. Воздержался один Василь Быков.

Вернувшись в Гродно, взялся за новую повесть, название которой нашел не сразу. О названии вообще думаешь в последнюю очередь, обычно тогда, когда вещь уже написана. Напрасно иные афишируют: «Начал роман, уже есть название – „Огнем закаленные“». Чаще всего из такого закала мало что получается. Знаю еще одну особенность на сей счет: у хорошей книги прозы обычно так себе название, а очень звонкое название есть признак плохой прозы. Правда, это мое субъективное мнение, и первое исключение из этого правила – произведения западных авторов, у которых и проза отличная, и названия непривычные, во всяком случае для нашего уха.

Первый импульс к написанию новой повести я получил в дороге, возвращаясь из Москвы в Гродно через Минск. До отправления поезда на Гродно у меня было много времени, и я зашел в редакцию «ЛiМа», где застал одного только главного редактора, Ничипора Пашкевича. Начался разговор, в ходе которого Ничипор проявил полный антагонизм по отношению к моим взглядам и мыслям. Кроме одной – пойти вместе в ресторан и выпить. За столиком в ресторане дискуссия продолжалась более миролюбиво, мы почти согласились друг с другом и, когда речь зашла о войне, я рассказал партизану-комсоргу Пашкевичу историю моего ранения под Кировоградом. В доказательство того, что и на фронте хватало лиха.[206] Утомленный разговором и ужином, Пашкевич умиротворенно сказал, чтобы, должно быть, окончить спор: «Ну вот, почти готовая повесть». В поезде я стал над этим думать и решил попробовать написать. Я не знал еще, что это будет – рассказ, повесть или просто воспоминание. Но намерение написать засело в голове крепко.

«Мертвым не больно» писал в основном летом и не так торопливо, как прежние повести. У меня уже так бывало и раньше, и позже повторялось, что вещи с зимней натурой писались летом и наоборот. Это, конечно, не очень хорошо. Лучше, если натура перед глазами, и ее не нужно вызывать из зрительной памяти. Так работают художники. Но некоторые писатели тоже любят писать с натуры: о весне – весной, о лесе – в лесу. У меня так не получалось. Очевидно, поэтому я мало внимания уделяю антуражу, больше – действию. Однако наверняка не знаю, как лучше. Должно быть, как кто умеет.

Тогда я уже знал, что чрезмерной драматизации военного сюжета может не быть, можно обойтись вообще без сюжета, о чем когда-то писал еще Чехов. Драматизм на войне – естественная вещь. Другое дело, как его изобразить? В чем он прежде всего проявляется? Конечно, в борьбе противоборствующих сторон, что, в общем, самоочевидно. А меня издавна интересовали конфликты иного рода – внутренние, которых хватало и на войне тоже. Война вовсе не остановила (если не обострила) внутреннюю политику партии, и особенно ее карательных органов, по отношению к народу. Репрессивная политика продолжалась, хотя, быть может, не столь явно, как до войны. Понятно, основное внимание уделялось другой борьбе, схватке с немцами, но я узнал о судьбе одного нашего однополчанина, журналиста дивизионной газеты. Он писал стихи, которые регулярно появлялись на страницах дивизионки с подписью: младший лейтенант Д. Кугультинов. А затем вдруг исчезли. Тогда это не очень удивило – люди на войне всё время исчезали, кто на тот свет, кто в госпиталь. Лишь после войны стало известно, что калмыка Кугультинова с фронта отправили в ссылку, как и весь его калмыцкий народ. Вернулся Кугультинов из ссылки только через[207] десять лет и стал знаменитым калмыцким поэтом. То же, кстати произошло и с другим замечательным поэтом, балкарцем Кайсыном Кулиевым да и со многими другими. О послевоенных «посадках» офицеров я уже рассказывал на этих страницах, а тогда, когда писал «Мертвым не больно», всё это было еще свежо в памяти и потрясало.

После разоблачения «культа личности» в русской литературе стали появляться негативные образы чекистов, энкавэдистов, случалось, недавних смершевцев. Но писали о них очень сдержанно и робко. Тогда «Архипелаг ГУЛАГ» еще не был известен, А. Солженицын оставался автором только «Одного дня Ивана Денисовича». Но в общественном сознании уже сложился одиозный образ этих людей, определенное отношение к которым выработалось у меня давно. Подмывало написать, хотя трудно было угадать, чем может окончиться такая попытка. Впрочем, какое-то ощущение было, в воздухе уже веяли новые ветры, однако думалось, что это временно. А иногда казалось, что изменения, которые произошли в жизни страны, необратимы и она навсегда покончила со своим кровавым прошлым.

Военные картины писал отдельно, позже вставил в них послевоенный сюжет с молодыми людьми, которые войны не знали. Это была моя дань молодежной теме, до конца мною нереализованной. К тому же я, как всегда, собирался печатать повесть в «Маладосць», а Миша Горбачев обещал перевести ее для «Юности» – журнала, который приобрел огромную популярность не только среди молодежи.

Сюжетного действия в повести хватало с избытком, по возможности я старался его сократить. Следуя совету А. П. Чехова, отрубил от сюжета начало и конец, потому что, как писал классик, в них больше всего фальши. Что до самого конфликтного образа – смершевца, то пришлось поломать голову, какую ему дать фамилию? Известно, какое у нас было отношение к национальной принадлежности персонажей, в особенности персонажей отрицательных. Обычно на положительных реагировали молча, иного, мол, и быть не может, но отрицательные образы вызывали протест. И не только в отношении национальности. Отрицательный образ шахтера[208] обижал шахтеров, сталевара – сталеваров, учителя – учителей. В редакцию поступали письма обидевшихся. Только за крестьян никто не обижался и не заступался.

Чисто русская фамилия отпадала сразу (не пропустит Главлит), среднеазиатская тоже вызывала сомнения – азиатский «читатель» на сей счет еще более чувствителен. И я не без колебаний выбрал почти нейтральную фамилию – Сахно, которая, хотя и заключала в себе некий славянский элемент, но, на мой взгляд, не имела ярко выраженной национальной окраски. Но, видно, чего-то я здесь не додумал, потому что некоторые сочли эту фамилию бытующей среди их соплеменников, что немало впоследствии попортило мне крови. Например, досталось мне от моих украинских друзей-писателей.

Обсуждение на заседании редколлегии «Маладосць» прошло в целом доброжелательно, некоторые члены редколлегии высказывались даже слишком апологетично (Геннадий Буравкин, секретарь ЦК комсомола Арсений Ваницкий). Правда, нашлись и такие, кто многозначительно промолчал, хоть это не помешало им в дальнейшем утверждать, что они были против публикации. Кто-то сказал, что это уже не повесть, а целый полнокровный роман. Однако такого определения жанра я избегал, полагая, что это всё-таки повесть. Пимен Емельянович Панченко повесть не хвалил, хотя и не порицал, только в самом начале обсуждения сказал, как о чем-то давно решенном: должность Сахно надо изменить. Это мне не очень понравилось, потому что такая поправка многое меняла в системе идей. Но я понял, чего опасается Панченко, и после непродолжительного совещания решил вообще не называть должность Сахно. Просто – офицер штаба. Умный поймет, а дураку всё до мелочей не стоит разжевывать.

Повесть была напечатана в двух номерах «Маладосць», довольно быстро появились и рецензии на нее. (Первая была напечатана в «ЛiМе», автором ее был критик Василь Буран.) Рецензенты основное внимание обращали на фронтовые реалии, детали войны и героизм ее рядовых участников. Про «офицера штаба» Сахно старались много не говорить,[209] и я успокоился. Появилось даже чувство, что главной идеи произведения могут и не понять, и не знал, как к этому относиться.

Летом меня пригласили в Москву на совещание, которое проводила редколлегия «Юности». Совещание было посвящено обсуждению прозы молодых авторов журнала. Дело в том, что партийное руководство было недовольно некоторыми публикациями молодых авторов, прежде всего публикациями Анатолия Гладилина и Василия Аксенова. Накануне совещания заменили главного редактора – вместо В. Катаева пришел Б. Полевой. На совещание из Средней Азии приехал Анатолий Ананьев, автор расхваленного критикой романа «Танки идут ромбом», главный герой которого очень уж был похож на Никиту Сергеевича Хрущева. Мы с Анатолием были ровесниками, на фронте оба командовали сорокапятками, в одном из боев Анатолий был тяжело ранен. Мы поселились в одной гостинице в Замоскворечье, целый вечер провели в разговорах о войне и литературе и, казалось, у нас определился общий подход к творчеству молодых. Я думал, что завтра мы вместе поддержим молодую прозу «Юности», исходя из этого и готовился к выступлению. Поэтому странно было услышать утром нападки Ананьева на Гладилина, Аксенова и некоторых других. Разумеется, я выступил в их защиту. И был еще больше удивлен, когда Борис Полевой в заключительном слове поддержал не меня, а Ананьева за его «нелицеприятную критику». Впрочем, Ананьева я быстро понял. Не случайно он из своей Средней Азии перебрался в Москву на должность заместителя главного редактора одного из авторитетных журналов.

Тогда же, или, может, немного раньше, в Москве побывал американский писатель, автор знаменитого романа «Гроздья гнева» Джон Стейнбек. Он посетил редакцию «Юности» и горячо поддержал молодых. «Не бойтесь быть злыми, молодые мои волчата!» – такими словами он закончил свое обращение к Евтушенко, Гладилину, Аксенову, Вознесенскому и другим из той же когорты. В ЦК, говорят, были разгневаны,[210] и больше маститому американскому писателю визу в Советский Союз не давали. Впрочем, вполне возможно, что он и не просил.

Михаил Горбачев тем временем завершил перевод повести, но «Юность» отказалась ее печатать, и он отдал рукопись в «Новый мир», который уже стал приобретать диссидентскую славу. И вот однажды мне приносят телеграмму из Москвы от заместителя главного редактора «Нового мира» Алексея Кондратовича с предложением опубликовать повесть, «если только вам не противен этот журнал». Конечно же, я ответил согласием. Горбачев почему-то молчал.

Время от времени, обычно летом, я наведывался на родину, в свои Бычки. Родители еще были живы. Приезжал с подростком-сыном. Наш автобус встречал в Слободке Микола, катил на велосипеде нашу поклажу, а мы с сыном налегке шли рядом. Подходя к Бычкам, издали видел, как отец стоит во дворике, смотрит из-под руки в сторону хаты Азевичей, на дорогу, – выглядывает гостей.

Все вместе сидели потом за столом, угощались. Отцу очень хотелось расспросить сына, как ему живется в далеком городе, в котором и отец жил в молодые годы – служил там в солдатах. Но интерес сына был не в разговоре с отцом – его волновало озеро. Всякий раз в день приезда я шел знакомыми стежками через поле и кустарник к своей заветной цели – хоть на несколько часов, всё остальное потом.

В один из последних моих приездов отец сказал, что надо бы мне сходить к моей крестной, к Борисихе – который год лежит старуха, ждет смерти. Взял гостинца – горсть конфет, пару яблок – и пошел к крестной, не меньше часа слушал ее горький рассказ о том, как она молит Бога, чтобы послал ей смерть. А она всё не приходит. Жила крестная с невесткой, сын пропал на войне, внучки учились в городе. Плохо жилось моей крестной, но не скоро еще услышал ее молитвы Господь…

Мама попросила проведать ее брата, который жил всё там же, в Завулке, за бывшей границей. Дорога туда шла полем и лесом, возле озера Супонец.[211]

Пришел, а мой дядька со своим сыном Анатолием тюкают топорами, строят хату – прежняя сгорела в войну. Жили в подсобке. Дядька, как всегда, рыбачил в окрестных озерах. Иногда, в хорошую погоду, брал с собой на рыбалку гостя. И тогда я знакомился с дядькиным умением ловить рыбу – не то, что мое! Рыба у дядьки всегда клевала, всегда ловилась, всегда была на столе. Не всегда был хлеб, даже бульба, а рыба была постоянно – жареная, вяленая, сушеная.

Как-то дядька Лявон рассказал, как поймал щуку, в брюхе у которой оказалась самодельная блесна. Его собственная блесна. На эту блесну он чуть было не поймал ту самую щуку, еще при Пилсудском, лет двадцать назад, но тогда щука оборвала леску и ушла.

Дядька Лявон и умер из-за рыбалки – простудился на озере.

А дядькин сын Анатоль увлекся пчелами. Много лет на усадьбе гудели ульи, был от них мед и для себя, и для продажи. Хоть какая-то копейка. Не с колхоза жил.

В начале осени в Риме открылся очередной конгресс КОМЭСО, единственной европейской писательской организации, с которой сотрудничал СП СССР. В представительную делегацию советских писателей включили и меня. Это была редкая по тем временам поездка писателей на Запад, а я вообще ехал впервые. Накануне отъезда в Москву меня вызвал заведующий отделом культуры ЦК КПБ, проинструктировал: в Риме держать ухо востро, быть осторожным, ни с кем не контактировать. За рубежом на каждом шагу – враги.

В Москве на аэродроме увидел всех членов делегации, в числе которых были и маститые, и молодые – Виктор Шкловский, Александр Твардовский, Константин Симонов, Борис Рюриков, Сучков, Аксенов, Карим, Мартинкявичус. Руководителем делегации был Алексей Сурков. В Риме все поселились в одной гостинице, расположенной неподалеку от главной улицы города – Корсо. Сразу же отправились знакомиться с Римом. Он, конечно же, ошеломил своими древностями, руинами Колизея,[212] музеями и дворцами. Побывали в соборе святого Петра, в капелле Рафаэля. Очень привлекали витрины магазинов буржуазного города, но зайти в них было не с чем – денег у нас было мало. Оставалось только глазеть на витрины. У меня сохранился снимок, на котором Юстас Мартинкявичус пристально вглядывается через стекло в превосходную пишущую машинку, – о таких мы могли лишь мечтать. Аксенов неожиданно увидел в витрине книжного магазина книгу своей матери, недавней «зэчки» Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» и шепнул нам, чтобы мы об этом помалкивали.

На конгрессе речь шла о литературном авангарде, разумеется, западном, своего авангарда у нас тогда еще не было и в помине. В зале заседаний конгресса мы узнали, что в Москве арестованы писатели Синявский и Даниэль, и мне очень понравилось, что Симонов негромко сказал: «Арест поэта всегда позор для правительства». Никто, однако, его не поддержал, да многие и не услышали.

Мы внимательно и с некоторым удивлением слушали глубокомысленные выступления Сартра, режиссера Антониони, Джон Карло Вигорелли, которые говорили совсем не так и не то, что мы привыкли выслушивать на родине. Особенно поразил Сартр своими экспромтами об экзистенциализме. Умно он говорил, Сартр, а я думал, что прав всё же его соотечественник Альбер Камю, который заклеймил Советский Союз за концлагеря, из-за чего Сартр порвал с ним отношения. Авангардисты, выступавшие на конгрессе, нас мало интересовали, среди советских писателей почти не было тогда представителей этого направления. Разве что Виктор Шкловский, который после своего выступления сразу стал популярным среди западных маэстро. Роб-Грийе и Натали Саррот горячо пожали ему руку.

На конгрессе я познакомился с Александром Твардовским, который сказал, что будет печатать мою повесть, хотя еще не прочел ее. На одной из римских улочек, за маленьким круглым столиком уличного кафе встретил двух знаменитых поляков Я. Ивашкевича и Е. Путрамента, которые шутливо удивились, что, оказывается, в Беларуси есть писатель моложе Максима Танка. Танк тогда был для них юношей.[213]

Утром Аксенов, Мартинкявичус и я отправились на прогулку, в сторону собора св. Петра. Тут на каждом шагу встречались священники в черном одеянии, любопытно было видеть стайки молодых монашек в черно-белых косынках. В маленьких киосках продавались разные церковные принадлежности – крестики, распятия, четки. Мы решили приобрести Библию. Ведь у нас в Советском Союзе ее нигде не достанешь. Зашли в магазинчик религиозной литературы, спросили, есть ли Библия на русском языке. Под рукой на русском не оказалось, служащий магазинчика куда-то пошел искать. Мы ждали. И вот он приносит том – в мягкой обложке, на желтой бумаге. Но на украинском языке. Хлопцы не стали покупать, а я купил. Хотя подумалось – как же провезти это через границу? (Библия считалась запрещенной литературой.) Но рискнул. И потом читал Святое Писание на украинском, изучая заодно этот язык, познавая на нем Божье слово.

Кажется, в последний день нашего пребывания в Риме произошел один случай, казалось бы мелкий, но для того времени многозначительный, о котором, очевидно, стоит рассказать. Утром нам объявили, что советское посольство приглашает на прием русских писателей, автобус подадут к гостинице. Поскольку в составе делегации были не только русские, то все нерусские решили, что они свободны от приглашения и отправились на прогулку в город. Мы с литовцем Мартинкявичусом пошли в парк Венето. Однако уже почти у парка нас догнал автомобиль посольства и молодой посольский служащий сказал, что посол приглашает всех, не только русских. Пришлось возвращаться в отель, чтобы сменить рубашку и повязать галстук. На крыльце отеля увидели башкира Мустая Карима в компании с Александром Твардовским, которые тоже опоздали к отходу автобуса. Пришлось нанимать такси. Твардовский был в черном костюме, весь взмок от жары и ругался. Приехали в посольство, но оказалось, что прием не здесь, а в летней резиденции за городом. Поехали туда, опять же на такси, по дороге попали в аварию. Хотя никто не пострадал. Настроение было испорчено, но утешала цель. Твардовский, однако, был на грани[214] нервного срыва. Приехали с большим опозданием, все уже сидели за летними столиками с прохладительными напитками, посол заканчивал чтение своего доклада, приводил проценты роста выплавки чугуна и стали в очередной пятилетке. Окончив, поинтересовался, есть ли вопросы. Вопросов не было, и посол поблагодарил за внимание. Все разочарованно встали, и Твардовский громко, по-мужицки выругался. Посол издали спросил: «Что вы сказали, товарищ Твардовский?» Александр Трифонович сдержанно ответил: «То, что вы слышали». Все с каменными лицами потянулись к выходу.

Наш самолет из Рима Москва не приняла из-за погодных условий, пришлось садиться в Киеве. Оттуда ехали поездом. Была глубокая ночь, вагон-ресторан не работал, но мы разбудили буфетчицу, набрали у нее шампанского. И стали пить. В Риме не очень разгонялись – не хватало лир, а тут размахнулись. Борис Сучков, подвыпив, рассказывал, как создавал когда-то издательство «Иностранная литература», как тяжело было с материальным обеспечением, и он обращался ко всем членам правительства – от Маленкова до Калинина. Но никто не мог или не хотел выделить ему два автомобиля, тянули, ссылались на условия военного времени. Тогда кто-то посоветовал Сучкову обратиться к Берии. Сучков сперва не отваживался, а когда отважился, Берия сказал: «Будут тебе машины!» Через неделю позвонил: «Сучков, почему не забираешь пять „студебекеров“, они тебя ждут на товарной станции». Этот случай показал Сучкову, кто в стране хозяин. Правда, спустя несколько лет тот же хозяин отправил Сучкова на мордовский лесоповал, откуда его освободил XX съезд партии. А в соседнем купе Алексей Сурков, тоже в подпитии, скупо рассказал, как он в Брюсселе хотел покончить жизнь самоубийством: такие обязанности навешали на него в Москве, что за невыполнение их ему грозила Лубянка. История была связана с Пастернаком. Западная пресса обвинила Суркова в клевете на Нобелевского лауреата, и советское правительство инициировало судебный процесс, чтобы Сурков мог оправдаться. Но, кажется, из этого ничего не вышло.[215]

А я думал: бедные, несчастные русские писатели. И это – элита! Неудивительно, что, может, самый элитный из их – А. Т. Т. – сразу завалился спать на нижней полке. Чтобы ничего не слышать. Говорят, так всегда поступали в зарубежных поездках умные советские люди. Тот, который хорошенько выпил, всегда имел алиби.

Поездка писателя за рубеж в то время была чуть ли не сенсацией. По возвращении я давал интервью, делился впечатлениями в редакции, писал о них в «ЛiМе». Из Минска пришло предложение поставить балетный спектакль по мотивам «Альпийской баллады», но я, наученный опытом кино, отказался. Я не хотел излишней популярности, уже почувствовав, как к ней относятся мои минские коллеги-писатели. Лучше сидеть тихо и не очень высовываться.

Осенью позвонили из «Нового мира»: надо приехать в связи с подготовкой к печати «Мертвым не больно». Быстро собрался и скоро был в Москве. В Малом Путниковском переулке разыскал редакцию – узкий коридорчик, тесные комнатки, сильно пахнет коммунальной кухней (на третьем этаже был редакционный буфет). Моим редактором оказалась немолодая приветливая дама с близорукими глазами – Анна Самойловна Берзер. Она сразу сказала, что перевод плохой, придется над ним изрядно поработать. То же сказал и заведующий отделом прозы Игорь Виноградов и добавил: «На этот раз напечатаем. Но в будущем и ноги этого вашего переводчика не должно быть в редакции!» Я был немало удивлен, и только позже узнал, что Михась Горбачев на должности секретаря партбюро СП СССР нажил в Москве много врагов. Разумеется, «Новый мир» не был исключением.

Несколько недель сидел в шикарном, но ледяном номере гостиницы «Советская» и правил, правил, сообразуясь с замечаниями на полях и пометками Анны Самойловны. Под вечер относил в редакцию и назавтра снова правил. Потребовалась также перекомпоновка некоторых частей, особенно современных планов. Какие-то сцены надо было укрупнять, какие-то, напротив, сжимать. Порой голова кружилась[216] от этой работы. Однажды в дверь постучала незнакомая женщина, оказалось, что это минская либреттистка Череховская, которая готова стать передо мной на колени, только бы я разрешил ей написать либретто балета по «Альпийской балладе». Да она его уже и написала – вот, прочтите! Есть все основания, чтобы получился прекрасный балет, тем более, что музыку пишет молодой композитор Евгений Глебов, который очень любит все творчество Василя Быкова. Сердце, как говорят, не камень, вопреки своим чувствам я согласился. И тем положил начало многолетней дружбе с талантливым композитором и основательным человеком Евгением Александровичем Глебовым. Балет он написал замечательный.

«Новый мир» тогда уже бомбили все инстанции – Главлит, СП, ЦК. Выходил журнал нерегулярно, всякий раз с большим опозданием. Опоздали и №№ 1–2 с моей повестью и вышли как раз во время работы очередного, самого, пожалуй, реакционного съезда КПСС – это был ему подарочек! В тот момент, когда съезд набрался решимости реабилитировать сталинщину, обелить замаранные Хрущевым сложные чекистские органы, Твардовский бьет по ним залпом из двух номеров повестью белорусского писателя.

Инстанции среагировали оперативно, и через несколько дней вышел очередной номер «Правды» с большой статьей В. Севрука (как я потом узнал, слушателя Академии общественных наук). В этой статье констатировалась несомненная неудача писателя, защищалась честь Советской Армии, победительницы фашизма, давались установки, как надо писать о войне. Должно быть, статья очень понравилась главному идеологу КПСС тов. Суслову, потому что автора ее в скором времени позвали на Старую площадь, где он сделал неслыханную для провинциального (кажется, чукотского) журналиста карьеру. Родом этот человек был из Беларуси и, очевидно, поэтому стал главным советчиком Суслова – сперва по творчеству Быкова, а затем и по всей советской литературе.