Текст книги "Долгая дорога домой"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Однако кое-где в соцстранах издатели нарушали советские законы и печатали книги, не заключая официальных договоров, почти пиратским способом. И в случае приезда автора в страну к моменту выхода его произведения, полностью выплачивали ему гонорар, удерживая лишь внутренний налог. Но такая практика продолжалась недолго. Ее категорически запретили. За «нарушение правил валютных операций» у нас карали весьма строго. Наследники нобелевского лауреата Б. Пастернака оказались в тюрьме, так как отважились получить какие-то деньги за зарубежное издание произведений покойного поэта.[379] С теми, кто пытался обходить установленные правила, боролись теми же методами, что и с валютчиками-фарцовщиками…

У меня в Париже была на выходе третья книга прозы, и знакомая сотрудница издательства Люся Катала прислала мне приглашение от его имени. Я сразу же начал оформлять документы для поездки – объективку, характеристики, анкеты, визы, справку о состоянии здоровья. Договорился с издателями, что приеду в первой декаде октября, как раз к моменту, когда книга выйдет в свет, чтоб успеть получить гонорар. Постарался всё сделать как можно быстрее и прилетел в Париж вовремя. В аэропорту «Де Голль» меня встречала заботливая Люся (кстати, наша землячка, из Бобруйска). Она повезла меня в Латинский квартал, где был заказан номер в отеле. По дороге сообщила мне «приятную» новость: вчера в издательстве появился парижский уполномоченный «Союзкниги» и забрал мой гонорар. Остаток его, принадлежащий мне, я смогу получить в Москве.

Всё сразу стало ясно. Неделю в Париже прожил на франки, которые для карманных расходов презентовало мне издательство. Трехтысячный гонорар пошел на финансирование милой разведки, что очень «утешило» автора. Искренне сочувствуя мне, издательство и друзья окружили меня повышенной заботой и вниманием – повели в знаменитую «Ротонду», угощали там морскими ежиками. Вечером ко мне в отель заехал Ефим Эткинд и повез на квартиру, хозяином которой был Катала. Там состоялся дружеский разговор с известными эмигрантами Виктором Некрасовым, Андреем Синявским и Марией Васильевной Розановой. Синявский выглядел довольно бодрым и, как когда-то Камю, на всё и всем говорил НЕТ, что меня несколько удивило. У Виктора Платоновича вид был болезненный, жить ему оставалось недолго…

Люсина подруга Ирина Сокологорская назавтра свозила меня в Барбизон, деревню, излюбленную импрессионистами, а также на широко известное кладбище Сен-Женевьев де-Буа, знакомство с которым до конца дня наполнило меня глубоким пессимизмом. Муж Ирины был в то время деканом Сорбонны,[380] и он дал мне возможность выступить с лекцией в Восточном университете, где изучались все языки народов, живущих в Советском Союзе. Кроме белорусского. Я спросил: почему? Мне сказали: нет интересующихся. Этот язык в Париже не знает никто. Вот так сюрприз! Но почему, собственно, сюрприз, поостыв, подумал я. Почему белорусский язык должны знать в Париже, если его не желают знать в Минске?

Диктат Москвы в области издательской политики распространялся очень далеко, нередко касался даже мелочей. Вспоминается такой эпизод. Во время поездки делегации Союза писателей в Софию, кое-кто из ее членов должен был получить гонорар. С выплатой его болгары почему-то тянули, и только в последний день повели нас в бухгалтерию. Там, как бы между прочим, показали нам полученную из Москвы телеграмму, сколько следует заплатить каждому из авторов в процентах: Сырокомскому – 60, Ахмадулиной – 90, Вознесенскому – 75, Быкову – 15. Почему именно так – было непонятно. Ясность наступила лишь после того, как получили деньги: всем выдали примерно по 200 левов, независимо от жанра и размера публикаций. В этом была святая социалистическая справедливость, как шутили москвичи.

Тогда же в Пловдиве у меня случился первый сердечный приступ, и я почувствовал себя очень плохо. К счастью, рядом были друзья. Спасал меня мой одногодок, замечательный поэт Костя Ваншенкин. Отвлекала от грустных мыслей Белла Ахмадулина. С их помощью я кое-как оклемался, хотя и пришлось полежать в болгарском госпитале.

XI

Строил в Ждановичах дачу и думал: буду писать! На втором этаже, в уютном уголке. Глядя то на березки, что высятся над крышей, то на розы во дворе.

Но не писалось мне там. Всё мешало – и разговоры соседок, и собачий лай, и колготня крикливых ребятишек. Да еще радио, доносившееся со стороны близкой дороги. В конце лета решил: поеду в Ниду. Все очень расхваливали это курортное местечко на берегу залива, рядом с желтыми дюнами.[381] Кроме путевок, которые достал в литовском литфонде, требовалось еще получить специальное разрешение, так как Нида находилась в пограничной зоне, и без необходимых штампов в паспортах ехать туда было нельзя. Мне рассказали, что кто-то решил рвануть, не оформив разрешения. Его вернули и привезли в Калининград как нарушителя пограничного режима. Известно же, наши границы – всегда на замке. Даже от самих себя.

Чтобы получить право на проезд в Ниду, пришлось несколько раз ходить в соответствующее учреждение. Но я то попадал в неприемные часы, то приходил рано, то слишком поздно. То начальник был на профзанятиях, то на докладе у своего начальства. Наконец, всё-таки удалось попасть к нему, и штампы были поставлены. Ставил он их с таким сожалением, словно терял половину своей зарплаты.

В Ниду мы поехали с Рыгором Бородулиным на моей «Волге». Он сел рядом со мною, Ирина устроилась на заднем сиденье. Рыгор был очень рад, что вырвался из опостылевшего Минска, что целый месяц сможет писать стихи, не отрывая времени у работы и сна, в нормальных творческих условиях. Он что-то рассказывал, шутил, сыпал пословицами и поговорками, его живой ум был, как всегда, подвижным и острым. Это, как известно, не чисто белорусская черта. Может, частично латышская, полученная в наследство от отца, который был наполовину латышом. Слушать Рыгора – наслаждение. Даже если это не поэтические экспромты и стихи, а всего лишь остроумная проза.

Кажется, именно она тогда меня и подвела.

Заслушавшись Рыгора, я где-то за Ошмянами начал не очень ловко выруливать на магистральную дорогу. Было туманное слякотное утро, стекла в машине всё время запотевали. Переднее протирали «дворники», а боковые оставались матовыми. Перед левым поворотом только мельком взглянул направо и – повернул. Но сразу же ужаснулся: рядом, почти впритирку, неизвестно откуда возникла машина, обогнала мою и резко затормозила. Чтоб не врезаться в нее, я тоже затормозил. Из машины выскочил разъяренный водитель и, ругаясь, начал вытаскивать меня из салона. Мои пассажиры,[382] ничего не понимая, стали кричать. Рыгор выбежал на дорогу, Ирина требовала от нападающего объяснить, в чем дело. Что мы сделали не так? Я-то, конечно, знал, что сделал и чего заслуживаю. Хорошо, что тот водитель, хоть и ехал быстро, не растерялся, а не то покатились бы обе наши машины под откос. (Любопытно, что на том же скрещении дорог годом позже попал в аварию мой гродненский друг Борис Клейн и полгода проходил на костылях. Проклятое место!)

Больше дорожных происшествий не было, хотя поджилки у меня долго еще дрожали.

Тот случай послужил серьезным уроком. Я понял: опасность поджидает автомобилиста не только на дороге или городской улице, но порой и в салоне машины, если что-то его хоть на миг отвлечет.

Из опыта знаю: во всех отношениях лучше ездить одному, без пассажиров, если, разумеется, это возможно. Гродненский художник Пушков согласился как-то подвезти соседа и перевернулся с ним около Друскеников. В результате несколько лет пришлось платить соседу за инвалидность, причиненную аварией.

Года через два после этого происшествия, на другой уже машине, я в Минске не смог избежать столкновения (снова не пропустил!), и на перекрестке самосвал крепко вмазал мне в правый борт. К счастью, в машине, кроме меня, никого больше не было.

Чтоб избежать аварии (по собственной вине), нужно не только выполнять все правила движения, иметь исправную технику и быть трезвым. Необходимы еще крепкие нервы, умение в любой ситуации оставаться спокойным. Не выходить из себя, даже если в твою машину врежется самосвал. У меня таких качеств, к сожалению, нет, и потому не считаю себя хорошим шофером, хоть и просидел за рулем немало лет.

В дальнейшем я, правда, много ездил с Рыгором, привык к его дорожным монологам и реагировал на них, не отвлекаясь. В чем-то он даже успокаивал меня – прежде всего, доброжелательной, дружеской настроенностью, что так важно для водителя. А жена, почти всегда бывшая со мной, просто помогала вести машину – предупреждала, подсказывала, напоминала.[383] Разве что не крутила «баранку». Но однажды, когда я небрежно поставил машину на косогоре и та покатилась к недалекой речке, Ирине пришлось ее спасать. Догнала, открыла дверцу и, ухватившись за рычаг тормоза, не дала скатиться в воду с довольно крутого берега.

С некоторой гордостью могу сказать – никогда не садился за руль пьяным. И даже на следующий день после вечерней выпивки. Больше всего боялся не аварии (статистика, говорят, свидетельствует – трезвые попадают в аварию чаще, чем пьяные), – боялся встречи с инспектором. Представлял, что сказали бы мои недоброжелатели, если бы услышали, что Быков «попался пьяный за рулем». Очень не хотелось дать им повод для злорадства.

За четверть века я отдал автомобилю едва ли не больше сил и эмоций, чем литературе. Причина этого, очевидно, в запоздалом приходе к нам такого всемирно распространенного явления, как автомобилизация. В то время, как жители Европы и Америки уже давным-давно освоили и машины, и дороги, мы лишь начали приобщаться к этому. Несколько десятилетий наш человек за рулем считался автолюбителем, и отношение к нему в обществе было соответствующим. Помню, в Болгарии я как-то спросил писателя Косту Странджева, везшего меня из Пловдива в Софию, которая это у него машина – наверно, первая? «Нет, уже пятая!» – ответил он. А у меня тогда еще не было и первой.

Чтобы приобрести эту первую (популярные в то время «Жигули»), пришлось обращаться в облисполком, долго ждать да и покупать со скандалом: машина эта, как мне сказали, была предназначена для отправки в какой-то район. Да, поздно я стал автовладельцем, зато изучил машину досконально, как никто из тех, кто имел ее еще в юные годы. В поездке по Парижу заговорил с Ириной Сокологорской о какой-то детали в моторе ее автомобиля, она лишь пожала плечами – мол, не знаю, я никогда не открываю капот. «А как же ты ездишь?» – «Да очень просто. Если что-то выходит из строя, – звоню в гараж, оттуда приезжают ребята и всё приводят в порядок. А я – заплатила и поехала… Итак сорок лет…»[384]

А вот у нас так не бывает. У нас за несовершенную технику, плохие дороги, пьяных соседей-водителей платят нервами и жизнью. Мой милый автомобильный друг Алесь Ставер ездил на изношенной машине с неисправным двигателем, без надежных тормозов и стал жертвой дорожного происшествия. Осталась рукопись его партизанского романа, который не издан до сих пор.

На собственном опыте я постиг простую истину: если ты сам себе не поможешь, тебе не поможет никто. Она открылась мне в результате близкого знакомства с работой нашего славного советского автосервиса, с которым я, как и многие другие «автолюбители», не раз вынужден был иметь дело. Отношения с ним не приносили ничего, кроме неприятностей и разочарования. Если не хуже. Так, генерал Сульянов поставил на несколько минут свою «Волгу» около минского бассейна, и она исчезла. Ее искали длительное время, Сульянов ходил к министру, нанимал экстрасенса. Но опытные люди спросили: машину ремонтировал? Ключи отдавал? Вот там и ищи!.. Очень похоже на правду, – наш автосервис уже тогда был бандитским.

Но, чтобы решить, как поступить в том или ином случае, нужно для начала хоть что-то знать. Рекомендации доброхотов-советчиков стоит слушать всегда, но не всегда ими пользоваться. Вернее всего обращаться к технической литературе. Из всего множества книг и брошюр, приобретенных мною, самая надежная – она же самая элементарная – была инструкция, которую получил вместе с машиной. В ней содержалось, если не всё, то самое необходимое. А вот в «Автосервисе» не было и этого.

В литовский дом творчества в Ниде путь лежал через Клайпеду, а оттуда – на пароме до Куршской косы. Уже издалека мы увидели поднимавшиеся за густым хвойным лесом песчаные горы-дюны. На окраине небольшого поселка показались домики, построенные в модернистском стиле, бросился в глаза массивный фронтон столовой. Дальше над хвойными зарослями поднимался столб морского маяка. Это и была Нида.[385]

Там я писал повесть «В тумане». Рыгорка в доме напротив читал Платонова и писал стихи. По вечерам мы встречались и протоптанной дорожкой шли к берегу моря. А днем около этой дорожки Ирина собирала рыжики, которые потом солила. Получалась чудесная закусь. Жаль только, что Рыгор не брал в рот ни капли – набрался в свое время на всю жизнь. Он между прочим был уверен, что поэт, не получивший алкогольной закалки, – неважнецкий поэт. Примеров тому масса, и самый красноречивый – современная белорусская поэзия, которая, по его мнению, дрянь. А всё потому, что поэты не пьют. Повступали в партию и теперь боятся получить выговор. А при такой боязни, какие же могут быть стихи?

То была святая правда. Изо всех знакомых трезвенников мы уважали лишь одного (и то не поэта) – Алеся Адамовича, который тем не менее не однажды твердо обещал начать пить. Да так и не собрался заела политика. А то жил бы и сегодня.

Сюжет «Тумана» сложился у меня давно. Мысль о безысходности человеческого существования прочно сидела в моем сознании и время от времени требовала реализации. Некоторые из тех, с кем я делился своим замыслом, говорили: пессимизм, фатализм, разные упадочнические влияния. Может, и так. Но сколько в человеческой жизни существует конфликтов – с самим собой, или с обществом, которые разрешить невозможно. И не только в ситуации, когда добро противостоит злу. Но и тогда, когда, как писал Гегель, конфликт возникает в отношениях правого с правым. Это уже трагедия. Если серьезно вникнуть в обстоятельства, то вся жизнь человеческая – трагедия. Ибо все чувствуют себя правыми. И никто не считает себя виноватым.

Рыгор хвалил Платонова, я же читал его неохотно. Очень ненатурально, непривычный язык, нарочито усиленная патология характеров. По этой же причине мне многое не нравится и у Достоевского. Быть может, я в большей степени романтик, чем это представляется моим читателям и критикам. Если не в своих произведениях, то в читательских предпочтениях. «Дон Кихот» – вот моя книга. Выбор этот у[386] меня с детства, но ведь все мы – из детства. Не из университета же.

Близость Рыгора помогала мне. Для него жить – это писать стихи. Думать стихами. Говорить стихами. Этого не может лишить его никакая сила. Остроты Рыгора общеизвестны. Острословие – двигатель его поэзии. В оценке людей у него существует лишь две краски – черная и белая. Может, это и упрощенный подход, зато в общем верный. Или то, или другое… Да, не христианский, а целиком языческий принцип. Но естественному человеку – Рыгору – язычество по душе. И мне кажется, после всего, пережитого нами, он прав.

Я сидел на даче и вместо того, чтобы поливать свои розы, писал какую-то статью. В последнее время не давали покоя газеты и журналы, иногда радио и теле, – всем понадобились статьи о перестройке. Должно быть, перестройщиков-профессионалов у них не хватало, и они вспомнили о любителе Быкове. Еще недавно избегали упоминать мое имя, теперь же <напромилуй Бог> просили: напиши хоть что-нибудь. Я и писал, а их работнички редактировали, бывало, что и дописывали, и переписывали так, как им было нужно. Сколько раз я зарекался не иметь с ними дела, но они были квалифицированные настыры и умели добиваться своего. И Быков в очередной раз вынужден был писать.

Я сидел на рукописью, когда пришла наша милая соседка по даче Валентина Николаевна Мильто, сказала, что вчера произошла какая-то катастрофа на Украине. Запад очень встревожен. Катастроф у нас всегда хватало, хотя о них и не сообщали, чтобы не портить настроение трудящимся, не вызывать панику. И я не тревожился – продолжал свою писанину. Но слухов о случившейся беде становилось всё больше, что-то прозвучало по Би-би-си. Под вечер стало известно, что именно случилось – взорвался атомный реактор в Чернобыле. Но ведь это на Украине, чего нам бояться?

В белорусском ЦК, когда туда позвонил кто-то из дачников, так и сказали. Но вот на свою дачу в нашем поселке[387] приехал Василий Борисович Нестеренко, директор ядерного центра в Соснах, и мы узнали, что он несколько часов назад прилетел из Москвы и первым делом помчался в ЦК: «Надо бить тревогу, принимать меры. Радионуклиды уже засыпают Беларусь – приборы регистрируют опасные дозы». Руководство ЦК его успокаивало – ничего страшного. Нестеренко, однако, не унимался: бросался во все инстанции, он понимал, чем это грозит народу. Но что он мог сделать? Что вообще можно было сделать? Кузьмин, которому я позвонил, сказал, что надо принимать йод. Несколько капель на чайную ложечку сахара. Других средств от атомной радиации в стране не было…

Вечером из Кисловодска позвонил Адамович – он выезжает. Я сказал, чтобы он не спешил, пусть хоть один белорус убережется от радиации – ради чистоты генофонда. Нам уже не уберечься. Тем не менее Адамович приехал. Сразу побежал в ЦК, где его тоже, как и всех, кто туда обращался, пытались успокоить. Как успокаивали самого Горбачева, заверяли, что чернобыльский атом ничем белорусам не угрожает. Горбачев даже поставил белорусов в пример украинцам, которые запаниковали и просили денег. Белорусы ничего не просили.

Адамович встретился с Нестеренко и узнал от него, что в действительности наше дело – дрянь. Главное, нет приборов, чтобы измерять уровень радиации, нет никаких других средств. И Адамович помчался в Москву, к Горбачеву – спасать белорусскую нацию. Горбачев был глубоко встревожен и растерян – кому верить? Партийному руководству Беларуси, которое уверяет, что всё нормально, ученым, которые сохраняют завидную невозмутимость, или «паникеру» Адамовичу? Всё же он поверил дилетанту Адамовичу, которому удалось с помощью Горбачева выбить какое-то количество дозиметров. Генсек нутром почувствовал, чья правда, и кто его обманывает. Впрочем, вполне возможно, что Горбачев боялся правды и хотел быть обманутым, да и сам себя обманывал.

На выходные, поскольку в Москве никакого начальства в выходной день не найти, Адамович приехал домой.[388] В городских условиях встретиться было невозможно, наши квартиры давно прослушивались, и мы договорились махнуть на природу. Поехали в сторону Ивенца, на Ислочь, расположились на берегу. Пока наши жены, Ирина и Вера, готовили обед, мы с Сашей пошли прогуляться по лесу. Саша был очень озабочен, даже подавлен тем, что случилось. А главное – замшелой глухотой руководства, которое заботилось об одном – как можно дальше спрятать от народа правду о грозившей ему беде. Чтобы народ сидел тихо и помаленьку, незаметно помирал, не тревожа начальство. Мы тогда мало знали о радиации, больше других знал Адамович, который наслушался о ней в Москве. Многое ему рассказал Нестеренко и другие ученые, с которыми он был знаком. Лучше всех понимал, что такое чернобыльский взрыв, академик Легасов. Он сказал Алесю, что атомные станции типа Чернобыльской скоро начнут взрываться одна за другой – Курская, Смоленская, Ленинградская… Спасения от этого в условиях советской системы академик не видел и, должно быть, это явилось причиной его самоубийства. Адамович был очень встревожен и сказал мне тогда, на Ислочи, что наступило время, когда надо бить в набат, спасать человечество. Он уже давно, целый ряд лет бил в набат: спасал мир от ракетно-ядерного безумия, теперь надо было спасать его от «мирного» атома. Мы должны как можно чаще выступать в печати, по телевидению, просто разговаривать с людьми, объяснять, на что обрекает их советское руководство во главе с испытанным ленинским авангардом. Горбачев, похоже, начинает что-то понимать, но он один, к тому же находится в плотном кольце чекистов, для которых не существует ничего, кроме их уродливой идеи – тотальной власти над обществом на базе марксизма-ленинизма. Ради чистоты этой идеи и незыблемости своей власти они готовы пожертвовать человечеством.

Тогда же Саша рассказал мне, как его вербовали в сексоты, когда он окончил университет, и как он выкручивался. А недавно узнал, что вербовка выпускников была вовсе не выборочной, на что намекали вербовщики (мы вас уважаем и только вам предлагаем), а поголовной.[389] Завербовать пытались всех, чтобы каждый был у них в кармане. Учитывали, что позже, когда человек сделает карьеру, чего-то добьется, завербовать его будет труднее. Так что вербовали с прицелом на будущее: сексоты нужны всюду, именно они, а вовсе не члены партии являются главной опорой режима. И хотя все коммунисты, должно быть, либо потенциальные, либо действующие сексоты, всё же не все сексоты – коммунисты, немало среди них и беспартийных. Это сплоченный и разветвленный клан, который, однако, превосходит все известные в истории тайные кланы, в том числе и масонский. Колхозник из полеводческой бригады такой же сексот с кличкой, как и министр или профессор, и вынужден, как и они, верно служить своему «куму» до самой смерти. Госбезопасность развода не дает, заметил когда-то Сократ Янович.

Я тогда спросил у Саши: как же нам относиться к некоторым друзьям, в отношении которых можно с уверенностью предположить, что они – там? Что сексоты. Саша сказал печально: «В принципе – это неразрешимая проблема. Это всё равно как смертная казнь. Что лучше – убить всех, чтобы среди них не пропустить ни одного преступника, или всех помиловать, чтобы не покарать ни одного невиновного? Здесь нет позитивного решения, в любом случае останется шанс на ошибку, и на надежду тоже».

О, эта проклятая человеческая надежда, мать дураков, как метко определил ее Максим Гарецкий. Ее отлично научились использовать все – от Гитлера до Сталина! Несчастным говорили, что ведут их в баню, и там убивали смертоносным газом, говорили, что приговаривают к десяти годам без права переписки, и везли на расстрел в Куропаты. Строили тюрьму народов, а говорили – коммунистическое общество и внушали надежду на светлое будущее человечества. А теперь, после Чернобыля, чем мы утешимся? Период распада плутония – сто тысяч лет!.. Да и вообще… Адамович рассказал, к какому выводу пришел недавно Макс Борн: даже если удастся предупредить нуклеарную катастрофу, ничего, кроме мрака, человечество в будущем не ждет. Вот что натворили наука, технический прогресс и коммунизм вместе с капитализмом в конце технологического XX века.[390]

«Милый, мудрый Саша, какую тяжелую правду ты говоришь! И как нам жить, зная эту твою правду?» – растерянно думал я.

Издательство «Мастацкая Лiтаратура» выпустило несколько томов моего Собрания сочинений. Подошла очередь двух последних, и я сдал в редакцию рукопись «Мертвым не больно». Эта повесть отдельной книгой в Беларуси не выходила (в России тоже), упоминание о ней запрещалось. За этим бдительно следил сам куратор советской цензуры, заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС.

Но время вроде бы изменилось. С момента первой, журнальной, публикации повести прошло более двадцати лет, и издательство решило, что в Собрании сочинений повесть можно напечатать. Тем более, о чем уведомил меня директор издательства Михаил Федорович Дубенецкий, она значилась в каталоге и на книжной ярмарке собрала немало контрактов. ЦК КПБ в лице А. Т. Кузьмина тоже не возражал против ее издания. Республиканский главлит поставил свой штамп, и рукопись была отправлена на полиграфкомбинат.

Но издатели и их единомышленники, очевидно, не учли одного обстоятельства – бдительности внутренних сексотов. И по их инициативе в Минск из московского главлита пришел приказ эту повесть Быкова не издавать. Об этом мне сообщил Дубенецкий и сказал, что он послал в Москву телеграмму на имя тов. Зимянина, в которой решительно протестует против произвола главлита. «Всё же, – сказал Дубенецкий, – и Зимянин и Севрук – наши земляки, должны же они посочувствовать своим людям!»

Бедный, наивный, несмотря на свой партийный опыт, Михаил Федорович, на что он надеялся! Я рассказал ему об одном случае на войне, когда полицай расстреливал группу своих земляков, среди которых был его двоюродный брат. Полицай был добрый человек, и оказал брату милость – подстелил ему в могилу свежих еловых лапок. Всё же брат… Дубенецкий мне не поверил, сказал: «Вот увидите, они свой приказ отменят. Будем ждать ответа».[391]

Вместо ответа он вскоре дождался вызова в ЦК, строгого выговора и затем – отставки. Немного позже с этим заботливым заступником белорусской литературы случился инфаркт, после которого он в скором времени оказался на Северном кладбище.

Но тогда приключения со злополучной повестью продолжались. После Дубенецкого Кузьмин пригласил в ЦК меня и сказал, что в повести надо что-то переделать, хотя бы для приличия поменять какие-то слова, что ли? Это позволит сообщить в Москву, что автор основательно переработал произведение. Я немного удивился наивности Александра Трифоновича, но сделал то, о чем он просил – немного почистил стиль. И правда, повесть в таком виде (давно уже изувеченная многочисленными редакторскими вмешательствами) была напечатана в последнем томе моего Собрания сочинений. На этот раз Севрук не смог добиться своего и отступил, – решил отыграться на другом.

Однажды пришел ко мне Адамович и говорит, что написал письмо Горбачеву – я должен его прочесть. Это была жалоба генсеку на его подчиненного Севрука, который давно превратился в злого духа белорусской литературы, в частности в отношении писателей Быкова и Адамовича. В письме приводился ряд случаев, когда Севрук приказывал редакторам журналов и директорам издательств не печатать этих литераторов, снимать с журнальных страниц их произведения, статьи из газет и даже приказал не пускать Адамовича в зарубежные поездки. «Ты подпишешь?» – спросил Алесь. Я высказал сомнение в пользе такого обращения к партийному начальству, сказал, что никогда этим людям ни на что не жаловался. Но подписал. Чего за компанию не сделаешь?…

Из Москвы долго не было никакого ответа, но вдруг обоих подписантов вызвал к себе Кузьмин. Он зачитал нам часть текста из бумаги, полученной им из аппарата ЦК КПСС. Сообщалось, что по поводу жалобы двух литераторов ЦК КПСС провел тщательное расследование деятельности тов. Севрука В. Е., и выяснил, что ни один факт, инкриминируемый тов. Севруку авторами письма, не подтверждается. Директора издательств и редакторы журналов показали, что тов. Севрук не допускал по отношению к ним никакого диктата и что их требования к писателю Адамовичу предъявлялись по их собственной инициативе.[392] В заключение секретарю ЦК КПБ предписывалось принять меры воздействия на клеветников, которые допустили неадекватные выпады против ответственного работника ЦК КПСС. Адамович слушал, и лицо его покрывалось красными пятнами, я же испытывал злорадство – будешь знать, как жаловаться! Закончив чтение, Кузьмин улыбнулся: «Ну что мне с вами делать? Будь вы члены партии, поставил бы вопрос об исключении, а так… Передам в профсоюзную организацию!» Сказал, и искренне рассмеялся. Мы тоже засмеялись.

Не знаю, писал ли Адамович в ЦК еще, я об этой истории почти забыл. Но как бы там ни было, Севрук всё же вылетел из ЦК и очутился… в кресле заместителя главного редактора «Известий». Потом работал еще где-то, пока не стал доверенным советником правительства РБ.

В стране стало происходить нечто необычное, невозможное никогда раньше. Многие газеты, даже «Правда», писали о необходимости перестройки, о бесперспективности советской экономики. Я опубликовал несколько статей в «Известиях» (стараниями Матуковского), в «Звяздзе» и даже в «Советской Белоруссии». Главным образом о нашем недавнем прошлом. «Комсомольская правда» поместила мою статью в защиту духовных ценностей. Это был мой ответ на публикацию воинствующего безбожника профессора Кривелева. Теперь я не стал бы писать такую статью, но что поделаешь – слово не воробей… Тогда казалось, что церковь будет на стороне демократии, потому что Христос в сущности был демократом. Однако вышло иначе. Очень скоро православная церковь и коммунисты довольно гармонично объединились – их объединила имперская идея, которая стала причиной разрушения религиозных иллюзий в постсоветском обществе.

Старая советская идеология упрямо не сдавала своих позиций. Когда Элем Климов снял по сценарию Адамовича[393] неплохой фильм о партизанском движении («Иди и смотри!»), чиновники от кинематографа резко воспротивились. И если фильм еще как-то поддерживал Кузьмин, то отдел культуры ЦК во главе с Антоновичем был против. Когда Кузьмин организовал обсуждение фильма общественностью, на которое были приглашены бывшие партизаны и другие ветераны войны, а также некоторые писатели, всё определилось. Мы с Сульяновым выступили в поддержку фильма, Антонович – с осуждением, и с того момента резко разошелся с Адамовичем.

Этот разрыв не был неожиданностью для обоих. В отношении Адамовича к тому времени сложилась в Беларуси определенная оппозиция, особенно в среде молодых националов. Причина была простая – Адамович свою прозу писал по-русски, хотя литературоведческие работы и критику – по-белорусски. Как-то он опубликовал (кажется, в «ЛiМе») дискуссионную статью о необходимости повышения интеллектуальных достоинств белорусской прозы, которая, по мнению автора, слишком засиделась у национального «костерка». Это вызвало негодование молодых, подогретое определенными людьми из ЦК. Наконец и руководство Союза писателей оказалось в рядах противников Адамовича, что стало для него совсем нестерпимым и подготовило его отъезд в Москву, где он был избран директором института киноискусства. Очень многие радовались его отъезду, мне же стало совсем сиротливо без Саши. Хотя он и звонил из Москвы, изредка приезжал в Минск, где оставалась его семья – жена Вера и дочь Наташа. Но уже было ясно, что в Минск он не вернется – к огромному сожалению его друзей, которые очень его любили. Когда-то один из них, Наум Кислик, сказал о Саша: «Если б он пил, ему бы цены не было». Это была высшая оценка Адамовича пьющей компанией. Но в Минске ему давно стало тесно и душно, впрочем, как и в Москве, откуда он в свое время сбежал в тот же Минск. Должно быть, человеку такой совести и такого таланта нигде на свете нет места. В Минске он продержался столько лет лишь благодаря поддержке Кузьмина, которого вопреки многому ценил и даже любил. Кажется, это было взаимно.[394]