Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

то вылинявший лоскут размером с уголок пионерского галстука. Оккупанты принесли на арку свое

украшение в виде этих новеньких, наверно специально ради такого случая выписанных со склада,

веревок.

А он думал, будет расстрел...

Двое – полицай и еще кто-то в серой суконной поддевке – несли через улицу старую, колченогую

скамью, и Сотников понял, что это для них, чтобы достать до петли, прежде чем заболтаться, свернув на

плечо голову – беспомощно, отвратительно и безголосо. Ему вдруг стало противно от одного лишь

представления о себе повешенном, да и от всей этой унизительной, бесчеловечной расправы. За время

войны он и не подумал даже о возможности другой гибели, чем от осколка или пули, и теперь все в нем

взвилось в инстинктивном протесте против этого адского удушения петлей.

Но он ничем уже не мог помочь ни себе, ни другим. Он только мысленно уговаривал себя: ничего,

ничего!.. В конце концов, это их право, их звериный обычай, их власть. Теперь последняя его

обязанность – терпеть без тени страха или сожаления. Пусть вешают.

Скамейку там, наверное, уже установили. Проворный, вездесущий Стась, а также здоровенный, ниже

хлястика подпоясанный по шинели Будила и другие полицаи повели их под арку. Наступая на

закостеневшую, болезненную ступню, Сотников прикинул: оставалось шагов пятнадцать-двадцать, и он

отнял у Рыбака руку – хотел дойти сам. Они прошли между полицаев, возле группы немецкого и

штатского начальства, которое терпеливо топталось под стеной здания. Начинался спектакль, местная

полицейская самодеятельность на немецкий манер. Полицаи поторапливались, суетились, что-то у них

не получалось как следует. Некоторые из начальства хмурились, а другие незло и беззаботно

переговаривались, будто сошлись по будничной, не очень интересной надобности и скоро возвратятся к

своим привычным делам. С их стороны доносился запах сигарет и одеколона, слышались обрывки

случайных, ничего не значащих фраз. Сотников, однако, не смотрел туда – притащившись к арке, чтобы

не упасть, прислонился плечом к столбу и в изнеможении прикрыл глаза.

Нет, наверно, смерть ничего не решает и ничего не оправдывает. Только жизнь дает людям

определенные возможности, которые ими осуществляются или пропадают напрасно, только жизнь может

противостоять злу и насилию. Смерть же лишает всего. И если тому лейтенанту в сосняке своей гибелью

еще удалось чего-то добиться, то вряд ли он на это рассчитывал. Просто такая смерть была необходима

ему самому, потому что он не хотел погибать овцой. Но что делать, если при всей твоей

самоотверженности ты лишен малейшей возможности? Что можно сделать за пять минут до конца, когда

ты уже едва жив и не в состоянии даже громко выругаться, чтобы досадить этим бобинам?

Да, награды не будет, как не будет признательности, ибо нельзя надеяться на то, что не заслужено. И

все же согласиться с Рыбаком он не мог, это противоречило всей его человеческой сущности, его вере и

его морали. И хотя и без того неширокий круг его возможностей становился все уже и даже смерть ничем

уже не могла расширить его, все же одна возможность у него еще оставалась. От нее уж он не

отступится. Она, единственная, в самом деле зависела только от него и никого больше, только он

полновластно распоряжался ею, ибо только в его власти было уйти из этого мира по совести, со

свойственным человеку достоинством. Это была его последняя милость, святая роскошь, которую как

награду даровала ему жизнь.

По одному их начали разводить вдоль виселицы. Под крайнюю от начальства петлю поставили

притихшего в своей покорной сосредоточенности Петра. Сотников взглянул на него и виновато

поморщился. Еще вчера он досадовал, что они не застрелили этого старосту, а теперь вот вместе

придется повиснуть на одной перекладине.

Петра первым заставили влезть на скамью, которая угрожающе покосилась под его коленями и едва

не опрокинулась. Будила, наверно, и здесь заправляющий обязанностями главного палача, выругался,

сам вскочил наверх и втащил туда старика. Староста с осторожностью выпрямился на скамье, не

поднимая головы, сдержанно и значительно, как в церкви, поклонился людям. Потом к скамье

подтолкнули Басю. Та проворно взобралась на свое место и, зябко переступая замерзшими,

потрескавшимися ногами, с детской непосредственностью принялась разглядывать толпу у штакетника -

будто высматривала там знакомых.

219

Скамьи на всех, однако, не хватило. Под следующей петлей стоял желтый фанерный ящик, а на

остальных двух местах торчали в снегу полуметровые, свежеотпиленные от бревна чурбаны. Сотников

подумал, что его определят на ящик, но к ящику подвели Дёмчиху, а его Рыбак с полицаем потащили на

край, к чурбанам.

Он еще не дошел до своего места, как сзади опять раздался крик Дёмчихи. От неожиданности

Сотников оглянулся – женщина, упираясь ногами, всячески отбивалась от полицаев, не желая лезть под

петлю.

– Ай, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!

Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал Будила, и полицай, ведший

Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Дёмчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.

Рыбак, оставшись с Сотниковым, не очень уверенно подвел его к последнему под аркой чурбану и

остановился. Как раз над ними свешивалась новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато

затянутой петлей, тихонько раскручивающейся вверху. «Одна на двоих», – почему-то подумалось

Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо было влезать на чурбан. Он недолго

помедлил в нерешительности, пока в сознании не блеснуло отчаянное, как ругательство: «Эх, была не

была!» Бросив уныло застывшему Рыбаку: «Держи!», он здоровым коленом стал на торец,

свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы. Рыбак тем временем обеими руками обхватил

подставку. Для равновесия Сотников слегка оперся локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как

взобрался наверх.

Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком срезе. Затылок его уже ощутил

шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу застыла широкая в полушубке спина Рыбака,

заскорузлые его руки плотно облапили сосновую кору чурбана. «Выкрутился, сволочь!» – недобро, вроде

бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так? Теперь, в последние

мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других

наравне с собой. Рыбак был неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии, но

как человек и гражданин, безусловно, недобрал чего-то. Впрочем, он решил выжить любой ценой – в этом

все дело.

Рядом все плакала, рвалась из рук полицаев Дёмчиха, что-то принялся читать по бумажке немец в

желтых перчатках – приговор или, может, приказ для согнанных жителей перед этой казнью. Шли

последние минуты жизни, и Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя

весь неказистый, но такой привычный с самого детства вид местечковой улицы с пригорюнившимися

фигурами людей, чахлыми деревцами, поломанным штакетником, бугром намерзшего у железной

колонки льда. Сквозь тонкие ветви сквера виднелись обшарпанные стены недалекой церквушки, ее

проржавевшая железная крыша без крестов на двух облезлых зеленых куполах. Несколько узких окошек

там были наспех заколочены неокоренным суковатым горбылем...

Но вот рядом затопал кто-то из полицаев, потянулся к его веревке; бесцеремонные руки в сизых

обшлагах поймали над ним петлю и, обдирая его болезненные, намороженные уши, надвинули ее на

голову до подбородка. «Ну вот и все», – отметил Сотников и опустил взгляд вниз, на людей. Природа

сама по себе, она всегда без усилия добром и миром ложилась на душу, но теперь ему захотелось

видеть людей. Печальным взглядом он тихонько повел по их неровному настороженному ряду, в котором

преобладали женщины и только изредка попадались немолодые мужчины, подростки, девчата – обычный

местечковый люд в тулупчиках, ватниках, армейских обносках, платках, самотканых свитках. Среди их

безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в

низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Тесно запахнувшись в какую-то одежду,

мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было отсюда, дрожал от стужи или,

может, от страха, с детской завороженностью на бледном, болезненном личике следя за происходящим

под виселицей. Отсюда трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось,

чтобы он плохо о них не думал. И действительно, вскоре перехватив его взгляд, Сотников уловил в нем

столько безутешного горя и столько сочувствия к ним, что не удержался и одними глазами улыбнулся

мальцу – ничего, браток.

Больше он не стал всматриваться и опустил взгляд, чтобы избежать ненавистного ему вида

начальства, немцев, следователя Портнова, Стася, Будилы. Их дьявольское присутствие он ощущал и

так. Объявление приговора, кажется, уже закончилось, раздались команды по-немецки и по-русски, и

вдруг он почувствовал, как, будто ожив, напряженно дернулась на его шее веревка. Кто-то в том конце

виселицы всхрапнул раз и другой, и тотчас, совершенно обезумев, завопила Дёмчиха:

– А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!

Но ее крик тут же и оборвался, морозно хрястнула вверху поперечина арки, сдавленно зарыдала

женщина в толпе. На душе стало нестерпимо тоскливо. Какая-то еще не до конца израсходованная сила

внутри подмывала его рвануться, завопить, как эта Дёмчиха, – дико и страшно. Но он заставил себя

сдержаться, лишь сердце его болезненно сжалось в предсмертной судороге: перед концом так

захотелось отпустить все тормоза и заплакать. Вместо того он вдруг улыбнулся в последний раз своей,

наверное, жалкой, вымученной улыбкой.

Со стороны начальства раздалась команда, видно, это уже относилось к нему: чурбан под ногами на

миг ослабел, пошатнулся. Едва не свалившись с него, Сотников глянул вниз – с искривленного,

220

обросшего щетиной лица смотрели вверх растерянные глаза его партизанского друга, и Сотников едва

расслышал:

– Прости, брат!

– Пошел к черту! – коротко бросил Сотников.

Вот и все кончено. Напоследок он отыскал взглядом застывший стебелек мальчишки в буденовке. Тот

стоял, как и прежде, на полшага впереди других, с широко раскрытыми на бледном лице глазами.

Полный боли и страха его взгляд следовал за кем-то под виселицей и вел так, все ближе и ближе к нему.

Сотников не знал, кто там шел, но по лицу мальчишки понял все до конца.

Подставка его опять пошатнулась в неожиданно ослабевших руках Рыбака, который неловко

скорчился внизу, боясь и, наверное, не решаясь на последнее и самое страшное теперь для него дело.

Но вот сзади матерно выругался Будила, и Сотников, вдруг потеряв опору, задохнувшись, тяжело

провалился в черную, удушливую бездну.

19

Рыбак выпустил подставку и отшатнулся – ноги Сотникова закачались рядом, сбитая ими шапка упала

на снег. Рыбак отпрянул, но тут же нагнулся и выхватил ее из-под повешенного, который уже успокоенно

раскручивался на веревке, описывая круг в одну, а затем и в другую сторону. Рыбак не решился глянуть

ему в лицо: он видел перед собой только зависшие в воздухе ноги – одну в растоптанном бурке и рядом

вывернутую наружу пяткой, грязную, посиневшую ступню с подсохшей полоской крови на щиколотке.

Оторопь от происшедшего, однако, недолго держала его в своей власти – усилием воли Рыбак

превозмог растерянность и оглянулся. Рядом, между Сотниковым и Дёмчихой, болталась налегке пятая

веревка – не дождется ли она его шеи?

Однако ничто, кажется, не подтверждало его опасения. Будила вытаскивал из-под Дёмчихи желтый

фанерный ящик, убирали из-под арки скамью. Ему издали что-то крикнул Стась, но, все еще находясь

под впечатлением казни, Рыбак не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься. Группа

немцев и штатского начальства возле дома стала редеть – там расходились, разговаривая, закуривая

сигареты, все в бодром, приподнятом настроении, как после удачно оконченного, в общем не скучного и

даже интересного занятия. И тогда он несмело еще поверил: видать, пронесло!

Да, вроде бы пронесло, его не повесят, он будет жить. Ликвидация закончилась, снимали полицейское

оцепление, людям скомандовали разойтись, и женщины, подростки, старухи, ошеломленные и

молчаливые, потащились по обеим сторонам улицы. Некоторые ненадолго останавливались,

оглядывались на четырех повешенных, женщины утирали глаза и торопились уйти подальше. Полицаи

наводили последний порядок у виселицы. Стась со своей неизменной винтовкой на плече отбросил

ногой чурбак из-под лишней пятой петли и опять что-то прокричал Рыбаку. Тот не так понял, как

догадался, что от него требовалось, и, достав из-под Сотникова подставку, бросил ее под штакетник.

Когда он повернулся, Стась стоял напротив со своей обычной белозубой улыбкой на лице-маске. Глаза

его при этом оставались настороженно-холодными.

– Гы-гы! Однако молодец! Способный, падла! – с издевкой похвалил полицай и с такой силой ударил

его по плечу, что Рыбак едва устоял на ногах, подумав про себя: «Чтоб ты околел, сволочь!» Но, взглянув

в его сытое, вытянутое деревянной усмешкой лицо, сам тоже усмехнулся – криво, одними губами.

– А ты думал!

– Правильно! А что там? Подумаешь: бандита жалеть!

«Постой, что это? – не понял Рыбак. – О ком он? О Сотникове, что ли?» Не сразу, но все отчетливее он

стал понимать, что тот имеет в виду, и опять неприятный холодок виновности коснулся его сознания. Но

он еще не хотел верить в свою причастность к этой расправе – при чем тут он? Разве это он? Он только

выдернул этот обрубок. И то по приказу полиции.

Четверо повешенных грузно раскачивались на длинных веревках, свернув набок головы, с

неестественно глубоко перехваченными в петлях шеями. Кто-то из полицаев навесил каждому на грудь

по фанерке с надписями на русском и немецком языках. Рыбак не стал читать тех надписей, он вообще

старался не глядеть туда – пятая, пустая, петля пугала его. Он думал, что, может, ее отвяжут да уберут с

этой виселицы, но никто из полицаев даже не подошел к ней.

Кажется, все было окончено, возле повешенных встал часовой – молодой длинношеий полицайчик в

серой суконной поддевке, с немецкой винтовкой на плече. Остальных начали строить. Чтобы не мешать,

Рыбак взошел с мостовой на узенький под снегом тротуарчик и стал так, весь в ожидании того, что

последует дальше. В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то

омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое

желание дать деру, прорваться в лес. Но для этого надо было выбрать момент. Теперь его уже ничто тут

не удерживало.

Полицаи привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек пятнадцать – разного сброда

в новеньких форменных шинелях и пилотках, а также в полушубках, фуфайках, красноармейских

обносках. Один даже был в кожанке с до пояса обрезанной полой. Людей на улице почти уже не

осталось – лишь в скверике поодаль стояло несколько подростков и с ними тоненький, болезненного

вида мальчишка в буденовке. Полураскрыв рот, он все шмыгал носом и вглядывался в виселицу, похоже,

что-то на ней его озадачивало. Минуту спустя он пальцем из длинного рукава указал через улицу, и

Рыбак, от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за полицаями. Вся группа

221

уже застыла в строю, с радостной исполнительностью подчиняясь зычной команде старшего, который,

скомандовав, и сам обмер в сладостном командирском обладании властью, на немецкий манер

выставив в стороны локти.

– Смирно!

Полицаи в колонне встрепенулись и снова замерли. Старший повел по рядам свирепым строевым

взглядом, пока не наткнулся им на одинокую фигуру на тротуаре.

– А ты что? Стать в строй!

Рыбак на минуту смешался. Эта команда обнадеживала и озадачивала одновременно. Однако

размышлять было некогда, он быстренько соскочил с тротуара и стал в хвост колонны, рядом с каким-то

высоким, в черной ушанке полицаем, неприязненно покосившимся на него.

– Шагом марш!

И это было обыкновенно и привычно. Рыбак бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые

руки, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в отряде, среди

своих. И если бы перед глазами не мелькали светлые обшлага и замусоленные бело-голубые повязки на

рукавах.

Они пошли вниз по той самой улице, по которой пришли сюда, однако это уже был совершенно иной

путь. Сейчас не было уныния и подавленности – рядом струилась живость, самодовольство, что,

впрочем, и не удивляло: он был среди победителей. На полгода, день или час, но чувствовали они себя

очень бодро, подогретые сознанием совершенного возмездия или, может, до конца исполненного долга;

некоторые вполголоса переговаривались, слышались смешки, остроты, и никто ни разу не оглянулся

назад, на арку. Зато на них теперь оглядывались все. Те, что брели с этой акции вдоль обшарпанных

стен и заборов, с упреком, страхом, а то и нескрываемой ненавистью в покрасневших от слез женских

глазах проводили местечковую шайку предателей. Полицаев, однако, все это нимало не трогало,

наверное, сказывалась привычка, на бесправных, запуганных людей они просто не обращали внимания.

Рыбак же со все возрастающей тревогой думал, что надо смываться. Может, вон там, на повороте,

прыгнуть за изгородь и прорваться из местечка. Хорошо, если близко окажется какой-либо овраг или

хотя бы кустарник, а еще лучше лес. Или если бы во дворе попалась под руки лошадь.

Поскрипывал снег на дороге, полицаи справно шагали по-армейски в ногу, рядом по узкому тротуару

шел старший – крутоплечий, мордатый мужчина в туго подпоясанной полицейской шинели. На боку у него

болтался низковато подвешенный милицейский наган в потертой кожаной кобуре с медной протиркой в

прорезях. За мостом передние в колонне, придержав шаг, приняли в сторону – кто-то там ехал навстречу,

и старший угрожающе прикрикнул на него. Затем и остальные потеснились в рядах, разминаясь, – какой-

то дядька в пустых розвальнях нерасторопно сдавал под самые окна вросшей в землю избушки. И Рыбак

вдруг со всею реальностью представил: броситься в сани, выхватить вожжи и врезать по лошади – может

бы, и вырвался. Но дядька! Придерживая молодого, нетерпеливого коника, тот бросил взгляд на их

строевого начальника и всю их колонну, и в этом взгляде его отразилась такая к ним ненависть, что

Рыбак понял: нет, с этим не выйдет! Но с кем тогда выйдет? И тут его, словно обухом по голове,

оглушила неожиданная в такую минуту мысль: удирать некуда. После этой ликвидации – некуда. Из этого

строя дороги к побегу уже не было.

От ошеломляющей ясности этого открытия он сбился с ноги, испуганно подскочил, пропуская шаг, но

снова попал не в ногу.

– Ты что? – пренебрежительным басом бросил сосед.

– Ничего.

– Мабуть, без привычки? Научишься!

Рыбак промолчал, отчетливо понимая, что с побегом покончено, что этой ликвидацией его скрутили

надежнее, чем ременной супонью. И хотя оставили в живых, но в некотором отношении также

ликвидировали.

Да, возврата к прежнему теперь уже не было – он погибал всерьез, насовсем и самым неожиданным

образом. Теперь он всем и повсюду враг. И, видно, самому себе тоже.

Растерянный и озадаченный, он не мог толком понять, как это произошло и кто в том повинен.

Немцы? Война? Полиция? Очень не хотелось оказаться виноватым самому. Да и в самом деле, в чем он

был виноват сам? Разве он избрал себе такую судьбу? Или он не боролся до самого конца? Даже

больше и упорнее, чем тот честолюбивый Сотников. Впрочем, в его несчастье больше других был

виноват именно Сотников. Если бы тот не заболел, не подлез под пулю, не вынудил столько возиться с

собой, Рыбак, наверное, давно был бы в лесу. А теперь вот тому уже все безразлично в петле на арке, а

каково ему-то, живому!..

В полном смятении, с туманной пеленой в сознании Рыбак пришагал с колонной к знакомым воротам

полиции. На просторном дворе их остановили, по команде всех враз повернули к крыльцу. Там уже

стояли начальник, следователь Портнов и те двое в немецкой жандармской форме. Старший полицай

громогласно доложил о прибытии, и начальник придирчивым взглядом окинул колонну.

– Вольно! Двадцать минут перекур, – сказал он, нащупывая глазами Рыбака. – Ты зайдешь ко мне.

– Есть! – сжавшись от чего-то неизбежного, что вплотную подступило к нему, промолвил Рыбак.

Сосед толкнул его локтем в бок.

– Яволь, а не есть! Привыкать надо.

222

«Пошел ты к черту!» – выругался про себя Рыбак. И вообще пусть все летит к дьяволу. В тартарары!

Навеки!

Команду распустили. Рыбак метал вокруг смятенные взгляды и не знал, на что можно решиться.

Полицаи во дворе загалдели, затолкались, беззлобно поругиваясь, принялись закуривать, в воздухе

потянуло сладким дымком сигарет. Некоторые направились в помещение, а один пошел в угол двора к

узкой дощатой будке с двумя дверками на деревянных закрутках. Рыбак боком также подался туда.

– Эй, ты куда?

Сзади с чуткой встревоженностью в глазах стоял Стась.

– Сейчас. На минутку.

Кажется, он произнес это довольно спокойно, затаив в себе свой теперь единственно возможный

выход, и Стась беспечно отвернулся. Да, к чертям! Всех и все! Рыбак рванул скрипучую дверь, заперся

на проволочный крючок, взглянул вверх. Потолок был невысоко, но для его нужды высоты, видимо,

хватит. Между неплотно настланных досок вверху чернели полосы толя, за поперечину легко можно

было просунуть ремень. Со злобной решимостью он расстегнул полушубок и вдруг застыл, пораженный -

на брюках ремня не оказалось. И как он забыл, что вчера перед тем, как их посадить в подвал, этот

ремень сняли у него полицаи. Руки его заметались по одежде в поисках чего-нибудь подходящего, но

нигде ничего подходящего не было.

За перегородкой топнули гулко подошвы, тягуче проскрипела дверь – уходила последняя возможность

свести счеты с судьбой. Хоть бросайся вниз головой! Непреодолимое отчаяние охватило его, он

застонал, едва подавляя в себе внезапное желание завыть, как собака.

Но знакомый голос снаружи вернул ему самообладание.

– Ну, ты долго там? – прокричал издали Стась.

– Счас, счас...

– Начальство зовет!

Конечно, начальство не терпит медлительности, к начальству надлежит являться бегом. Тем более

если решено сделать тебя полицаем. Еще вчера он мечтал об этом как о спасении. Сегодня же

осуществление этой мечты оборачивалось для него катастрофой.

Рыбак высморкался, рассеянно нащупав пуговицу, застегнул полушубок. Наверно, ничего уже не

поделаешь – такова судьба. Коварная судьба заплутавшего на войне человека. Не в состоянии что-либо

придумать сейчас, он отбросил крючок и, стараясь совладать с рассеянностью, вышел из уборной.

На пороге, нетерпеливо выглядывая его, стоял начальник полиции.

223