Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

– Сильно?

Вместо ответа сержант пожал плечами и тоже обернулся назад, наверно, ожидая разъяснения оттуда.

Было от чего выругаться, но Ивановский лишь судорожно сжал в рукавицах по пригоршне снега. Что и

говорить, начало было испорчено, но вскоре могло произойти и еще худшее – их запросто могли

обнаружить в поле. Тем не менее разбираться, ползти назад теперь не было времени, и он приказал

первому, кого различил в темноте за сержантом:

– Шелудяк, марш назад. Забрать раненого и назад.

По лицу сапера скользнуло что-то растерянное, тем не менее он разгреб телом снег, развернулся и

исчез в темноте. Ивановский тут же спохватился при мысли, что с раненым лучше бы послать не его, а

кого-нибудь более для того способного, но возвращать Шелудяка теперь уже не стал. «Пусть живет!» – с

чувством неожиданного великодушия подумал он. Не каждому выпадает такое, но этот старик, наверно,

больше других имеет право выжить, – все-таки отец семейства, дома трое детей, а это что-нибудь да

значит.

Немцы возле сарая молчали, так ничего, наверно, и не обнаружив; стало тихо, только за лесом все

урчала, ворочалась и вздыхала далекая орудийная канонада. Ивановского снова охватило беспокойство

за время, которое, невзирая ни на что, мчалось дьявольски быстро, и лейтенант даже испугался, что

вконец опоздает. По правде, он не предвидел столько неожиданностей в самом начале и теперь подумал

невесело: а что еще будет!

Ивановский рванулся вперед, но не прополз и десяти шагов, как опять замер от потока стремительно

метнувшихся в его сторону трасс. Распластавшись на снегу, лейтенант вгляделся в ту сторону, где едва

заметным бугорком темнел в отдалении сарай, и живо попятился назад под защиту все того же

маленького, едва заметного вблизи обмежка. Все-таки, наверно, их обнаружили. Вверху с шипением и

треском жгли небо ракеты, а пулеметные трассы, огненно сверкая в темноте, секли, низали, взбивали

снег как раз на их предстоящем пути из-за пригорка. Во что бы то ни стало надо было выскользнуть из

этой проклятой западни, но проползти по ярко освещенному полю нечего было и думать.

Кажется, они застряли прочно и надолго. Хорошо еще, что слева попался этот обмежек, словно

посланный богом для их спасения, – только он укрывал их от пулеметного огня с пригорка. Но сколько же

можно укрываться?

Тем временем все неподвижно и молча лежали, ожидая его решения и его командирского действия. И

он решил единственно теперь возможное: заставить замолчать пулемет. Очевидно, лучше всего

подползти к нему со стороны фронта, от речки; сделать это, разумеется, с наибольшим успехом мог

только он сам. Только одному, в крайнем случае двоим еще можно рискнуть подобраться к нему

незамеченными.

– Передайте: старшину – ко мне!

По цепочке быстро передали его команду, и Дюбин приполз, молча лег рядом.

– Вот что. Надо снять пулемет, – сказал Ивановский и, встретив в ответ молчание, пояснил: – Иначе не

вылезем. В случае чего возьми карту, поведешь группу.

– Не годится так, – помолчав, сказал Дюбин. – Надо бы другого кого.

57

– Кого другого? – сказал лейтенант. – Попробую сам.

Лежа расстегнув телогрейку, он достал из-за пазухи смятый, во много раз сложенный лист карты,

подвинул ближе к старшине свои лыжи. Пулемет молчал, догорала на снегу настильно брошенная

немцем ракета, стало темно и тихо. Но он знал: стоит лишь высунуться из-за обмежка, как немцы снова

поднимут свой тарарам; видно, они здесь что-то просматривают.

– Лукашов, за мной, – тихо позвал лейтенант и не оглянулся, знал, что Лукашов не отстанет. В

наступившей затем кромешной тьме он с автоматом в руке и тремя гранатами в карманах брюк пополз

под обмежком. Надо было торопиться, иначе вся его вылазка теряла смысл. Разумеется, это было не

самое лучшее, может, наоборот даже, но другого выхода из затруднения он не находил. Другим было

разве что возвращение восвояси, что, впрочем, тоже теперь сделать не просто. Он зло про себя ругался

и твердил, разгребая снег: «Ну бей же, бей, гад! Шуми побольше...»

Ему надо было, чтоб пулемет вел огонь. Когда пулемет работает, тогда пулеметчик глух и слеп, тогда

бы уж лейтенант как-нибудь подобрался к нему. И пулемет действительно скоро ударил – сразу, как

только засветила ракета. Но, к удивлению своему, в первый момент Ивановский не увидел ни одной из

его трасс. Короткое недоумение лейтенанта, однако, тут же исчезло – пулеметные очереди уходили в их

тыл, в сторону поймы и речки, в то место, где они недавно переползали ее в кустарнике. В этот раз

немцы всполошились всерьез и надолго. Над поймой заполыхал настоящий ракетный пожар, вокруг

стало светло как днем, на луговину с пригорка неслись, перехлестываясь, сходясь и разлетаясь, густым

веером пули; несколько пулеметов из разных мест остервенело секли кустарник. Сначала Ивановский

инстинктивно втиснулся в снег, немногое видя из своей борозды и только напряженно вслушиваясь в

густое сверкающее завывание вверху. Но и не глядя, он скоро понял, что это не так себе, что это все

Шелудяк. Значит, все-таки заприметили, высветили и теперь расстреливают.

Но поняв это, Ивановский вдруг содрогнулся от радостной счастливой мысли: Шелудяк отвлекал огонь

на себя, надо немедленно этим воспользоваться. Лейтенант тут же развернулся в снегу, на четвереньках

проскочил в голову своей замершей под обмежком колонны, схватил лыжи.

– За мной, – вслух скомандовал он, уже не остерегаясь в этом грохоте быть услышанным немцами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Последние метры до леса они не ползли, а, пригнувшись, устало бежали, пока один за другим не

попадали в реденьком низкорослом кустарнике. Распластанные на снегу судорожной горькой одышкой,

минуту ошеломленно молчали, не в состоянии вымолвить слова. У каждого в такт с сердцем билась

единственная теперь мысль – вроде удалось, прошли, худшее осталось позади. Немцы с пригорка как

будто их проворонили. Увлеченные пальбой по луговине, ослепленные сиянием ракет, они, вероятно, не

слишком оглядывались по сторонам, пока не расстреляли у реки Шелудяка. «Спасибо вам, дорогие

бойцы», – растроганно думал Ивановский, лежа на снегу и в одышке хватая ртом воздух. Первая плата за

его успех была внесена, каков окажется итог? Как бы то ни было, светлая тебе память, боец Шелудяк,

посланный на верную гибель, хотя в тот момент с какой-то подспудной завистью лейтенант думал, что – в

жизнь...

Еще не совсем отдышавшись, он приподнялся и сел на снегу. Редкие огненные светляки пуль низали

снежные сумерки уже далеко позади, навстречу им летели другие из сосняка за поймой – это вступил в

бой батальон. Здесь же, возле кустарника, было спокойно, перед ними лежал голый, не очень

заснеженный склон с гривками бурьяна по межам. Ивановский достал часы – было половина десятого.

– Кто стрелял? – сдержанно, с запоздало вспыхнувшим гневом спросил лейтенант, вспомнив тот

злополучный выстрел.

Невдалеке среди пластом лежащих тел в белом кто-то заворошился и сел на снегу, по острию,

выпиравшему под капюшоном, командир узнал Дюбина – старшина был в буденовке.

– Выстрелил Судник.

– Я выстрелил, – виновато и глухо подтвердил простуженный голос, и Судник расслабленно поднялся

на ноги.

– Почему стрелял?

Боец двинул у ноги винтовкой.

– Да вот, с предохранителя соскочила.

Ивановский вгляделся в замотанное бинтом оружие, и его передернуло от злости – у бойца была СВТ,

эффектная с виду десятизарядка, сложная по конструкции и не очень надежная в бою. Просто беда, как

он перед выходом недосмотрел, разве можно было с таким оружием отправляться в тыл к немцам?

– Черт бы вас побрал! – не сдержав гнева, с тихой злостью заговорил лейтенант. – Что у вас за

оружие?

– Винтовка.

– Какая винтовка?

– Самозарядная Токарева номер эн эм шестьсот двадцать четыре.

– «Эн эм»! Вы похуже не могли найти?

Видно, только теперь поняв свою оплошность, боец виновато потупил голову. Лейтенант почти с

ненавистью глядел на его придавленную тяжестью вещмешка фигуру, мокрый, обвисший на коленях

халат. Однако весь его неказистый вид выражал теперь лишь вину и покорность. Эта его покорность и

58

непрестанно подстегивающее лейтенанта время скоро заглушили вспышку командирского гнева;

Ивановский понял, что бесполезно взыскивать с бойца за дело, о котором тот не имел представления.

Тем не менее он не мог игнорировать тот факт, что этот Судник едва не погубил всю группу.

– Вы понимаете, что вы наделали?

– Черта он понимает! – вдруг сидя заговорил Лукашов. – Разгильдяй он. Зачем было брать такого?

Судник по-прежнему стоял молча, уронив голову.

– За такое дело вот кокну тебя к чертовой матери! – угрожающе прошептал лейтенант. – Понял?

Голова бойца склонилась еще ниже, но он, видно, решительно не знал, что сказать в свое

оправдание, и, похоже, готов был ко всему.

– Ладно. Потом мы с ним потолкуем, – наверно, почувствовав нерешительность в голосе командира,

примирительно сказал Дюбин.

– Я еще разберусь с тобой, – пообещал Ивановский и скомандовал: – На лыжи!

Все враз зашевелились, разбирая лыжи и пристегивая к сапогам крепление, – задерживаться тут не

годилось. Лейтенант ухватил за концы палки и оглянулся, дожидаясь готовности группы.

– Я бы его проучил! Мне он не попался, сопляк, – натягивая рукавицы, ворчал поблизости Лукашов.

– Ладно, всё! – громким шепотом оборвал его Ивановский. – Готовы? Судник – за мной! Марш!

Лейтенант резко взял с места, направляясь в прогал кустарника, однако в рыхлом снегу лыжи

скользили плохо, проваливаясь в глубокие колеи, из которых торчали лишь загнутые концы. Ветки

кустарника цеплялись за маскхалат, срывали с головы капюшон. Наверное, четверть часа лейтенант

продирался через кустарник, пока наконец не вырвался в поле. Тут его сразу охватил порывистый ветер,

но стало просторнее. Ивановский нащупал лыжами более твердый участок снега и оттолкнулся палками.

Взгляд его был устремлен вперед, лейтенант не оглядывался, он слышал шорох лыж сзади и мерное

привычное дыхание бойцов. Его гнев против Судника стал понемногу спадать, наибольшая беда

миновала, и Ивановский начал свыкаться с тем, что их осталось восемь. Правда, полностью

примириться с этим было нельзя, завтра ему очень нужны будут люди, и Судник заслуживал

строжайшего наказания. Но как его наказать?.. На гауптвахту здесь не посадишь, придется отложить все

до возвращения. К тому же, в общем, им повезло. Если разобраться, так еще неизвестно, как бы оно

обернулось, если бы Судник не выстрелил, не ранили Кудрявца и он ее отправил с ним Шелудяка,

который отвлек на себя огонь немцев. Вполне возможно, что до утра им бы не удалось прорваться из-за

того обмежка, а по светлому времени их бы легко расстреляли из минометов. Много ли нужно для десяти

человек? А так вот проскочили, и теперь только бы не нарваться в ночи на какие-нибудь тыловые части.

Вскоре на снегу наметился небольшой спуск, лыжи пошли вперед легче, рукам стало свободнее, и

лейтенант оглянулся. Судник прилежно шел следом; за ним, слегка оторвавшись, тянул в сумерках

Лукашов. Остальные тоже как будто подравнялись, и в ветреном ночном сумраке слышался сплошной

шорох снега под лыжами. Лейтенант еще увеличил темп. Дорога была дальняя, даже слишком дальняя

для одной ночи, и очень надо было спешить. Тут он еще помнил маршрут, изученный накануне по карте,

и знал, что скоро опять пойдет пойма все той же речушки. Далее и следовало все время ее держаться.

После кустарника бойцы вошли в ритм, и группа споро двигалась в серых ночных сумерках.

Беззвездное небо сплошным пологом накрыло зимний простор, в котором тускло темнели размытые

пятна кустарников, деревьев, бурьяна и множество еще чего-то неясного и загадочного. Ракеты на

передовой светили далеко сзади, отсюда видны были лишь их мигающие отсветы за пологим холмом.

Постепенно Ивановский стал успокаиваться – хотя и не совсем гладко, но поначалу вроде бы

обошлось: они прорвались. Правда, все время не выходил из головы Шелудяк, так несуразно с ним

вышло, пожалел, называется. Наверное, пригодился бы завтра, все-таки сапер и пожилой человек, не

какой-нибудь несмышленыш, как этот Судник. Да, с саперами ему не повезло, хотя больше других были

нужны именно саперы. Но тут ничего не поделаешь. В то время как группа лежала в свете ракет,

казалось, вернул бы назад половину, лишь бы другая половина прорвалась.

А теперь вот обидно и жалко.

Лейтенант уже слишком хорошо знал, что далеко не все в жизни получается так, как надо, тем более

на войне. Чтобы не остаться внакладе, порой приходится из последних сил добиваться намеченной цели,

до последней возможности драться против коварной силы обстоятельств, иначе провалишь дело и

пропадешь сам. Вообще война беспощадна ко всякому, но первым на фронте погибает трус, – именно

тот, кто больше всех дорожит своей жизнью. Впрочем, достаточно гибнет и храбрых. Война удивительно

слепа к людям и далеко не по заслугам распоряжается их жизнями. Как нигде в мирной жизни, здесь

изменчива и капризна судьба человека, которому, чтобы жить, ни на минуту нельзя выпускать из рук

тугих вожжей обстоятельств при любых, самых невозможных условиях надо стараться управлять ими.

Горечь от первой и довольно нелепой утраты не оставляла Ивановского. Ненадолго лейтенант

забывался, поглощенный ночными заботами, но она опять возвращалась щемящей, слишком знакомой

на войне болью. И сколько он ни переживал ее за пять месяцев, эту раздирающую сердце боль, и какой

бы обыденной она порой ни казалась, совершенно привыкнуть к ней было нельзя. Скольких уже он

потерял навсегда за это время войны, думалось, пора бы уж и привыкнуть к самим потерям и свыкнуться

с сознанием их неизбежности. Но, как ни привыкал, нет-нет да и находило на него такое отчаяние, что,

казалось, лучше бы подставил под ту роковую пулю собственную голову, какой дорогой она ни была, чем

навсегда укладывать в могильную глубь близкого тебе человека.

59

А своего лучшего друга, разведчика капитана Волоха, он даже не смог закопать. Просто у них не

нашлось лопаты и каких-нибудь пятнадцати минут времени – от шоссе уже мчались на мотоциклах

немцы. Отстреливаясь, они с Погребняком завернули тело капитана в палатку и наспех забросали ее

перемешанной со снегом листвой. Так и остался их командир на лесной опушке того далекого

смоленского урочища. А следующего за ним, сержанта Рукавицына, даже не удалось унести с пригорка,

на котором его настигла пуля, и спустя десять минут его там подобрали немцы.

Вообще Ивановскому везло в войну на хороших людей, и самым большим везеньем был, конечно,

капитан Волох. Каким-то необъяснимым чутьем лейтенант понял ото сразу, как только увидел его на

подернутой утренним туманом просеке в Боровском лесу, Стоя на коленях, капитан что-то вытряхивал из

карманов в брошенную на мох фуражку, рядом лежала разложенная карта, а вокруг сидели и лежали его

разведчики. Все были в зеленых маскировочных халатах со снятыми капюшонами и в пилотках, лишь у

одного капитана была фуражка, по которой лейтенант безошибочно признал в нем командира и,

подойдя, отдал честь.

– Товарищ командир, разрешите обратиться?

– Пожалуйста, – запросто, без тени командирской строгости улыбнулся капитан. – Обращайтесь, если

есть с чем. А то у нас вот одна пыль.

Видно, он не прочь был пошутить и, может, даже угостить махоркой, но махорка у него вся вышла, как

вышла она и у лейтенанта. Правда, лейтенанту теперь было не до курева, он бы больше обрадовался

сухарю или куску хлеба, так как два дня почти ничего не ел. После разгрома в ночном бою под Крупцами

он отбился от полка, попал в окружение, выйдя из которого с двенадцатью бойцами плутал по лесам в

поисках своей части. Но нигде он не мог набрести хотя бы на остатки полка или даже дивизии, иногда

попадались бойцы из неизвестных ему частей, но никто ничего толком не знал, в прифронтовой полосе

все смешалось, перемешались и наши и немцы. Еще через день вокруг остались одни только немцы, он

всюду натыкался на них самих или на свежие следы их пребывания и неделю метался по перелескам в

поисках какого-нибудь выхода. У него не было карты, и совершенно неясной была обстановка,

встреченные в пути красноармейцы давали самые противоречивые сведения. Ясно было одно – наши

отошли далеко, немцы устремились к Москве. В нескольких случайных стычках он потерял еще трех

человек, двое исчезли в ночи: может, отбились в темноте и пристали где к другим группам, а может, и того

хуже. С ним осталось лишь четверо, они забрели в какую-то лесную глухомань, где уже не было ни

немцев, ни наших, и вдруг эта случайная встреча с группой разведчиков на лесной просеке.

Капитан все-таки что-то натряс из карманов и свернул тоненькую куцую цигарку. Остальные молча и,

как показалось лейтенанту, с затаенной грустью наблюдали за своим командиром.

– Как зажигалка, цела? – спросил капитан, вправляя в синие брюки вывернутые карманы.

– Какая зажигалка? – удивился Ивановский.

И вдруг он все вспомнил.

Действительно, месяц назад под Касачевом, где они стояли тогда в обороне, как-то перед рассветом

начальник разведки полка привел на батарейный НП незнакомого командира в фуражке и с орденом

Красного Знамени на габардиновой гимнастерке. Как чуть рассвело, они стали что-то рассматривать в

стереотрубу на немецкой стороне, что-то отмечая на карте. Потом вместе позавтракали. Капитан еще

угостил Ивановского «Казбеком» и, прикуривая, обратил внимание на его трофейную зажигалку – фигурку

буддийского монаха. Зажигалка действительно была занятная: при легком нажатии на пружину у монаха

отскакивала часть черепа и появлялся огонек пламени.

Зажигалка оказалась цела, теперь Ивановский достал маленькую черную фигурку, большим пальцем

нажал на пружину. Но в этот раз огонек не появился, наверно, вышел бензин.

– Забавно, забавно, – сказал капитан. – Жаль, курить нечего.

– У нас тоже ни табачинки, – сказал Ивановский.

Их лица стали серьезными, капитан натянул на плечи свою изодранную куртку. В ощущения враз

ворвалась невеселая фронтовая действительность.

– Давно бедствуете? – спросил капитан.

– Да вот с семнадцатого. Как смяли тогда под Касачевом.

– Ясно. Что ж, пойдем вместе. Вот тут на моей карте обозначен стык, сюда и попробуем сунуться.

Они пробирались еще четверо суток, но никакого стыка в немецкой линии фронта не обнаружили, как,

впрочем, не обнаружили и самого фронта. Стояла глубокая осень, листва на деревьях вся облетела,

после холодных затяжных дождей наступила ранняя промозглая стужа. Дороги были забиты обозами,

автомобилями и вездеходами наступающих и тыловых немецких частей. Бойцы устали от многодневной

ходьбы по бездорожью, от голода. Некоторых начала донимать простуда, кашель. Лейтенанта не

переставали мучить чирьи по всему телу. А потом в группе появился раненный в ногу разведчик, который

не мог идти сам, и они по очереди несли его на самодельных, изготовленных из жердей и плащ-палатки

носилках. По этой причине они не могли идти быстро, но командир не хотел оставлять разведчика. Это

был действительно ценный разведчик, свободно говоривший по-немецки, голубоглазый и светловолосый

атлет по фамилии Фих. Ранило его случайно, когда они днем заскочили в деревню, чтобы расспросить о

дороге и разжиться чем-нибудь из еды, и уже в самом начале улицы напоролись на немцев. Первого

вышедшего из двора немца капитан свалил ударом ножа в шею. Это оказался офицер, и Волох по

старой привычке разведчика первым делом схватился за его полевую сумку. Но следом за офицером

шли еще двое, один из них выстрелил из пистолета и угодил Фиху в бедро. Хорошо, Балаенко дал

60

очередь, немец упал, и они все бросились наутек, подхватив раненого, который после этого выстрела не

сделал уже ни одного шага по земле. Наверное, немецкая пуля повредила у него какой-нибудь важный

нерв, нога обвисла, как плеть. К тому же началось какое-то осложнение, поднялся жар. Длительные

переходы причиняли неимоверные страдания раненому, повязка все время сбивалась, рана

кровоточила; Фих, сжав зубы, страдал, все больше мрачнел и уходил в себя.

Так прошло несколько дней.

Однажды они остановились передохнуть на заросшем дубняком пригорке. Лиственный лес весь уже

стоял обнаженный, лишь корявые низкорослые дубки продолжали шелестеть на ветру своей сильно

пожухлой, но еще по-летнему густою листвой. Здесь было относительное затишье, дубняк надежно

укрывал их от чужих глаз. Как только остановились, разведчики попадали наземь, с молчаливой

отрешенностью на изможденном лице лежал на носилках Фих. Волох сидел возле и соломиной

задумчиво колупал в зубах. Есть было нечего, курить тоже. Двое разведчиков ушли на поиски жилья,

чтобы раздобыть какой-нибудь кусок хлеба для раненого.

– Слушай, Фих, – вдруг сказал капитан. – Ты не беспокойся, мы тебя не оставим. Мы тебя вынесем, и

все будет ладно. Главное – не падай духом.

– Отдай мне пистолет, – слабым голосом протянул Фих.

Два дня подряд он непрестанно требовал свой пистолет, который, заподозрив неладное, у него вынул

из кобуры Волох. Теперь всякий разговор с раненым начинался и кончался его требованием вернуть

пистолет.

– Ну вот, ты опять за свое! Отдам я тебе пистолет. Но сначала надо тебя донести до своих.

– Отдайте мой пистолет! Зачем взяли? Зачем эти заботы? Для оправдания вашей совести? Плюньте,

капитан...

Уговорить его было невозможно, капитан понимал это и особенно не уговаривал. Их положение не

оставляло места иллюзиям, да они и не нуждались ни в каких иллюзиях. Безнадежность состояния Фиха

была очевидной как для него самого, так и для всех восьмерых в группе, включая старого его дружка

сержанта Рукавицына, всю дорогу выхаживавшего раненого как только было возможно. Беда, однако,

состояла в том, что возможности его были весьма ограниченны. Фих таял на глазах, и Рукавицын, по

существу, ничем не мог ему пособить. С убитым видом он сидел над товарищем и грязным платком

вытирал холодную испарину с его бледного лба.

– Да-а, дела, – сказал капитан. – Что же нам с тобой делать?

Вопрос был почти риторический, никто не мог и не пытался на него ответить. Впрочем, капитан и не

ждал ответа, он просто размышлял вслух. Однако на этот раз долго размышлять ему не пришлось -

вернулись двое разведчиков и сообщили, что деревень нигде нет, а обнаруженная поблизости сторожка

стоит пустая, ничем съестным поживиться там не удалось. Но на обратном пути разведчики видели, как

по дороге в соседний лесок одна за другой шли груженые немецкие машины, которые быстро там

разгружаются и налегке возвращаются прежней дорогой. По всей видимости, в лесок перебазируется

какой-нибудь крупный немецкий склад.

Они, разумеется, знали, что склады могут быть разные: с фуражом, боеприпасами, горючим,

вещевым, инженерным или даже химическим имуществом. Но могут быть также и с продовольствием.

Наверно, вероятность последнего предположения показалась изголодавшимся бойцам наибольшей, и

капитан живо вскочил на ноги.

– А ну где? Далеко?

– Да километра два отсюда.

Они снялись с места и скоро прошли дубнячок, потом обошли по краю овражек, перешли мокроватую

луговинку, снова вошли в колючий густой кустарник, на выходе из которого по команде Волоха все разом

замерли. Сквозь чащу ольшаника было видно, как по ухабистой, разбитой дороге в редкий сосновый

лесок тащились тяжело груженные семитонные «бюссинги», где-то там они разгружались и скоро бежали

вниз, наверно, за новой партией груза. Капитан сразу сел, где стоял, достал из-за пазухи бинокль.

Разведчики опустили на землю носилки с Фихом.

– Ух ты, что там наворочено! Вот это да! – удивился капитан. – Проволокой обносят, так, так. А подходы,

в общем, хорошие. Вот бы, когда стемнеет. На-ка, прикинь, – сказал он, передавая бинокль Ивановскому.

Лейтенант, отыскав в голых ветвях прогалину, направил на лес бинокль. Отчетливо было видно, как там

разгружали машины. Работали, кажется, пленные, в некотором отдалении от них маячили темные

фигуры в длинных шинелях с винтовками в руках. Под высокими редкими соснами на пригорке

вытянулись длинные ряды каких-то громоздких зеленых и желтых ящиков. Несколько ранее сложенных

штабелей были укрыты брезентом.

– Интересно, что? – рассуждал капитан. – Но все равно. Устроим фейерверк на всю Смоленщину.

Рукавицын, у тебя противотанковая граната цела? Хорошо. А тол ты еще не выбросил, Погребняк?

Ракеты надо приготовить тоже. Пригодятся.

Он тут же, в ольшанике, наскоро изложил свой план нападения на склад, распределил обязанности

между горсткой усталых, голодных людей. Присматривать за раненым поручил сначала двоим, а потом

только одному Рукавицыну. Своим заместителем назначил его, Ивановского. Решили выступать, как

только стемнеет.

– Веселенькая будет ночь! – радовался капитан, потирая озябшие руки. – Закурить бы теперь, да

нечего.

61

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Наверное, лучше будет взорвать. Под проволокой протащить заряд со шнуром, подложить под

штабель. Часового отвлечь куда-нибудь в сторону. Как это сделать – Ивановский знал, когда-то учил

капитан Волох. Есть несколько способов. Лучше бы, разумеется, вовсе снять часового, но, если объект

большой, часовых будет несколько, всех не снимешь.

Так, размышляя, Ивановский небыстро спускался на лыжах с неприметного в ночи пригорка. В

снежной темени вообще не рассмотреть было, где пригорочек, а где ложбина, он лишь чувствовал это по

весу лыж на ногах, которые то вдруг тяжелели, и появлялась надобность помогать себе палками, то

бежали по снегу охотнее.

Ивановский все время держал на юг, изредка проверяя направление по компасу. Справа в туманной

мгле, то приближаясь к лыжне, то удаляясь от нее, петляла речушка, которую он узнавал по неровному

шнурку кустарника на берегу. Слева к ней сбегали окончания невысоких пригорков, которые то и дело

приходилось пересекать лыжникам.

Съехав с очередного пологого склона, Ивановский остановился. Лыжи затрещали в каких-то сухих

бодыльях, и лейтенант поглядел в сторону, чтобы обойти их. Сзади по одному приближались и

останавливались его бойцы.

– Ну как? – спросил он на полный голос. Здесь, кажется, уже никто не мог их услышать.

– Угрелись, лейтенант, – тяжело дыша, ответил, подъезжая, Лукашов; белый, заметный даже в ночи

пар валил от его грузной фигуры. Судник схватил горсть снега и, подпершись палкой, стал жадно есть.

Скоро подъехали Хакимов и Краснокуцкий; еще кто-то спускался по склону.

– Дюбин! – позвал лейтенант.

– Идет, кажется, – не сразу отозвался голос из сумерек, и он подумал, что, если замыкающий тут,

значит, все в сборе, можно двигаться.

– Как бы передохнуть, товарищ командир? – с ноткою жалобы спросил Краснокуцкий.

Ивановский вынул часы. Стрелки показывали час ночи.

– Отставить отдых, – сказал лейтенант. – Мы опаздываем.

– Уже поджилки дрожат.

– Втягивайтесь, втягивайтесь. Потом легче будет. Так, за мной марш!

Он боялся отдыхом расхолодить бойцов, по себе знал, как трудно после привала опять набирать

прежний темп. Важно было выдержать заданную скорость на протяжении всей ночи, может, даже при

надобности увеличить ее. Он знал: скоро должно появиться второе дыхание, и тогда всем станет легче...

Но усталость брала свое, и лейтенант все чаще стал замечать, что взгляд его упрямо клонился к

земле и перед глазами начиналось однообразное мелькание лыжных носов. Однажды, с усилием

оторвав взгляд от снега и вскинув голову, он обнаружил впереди что-то мрачно-серое, похожее на

высокую стену леса. И в самом деле это был лес – преградив им путь, тревожно и тягуче шумели на

ветру высокие сосны. Ивановский слегка удивился – на карте в здешних местах не значилось никакого

леса, тем более хвойного; он подумал, что, может, потерял направление, и стал поспешно сверяться с

компасом. Но нет, все было верно, направление он держал, как и полагалось, точно в двести десять

градусов, но почему тогда лес? И как с ним поступить – пройти насквозь, не меняя маршрута, или

обойти? И в какую сторону обходить?

– Что, лейтенант, перекур? – спросил Лукашов сзади. Почему-то он подошел раньше Судника, который

приотстал так, что едва угадывался в сумерках. Это нарушало установленный им порядок на марше, и у

Ивановского вырвалось:

– А почему вы тут?

– Так вон сапер... Надоело на пятки наступать.

Кажется, его лыжники стали растягиваться, это уже никуда не годилось; лейтенант полагал, что по

готовой лыжне можно бы идти исправнее. Он упрятал компас в рукав и, напряженно соображая, как

поступить с лесом, ждал, когда подойдут остальные.

Спустя пять или даже десять минут подошли Хакимов и Краснокуцкий, остальных не было. Теряя

терпение, он подождал еще.

Уставшие лыжники, едва остановившись, наваливались грудью на концы воткнутых в снег палок: так

отдыхали. Все трудно, прерывисто дышали и хватали руками снег.

– Скоро ли, товарищ лейтенант? – упавшим голосом спросил Краснокуцкий. – Знаете, силы уже не

тае...

– Где остальные? – вместо ответа встревоженно спросил лейтенант.

– Да идут. Заяц, наверно, отстал. Ну и старшина там с ним нянькается.

– А Пивоваров?

– Да вон идет кто-то.

Из снежной тьмы, затканной густеющей на ветру крупой, выскользнула еще одна белая тень. Это был

Пивоваров.

– Где остальные? – спросил лейтенант.

– Не знаю. Сзади никого вроде, – бодро ответил боец. – Я там с креплением провозился...

– Ладно. Пошли.

62

Лейтенант не мог больше ждать. Старшина не новичок в подобных делах, он не должен отстать.

Опять же на снегу ясно видна наезженная лыжня, пусть догоняет. И лейтенант свернул вправо, вдоль

боровой опушки, в обход леска. Лезть в него напрямик он не решился, чтобы где-нибудь невзначай не

набрести на овраг или бурелом, а то и просто не застрять в чащобе. Все-таки на лыжах ночью по лесу

идти не годилось.

Но он не знал и как обойти его и брел наугад вдоль неровной извилистой опушки, повторяя лыжней

все замысловатые ее извилины. Шли гораздо осторожнее, чем в поле, под соснами в зарослях

молодняка все время что-то мерещилось, казалось, какие-то тени, фигуры людей. Но приблизившись, он

всякий раз обнаруживал, что это были молодые сосенки.

Между тем ветер усиливался, теперь он почти все время дул навстречу. Тонкая бязь маскхалата

пузырилась на спине, порой хлопая, словно парус. Лейтенант почувствовал, как у него заметно

поубавилось прыти, а с ней убыло и уверенности в правильности его направления. В остальном он не

сомневался. Он то делал энергичный рывок, то вдруг переходил на умеренный шаг, с большей, чем

следовало, осторожностью оглядываясь по сторонам. Время от времени он прислушивался к звукам

сзади, стараясь определить, не догоняют ли их отставшие Заяц с Дюбиным.

Но Дюбин все не нагонял их, а лес внезапно оборвался, они наконец достигли западной его