Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 39 страниц)
немудреным крестьянским уютом: хатой, сенями, большой закопченной печью, возле которой хлопотала
165
бабка Меланья – пекла драники. Плотно закусив с дороги, они сидели тогда без сапог на лежанке и
смешили хохотунью Любку, угощавшую их лесными орехами. Теперь перед ним было пожарище.
– Сволочи!
Преодолев минутное оцепенение, Рыбак перешагнул жердь и подошел к печи, укрытой шапкой
свежего снега. Совершенно нелепым выглядел на ней этот снег, плотным пластом лежавший на загнетке
и даже запечатавший устье печи. Трубы наверху уже не было, наверно, обвалилась во время пожара и
сейчас вместе с головешками неровной кучей бугрилась под снегом.
Сзади тем временем притащился Сотников, который молча постоял немного у изгороди и по чистому
снегу подворья отошел к колодезному срубу. Колодец, кажется, был тут единственным, что не
пострадало в недавнем разгроме. Цел оказался и журавль. Высоко задранный его крюк тихо
раскачивался на холодном ветру. Рыбак в сердцах пнул сапогом пустое дырявое ведро, обошел
разломанный, без колес, ящик полузаметенной снегом телеги. Больше тут нечем было поживиться – то,
что не сожрал огонь, наверно, давно растащили люди. Усадьба сгорела, и никого на ней уже не было.
Даже не сохранилось человеческих следов, лишь волчьи петляли за изгородью – наверно, волк тоже
имел какие-то свои виды на этот злосчастный хутор.
– Подрубали называется! – бросил Рыбак, уныло возвращаясь к колодцу.
– Выдал кто-то, – сипло отозвался Сотников.
Боком прислонившись – к срубу, он заметно поеживался от стужи, и, когда переставал кашлять,
слышно было, как в его груди тихонько похрипывало, словно в неисправной гармони. Рыбак, запустив в
карман руку, собрал там между патронов горсть пареной ржи – остаток его сегодняшней нормы.
– Хочешь?
Без особой готовности Сотников протянул руку, в которую Рыбак отсыпал из своей горсти. Оба
принялись молча жевать мягкие холодные зерна.
Пожалуй, им начинало всерьез не везти, и Рыбак подумал, что это невезение перестает быть
случайностью: кажется, немцы зажимали отряд как следует. И не так важно было, что вдвоем они
остались голодными, – больше тревожила мысль о тех, которые мерзли теперь на болоте. За неделю
боев и беготни по лесам люди измотались, отощали на одной картошке, без хлеба, к тому же четверо
было ранено, двоих несли с собой на носилках. А тут полицаи и жандармерия обложили так, что,
пожалуй, нигде не высунуться. Пока пробирались лесом, Рыбак думал, что, может, эта сторона болота
еще не закрыта и удастся пройти в деревню, на худой конец тут был хутор. Но вот надежда на хутор
рухнула, а дальше, в трех километрах, было местечко, в нем полицейский гарнизон, а вокруг поля и
безлесье – туда путь им заказан.
Дожевывая рожь, Рыбак озабоченно повернулся к Сотникову.
– Ну ты как? Если плох, топай назад. А я, может, куда в деревню подскочу.
– Один?
– Один, а что? Не возвращаться же с пустыми руками.
Сотников зябко подрагивал от холода: на ветру начал люто пробирать мороз. Чтобы как-то сохранить
остатки тепла, он все глубже засовывал озябшие руки в широкие рукава шинели.
– Что ты шапки какой не достал? Разве эта согреет? – с упреком сказал Рыбак.
– Шапки же в лесу не растут.
– Зато в деревне у каждого мужика шапка.
Сотников ответил не сразу.
– Что же, с мужика снимать?
– Не обязательно снимать. Можно и еще как.
– Ладно, давай потопали, – оборвал разговор Сотников.
Они перелезли через изгородь и сразу оказались в поле. Сотников враз ссутулился, глубже втянул в
воротник маленькую в пилотке голову, норовя на ходу отвернуться от ветра. Рыбак откуда-то из-за пазухи
вытащил замусоленное, будто портянка, вафельное полотенце и, стряхнув его, повернулся к напарнику.
– На, обмотай шею. Все теплей будет.
– Да ладно...
– На, на! А то, гляди, совсем окочуришься.
Сотников нехотя остановился, зажал между коленей винтовку и скрюченными, негнущимися пальцами
кое-как закутал полотенцем шею.
– Ну во! – удовлетворенно сказал Рыбак. – А теперь давай рванем в Гузаки. Тут пара километров, не
больше. Что-нибудь расстараемся, не может быть...
2
В поле было еще холоднее, чем в лесу, навстречу дул упругий, не сильный, но обжигающе-морозный
ветер, от него до боли заходились окоченевшие без перчаток руки: как Сотников ни прятал их то в
карманы, то в рукава, то за пазуху – все равно мерзли. Тут недолго было обморозить лицо и особенно
уши, которые Сотников, морщась от боли, то и дело тер суконным рукавом шинели. За ноги он не
опасался: ноги в ходьбе грелись. Правда, на правой отнялись, потеряв чувствительность, два
помороженных пальца, но они отнимались всегда на морозе и обычно начинали болеть в тепле. Но на
холоде мучительно ныло все его больное простуженное тело, которое сегодня вдобавок ко всему начало
еще и лихорадить.
166
Им еще повезло – снег в поле был достаточно тверд или не слишком глубок, они почти всюду
держались поверху, лишь местами проваливаясь то одной, то другой ногой, проламывая затвердевший
от мороза наст. Теперь шли вдоль гривки бурьяна по склону вниз. В поле было немного светлее, чем в
лесу, серый призрачный сумрак вокруг раздвинулся шире, внизу на снегу мельтешили от ветра сухие
стебли бурьяна. Спустя четверть часа впереди затемнелся какой-то кустарник – спутанные заросли
лозняка или ольшаника над речкой, и они не спеша пошли к этим зарослям.
Сотников чувствовал себя все хуже: кружилась голова, временами в сознании что-то как будто
проваливалось, исчезало из памяти, и тогда на короткое время он даже забывал, где находится и кто с
ним. Наверно, в самом деле надо было воротиться или вовсе не трогаться из леса в таком состоянии, но
он просто не допускал мысли, что может всерьез заболеть. Не хватало еще болеть на войне. Никто из
них не болел так, чтобы освобождали от заданий, да еще таких пустяковых, как это. Кашляли,
простуживались многие, но простуда не считалась в лесу болезнью. И когда там, у костра на болоте,
командир вызвал его по фамилии, Сотников не подумал о болезни. А узнав, что предстоит сходить в
село за продуктами, даже обрадовался, потому что все эти дни был голоден, к тому же привлекала
возможность какой-нибудь час погреться в домашнем тепле.
И вот погрелся.
В лесу все-таки было легче, а тут, на ветру, он почувствовал себя совсем плохо и даже испугался, что
может упасть: так кружилась голова, и от слабости вело из стороны в сторону.
– Ну, как ты?
Остановившись, Рыбак обернулся, подождал, и от этого его простого вопроса, на который не
обязательно было отвечать, у Сотникова потеплело в душе. Больше всего он боялся из напарника
превратиться в обузу, хотя и знал, что, если случится наихудшее, выход для себя найдет сам, никого не
обременяя. Даже и Рыбака, на которого как будто можно было положиться. После недавнего перехода
шоссе, когда им двоим выпало прикрыть отход остатков разбитого отряда, они как-то сблизились между
собой и все последние дни держались вместе. Наверно, потому вместе попали и на это задание.
– Вот лощину протопаем, а там за бугром и деревня. Недалеко уже, – подбадривал Рыбак, замедляя
шаг, чтобы идти рядом.
Сотников догнал его, и они вместе пошли по склону. Снег тут стал глубже, чем был на пригорке, ноги
чаще проламывали тонковатый наст; месяц теперь блестел за их спинами. Ветер сильными порывами
раздольно гулял в снежном поле, короткие полы шипели хлестали по озябшим коленям Сотникова.
Рыбак вдруг обернулся к товарищу:
– Все спросить хочу: в армии ты кем был? Наверно, не рядовым, а?
– Комбатом.
– В пехоте?
– В артиллерии.
– Ну тогда ясное дело: мало ходил. А я вот в пехоте всю дорогу топаю.
– И далеко протопал? – спросил Сотников, вспоминая свой путь на восток.
Но Рыбак это понял иначе.
– Да вот как видишь. От старшины до рядового дошел. А ты кадровый?
– Не совсем. До тридцать девятого в школе работал.
– Что, институт окончил?
– Учительский. Двухгодичный.
– А я, знаешь, пять классов всего... И то...
Рыбак не договорил – вдруг провалился обеими ногами, негромко выругался и взял несколько в
сторону. Тут уже начинался кустарник, заросли лозы, камыша, снег стал рыхлее и почти не держал
наверху; под ногами, кажется, было болото. Сотников в нерешительности остановился, выбирая, куда
ступить.
– За мной, за мной держи. По следам, так легче, – издали сказал Рыбак, направляясь в кустарник.
Они долго пробирались по широкой пойменной лощине, пока вылезли из зарослей мерзлого
тростника, отчаянно шелестевшего вокруг, перешли засыпанную снегом речушку и снова пошли лугом,
разгребая ногами рыхлый, глубокий снег. Сотников совершенно изнемог, тяжело дышал и едва дождался,
когда кончится эта болотистая низина и начнется поле. Наконец кустарник остался позади, перед ними
полого поднимался склон, снега здесь стало меньше. Но идти вверх оказалось не легче. Сотникова все
больше одолевала усталость, появилось какое-то странное безразличие ко всему на свете. В ушах
тягуче, со звоном гудело – от ветра или, может, от усталости, и он огромным усилием воли принуждал
себя двигаться, чтобы не упасть.
На середине длинного склона стало и вовсе плохо: подкашивались ноги. Хорошо еще, что снегу тут
было мало, а местами его и вовсе посдувало ветром, и тогда под бурками проступали пыльные
глинистые плешины. Рыбак вырвался далеко вперед – наверно, старался достичь вершины холма, чтобы
оглядеться, – кажется, уже скоро должна была появиться деревня. Но еще не дойдя до вершины, он
остановился. Сотникову показалось издали, что он там что-то увидел, по отсюда ему плохо было видно,
что именно. Снеговой холм полого поднимался к звездному небу и где-то растворялся там, исчезая в
тусклом мареве ночи. Позади же широко и просторно раскинулась серая, притуманенная равнина с
прерывистой полосой кустарника, слабыми очертаниями каких-то пятен, расплывчатых теней, а еще
167
дальше, почти не просматриваясь отсюда, затаился в темени покинутый ими лес. Он был далеко, тот
лес, а вокруг стыло на морозе ночное поле – если что случится, помощи ждать неоткуда.
Рыбак все еще стоял, отвернувшись от ветра, когда Сотников кое-как приволокся к нему. Он уже не
придерживался его следа – ступал куда попало, лишь бы не упасть. И, подойдя, неожиданно увидел: под
ногами была дорога.
Они ничего не сказали друг другу, вслушались, вгляделись и медленно пошли вверх – один по правой,
а другой по левой колеям дороги. Дорога, наверно, вела в деревню – значит, может, еще удастся дойти
туда, не свалиться в пути. Вокруг простирался все тот же призрачный ночной простор – серое поле, снег,
сумрак со множеством неуловимых теневых переходов, пятен. И нигде не было видно ни огонька, ни
движения – смолкла, затихла, притаилась земля.
– Стой!
Сотников шагнул и замер, коротко скрипнул и затих под его бурками снег. Рядом неподвижно застыл
Рыбак. Откуда-то с той стороны, куда уходила дорога, невнятно донесся голос, обрывок какого-то окрика
вырвался в морозную ночь и пропал. Они тревожно вгляделись в ночь – недалеко впереди, в ложбинке,
похоже, была деревня: неровная полоса чего-то громоздкого мягко серела в сумраке. Но ничего
определенного там нельзя было разобрать.
Замерев на дороге, оба всматривались, не будучи в состоянии понять, действительно ли это был крик
или, может, им показалось. Вокруг с присвистом шуршал в бурьяне ветер и лежала немая морозная ночь.
И вдруг снова, гораздо уже явственней, чем прежде, донесся человеческий крик – команда или, может,
ругательство, а затем, разом уничтожая все их сомнения, вдали бабахнул и эхом прокатился по полю
выстрел.
Рыбак, что-то поняв, с облегчением выдохнул, а Сотников, наверно, оттого, что долго сдерживал
дыхание, вдруг закашлялся.
Минуту его неотвязно бил кашель, как он ни старался унять его, все прислушиваясь, не донесутся ли
новые звуки. Правда, и без того уже было понятно, чей это выстрел: кто же еще, кроме немцев или их
прислужников, мог в такую пору стрелять в деревне? Значит, и в том направлении путь им закрыт, надо
поворачивать обратно.
Выстрелов, однако, больше не было, раза два ветер донес что-то похожее на голос – разговор или
окрик, не разобрать. Выждав, Рыбак сквозь зубы зло сплюнул на снег.
– Шуруют, сволочи! Для великой Германии.
Они еще постояли недолго, прислушиваясь к ветреной тиши, обеспокоенные вопросом: что делать
дальше, куда податься? Будто еще на что-то надеясь, Рыбак продолжал вглядываться в ту сторону, где
во мраке исчезала дорога; Сотников же, отвернувшись от ветра, начинал мелко, простудно дрожать.
– Значит, туда нечего и соваться, – решил Рыбак, озадаченно переминаясь на скрипучем снегу. -
Может, давай ложбинкой пройдем? Тут где-то, помнится, еще должна быть деревушка.
– Давай, – односложно согласился Сотников и зябко передернул плечами.
Ему было все равно куда идти, лишь бы не стоять на этом пронизывающем ветру. Чувства его
дремотно тупели, по-прежнему кружилась голова. Все его усилия теперь уходили только на то, чтобы не
споткнуться, не упасть, ибо тогда он, наверное, уже не поднялся бы.
Они свернули с дороги и по снежной целине направились туда, где широким пятном темнел какой-то
кустарник. Снег на склоне сначала был мелкий, по щиколотку, но постепенно становился все глубже,
особенно в низинке. К счастью, низинка оказалась неширокой, они скоро перешли ее и повернули вдоль
зарослей мелколесья, близко, однако, не подходя к ним. Сотников плохо ориентировался на этой
местности и во всем полагался на Рыбака, который облазил здешние места еще осенью, по черной
тропе, когда их небольшой отряд только еще собирал силы на Горелом болоте. Начав с небольшой
диверсии на дороге, этот отряд затем перешел к делам поважнее – взорвал мост на Ислянке, сжег
льнозавод в местечке, но после убийства какого-то крупного немецкого чиновника оккупанты
всполошились. В конце ноября три роты жандармов, оцепив Горелое болото, начали облаву, из которой
они едва вырвались тогда в соседний Борковский лес.
Сотников, однако, в то время был далеко отсюда и едва ли помышлял о партизанах. Он делал третью
попытку пробиться через линию фронта и не допускал мысли, что может оказаться вне армии.
Двенадцать суток пробиралась из-под Слонима на восток небольшая группа артиллеристов – тех, кто
уцелел из всего когда-то мощного корпусного артиллерийского полка. Но на Березине во время
переправы почти вся она была расстреляна из засады, а кто уцелел или не пошел ко дну, очутился в
плену у немцев. В числе этих последних, на счастье или беду, оказался и Сотников.
Да, это были отличные ребята, его артиллеристы, разведчики, огневики и связисты. Круглый год он
получал с ними только пятерки и благодарности от начальства за боевую подготовку, мастерство и
меткую стрельбу на полковых, армейских и показных учениях. Думалось, разразится война, и им будут
обеспечены блестящая победа, ордена, газетная слава и все прочее, к чему они были вполне
подготовлены и чего, безусловно, заслуживали. По крайней мере, больше других.
Но на войне все получилось иначе. Случилось так, что в распоряжении батареи осталось несколько
считанных секунд, и наибольший результат дали те, кто скорее сориентировался, проворнее успел
зарядить, кто просто оказался ловчее и не растерялся в момент, когда у него самого задрожали руки.
Рыбак уверенно шагал впереди вдоль опушки леска. Сотников опять приотстал, его суконные
растоптанные бурки, недавно доставшиеся ему от убитого партизана из местных, ровно шорхали по
168
снежной замяти. Их путь лежал вниз, ветер заходил сбоку, месяц тускло и ровно блестел с небосклона.
По-прежнему было морозно и ветрено, от стужи у Сотникова все сжалось, одеревенело внутри.
Казалось, никогда в жизни он не испытывал такого собачьего холода; как в эту февральскую ночь. От
усталости и однообразного шуршания ветра в бурьяне голова его полнилась гулом и путаницей
невнятных фраз, разговоров. В тусклой сумятице мыслей порой явственно проглядывало что-то из его
прошлого...
Наихудшее из всего состояло для Сотникова в том, что это был его первый и его последний
фронтовой бой, к которому комбат готовился в течение всей своей службы в армии. К сожалению, этот
злосчастный бой еще раз засвидетельствовал тот непреложный, но нередко игнорируемый факт, что в
усвоении опыта предыдущей войны не только сила, но, наверное, и слабость армии. Наверно, характер
каждой следующей войны слагается не столько из типических закономерностей предыдущей, сколько из
незамеченных или игнорированных ее исключений и неожиданностей, что и формирует как ее победы,
так и ее поражения. Жаль, что Сотников понял это слишком для себя поздно, когда уроки его короткой
фронтовой науки были для него уже бесполезны, а вся его батарейная мощь превратилась в груду
покореженного металла на булыжном шоссе под Слонимом.
Все это представлялось теперь как страшный, кошмарный сон, и, хотя и потом на его долю выпало
немало чудовищных испытаний, тот первый бой никогда не изгладится в его памяти.
...Четвертый день грохочущая колонна полка тащилась по лесным и проселочным дорогам на запад,
потом свернула на юг, но не проехала и десятка километров, как ее повернули на север. Трактора своим
неумолчным ревом оглушали окрестность, от перегрева кипела вода в радиаторах, пот и пыль разъедали
лица бойцов. С раннего утра до темноты над ними висела немецкая авиация, «юнкерсы» непрерывно
осыпали колонну бомбами. Все на дороге было завалено песком и землей, смрадно горели тягачи,
уцелевшие безостановочно объезжали их: колонна не прекращала движения. Бойцы со станин
беспорядочно палили вверх из винтовок, но пользы от такой их стрельбы было мало. Они даже не могли
заставить самолеты подняться выше, и те носились над дорогой, едва не задевая верхушки посадок.
Сотников сидел на головном в батарее тракторе и как избавления, как самого большого счастья
жаждал команды съехать с этой проклятой дороги и развернуться. Уж он бы тогда встретил немцев. Он
бы обрушил на их головы такое, что им и не снилось. Но не было даже команды остановиться, полк все
двигался и двигался, и каждые два часа над ним разгружались обнаглевшие «юнкерсы» и «хейнкели»,
перед которыми вся эта огневая мощь была беззащитной.
Так наступила последняя ночь их блуждания по западнобелорусским дорогам.
Полк был уже далеко не тот, что вначале: несколько расчетов погибло, в его батарее почти прямым
попаданием бомбы разворотило на дороге орудие. Правда, три еще оставались исправными, разве что
со вмятинами на щитах, с изодранной гусматикой колес и множеством осколочных шрамов на стволах и
станинах. У второго орудия потек пробитый накатник. Четверых погибших батарейцы везли, в прицепе на
снарядных ящиках, семерых раненых отправили в тыл. Впрочем, это были еще не самые большие
потери – другим батареям досталось хуже. Полковая колонна сократилась едва не наполовину, несколько
орудий осталось на дороге: поврежденные трактора не могли их тянуть, а запасных не было. Теперь
почти всю ночь двигались на восток, и в этом был плохой признак: ПНШ, закуривший из его пачки,
намекнул на окружение, оно и в самом деле было похоже на то. Бойцы не спали все четверо суток,
некоторые, сидя на станинах, немного вздремнули под утро – ночь была самой спокойной порой, если бы
не эта неопределенность в обстановке, черной плахой нависшая над полком. Перед рассветом сделали
короткую остановку в какой-то деревне, навстречу шли пехотинцы; невдалеке, видно было в ночи,
зажженное авиацией, что-то горело ярким, на полнеба, пламенем – говорили, станция. Никто им не
объяснил ничего, видно, командиры знали не больше бойцов, но людям как-то само собой передалось,
что совсем близко ненцы. Вскоре командир полка майор Парахневич повернул колонну на боковую,
обсаженную вербами дорогу. Поехали куда-то на юг. Ночью было спокойнее без авиации, зато они были
слепы и глухи: за ревом тракторов ничего невозможно было услышать, а в летней ночной темноте не
много увидишь. Перед самым рассветом Сотников не выдержал и только задремал на сиденье, как
громовой взрыв на обочине вырвал его из сна. Комбата обдало землей и горячей волной взрыва, он тут
же вскочил: «Комсомолец» сильно осел на правую гусеницу. И тут началось...
Как раз светало, за вербами ярко синел край неба и серело овсяное поле, а откуда-то спереди, от
головы колонны, их начали расстреливать танки. Не успел Сотников соскочить с трактора, как рядом
запылал тягач третьей батареи, провалилась в воронку гаубица. Оглушенный близкими ударами
взрывов, он скомандовал батарее развернуться вправо и влево, но не так просто было вывернуться с
громоздкими орудиями на узкой дороге. Второй расчет бросился через канаву в овес и тут же получил
два снаряда в трактор, гаубица опрокинулась, задрав вверх колесо. Утро осветилось ярким пламенем
горящих тракторов, посадки застлало соляровым дымом – танки расстреливали полк на дороге.
Это было наихудшее, что могло случиться, – они погибали, а вся их огневая мощь оставалась почти
неиспользованной. Поняв, что им отведено несколько скупых секунд, Сотников с расчетом кое-как
развернул прямо на дороге последнюю уцелевшую гаубицу и, не укрепляя станин, едва успев содрать
чехол со ствола, выстрелил тяжелым снарядом. Сначала нельзя было и разглядеть, где те танки:
головные в колонне машины горели, уцелевшие бойцы с них бежали назад, дым и покореженные
трактора впереди мешали прицелиться. Но полминуты спустя между вербами он все же увидел первый
немецкий танк, который медленно полз за канавой и, свернув орудийный ствол, гахал и гахал
169
выстрелами наискосок по колонне. Сотников оттолкнул наводчика (орудие было уже заряжено),
дрожащими руками кое-как довернул толстенный гаубичный ствол и наконец поймал это еще тусклое в
утренней дымке страшилище на перекрестие панорамы.
Выстрел его грохнул подобно удару грома, гаубица сильно сдала назад, больно ударила панорамой в
скулу; внизу, из-под незакрепленных сошников, брызнуло искрами от камней, одна станина глубоко
врезалась сошником в бровку канавы, вторая осталась на весу на дороге. Сквозь пыль, поднятую
выстрелом, он еще не успел ничего разглядеть, но услышал, как радостно закричал наводчик, и понял,
что попал. Он тут же опять припал к панораме – едва не закрывая собой все ее поле зрения, за дорогой
двигался второй танк, комбат вперил гаубичный ствол в его серое лбище – так близко тот казался в
оптике – и крикнул: «Огонь!» Замковый отреагировал вовремя, выстрел опять оглушил его, но в этот раз
он успел уклониться от панорамы и за пылью перед стволом увидел, как то, что за секунду до выстрела
было танком, хрястнуло, будто яичная скорлупа, и от мощного внутреннего взрыва частями развалилось
в стороны. Неповоротливая, тяжелая, предназначенная для стрельбы из далекого тыла гаубица своим
мощным снарядом разнесла танк вдребезги.
Неожиданно их охватил азарт боевой удачи. Уже не обращая внимания на потери, на убитых и
раненых, что, истекая кровью, корчились на пыльном булыжнике, на огонь, пожиравший их технику, и
град пуль оттуда, из танков, несколько уцелевших расчетов вступили в неравный бой с танками. Тем
временем рассвело, уже стало видать, куда целиться. Несколько пожаров дымно пылали за дорогой:
немецкие машины горели.
Сотников выпустил шесть тяжелых снарядов и разнес вдребезги еще два танка. Но какое-то
подсознательное, обостренное опасностью чувство подсказало ему, что удача кончается, что судьбой
или случаем отпущенные секунды использованы им полностью, что следующий, второй или третий
снаряд из танка будет его. Впереди живых, наверное, уже не осталось, последним притащился оттуда и
упал, обливая кровью станину, командир полка; рядом в канаве бахали из карабинов несколько бойцов -
метили в танковые щели. Возле ящиков уткнулся головой в землю заряжающий Коготков, сзади никого
больше не было. Тогда Сотников на четвереньках сам бросился к снарядному ящику. Однако он не успел
доползти до него, как сзади оглушающе грохнуло, тугая волна взрыва распластала его на булыжнике, и
черное удушливое покрывало на несколько долгих секунд закрыло собой дорогу. Задохнувшись от земли
и пыли, он краешком сознания все же почувствовал, что жив, и тут же под лавой земляной трухи, которая
низринулась сверху, рванулся к орудию. Но гаубица уже немощно скособочилась на краю воронки, ствол
взрывом свернуло в сторону, смрадно горела резина колесного обода. И тогда он понял, что это конец.
Он плохо еще соображал, сам уцелел или нет, но чувствовал, что оглох: взрывы вокруг ушли за
непроницаемую толстую стену, другие звуки все разом исчезли, в голове стоял протяжный болезненный
звон. Из носа показалась кровь, он грязно размазал ее по лицу и сполз с дороги в канаву. Напротив, за
вербами, тяжело переваливаясь на гусеницах, шел, наверно, тот самый, подбивший его танк. Свежий
утренний ветер стлал черные космы дыма от пылающего трактора, жирно воняло соляркой и тротилом
от взрывов, дымно тлела гимнастерка на плече уже неживого командира полка.
Потрясенный неожиданностью разгрома Сотников минуту осоловело смотрел на ползущие за дорогой
немецкие танки, их номера и черно-белые, выбитые по трафарету кресты. И тогда кто-то дернул его за
рукав, он повернул голову – рядом появилось запачканное сажей и кровью лицо старшины батареи,
который что-то кричал ему и показывал рукой в тыл, куда по канаве бежали бойцы.
Они вскочили и сквозь вонючий дым над дорогой, пригнувшись, также побежали туда...
3
Рыбак обошел мысок мелколесья и остановился. Впереди, на склоне пригорка, в едва серевшем
пространстве ночи, темнели крайние постройки деревни. Как она выглядела отсюда, Рыбак уже не
помнил: когда-то, в начале осени, они проходили стороной по дороге, но в деревню не заходили.
Впрочем, сейчас это его мало заботило – важнее было определить, нет ли там немцев или полицаев,
чтобы ненароком не угодить в западню.
Он недолго постоял возле кустарника, прислушиваясь, но ничего подозрительного в деревне вроде не
было слышно. Донеслось несколько разрозненных, приглушенных ночью звуков лениво протявкала
собака. По-прежнему упруго и настойчиво дул ветер, тихо посвистывая рядом в мерзлых ветвях, пахнуло
дымом – где-то, наверно, топили. Тем временем сзади подошел Сотников и, остановившись, тоже
всмотрелся в сумерки.
– Ну что?
– Вроде тихо, – негромко сказал Рыбак. – Пошли помалу.
Было бы удобнее и короче свернуть к крайней в этой деревне избушке, что темнела невдалеке, по
самые окна увязнув в сугробе, – там начиналась улица. Но возле крайней всегда больший риск
напороться на неприятность: в конце улицы обычно заканчивают свой маршрут караульщики и патрули,
там же устраивает засады полиция. И он свернул по снегу в сторону. Вдоль проволочной в две нитки
ограды они перешли лощинку, направляясь к недалеким постройкам, тесно сгрудившимся в конце
огородов на отшибе. Это было гумно. Там еще постояли минуту за растрескавшимся углом пуньки или
тока с продранной крышей, прислушались, и Рыбак с оглядкой вышел на пригумье. Отсюда было рукой
подать до низенькой, сиротливо покосившейся избушки при одном сарайчике, куда вела утоптанная в
снегу тропинка. Рыбак сделал по ней два шага, но тут же соступил в снег – на тропке пронзительно
170
заскрипело под сапогами. За ним принял в сторону Сотников, и они пошли так, по обе стороны стежки, к
избе.
Они еще не достигли сарайчика, как до их слуха явственно донесся стук – во дворе кто-то рубил
дрова, рубил вроде бы с неохотой, вполсилы. Рыбак обрадовался: если рубят дрова – значит, в деревне,
наверно, все тихо, чужих нет. К тому же не надо стучать в окно, проситься впустить – обо всем можно
будет расспросить дровосека. Правда, он тут же подумал, что неосторожностью можно спугнуть
человека – завидев чужих, запрется, тогда попробуй его вытащить из избы. И он как можно тише обошел
сарайчик, переступил через концы брошенных на снегу жердей и вышел из-за угла.
В темновато-серых сумерках двора у ограды кто-то возился с поленом. Он не сразу понял, что это
женщина, которая, заслышав сзади шаги, вдруг испуганно вскрикнула.
– Тихо, мамаша! – негромко сказал Рыбак.
Растерявшись, она замерла перед ним – низенькая пожилая тетка в грубом, толсто повязанном на
голове платке – и не могла вымолвить слова. Рыбак из предосторожности взглянул на ведущую в сени
дверь, та была закрыта, больше во дворе вроде никого не было. Впрочем, он не очень и опасался – он
уже знал, что в этой деревне спокойно. Полицаи, пожалуй, засели за самогон, а немцы вряд ли тут
появлялись.
– Ой, господи боже, и напугалась же! Ой, господи...
– Ладно, хватит креститься. Полицаев в деревне много?
– А нет полицаев. Был один, так в местечко перебрался. А больше нет.
– Так, – Рыбак прошелся по двору, выглянул из-за угла. – Деревня как называется?
– Лясины. Лясины деревня, – полная внимания и еще не прошедшего испуга, отвечала тетка.
Ее топор глубоко сидел в суковатом еловом полене, которое она, очевидно, тщетно пыталась
расколоть пополам.
Рыбак уже прикинул, что неплохо бы тут и отовариться: подход-выход хороший, на пути гумно, лесок -
если что, все это прикроет их от чужого глаза.
– Кто еще дома?
– Так одна ж я, – будто удивившись их неосведомленности, ответила женщина.
– И больше никого?
– Никого. Одна вот живу, – вдруг пожаловалась она, все не сводя с него выжидательно-тревожного
взгляда, наверно старалась угадать тайную цель их ночного визита.
Рыбака, однако, мало тронул этот ее жалостливо-покорный тон, ему уже были знакомы эти наивные
повадки деревенских теток, разжалобить его было трудно. Теперь он изучал обстановку на дворе -
увидел раскрытые ворота в сарай и заглянул в его глухой, полный навозного запаха мрак.
– Что, пусто?
– Пусто, – упавшим голосом подтвердила женщина, не отходя от топора. – Забрали все чисто.
– Кто забрал?
– Ну, известно кто. Как у красноармейской матери. Чтоб им подавиться, иродам!
Тут Рыбак с мимолетным сочувствием взглянул на женщину – если та перешла на проклятия, значит
не врет, можно верить. И он про себя недовольно чмыхнул, поняв, что и здесь, наверно, ничего не
выйдет, – не до нитки же обирать ее, и без того обобранную немцами. Придется искать дальше.
Сотников, ссутулясь, уныло ожидал под стеной, и Рыбак шагнул к женщине.
– Что, не расколешь?
Тетка догадалась, что он поможет, и, заметно обрадовавшись, как-то сразу сбросила с себя пугливую
настороженность.
– Да вот, лихо на него, вбила – не выдеру. С вечера бьюсь, ни туда ни сюда.
– А ну дай!
Рыбак закинул за спину карабин и обеими руками взялся за гладкое сухое топорище. Хакнув, сильно
ударил поленом о колоду, потом еще. Ударял метко, с удовольствием, ощущая силу в руках и привычную
