Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
ликование.
– Ну, шиссен! Шиссен, ну! Фашисте! Бриганти!37
Она раскраснелась от бега и азарта, глаза ее горели злым черным огнем, короткие густые волосы
трепетали на ветру. Видимо исчерпав весь запас бранных слов, она схватила из-под ног камень и,
неумело размахнувшись, швырнула его. Подскакивая, он покатился далеко вниз.
От обрыва первым полез вверх Иван. Кое-как они карабкались вдоль стланика, подъем становился
все круче. Черт бы их побрал, эти заросли. Хорошо, если бы они были там, внизу, где еще можно было
укрыться от погони, а теперь они только мешали, кололись, цеплялись за одежду. Лезть же через них
напрямик было просто страшно – так густо переплелись жесткие, как проволока, смоляные ветки. То и
дело бросая тревожный взгляд вверх, Иван искал более удобного пути, но ничего лучшего тут не было.
Вверху их ждал новый, еще более сыпучий обрыв, и он понял, что влезть на него они не смогут. .
Джулия, однако, не видела и не понимала этого. Занятая перебранкой с немцами, она немного
отстала и теперь торопливо догоняла его. Запыхавшись, он присел и вытянул на камнях больную ногу.
– Иванио, нёга? – испуганно крикнула она снизу. Он не ответил.
– Нёга? Дай нёга!
Он молча встал и снова посмотрел вверх, на обрыв; она тоже взглянула туда, осмотрела сыпучую
стену и насторожилась.
– Иванио!
– Ладно. Пошли.
– Иванио!
Ее лицо передернулось будто от боли, она оглянулась – немцы быстро лезли по их следам.
– Иванио, морто будем! Нон Тэрэшки. Аллес нон?
37 Ну, стреляйте! Стреляйте, ну! Фашисты! Разбойники! (итал.)
46
– Давай быстрей! Быстрей, – не отвечая, строго прикрикнул Иван: иного выхода, как повернуть в
стланик, у них не было. И он, закусив губу, сунулся в непролазную его чащу, которой чурались даже
звери. Тотчас колючие иглы сотнями впились в ноги, но он, не обращая на них внимания, оберегал
только колено; от боли и напряжения на лбу выступил холодный пот. Не очень остерегаясь колючек и
камней, он яростно полез через стланик в обход кручи.
– Ой, ой! Ой! – с отчаянием восклицала Джулия и лезла за ним, то и дело цепляясь за колючки и
падая. Иван не успокаивал ее и не торопил – он лишь посматривал на край обрыва, где вот-вот должны
были показаться немцы.
Правда, на этот раз беглецам повезло: они добрались почти до верхней границы зарослей, когда
внизу из-за кручи вылез первый эсэсовец. Теперь он уже был опасен, потому что разница в высоте
между ними и немцами стала незначительной. Как только немец поднял голову, Иван торопливо
прицелился из пистолета и выстрелил.
В горах прокатилось гулкое эхо.
Он, разумеется, не попал – было далеко, но немец из предосторожности шмыгнул под обрыв, и вслед
за тем раздалась длинная автоматная очередь. «Тр-р-р-рт. . р-р-р-т. . р-т. .» – все дальше относя ее,
удлинили очередь горы. Когда эхо затихло, беглецы бросились дальше. Внезапный пистолетный выстрел
испугал немцев, и на круче какое-то время никто не появлялся. Потом из-за обрыва показалась
полосатая фигура – первой ее увидела Джулия.
– Иванио, гефтлинг!
Сумасшедший, широко расставляя ноги, влез на обрыв и, шатаясь, закричал своим отвратительным
сорванным голосом.
– Руссэ! Руссэ! Хальт! Варум ду гейст вэг? Зи волен брот габэн!38
– Цурюк!39 – крикнул Иван.
Сумасшедший испуганно пригнулся и попятился назад. Там на него – слышно было – закричали
немцы, которые немного погодя почти все сразу, сколько их было, высыпали из-за обрыва.
Положение ухудшалось. До седловины, где кончался стланик, было рукой подать, но тут немцы могли
уже достать их из автоматов. Надо было во что бы то ни стало задержать эсэсовцев и прорваться за
седловину. Иван опустился на колено, сунул ствол пистолета в шаткую развилку стланика и выстрелил
второй раз, затем третий. Потом, пригнувшись, затаился в низкорослых зарослях. В это время к нему
подоспела Джулия:
– Иван, нон патрон аллес! Нон аллес!40
Он понял, прикоснулся к ее худенькому плечу, желая тем самым успокоить девушку – два патрона он,
конечно, оставит. Он ждал выстрелов в ответ, но немцы молчали, широкой цепью они тоже полезли в
стланик. Тогда он вскочил и, пригибаясь, чтоб хоть немного прикрыться, заковылял вверх, к седловине
над кручей.
Наверно, немцы все же допустили ошибку, когда, глядя на беглецов, тоже подались в стланик. Эти
заросли не только задерживали движение, они мешали видеть противника, прицеливаться, и, пока
эсэсовцы возились там, Иван с Джулией понемногу продвигались вверх. Ожидая выстрелов сзади, они
наконец выскочили из стланика, задыхаясь, добежали до узенькой седловины и почти скатились по
другой ее стороне. Отсюда Иван прежде всего окинул взглядом местность: с одной стороны под низко
нависшими облаками поднимался такой же, как и сзади, крутой каменистый склон; прямо из-под ног
уходил спуск в лощину, за которой начиналась новая невысокая горная складка. Там и сям над горами
плыли белые, как овечьи стада, облака, а над ними сплошная завеса туч закрывала снежные вершины.
Едва они выбежали из седловины, Джулия, сложив на груди ладони, упала на колени, и губы ее
быстро-быстро зашептали какие-то слова.
– Ты что? Быстрей! – крикнул он.
Она не ответила, прошептала еще несколько слов, и он, сильно хромая, побежал вниз. Она торопливо
вскочила и быстро догнала его.
– Санта Мария поможет. Я просит очэн, очэн...
Он искренне удивился:
– Брось ты! Кто поможет!
Не зная, куда податься, и не в силах уже лезть вверх, они спустились наискосок по склону в лощину.
Седловина с кручей пока еще защищала их от немцев. Бежать вниз было намного легче, тело, казалось,
само неслось вперед, только от усталости подгибались колени. Иван все сильнее хромал. Джулия
опережала его, но далеко не отбегала и часто оглядывалась. Очевидно, то, что они вырвались чуть не
из-под самого носа немцев, вызвало у девушки неудержимый азарт. Задорно оглядываясь на Ивана, она
лепетала с надеждой и радостью:
– Иванио, ми будет жит! Жит, Иванио! Я очэн хотель жит! Браво, вита!41
«Ой, рано, рано радоваться!» – думал Иван, оглядываясь на бегу, и тотчас увидел на седловине
первого эсэсовца. Он с трудом вылез из-за камней, высокий, в подтянутых бриджах. Мундир на нем был
38 Русский! Русский! Стой! Почему ты убегаешь? Они хотят дать тебе хлеба! (нем.)
39 Назад! (нем.)
40 Иван, только не все патроны! Не все! (нем.)
41 Да здравствует жизнь! (итал.)
47
расстегнут, и на груди белела рубашка. Нет, он не спешил стрелять, хотя они были и не очень далеко от
него и намного ниже. С полминуты он смотрел на них, стоя на месте, а потом крикнул что-то остальным,
наверно подходившим к нему сзади, и захохотал. Смеялся он долго, что-то кричал вдогонку беглецам.
Потом, вместо того чтобы бежать за ними, сел на камень и снял с головы пилотку.
Джулия подскочила к Ивану и затормошила его:
– Иванио, Иванио, смотри. Он благородий тэдэско! Он пустиль нас! Пустиль... Смотри!
Иван не мог понять, почему они не стреляли и не преследовали, почему они оставили их и все
остановились на седловине. Один из них отошел в сторону и, размахивая автоматом, закричал:
– Шнеллер! Шнеллер! Ляуф шнеллер!42
– Иванио, тэдэски пустиль нас! – на бегу с вдруг загоревшейся радостью лепетала Джулия. – Ми жит!
Ми жит!
Иван молчал.
«Что за напасть? Что они надумали?» Все это действительно казалось ему странным. Но Иван был
уверен, что это неспроста, что эсэсовцы не от доброты своей остановили погоню, они готовят что-то еще
более худшее.
Но что?
Иван с Джулией добежали до самого дна лощины, сквозь рододендрон продрались на другую ее
сторону – невысокий, пологий склон-взлобок – и обессиленно поплелись наверх. Выветрившийся
песчаник и колючки низкорослой травы вконец искололи их ноги, но теперь они не ощущали жесткости
земли. Джулия то убегала вперед, то возвращалась, оглядываясь на немцев. Радость ее все возрастала
по мере того, как они отходили от седловины. Однако унылый, обеспокоенный вид Ивана в конце концов
не мог не обратить на себя ее внимания.
– Иванио, почему фурьёзо? Нёга, да? – обеспокоенно спросила она.
– Не нога...
– Почему? Ми будем жит, Иванио, ми убегаль...
Кажется, он уже догадался, в чем было дело. Не отвечая ей, Иван торопливо ковылял по взлобку,
который дальше круто загибался вниз. Он скрывал их от немцев, это было хорошо, но... Они выходили
из-за пригорка, и тут Джулия, наверное также о чем-то догадавшись, вдруг остановилась. Горы впереди
расступились, на пути беглецов необъятным простором засинел воздух – внизу лежало мрачное ущелье,
из которого, клубясь, полз к небу туман.
С вдруг похолодевшими сердцами они молча добежали до обрыва и отшатнулись – склон круто падал
в затуманенную бездну, в которой кое-где серели пятна нерастаявшего зимнего снега.
24
Джулия лежала на каменном карнизе в пяти шагах от обрыва и плакала. Он не успокаивал ее, не
утешал – сидел рядом, опершись руками на замшелые камни, и думал, что, наверное, все уже кончилось.
Впереди и сбоку к ним подступал обрыв, с другой стороны начинался крутой скалистый подъем под
самые облака, сзади, в седловине, сидели немцы. Получилась самая отменная западня – надо же было
попасть в такую! Для Джулии это было слишком внезапно и мучительно после вдруг вспыхнувшей
надежды спастись, и он теперь не уговаривал ее – не находил для этого слов.
Из пропасти несло промозглой сыростью, их разгоряченные тела начали быстро остывать; вокруг в
скалах, словно в гигантских трубах, выл, гудел ветер, было облачно и мрачно. Но почему немцы не идут,
не стреляют, столпились вверху на седловине – одни сидят, другие стоят, обступив полосатую фигуру
безумного? Иван всмотрелся и понял: они развлекались. Раскуривая, тыкали в гефтлинга сигаретами – в
лоб, в шею, в спину, – и гефтлинг со связанными руками вьюном вертелся между ними, плевался,
брыкался, а они ржали, обжигая его сигаретами.
– Руссэ! Рэттэн! Руссэ!43 – летел оттуда истошный крик сумасшедшего.
Иван насторожился – сволочи, что они еще выдумали там? Почему они такие безжалостно-
бесчеловечные и к своим и к чужим – ко всем? Неужели это только от душевной низости, ради забавы?
Похоже было, немцы чего-то ждали, только чего? Возможно, какой-либо подмоги? Но теперь ничто
уже не страшно. Теперь явная финита, как говорит Джулия. Четвертый его побег, видимо, станет
последним. Жаль только вот это маленькое человеческое чудо – эту черноглазую говорунью, счастье с
которой было таким хмельным и таким мимолетным. Хотя он и так был благодарен случаю, который
послал ему эту девушку в самые последние и самые памятные часы его жизни. После всего, что
случилось, как это ни странно, умирать рядом с ней было все же легче, чем в ненасытной печи
крематория.
Джулия, кажется, выплакалась, плечи ее перестали вздрагивать, только изредка подергивались от
холода. Он снял с себя тужурку и, потянувшись к девушке, бережно укрыл ее. Джулия встрепенулась,
пересилила себя, села и запачканными, в ссадинах кулачками начала вытирать заплаканные глаза.
– Плёхо, Иванио. Ой, ой, плёхо!..
– Ничего, не бойся! Тут два патрона, – показал он на пистолет.
42 Быстрей! Быстрей! Удирай быстрей! (нем.)
43 Русский! Спаси! Русский! (нем.)
48
– Нон счастья Джулия. Фина вита44 Джулия, – в отчаянии говорила она.
Он неподвижно сидел на земле, неотрывно следя за немцами, и все внутри у него разрывалось от
горя и беспомощности. Перед собственной совестью он чувствовал себя ответственным за ее судьбу.
Только что он мог сделать? Если бы хоть немного доступнее был обрыв, а то проклятый, нависший над
бездной карниз, за ним еще один, а дна так и не видно в мрачном тумане, даже не прослушивался шум
потока. Опять же нога, разве можно удержаться на такой крутизне? И вот все это, собравшись одно к
одному, определило их неизбежный конец.
– Руссэ! Рэттэн! Рэттэн! Руссэ! – слабо доносился из седловины голос безумного.
Джулия, увидев на седловине немцев, привстала на колени и вскинула маленькие свои кулачки:
– Фашисте! Бриганти! Своляч! Нэйман зи унс! Ну?45
На седловине примолкли, затихли, и ветер вскоре донес оттуда приглушенный расстоянием голос:
– Эй, рус унд гурен! Ми вас будет убиваль!..
И вслед второй:
– Ком плен! Бросай холодна гора. Шпацирен горяча крематориум!..
Лицо Джулии снова загорелось яростной злостью.
– Нейм! Нейм! – махала она кулачками. – Ком нейм унс! Нун, габен зи ангст? !46
Немцы выслушали долетевшие до них сквозь ветер слова и один за другим начали выкрикивать
непристойности. Джулия, злясь от невозможности ответить им в таком поединке, только кусала губы.
Тогда Иван взял ее за плечи и прижал к себе. Девушка послушно припала к его груди и в безысходном
отчаянии, как дитя, заплакала.
– Ну не надо! Не надо. Ничего, – неловко успокаивал он, едва подавляя в себе приступ злобного
отчаяния.
Джулия вскоре затихла, и он долго держал ее в своих объятиях, горько думая, как здорово все
началось и как нелепо кончается. Наверно, он абсолютный неудачник, самый несчастный из всех людей -
не смог воспользоваться такой благоприятной возможностью спастись. Голодай, Янушка и другие
сделали бы это куда лучше – добрались бы уже до Триеста и били бы фашистов. А он вот завяз тут, в
этих проклятых горах, да еще, как волка, дал загнать себя в ловушку. Видно, надо было, как и взялся,
рвать ту бомбу – пусть бы бежали другие. А так вот. . И еще погубил Джулию, которая поверила в тебя,
побежала за тобой, полюбила... Оправдал ты ее надежды, нечего сказать!
Он прижимал к груди ее заплаканное лицо, неясно, сквозь собственную боль ощущая трепет ее рук на
своих плечах. Это вместе с отчаянием по-прежнему вызывало в нем невысказанную нежность к ней.
Потом Джулия села рядом, поправила рукой растрепанные ветром волосы:
– Малё, малё волёс. Нон большой волёс. Никогда!
От горя он только стиснул зубы. Рассудок его никак не мог примириться с неотвратимостью гибели. Но
что сделать? Что?
– Иванио, – вдруг оживившись, воскликнула она. – Давай манджаре хляб. Есть хляб!
Она достала из кармана остатки хлеба и с неожиданно вспыхнувшей радостью в заплаканных глазах
разломила его пополам:
– На, Иванио.
Он взял большой кусок, но на этот раз не стал делиться, уравнивать порции – теперь это не имело
смысла. С наслаждением они проглотили хлеб – последний остаток своего запаса, который берегли до
Медвежьего хребта. И тут Иван с новой остротой почувствовал неизбежность конца. Странно, но с этим
куском вдруг исчезла последняя надежда, выжить – съев его, они тем самым как бы подытожили все свои
жизненные заботы, и теперь осталось только одно – прожить недолгие минуты и умереть. Ивана снова
охватила тоска при мысли о напрасной трате стольких усилий и в такое время! Ребята на востоке уже
освободили родную землю, вышли за границы Союза, идут сюда, и он уже не встретит их, хотя так
рвался навстречу...
Джулия бросала полные отчаяния взгляды на мрачные ущелья, то и дело посматривала на тех,
вверху, что не уходили, сидели, караулили их тут.
– Иванио! Где ест бог? Где ест мадонна? Где ест справьядливость? Почему нон кара фашизм? -
спрашивала она, в горе ломая тонкие смуглые руки.
– Есть справедливость! – точно очнувшись, крикнул он. – Будет им кара! Будет!
– Где ест кара? Где? Энглиш? Американ? Совет Унион?
– Конечно! Советский Союз. Он свернет хребты этим сволочам.
– Совет Унион?
– Ну конечно.
Джулия с внезапной надеждой в глазах устремилась к нему.
– Он карашо? Люче, люче все?
Иван не понял, спросил:
– Что?
– Россия карашо? Справьядливо? Блягородно! Иванио вчера говори правду, да?
44 Конец жизни (итал.).
45 Берите нас! Ну? (нем.)
46 Нате! Нате! Идите возьмите нас! Ну, боитесь? (нем.)
49
И вдруг будто в новом свете и совершенно другими, чем прежде, глазами увидел он и ее, и себя, и
далекую свою Родину – то, чем она была для него всю жизнь и чем могла быть.
– Да, – твердо сказал он. – Россия – чудесная, хорошая, справедливая страна. Лучше ее нет! А что еще
будет! После войны! Когда раздавим Гитлера. Вот увидишь... Эх, если бы хоть один день!.. Один только
день!..
В неудержимом порыве Иван сорвал с камня жесткую поросль мха. Захлестнутый бурной волной
нестерпимо жгучей любви к далекой своей Отчизне, он больше ничего не мог сказать, чувствуя, что готов
заплакать, чего никогда с ним не случалось. Джулия, видно, поняла это и ласково прикоснулась к его
колену.
– Я знат, – почти сквозь слезы, но со светлой улыбкой произнесла она. – Я знат. Я верит тебе. Я
думаль, немножко Иван говорит неправда. Я ошибалься...
Она как-то сразу приободрилась. Было холодно, из ущелья дул пронизывающий ветер, и она
запахнула полы тужурки. Только красные, окровавленные ступни ее стыли на камне – прикрыть их было
нечем. Вдруг она, будто вспомнив о чем-то, привстав на колени, просто, без всякого перехода, запела:
Расцетали явини и гуши,
Попили туани над экой...
Иван удивился: уж очень неуместней показалась ему песня на краю этой могилы. Но, увидев, как
застыли на седловине немцы, тоже стал подпевать.
Видно, песня удивила немцев, они что-то закричали. Иван не слышал этих выкриков, он проникся
простенькой этой мелодией, которая внезапно вырвала их из состояния обреченности и унесла в иной,
человечный и несказанно светлый мир.
Однако немцы недолго удивлялись их дерзости – вскоре кто-то из них сорвал автомат и выпустил
очередь. На этот раз тут и там пули высекли на камнях стремительные дымки, которые сразу подхватил
ветер. Иван дернул Джулию за полы тужурки, девушка неохотно пригнулась и спрятала голову за камень.
«Стреляйте, сволочи, стреляйте! Пусть слышат! – подумал он, имея в виду лагерь, в котором всегда
прислушивались к каждому выстрелу с гор. – Пусть знают: еще живы!»
Несколько минут они лежали за каменным барьером, пережидая, пока над ущельем громом
отгрохочут очереди. Пули все же редко попадали сюда: немцы больше пугали, стараясь держать их в
страхе и покорности. Потом автоматы умолкли. Далеко раскатилось эхо, и не успело оно заглохнуть, как
откуда-то со стороны луга прорвались сквозь ветер новые, знакомые звуки. Вскинув голову, Джулия
хотела что-то сказать, но Иван жестом остановил ее – они стали вслушиваться, напряженно глядя друг на
друга. Несмотря на то, что рядом была Джулия, Иван зло выругался – за седловиной заливались лаем
собаки.
Долго подавляемый гнев вдруг прорвался в Иване, он поднялся на широко расставленные ноги -
разъяренный и страшный.
– Звери! – закричал он на немцев. – Звери! Сами боитесь – помощников ведете! Все равно нас не взять
вам! Вот! Поняли?
Конечно, они легко могли застрелить его, но не стреляли. Кажется, они старались понять, что
прокричал им этот флюгпункт. От нервного возбуждения Иван весь трясся, его знобило – начинался жар.
Он оглянулся – вверху немного прояснилось, в разрыве облаков стали видны блестящие от утренних
лучей просветы голубизны. Казалось, вот-вот должен был выплыть из туч Медвежий хребет, до которого
они не дошли. Очень хотелось увидеть его и солнце, но их все не было, и оттого стало невыносимо
горько.
Иван опустился на землю – то, что вот-вот должно было произойти, уже не интересовало его, он знал
все наперед. Он даже не оглянулся, когда собаки появились на седловине. Овчарки шли все время по
следу и были разъярены погоней. Джулия вдруг бросилась к Ивану, прижалась к нему и закрыла лицо
руками:
– Нон собак! Нон собак! Иванио, эршиссен! Скоро!.. Эршиссен!
Гнев и первое потрясение, прорвавшиеся в нем, сразу исчезли, он снова стал спокойным. Убить себя
было просто, куда страшнее то же самое сделать с Джулией, но он должен это сделать. Нельзя было
позволить эсэсовцам взять их живыми и повесить в лагере – пусть волокут мертвых! Если уж не удалось
вырваться на свободу, так надо досадить им хотя бы своей смертью.
В это время немцы пустили собак.
Одна, две, три, четыре, пять пегих, спущенных с поводков овчарок, распластавшись на бегу,
устремились по склону; за ними бежали немцы. Поняв, что вот-вот они окажутся тут, Иван вскочил,
схватил за руку Джулию, та бросилась ему на шею и захлебнулась в плаче. Он чувствовал, что надо что-
то сказать. Самое главное, самое важное осталось у него в сердце, но слова почему-то исчезли, а собаки
с визгом неслись уже по лощине. Тогда он оторвал ее от себя, толкнул к обрыву – на самый край
пропасти. Девушка не сопротивлялась, лишь слабо всхлипывала, будто задыхаясь, глаза ее стали
огромными, но слез в них не было – стыл только страх и подавляемый страхом крик.
На обрыве он кинул взгляд в глубину ущелья – оно по-прежнему было мрачным, сырым и холодным;
тумана, однако, там стало меньше, и в пропасти ярко забелели снежные пятна. Одно из них узким
длинным языком поднималось вверх, и в сознании его вдруг сверкнула рискованная мысль-надежда.
50
Боясь, что не успеет, он ничего так и не сказал Джулии, а опустил уже поднятый пистолет и толкнул
девушку на самый край пропасти:
– Прыгай!
Джулия испуганно отшатнулась. Он еще раз крикнул: «Прыгай на снег!» – но она снова всем телом
качнулась назад и закрыла руками лицо.
Собаки тем временем выскочили на взлобок. Иван почувствовал это по их лаю, который громко
раздался за самой спиной. Тогда он сунул в зубы пистолет и подскочил к девушке. С внезапной яростной
силой он схватил ее за воротник и штаны и, как показалось самому, бешено ногами вперед бросил в
пропасть. В последнее мгновение успел увидеть, как распластанное в воздухе тело ее пролетело над
обрывом, но попало ли оно на снег, он уже не заметил. Он только понял, что самому с больной ногой так
прыгнуть не удастся.
Собаки бешено взвыли, увидев его тут, и Иван подался на два шага от обрыва. Впереди всех на него
мчался широкогрудый поджарый волкодав с одним ухом – он перескочил через камни и взвился на дыбы
уже совсем рядом. Иван не целился, но с неторопливым, почти нечеловеческим вниманием, на которое
был еще способен, выстрелил в его раскрытую пасть и, не удержавшись, сразу же в следующего.
Одноухий с лету юзом пронесся мимо него в пропасть, а второй был не один – с ним рядом бежали еще
два, и Иван не успел увидеть, попал он или нет.
Его недоумение оборвал бешеный удар в грудь, нестерпимая боль пронизала горло, на миг мелькнуло
в главах хмурое небо, и все навсегда погасло...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
«Здравствуйте, родные Ивана, здравствуйте, люди, знавшие Его, здравствуй, деревня Терешки у Двух
Голубых Озер в Белоруссии.
Это пишет Джулия Новелли из Рима и просит вас не удивляться, что незнакомая вам синьора знает
вашего земляка, знает Терешки у Двух Голубых Озер в Белоруссии и имеет возможность сегодня, после
нескольких лет поисков, послать вам это письмо.
Конечно, вы не забыли то страшное время в мире – черную ночь человечества, когда с отчаянием в
сердцах тысячами умирали люди. Одни, уходя из жизни, принимали смерть как благословенное
освобождение от мук, уготованных им фашизмом, – это давало им силы достойно встретить финал и не
погрешить перед своей совестью. Другие же в героическом единоборстве сами ставили смерть на
колени, являя человечеству высокий образец мужества, и погибали, удивляя даже врагов, которые,
побеждая, не чувствовали удовлетворения – столь относительной была их победа.
Таким человеком был и ваш соотечественник Иван Терешка, с которым воля провидения свела меня
на трудных путях победной борьбы и огромных утрат. Мне пришлось разделить с Ним последние три дня
Его жизни – три огромных, как вечность, дня побега, любви и невообразимого счастья. Судьбе не угодно
было дать мне разделить с Ним и смерть – рок или обычный нерастаявший сугроб снега на склоне горы
не дали мне разбиться в пропасти. Потом меня подобрали добрые люди – отогрели и спасли. Конечно,
это случилось позже, а в тот первый миг после моего падения в пропасть, когда я открыла глаза и
поняла, что жива, Иванио в живых уже не было – вверху под облаками утихал вой псов, и лишь эхо Его
последних двух выстрелов, отдаляясь, грохотало в ущелье.
Постепенно я возвратилась к жизни. Она поначалу казалась мне лишенной всякого смысла без Него,
и долгие месяцы моего одиночества были полны лишь теми скорбными и счастливыми днями,
прожитыми с Ним. Я могла бы описать вам, какой это был человек, но думаю, вы лучше меня знаете Его.
Я хочу только сообщить, что вся моя последующая жизнь была неразрывно связана с Ним, так же как и
моя скромная общественная деятельность в Союзе борьбы за мир, в издании профсоюзной газеты,
наконец, в воспитании сына Джиованни, которому уже восемнадцать лет и который готовится стать
журналистом. (Между прочим, это он перевел на русский язык мое письмо, хотя и я изучила ваш язык, но,
конечно, не столь совершенно, как сын.) Еще в моей комнате висит карта Белоруссии – страны, так
горячо любимой Иваном. Жаль, что у меня нет фото Ивана. Хоть бы какое-нибудь: детское, юношеское
или еще лучше – солдатское...
Иногда, вспоминая Иванио, я содрогаюсь от мысли, что могла бы не встретиться с Ним, попасть в
другой лагерь, не увидеть Его схватки с командофюрером, не побежать за Ним после страшного взрыва -
пройти в жизни где-то мимо Него, не соприкоснуться с Ним. Но этого не случилось, и теперь я говорю
спасибо провидению, спасибо всем испытаниям, выпавшим на мою долю, спасибо случаю, сведшему
меня с Ним.
Вот и все. Финита.
С благодарностью ко всем – родившим, воспитавшим и знавшим Человека, истинно русского по
доброте и достойного восхищения по своему мужеству. Не забывайте Его!
Спасибо, спасибо за все.
Уважающая вас
Джулия Новелли из Рима».
51
Дожить до рассвета
Повесть
Перевод с белорусского автора
М.: Дет., лит., 1987
ГЛАВА ПЕРВАЯ
– Все. Спорить не будем, стройте людей! – сказал Ивановский Дюбину, обрывая разговор и выходя из-
за угла сарая.
Длинноногий, худой и нескладный, в белом обвисшем маскхалате, старшина Дюбин смолк на
полуслове; в снежных сумерках быстро наступающей ночи было видно, как недовольно передернулось
его темное от стужи и ветра, изрезанное ранними морщинами лицо. После коротенькой паузы,
засвидетельствовавшей его молчаливое несогласие с лейтенантом, старшина резко шагнул вперед по
едва обозначенной в снегу тропинке, направляясь к тщательно притворенной двери овина. Теперь уже
притворять ее не было надобности, широким движением Дюбин отбросил дверь в сторону, и та,
пошатываясь, косо зависла на одной петле.
– Подъем! Выходи строиться!
Остановившись, Ивановский прислушался. Тихо звучавший говорок в овине сразу умолк, все там
затихло, как бы загипнотизированное неотвратимостью этой, по существу, обыденной армейской
команды, которая теперь означала для всех слишком многое... Через мгновение, однако, там все враз
задвигалось, заворошилось, послышались голоса, и вот уже кто-то первый шагнул из темного проема
дверей на чистую белизну снега. «Пивоваров», – рассеянно отметил про себя Ивановский, взглянув на
белую фигуру в новеньком маскхалате, выжидающе замершую у темной стены сарая. Однако он тут же и
забыл о нем, поглощенный своими заботами и слушая хозяйское покрикивание старшины в овине.
– Быстро выходи! И ничего не забывать: возвращаться не будем! – глуховато доносился из-за
бревенчатых стен озабоченно-строгий голос Дюбина.
Старшина злился, видно, так и не согласившись с лейтенантом, хотя почти ничем не выдавал этого
своего несогласия. Впрочем, злиться про себя Дюбин мог сколько угодно, это его личное дело, но пока
здесь командует лейтенант Ивановский, ему и дано решать. А он уже и решил – окончательно и
бесповоротно: переходить будут здесь и сейчас, потому что сколько можно откладывать! И так он
прождал почти шесть суток – было совсем близко, каких-нибудь тридцать километров, стало шестьдесят -
только что мерил по карте; на местности, разумеется, наберется побольше. Правда, в конце ноября ночь
долгая, но все же слишком много возлагалось на эту их одну ночь, чтобы неразумно тратить столь
дорогое теперь для них время.
Лейтенант решительно взял прислоненную к стене крайнюю связку лыж – свою связку – и отошел с
тропы в снег, на три шага перед строящейся в шеренгу группой. Бойцы поспешно разбирали лыжи,
натягивали на головы капюшоны; ветер из-за угла сердито трепал тонкую бязь маскировочных халатов и
стегал по груди длинными концами завязок. Как Ивановский ни боролся со всем лишним, груза
набралось более чем достаточно, и все его десять бойцов выглядели теперь уродливо-неуклюжими в
толстых своих телогрейках, обвешанных под маскхалатами вещевыми мешками, гранатными сумками,
оружием, подсумками и патронташами. Вдобавок ко всему еще и лыжные связки, которые были пока
громоздкой обузой, не больше. Но все было нужно, даже необходимо, а лыжи, больше всего казавшиеся
ненужными теперь, очень понадобятся потом, в немецком тылу; на лыжи у него была вся надежда. Это
именно он предложил там, в штабе, поставить группу на лыжи, и эту его идею сразу и охотно одобрили
все – от флегматичного начальника отдела разведки до придирчивого, задерганного делами и
подчиненными начальника штаба.
Другое дело, как ею воспользоваться, этой идеей.
Именно эта мысль больше других занимала теперь лейтенанта, пока он молчаливо, со скрытым
нетерпением ждал построения группы. В снежных сумерках разбирали лыжные связки, глухо постукивая
ими, сталкивались на узкой тропинке неуклюжими, нагруженными телами его бойцы. Как они покажут
себя на лыжах? Не было времени как следует проверить всех их на лыжне, выдвигались к передовой
засветло, согнувшись, пробирались в кустарнике. С утра он просидел на НП командира здешнего
стрелкового батальона – наблюдал за противником. Весь день с низкого пасмурного неба сыпал редкий
снежок, к вечеру снежок погустел, и лейтенант обрадовался. Он уже высмотрел весь маршрут перехода,
запомнил на нем каждую кочку, и тут пошел снег, что может быть лучше! Но как только стало темнеть,
ветер повернул в сторону, снегопад стал затихать и вот уже почти совсем перестал, лишь редкие
снежинки неслись в стылом воздухе, слепо натыкаясь на бревенчатые стены сарая. Старшина
предложил переждать часа два, авось опять разойдется. В снегу бы они управились куда как лучше...
– А если не разойдется? – резко переспросил его Ивановский. – Тогда что ж, полночи коту под хвост?
Так, что ли?
Полночи терять не годилось, весь путь их был рассчитан именно на полную ночь. Впрочем, старшине
нельзя было отказать в сообразительности – если переход сорвется, не понадобится и самая полная,
самая длинная ночь.
52
Правофланговым на стежке стал сержант Лукашов, из кадровых, плотный молчаливый увалень,
настоящий трудяга-пехотинец, помощник командира взвода по должности, специально
откомандированный из батальона охраны штаба на это задание. Во всем его виде, неторопливых,
