Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
скоро в глаза ярко ударил свет зимнего дня. В сиянии этого света на пороге появилась поджарая фигура
Стася в подпоясанном армейском бушлате, с закинутым за плечо карабином.
– Ну, где цвай бандит? К следователю!
Полицай хохотнул коротко и противно, а в Рыбаке что-то мучительно перевернулось внутри. Наверно,
с излишней поспешностью он вскочил на ноги и пошел на вызов. В сознании его нелепой тревогой
промелькнул вопрос: где Сотников? Сначала же, наверно, должны были привести Сотникова, а потом
уже взять на допрос его. Или, может, Сотникова уже убили?
Он покорно подошел к ступенькам, обождал, пока Стась закрыл за ним дверь, потом впереди
конвоира быстро взбежал наверх. Двигался он почти механически, без всякого участия сознания, не
замечая ничего вокруг. Чувствовал себя отвратительно. Нет, это не было страхом: его донимало
бессилие, невозможность прибегнуть к испытанному средству – силе, чтобы по-солдатски постоять за
себя. Отсутствие всякого выбора предельно сузило его возможности, мысль относительно старосты
осталась лишь намерением – он не продумал ее как следует, ничего не решил конкретно и теперь нес к
следователю полное смятение в душе.
– Вот полушубочек и скинешь, – с силой хлопнул его по плечу Стась. – А ничего полушубочек, ей-богу.
И сапоги! Ну, сапожки-то я заберу. А то жаль такие трепать, правда? – сказал он доверительно, взмахнув
перед арестантом ногой в добротном хромовом сапоге. – У тебя какой номер?
– Тридцать девятый, – солгал Рыбак, замедляя шаг: после смрадного подвала хотелось хоть
надышаться.
– Холера, маловаты! Эй, в рот тебе оглоблю! – вдруг вызверился полицай. – Шире шаг!
Остерегаясь тумака, Рыбак не стал упрямиться – быстрым шагом проскочил крыльцо, двери,
недлинный полутемный коридор с мордатым дневальным у тумбочки. Стась вежливо постучал согнутым
пальцем в филенку какой-то двери:
– Можно?
Будто во сне, предчувствуя, как сейчас окончательно рухнет и рассыплется вся его жизнь, Рыбак
переступил порог и вперся взглядом в могучую печь-голландку, которая каким-то недобрым
предзнаменованием встала на его пути. Ее крутые черного цвета бока всем своим траурным видом
напоминали нелепый обелиск на чьей-то могиле. За столом у окна стоял щупловатый человек в пиджаке,
он ждал. Рыбак остановился у порога, подумав, не тот ли это полицай-следователь, о котором говорил
староста.
– Фамилия? – гаркнул человек.
Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико недобро хмурилось, взгляд исподлобья жестко
ощупывал арестанта.
– Рыбак, – подумав, сказал арестант.
– Год рождения?
– Девятьсот шестнадцатый.
– Где родился?
– Под Гомелем.
Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя настороженно, энергично, но вроде не так
угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.
– Садись.
Рыбак сделал три шага и осторожно опустился на скрипучий венский стульчик напротив стола.
– Жить хочешь?
Странный этот вопрос своей неожиданностью несколько снял напряжение, Рыбаку даже
послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на стуле.
– Ну кому ж жить не хочется. Конечно...
Однако следователь, кажется, был далек от того, чтобы шутить, и в прежнем темпе продолжал сыпать
вопросами:
– Так. Куда шли?
Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же темпа в ответах, но Рыбак опасался
прозевать каком-либо подвох в словах следователя и несколько медлил.
143
– Шли за продуктами. Надо было пополнить припасы, – сказал он и подумал: «Черт с ним! Кто не знает,
что партизаны тоже едят. Какая тут может быть тайна?»
– Так, хорошо. Проверим. Куда шли?
Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально вглядываясь в малейшее изменение в
лице пленника. Рыбак, однако, разгладил на колене полу полушубка, поскреб там какое-то пятнышко – он
старался отвечать обдуманно.
– Так это... На хутор шли, а он вдруг оказался спаленный. Ну, пошли куда глаза глядят.
– Какой хутор сожжен?
– Ну тот, Кульгаев или как его? Который под лесом.
– Верно. Кульгаев сожжен. Немцы сожгли. А Кульгай и все кульганята расстреляны.
«Слава богу, не придется взять грех на душу», – с облегчением подумал Рыбак.
– Как оказались в Лесинах?
– Обыкновенно. Набрели ночью, ну и... зашли к старосте.
– Так, так, понятно, – соображая что-то, прикинул следователь. – Значит, шли к старосте?
– Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал...
– На хутор. Понятно. А кто командир банды? – вдруг спросил следователь и, полный внимания, замер,
вперив в него жесткий, все замечающий взгляд.
Рыбак подумал, что тут уж можно солгать – пусть проверят. Разве что Сотников...
– Командир отряда? Ну этот. . Дубовой.
– Дубовой? – почему-то удивился следователь.
Рыбак продолжительным взглядом уставился в его глаза. Но не затем, чтобы уверить следователя в
правдивости своей лжи, важно было понять: верят ему или нет?
– Прохвост! Уже с Дубовым снюхался! Так я и знал! Осенью не взяли, и вот, пожалуйста...
Рыбак не понял: кого он имеет в виду? Старосту? Но как же тогда? Видно, он здесь что-то напутал...
Однако размышлять было некогда, Портнов стремительно продолжал допрос:
– Где отряд?
– В лесу.
Тут уж он ответил без малейшей задержки и прямо и безгрешно посмотрел в холодно-настороженные
глаза следователя – пусть уверится в его абсолютной правдивости.
– В Борковском?
– Ну.
(Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и большой, но после взрыва моста на
Ислянке обложен с четырех сторон. Хватит того, что там осталась группа этого Дубового, остатки же их
отряда перебрались за шестнадцать километров, на Горелое болото.)
– Сколько человек в отряде?
– Тридцать.
– Врешь! У нас есть сведения, что больше.
Рыбак снисходительно улыбнулся. Он почувствовал надобность продемонстрировать легкое
пренебрежение к неосведомленности следователя.
– Было больше. А сейчас тридцать. Знаете, бои, потери...
Следователь впервые за время допроса довольно поерзал в кресле:
– Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит от всех вас.
Рыбак промолчал. Его настроение заметно тронулось в гору; кажись, от Сотникова они немного
узнали, значит, можно насказать сказок – пусть проверяют. Опять же было похоже на то, что следователь
вроде начал добреть в своем отношении к нему, и Рыбак подумал, что это его отношение надобно как-то
укрепить, чтобы, может, еще и воспользоваться им.
– Так! – Следователь откинулся в кресле. – А теперь ты мне скажи, кто из вас двоих стрелял ночью?
Наши видели, один побежал, а другой начал стрелять. Ты?
– Нет, не я, – сказал Рыбак не слишком, однако, решительно.
Тут уже ему просто неловко было оправдываться и тем самым перекладывать вину на Сотникова. Но
что же – брать ее на себя?
– Значит, тот? Так?
Этот вопрос был оставлен им без ответа – Рыбак только подумал: «Чтоб ты издох, сволочь!» Так хитро
ловит! Да и на самом деле, что он мог ответить ему?
Впрочем, Портнов не очень и настаивал.
– Так, так, понятно. Как его фамилия?
– Кого?
– Напарника.
Фамилия! Зачем бы она стала ему нужна, эта фамилия? Но если Сотников не назвал себя, то, видно,
не следует называть его и ему. Наверно, надо было как-либо соврать, да Рыбак не сразу сообразил как.
– Не знаю, – наконец сказал он. – Я недавно в этом отряде...
– Не знаешь? – с легким упреком переспросил Портнов. – А староста этот, говоришь, Сыч? Так он у вас
значится?
Рыбак напряг память – кажется, он даже и не слышал фамилии старосты или его клички.
– Я не знаю. Слышал, в деревне его зовут Петр.
144
– Ах, Петр.
Ему показалось, что Портнов этот какой-то путаник, но тотчас он сообразил: следователь хочет
запутать его.
– Так, так. Значит, родом откуда? Из Могилева?
– Из-под Гомеля, – терпеливо поправил Рыбак. – Речицкий район.
– Фамилия?
– Чья?
– Твоя.
– Рыбак.
– Где остальная банда?
– На... В Борковском лесу.
– Сколько до него километров?
– Отсюда?
– Откуда же?
– Не знаю точно. Километров восемнадцать будет.
– Правильно. Будет. Какие деревни рядом?
– Деревни? Дегтярня, Ульяновка. Ну и эта, как ее... Драгуны.
Портнов заглянул в лежащую перед ним бумажку.
– А какие у вас связи с этой... Окунь Авгиньей?
– Дёмчихой? Ей-богу, никаких. Просто зашли перепрятаться, ну и поесть. А тут ваши ребята...
– А ребята и нагрянули! Молодцы ребята! Так, говоришь, никаких?
– Точно никаких. Авгинья тут ни при чем.
Следователь бодро вскочил из-за стола, локтями поддернул сползавшие в поясе бриджи.
– Не виновата? А вас принимала? На чердаке прятала? Что, думаешь, не знала, кого прятала?
Отлично знала! Покрывала, значит. А по законам военного времени что за это полагается?
Рыбак уже знал, что за это полагается по законам военного времени, и подумал, что, пожалуй,
придется отказаться от непосильного теперь намерения выгородить Дёмчиху. Было очевидно, что на
каждую такую попытку следователь будет реагировать, как бык на красный лоскут, и он решил не
дразнить. До Дёмчихи ли тут, когда неизвестно, как выкарабкаться самому.
– Так, хорошо! – Следователь подошел к окну и бодро повернулся на каблуках; руки его были засунуты
в карманы брюк, пиджак на груди широко распахнулся. – Мы еще поговорим. А вообще должен признать:
парень ты с головой. Возможно, мы сохраним тебе жизнь. Что, не веришь? – Следователь иронически
ухмыльнулся. – Мы можем. Это Советы ничего не могли. А мы можем казнить, а можем и миловать.
Смотря кого. Понял?
Он почти вплотную приблизился к Рыбаку, и тот, почувствовав, что допрос на том, наверно, кончается,
почтительно поднялся со стула. Следователь был ему по плечо, и Рыбак подумал, что с легкостью
придушил бы этого маломерка. Но, подумав так, он почти испугался своей такой нелепой тут мысли и с
деланной преданностью взглянул в живые, с начальственным холодком глаза полицейского.
– Так вот! Ты нам расскажешь все. Только мы проверим, не думай! Не наврешь – сохраним жизнь,
вступишь в полицию, будешь служить великой Германии...
– Я? – не поверил Рыбак.
Ему показалось, что под ногами качнулся пол и стены этого заплеванного помещения раздались
вширь. Сквозь минутное замешательство в себе он вдруг ясно ощутил свободу, простор, даже легкое
дуновение свежего ветра в поле.
– Да, ты. Что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди подумай. Но помни: или пан, или пропал.
Гаманюк!
Прежде чем он, ошеломленный, успел понять, что будет дальше, дверь раскрылась, и на пороге
вырос тот самый Стась.
– В подвал!
Стась дурашливо уставился на следователя.
– Так это... Будила ждет.
– В подвал! – взвизгнул следователь. – Ты что, глухой?
Стась встрепенулся.
– Яволь в подвал! Биттэ, прошу!
Рыбак вышел, как и входил, в крайней растерянности, на этот раз, однако, уже по другой причине.
Хотя он еще и не осознал всей сложности пережитого и в еще большей степени предстоящего, но уже
чувствовал остро и радостно – будет жить! Появилась возможность жить – это главное. Все остальное -
потом.
– Гы, значит, откладывается? – дернул его за рукав полушубка Стась, когда они вышли во двор.
– Да, откладывается! – твердо сказал Рыбак и впервые с вызовом посмотрел на красивое,
издевательски-улыбчивое лицо полицая.
Тот хохотнул хрипловатым, вроде козлиного блеяния, голосом.
– Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно – требуха из тебя вон!
«Дурной или прикидывается?» – подумал Рыбак. Но Стась теперь мало беспокоил его: у него
появился защитник.
145
13
Сотникова спасала его немощность: как только Будила начинал пытку, он быстро терял сознание. Его
отливали, но ненадолго, мрак опять застилал сознание, тело не реагировало ни на ременные
чересседельники, ни на специальные стальные щипцы, которыми Будила сдирал с пальцев ногти.
Напрасно провозившись так с полчаса, двое полицейских вытащили Сотникова из помещения и бросили
в ту камеру, к старосте.
Некоторое время он молча лежал на соломе в мокрой от воды одежде, с окровавленными кистями рук
и тихо стонал. Сознание то возвращалось к нему, то пропадало. Когда за дверью утихли шаги
полицейских, к нему на коленях подполз староста Петр.
– Ай-яй! А я и не узнал. Вот что наделали...
Сотников услышал новый возле себя голос, который показался ему знакомым, но истерзанное его
сознание уже не в состоянии было восстановить в памяти, кто этот человек. Впрочем, человек вроде был
расположен к нему, Сотников почувствовал это по голосу и попросил:
– Воды!
Человек, слышно было, поднялся, не сильно, хотя и настойчиво постучал в дверь.
– Черти! Не слышит никто.
Плохо соображая уже, Сотников все же понял, что помощи здесь не будет. И он ничего не просил
больше, погружаясь в забытье и оставаясь один на один со своими муками. Все время очень хотелось
пить. Какой-то густой знойный туман обволакивал все вокруг, Сотников долго тащился в нем на ватных
ногах, пока не увидел у забора колодец с ведром на цепи. Такими же ватными, бессильными руками он
опускал это ведро в колодец, как вдруг из его черной бездны с тревожным фырканьем бросился
врассыпную шустрый кошачий выводок. Сотников терпеть не мог кошек и почти в испуге отпрянул от
сруба, медленно приходя в себя. Затем он каким-то образом очутился на улице их довоенного городка и
вдруг увидел перед собой Редькина, давнишнего своего ординарца, как раз несшего связку мокрых,
наполненных водой фляг. Сотников схватился за одну из них, но фляга в его руках сразу же
превратилась в противогазную сумку, а в сумке какая же вода...
Спустя некоторое время он все-таки дождался котелка с водой и долго и мучительно пил. Но вода
была теплая, невкусная, она не утоляла жажды, только противно наполняла желудок. Вожделенное это
питье не принесло ему облегчения, лишь усилило муки, его стало тошнить. Было очень жарко от
полуденного солнца, в окопчике, где он стоял, всюду пересыпался раскаленный песок с клочками сухой
колючей травы. Он ничуть еще не напился, как рядом послышался окрик руководителя стрельбами
полковника Логинова: «Темп! Темп!» Сотникова это удивило и обеспокоило одновременно: показалось
странным, как он мог отвлечься на этот водопой во время стрельбы? Он испугался, что не уложится в
темп подачи команд, который вместо полагавшихся шести – десяти секунд, наверно, перевалил за
минуту.
Потом его видения стали тускнеть, сознание заволокло бессмыслицей, за которой едва пробивались
ускользающие причудливые образы, усиливающие и без того нестерпимые его страдания...
Когда в камеру вернули Рыбака, Сотников, как труп, тихо лежал на соломе, с головы до пят накрытый
шинелью. Рыбак сразу же опустился рядом, откинул полу шинели, поправил ему руку. Сломанные
пальцы Сотникова слиплись в кровавых сгустках, и он ужаснулся при мысли, что то же самое могли
сделать и с ним. На первый раз расправа каким-то образом миновала его. Но что будет завтра?
– Хлопец, тут это... Воды надо... – сказал из угла Петр, пока Стась запирал дверь.
– Я тебе не хлопец, а господин полицай! – злобно заметил Стась.
– Пускай полицай. Извините. Человек помирает.
– Туда и дорога бандиту. Тебе тоже.
С громовым грохотом захлопнулась дверь, стало темно; Петр, вздохнув, опустился на солому в углу.
– Звери!
– Тихо вы! – сказал Рыбак. – Услышат.
– Пусть слышат. Чего уж бояться...
Закрылась и наружная дверь, на ступеньках заглохли шаги полицая. Сделалось очень тихо, и стало
слышно, как неподалеку, в подвале, кто-то тихонько плакал – короткие всхлипывания, паузы, – наверно,
ребенок или, возможно, женщина. На соломе все еще в забытьи промычал что-то Сотников.
– Да-а, этого изувечили. Выживет ли? – сказал Петр.
Рыбак подумал: «Вряд ли он выживет». И вдруг ему открылось чрезвычайно четко и счастливо: если
Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы значительно улучшатся. Он сможет сказать что вздумается,
других здесь свидетелей нет.
Конечно, он понимал всю бесчеловечность этого открытия, но, сколько ни думал, неизменно
возвращался к мысли, что так будет лучше ему, Рыбаку, да и самому Сотникову, которому после всего,
что случилось, все равно уже не жить. А Рыбак, может, еще и вывернется я тогда уж наверняка
рассчитается с этими сволочами за его жизнь и за свои страхи тоже. Он вовсе не собирался выдавать им
партизанских секретов, ни тем более поступать в полицию, хотя и понимал, что уклониться от нее, видно,
будет не просто. Но ему важно было выиграть время – все зависело от того, сколько дней он сумеет
продержаться в этом подвале.
146
Сотников тяжело и хрипло дышал, слегка постанывая, и Рыбак подумал: нет, не вытянет. Тут и с
крепким здоровьем недолго загнуться, где уж ему!
– А тебе, гляжу, больше повезло, – рассудительно и вроде бы со смыслом намекнул старик.
Эти его слова неприятно задели Рыбака – какое ему дело? Но он спокойно ответил:
– Мое все впереди.
– Ясное дело – впереди. Так они не оставят.
Рыбак неприязненно посмотрел в угол – становилось не по себе от непрошеных пророчеств этого
человека: откуда ему знать, простят или нет? У него шел зачет по особому от прочих счету, в
благотворную силу которого он почти что поверил и старался подробнее все обдумать.
Но, видимо, это место было мало подходящим для длительных размышлений: только он
сосредоточился на своих заботах, как по ступенькам опять застучали каблуки. Шаги замерли возле их
камеры, громыхнул засов, и на пороге вырос тот самый Стась.
– На воды! Живо! И чтоб этот бандюга к завтрему был как штык! А ты, старый хрен, марш к Будиле!
Рыбак притушил в сердце вспыхнувшую было тревогу, взял из рук полицая круглый котелок с
холодной водой. Петр из угла недоуменно уставился на Стася.
– А зачем, не знаешь?
Полицай с неподдельным весельем заржал:
– Знаю: в подкидного сыграть. Ну, живо!
Старик тяжело поднялся, подобрал с пола тулупчик и, нагнув голову, вышел из камеры. Все с тем же
грохотом захлопнулась тяжелая дверь.
Встав на колени, Рыбак начал тормошить Сотникова. Тот, однако, только стонал. Тогда он одною
рукой наклонил котелок, а другой приподнял голову Сотникова и немного влил в его рот воды. Сотников
вздрогнул, но тут же жадно припал губами к шершавому краю котелка, несколько раз сдавленно, трудно
глотнул.
– Кто это?
– Это я. Ну как ты? Лучше?
– Рыбак? Фу ты! Дай еще.
Рыбак снова придержал его голову – стуча зубами о котелок, Сотников выпил еще и пластом слег на
солому.
– Что, мучили здорово? – спросил Рыбак.
– Да, брат, досталось, – выдохнул Сотников.
Рыбак заботливо оправил на нем шинель и привалился спиной к стене, рассеянно вслушиваясь в
шумное дыхание товарища, которое, однако, помалу выравнивалось.
– Ну, как теперь самочувствие?
– Теперь хорошо. Лучше. А тебя?
– Что?
– Били?
Этот вопрос застал Рыбака врасплох. Он не знал, как коротко объяснить товарищу, почему его не
пытали.
– Да нет, не очень.
Сотников закрыл глаза. Его изможденное, серое, с отросшей щетиной лицо едва выделялось в
сумерках на серой соломе. В груди все хрипело. И тогда Рыбаку пришло в голову, что, пока имеется
такая возможность, надо бы кое о чем условиться относительно предстоящих допросов.
– Слушай, я вроде их обхитрю, – шепнул он, склонившись к товарищу. Тот удивленно раскрыл глаза -
широкие белки в глазницах тускло блеснули отраженным светом. – Только нам надо говорить одно.
Прежде всего – шли за продуктами. Хутор сожжен, притопали к Лесинам, ну и...
– Ничего я им не скажу, – перебил его Сотников.
Рыбак прислушался, нет ли кого поблизости, но, кажется, всюду было тихо. Только сверху доносились
голоса и шаги, как раз над их камерой. Но сверху его не услышат.
– Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше. Мы из группы Дубового, он сейчас в
Борковском лесу. Пусть проверят.
Сотников задержал дыхание:
– Но Дубовой действительно там.
– Ну и что?
Рыбак начинал злиться: вот же несговорчивый человек, разве в этом дело! Безусловно, Дубовой с
группой в Борковском лесу, но оттого, что они назовут место его расположения, тому хуже не станет -
полицаям до него не добраться. Остатки же их отряда как раз в более ненадежном месте.
– Слушай! Ты послушай меня! Если мы их не проведем, не схитрим, то через день-два нам каюк.
Понял? Надо немного и в поддавки сыграть. Не рвать через силу.
Сотников, слышно было, будто насторожился, притих, дыхание его замерло – сдается, он что-то
обдумывал.
– Ничего не выйдет, – наконец сказал он.
– Как не выйдет? А что тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего.
147
«Вот дурила», – подумал Рыбак. Уж такого неразумного упрямства он не ожидал. Впрочем, сам одною
ногой в могиле, так ему все нипочем. Не хочет даже шевельнуть мозгами, чтобы не потащить за собой и
товарища.
– Ты послушай, – помолчав, горячо зашептал Рыбак. – Нам надо их повадить. Знаешь, как щуку на
удочке. Иначе перетянешь, порвешь – и все пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне
предложили в полицию, – как-то сам не желая того, сказал Рыбак.
Веки у Сотникова вздрогнули, затаенным тревожным вниманием сверкнули глаза.
– Вот как! Ну и что ж – побежишь?
– Не побегу, не бойсь. Я с ними поторгуюсь.
– Смотри, проторгуешься, – язвительно просипел Сотников.
– Так что же, пропадать? – вдруг озлясь, едва не вскрикнул Рыбак и замолчал, выругавшись про себя.
Впрочем, черт с ним! Не хочет – его дело; Рыбак же будет бороться за себя до конца.
Сотников задышал труднее – от волнения или от хвори; попытался откашляться – в груди зашипело,
как на жаровне, и Рыбак испугался: помирает, что ли? Но он не умирал и вскоре, совладав с дыханием,
сказал:
– Напрасно лезешь... в дерьмо! Позоришь красноармейскую честь. Живыми они нас не выпустят.
– Как сказать. Если постараться...
– Для кого стараться? – срываясь, зло бросил Сотников и задохнулся. Минуту он мучительно кашлял,
потом шумно дышал, затем сказал вдруг упавшим голосом: – Не в карты же играть они тебя в полицию
зовут.
«Наверно, не в карты», – про себя согласился Рыбак. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть себе
жизнь – разве этого недостаточно для самой, пусть даже отчаянной, игры? А там оно будет видно, только
бы не убили, не замучили на допросах. Только бы вырваться из этой клетки, и ничего плохого он себе не
позволит. Разве он враг своим?
– Не бойсь, – сказал он. – Я тоже не лыком шитый.
Сотников засмеялся неестественно коротеньким смехом.
– Чудак! С кем ты вздумал тягаться?
– А вот увидишь.
– Это же машина! Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок! – задыхаясь, просипел
он.
– Я им послужу!
– Только начни!
«Нет, видно, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком», – подумал Рыбак. Как в жизни, так и
перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в
характере, так понимал Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, чаще с
выигрышем оказывается тот, кто больше хитрит. Да и как иначе? Действительно, фашизм – машина,
подмявшая под свои колеса полмира, разве можно, стоя перед ней, размахивать голыми руками? Может,
куда разумнее будет подобраться со стороны и сунуть ей меж колес какую-нибудь рогатину. Пусть
напорется да забуксует, дав тем возможность потихоньку смыться к своим.
Сотников замолчал или, может, впал в забытье, и Рыбак перестал набиваться к нему с разговором.
Пусть поступает как хочет – он же, Рыбак, будет руководствоваться собственным разумом.
Он лег на бок, подобрал ноги, повыше натянул воротник полушубка. Пока суд да дело, было бы
неплохо вздремнуть, чтобы прояснилось в голове, потому как скоро, наверно, будет уже не до сна.
Однако он верил в свою счастливую звезду и постепенно убеждался, что его отношения с полицаями
обрели правильное направление, которого и нужно держаться. Если только Сотников своим нелепым
упрямством не испортит все его планы. Но, видно, Сотников долго не протянет. Странным это было и
противным – думать о скорой смерти товарища. Но иначе не получалось. В его смерти он видел
единственный для себя выход из этой западни.
Задумавшись, Рыбак не сразу услышал, как что-то живое тихонько корябнуло по его сапогу, потом
снова. Он двинул ногой и вдруг ясно увидел крысу – серый ее комок метнулся к стене и затих там:
длинный и тонкий хвост настороженно пролег по соломе. Содрогнувшись, Рыбак пнул туда каблуком -
крыса, тоненько пискнув, проворно скрылась в темном углу. По донесшейся из соломы тихой возне
Рыбак, однако, понял, что там она не одна. Наверно, надо бы чем-то бросить в них, но под руками не
было ничего подходящего, и Рыбак, сорвав с головы шапку, швырнул ее в угол.
Когда там притихло, он на четвереньках сползал за шапкой и опять привалился спиной к стене.
Однако спать он уже не мог, сидел и с неясным брезгливым страхом вглядывался в крысиный угол.
14
Петра привели не скоро, уже на закате солнца, когда сумерки в камере совсем сгустились и окошко
вверху едва светилось скудным отсветом морозного дня. Да и в двери, когда та отворилась, уже не было
прежней яркости – нагнув белую голову, староста молча переступил порог и сунулся на свое место в углу.
Полицай не спешил закрыть двери, и Рыбак у стены весь болезненно сжался, стараясь как бы
исчезнуть во мраке этой вонючей камеры. Было страшно, что следующим опять вызовут его, хотя он
понимал, что от полицая это ничуть не зависело. Но не вызвали никого, дверь наконец затворилась,
надежно звякнул засов. Полицай, однако, – на этот раз кто-то другой, не Стась – направился не к
148
ступенькам: его шаги в коридоре повернули а другую сторону. Вскоре в глубине подвала застучали
другие засовы, раздались глуховатый окрик и женский короткий всхлип.
В этот раз брали женщин.
Как только в подвале опять все затихло, к Рыбаку начало помалу возвращаться его самообладание.
Что ж, беда пока миновала его, настигнув другого, и это, как всегда на войне, вопреки всему успокаивало.
Будто тем самым давало ему дополнительные шансы выжить.
Рыбак не имел ни малейшего желания вступать в разговор со старостой, которого, похоже, пытали не
очень, во всяком случае не так, как Сотникова. Но то обстоятельство, что он, не проронив ни слова,
отчужденно затих в своем мрачном углу, обеспокоило Рыбака.
– Ну как? Обошлось? – нарочито бодро спросил Рыбак.
Петр после непродолжительной паузы отозвался невеселым голосом:
– Нет, уже не обойдется. Плохи наши дела.
– Хуже некуда, – согласился Рыбак.
Староста высморкался, видно было, привычно разгладил усы и сообщил как бы между прочим, ни к
кому не обращаясь:
– Подговаривали, чтоб я выведал от вас. Про отряд ну и еще кое-что.
– Вот как! – неприятно удивился Рыбак, вспомнив свой недавний разговор с Сотниковым. – Шпионить,
значит?
– Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело... Не-ет, не по мне это.
Рядом на соломе, как-то испуганно вздрогнув, привстал на локтях Сотников.
– Кто это?
– Да тот, лесиновский староста, – подавленно сказал Рыбак.
Разговор на этом прервался, Рыбак и Петр притихли каждый в своем углу. Окошко, погаснув, едва
серело под потолком, четко разделенное решеткой на четыре квадрата. В камере воцарилась темень.
Разговаривать никому не хотелось, каждый углубился в себя и свои далеко не веселые мысли.
И тогда опять затопали шаги на ступеньках, слышно было, раскрылась наружная дверь и неожиданно
громко звякнул засов их камеры. Они все насторожились, одинаково обеспокоенные единственным в
таких случаях вопросом: за кем? Тем не менее и теперь, видно, не замирали никого – напротив, кого-то
привели в эту камеру.
– Ну! Марш!
Кто-то невидимый в темноте почти неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога возле самых
ног Рыбака. Когда дверь со стуком закрылась и полицай, посвистывая, задвинул засов, Рыбак бросил в
темноту:
– Кто тут?
– Я.
Голос был детский, это стало понятно сразу, – маленькая фигурка нового арестанта приткнулась у
самой двери и молчала.
– Кто я? Как зовут?
– Бася.
«Бася? Что за Бася? Будто еврейское имя, но откуда она тут взялась? – удивился Рыбак. – Всех
евреев из местечка ликвидировали еще осенью, вроде нигде никого не осталось – как эта оказалась тут?!
И почему ее привели в камеру к ним, а не к Дёмчихе?»
– Откуда ты? – спросил Рыбак.
Девочка молчала. Тогда он спросил о другом:
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
В углу, трудно вздохнув, зашевелился Петр.
– Это Меера-сапожника дочка. Допрашивали тебя?
– Ага, – тихо подтвердила девочка.
– Меера тогда изничтожили вместе со всеми. Вот. . одна дочка и уцелела. Что ж мы теперь будем
делать с тобой, Бася?.. – И Петр вновь тяжко вздохнул.
Рыбак вдруг потерял интерес к девочке, встревоженный другим: почему ее привели сюда? В подвале
были, наверно, и еще места – где-то поблизости сидели женщины, – почему же девочку подсадили к
мужчинам? Какой в этом смысл?
– Чего ж они добивались от тебя? – помолчав, тихо спросил Петр Басю.
– Чтоб сказала, у кого еще пряталась.
– А-а, вон как! Ну что ж... Это так. А ты не сказала?
Бася затаилась, будто обмерла, молчала.
– И не говори, – одобрил погодя староста. – Нельзя о том говорить. Мое дело все равно конченое, а про
других молчи. Если и бить будут. Или тебя уже били?
Вместо ответа в углу вдруг послышался всхлип, за которым последовал сдавленный, болезненный
плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в
этой камере сделалось не по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.
– Рыбак!
– Я тут.
149
– Там вода была.
– Что, пить хочешь?
– Дай ей воды! Ну что ты сидишь?
Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.
– Не плачь! На вот, попей.
Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.
– Иди сюда, – позвал Петр. – Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.
Послушно поднявшись и неслышно ступая в темноте босыми ногами, Бася направилась к старику. Тот
подвинулся, освобождая ей место рядом.
– Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?
Рыбак молчал, не имея желания поддерживать разговор, рядом тихонько постанывал Сотников. Они
ждали. Все их внимание было приковано к ступенькам – оттуда являлась беда.
И действительно, долго ждать ее не пришлось.
Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» – и не менее обозленное в ответ:
«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» – «А ну шевелись, не то как двину!» – прорычал мужской голос.
На ступеньках затопали, заматерились – сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.
Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру – полицаи остановились возле их двери,
загремели засовом, и тот самый, хорошо знакомый им Стась сильно толкнул Дёмчиху через порог.
Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:
– Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..
– Давай, давай! Черт тебя не возьмет! – прикрикнул Стась. – До утра перебудешь.
– А утром что? – вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.
