Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

чинов там хватает.

Но для этого надо было дожить до рассвета, выстоять перед дьявольской стужей этой роковой ночи.

Оказывается, пережить ночь было так трудно, что он начал бояться. Он боялся примерзнуть к дороге,

боялся уснуть или потерять сознание, боялся подстерегавшей каждое его движение боли в груди, боялся

сильнее кашлянуть, чтобы не истечь кровью. На этой проклятой дороге его ждала масса опасностей,

которые он должен был победить или избежать, обхитрить, чтобы дотянуть до утра.

Рук своих он почти уже не чувствовал, но теперь начали отниматься и ноги. Он попытался

пошевелить в сапоге пальцами, но из этого ничего не вышло. Тогда, чтобы как-то удержать уходящее из

тела тепло, начал стучать смерзшимися сапогами о дорогу. В ночной тишине сзади послышался глухой,

тревожный стук, и он перестал. Ног он не согрел нисколько, но самому стало плохо, и он, чувствуя, что

102

теряет сознание, последним усилием сунул под себя гранату. Гранату теперь он вынужден был беречь

больше, чем жизнь. Без нее все его существование на этой дороге сразу лишалось смысла.

После глубокого провала в сознании, за которым последовал долгий промежуток липкой изнуряющей

слабости, он снова почувствовал пронизывающий холод и ужаснулся. Казалось, этой ночи не будет

конца и никакие его ухищрения не помогут ему дождаться утра. Но как же так может быть? – едва не

вопил в нем протестующий, полный отчаяния голос. Неужели же так ничего и не выйдет? Куда же тогда

пропало столько его усилий? Неужели же все они тщетны? Но ведь они – продукт его материального «я»

и сами, наверное, материальны, ведь они – обессилевшая его плоть и пролитая им кровь, почему же они

должны в этом сугубо материальном мире пропасть без следа? Превратиться в ничто?

Тем не менее он почти наверняка знал, что все окончится неудачей, но отказывался понимать это. Он

хотел верить, что все им совершенное в таких муках должно где-то обнаружиться, сказаться в чем-то.

Пусть не сегодня, не здесь, не на этой дороге – может, в другом месте, спустя какое-то время. Но ведь

должна же его мучительная смерть, как и тысячи других не менее мучительных смертей, привести к

какому-то результату в этой войне. Иначе как же погибать в совершеннейшей безнадежности

относительно своей нужности на этой земле и в этой войне? Ведь он зачем-то родился, жил, столько

боролся, страдал, пролил горячую кровь и теперь в муках отдавал свою жизнь. Должен же в этом быть

какой-то, пусть не очень значительный, но все же человеческий смысл.

И он вдруг поверил, что будет. Что непременно будет, что никакие из человеческих мук не

бессмысленны в этом мире, тем более, солдатские муки и солдатская кровь, пролитая на эту

неприютную, мерзлую, но свою землю. Есть в этом смысл! И будет результат, иначе быть не может,

потому что не должно быть.

Ему бы только дождаться утра...

Тем временем мороз и стужа добирались уже до его внутренностей, и он чувствовал это. Краем

меркнущего сознания он следил за тем, как холод медленно, но неотступно завладевал его

обескровленным телом, и считал короткие минуты, которые ему еще оставались. Однажды, приоткрыв

глаза, он вдруг изумился и с трудом раскрыл их пошире. Над полем светало. Тьма, которая, казалось,

целую вечность плотным пологом укрывала землю, заметно приподнялась над ней, в поле стало

просторней, прояснилось небо, и в нем четко обозначились заиндевелые вершины берез. В сумеречную

даль уходила переметенная поземкой дорога.

Схватив все это непродолжительным, однако утомившим его взглядом, он хотел опустить на снег

голову, как вдруг что-то увидел. Сперва ему показалось: машина, но, пристально вглядевшись, он понял,

что это скорее повозка. Утомленный долгим рассматриванием, он уронил голову на снег, чувствуя в себе

замешательство, страх и надежду одновременно. Огромный, как приговор, вопрос встал перед ним: кто

мог ехать в повозке? Если крестьяне, колхозники, то это было из области чуда, в которое он недавно еще

отказывался поверить: к нему приближалось спасение. Если же немцы... Нет, он решительно не мог

взять в толк, почему в этот утренний час из деревни, в которой размещался большой штаб, должны

появиться на повозке немцы. Все в нем восстало против такого нелепого предположения, всю ночь он

ждал чего угодно, но никак не обозную повозку с поклажей, до которой ему не было дела.

Тем не менее это была повозка, и она медленно приближалась. Уже стали видны и впряженные в нее

лошади – пара крупных рыжеватых битюгов, которые, помахивая короткими хвостами, легко, без

видимого усилия, тащили за собой громоздко нагруженный соломой воз. На самом его верху,

пошевеливая вожжами и тихо переговариваясь, восседали два немца.

Ивановский замер в колее, совершенно раздавленный тем, что увидел, такого невезения он не мог

себе и представить. После стольких усилий, смертей и страданий вместо базы боеприпасов, генерала в

изысканном «опель-адмирале» и даже штабного с портфелем полковника ему предстояло взорвать двух

обозников с возом соломы.

Но, видно, другого не будет. По крайней мере, для него ничего уже не будет. Он делал последний свой

взнос для Родины во имя своего солдатского долга. Другие, покрупнее, взносы перепадут другим. Будут,

наверно, и огромные базы, и надменные прусские генералы, и злобные эсэсовцы. Ему же выпали

обозники. С ними он и столкнется в своем последнем бою, исход которого был предрешен заранее. Но он

должен столкнуться – за себя, за Пивоварова, за погибших при переходе передовой Шелудяка, Кудрявца.

За капитана Волоха и его разведчиков. Да мало ли еще за кого... И он зубами вырвал из рукоятки тугое

кольцо чеки.

Повозка медленно приближалась, и, кажется, его уже заметили. Немец с поднятым воротником

шинели, что сидел к нему боком, еще продолжал болтать что-то, в то время как другой, в надвинутой на

уши пилотке, что правил лошадьми, уже вытянул шею, вглядываясь в дорогу. Ивановский, сунув под

живот гранату, лежал неподвижно. Он знал, что издали не очень приметен в своем маскхалате, к тому же

в колее его порядочно замело снегом. Стараясь не шевельнуться и почти вовсе перестав дышать, он

затаился, смежив глаза; если заметили, пусть подумают, что он мертв, и подъедут поближе.

Но они не подъехали поближе, шагах в двадцати они остановили лошадей и что-то ему прокричали.

Он по-прежнему не шевелился и не отозвался, он только украдкой следил за ними сквозь неплотно

прикрытые веки, как никогда за сегодняшнюю ночь с нежностью ощущая под собой спасительную

округлость гранаты.

Не дождавшись ответа, один из двух немцев – тот, что сидел на возу с поднятым воротником шинели, -

прихватив карабин, задом сполз на дорогу. Другой остался на месте, не выпустив из рук вожжей, и

103

Ивановский простонал с досады. Получалось еще хуже, чем он рассчитывал: к нему приближался один.

Лейтенант внутренне сжался, в глазах его потемнело, дорогу и березы при ней повело в сторону. Но он

как-то удержался на самом краю сознания и ждал.

Клацнув затвором, спешившийся немец повелительно крикнул что-то и, разбрасывая длинные полы

шинели, пошел по дороге. Карабин он держал на изготовку, прикладом под мышкой. Ивановский

понемногу отпускал под собой планку гранаты и беззвучно твердил, как молитву: «Ну иди же, иди...» Он

ждал, весь превратись в живое воплощение Великого ожидания, на другое он уже был не способен. Он

не мог добросить до него гранату, он мог только взорвать его вместе с собой.

Однако этот обозник, видать, был не из храбрых и шел к нему так осторожно, что казалось, вот-вот

повернет назад. И все-таки он приближался. Ивановский уже различал небритое, какое-то заспанное его

лицо, встревоженный взгляд, заиндевелые пуговицы его шинели. Однако, не дойдя до Ивановского, он

снова прокричал что-то и остановился. В следующее мгновение лейтенант сам едва не вскричал от

обиды, увидев, как немец поднимает к плечу карабин и прицеливается. Целился он неумело,

старательно, ствол карабина долго ходил из стороны в сторону; напарник его все говорил что-то с воза,

наверно, давал советы. Ивановский по-прежнему лежал неподвижно, широко раскрытыми глазами глядя

на своего убийцу, и слезы отчаяния скатились по его щекам. Вот он и дождался утра и встретил на

дороге немцев! Все кончалось глупо, нелепо, бездарно, как ни в коем случае не должно было кончиться.

Что же ему оставалось? Встать? Крикнуть? Поднять вверх руки? Или тихо и покорно принять эту

последнюю пулю в упор, чтобы навсегда исчезнуть с лица земли?

Он, разумеется, исчезнет, теперь уж ему оставались считанные секунды, за которыми последует

Вечное Великое Успокоение. В его положении это даже было заманчиво, так как разом освобождало от

всех страданий. Но останутся жить другие. Они победят, им отстаивать эту зеленую счастливую землю,

дышать полной грудью, работать, любить. Но кто знает, не зависит ли их великая судьба от того, как

умрет на этой дороге двадцатидвухлетний командир взвода лейтенант Ивановский.

Нет, он не встал, потому что встать он не мог, и не вскрикнул, хотя, наверное, мог бы еще кричать. Он

лишь содрогнулся, когда в утренней сторожкой тишине грохнул одиночный выстрел и еще одна пуля

вонзилась в его окровавленное тело. Она ударила ему в плечо, наверное, раздробив ключицу, но все

равно он не пошевелился и не застонал даже. В последнем усилии он только сжал зубы и навсегда

смежил глаза. С трепетной последней надеждой он слушал приближающиеся на дороге шаги и думал,

что, возможно, еще и не все потеряно, возможно, и удастся. Какой-то самый ничтожный шанс у него еще

оставался. Медленно, очень осторожно, превозмогая охватившую его новую боль, он поворачивался на

бок, высвобождая из-под тела гранату. И он освободил ее как раз в тот момент, когда шаги на дороге

затихли поблизости. Он почувствовал под боком тугой, пружинистый рывок планки, и тотчас неожиданно

звучно хлопнул взрыватель. Немец коротко вскрикнул, очевидно пускаясь наутек, Ивановский успел еще

услышать два его отдавшихся в земле шага и потом ничего уже больше не слышал...

Несколько секунд спустя, когда осела перемешанная со снегом пыль, его уже не было на этой дороге,

лишь небольшая воронка курилась на ветру в одной ее колее; вокруг на разметанном снегу валялись

мерзлые комья земли да за канавой ничком, разбросав по грязному снегу длинные полы шинели, лежал

отброшенный взрывом труп немца. Повозка с растрясенной по снегу соломой опрокинулась набок, в

упряжке, тщетно пытаясь встать на ноги, бился крупный гнедой битюг, а по дороге к деревне бежал

уцелевший обозник.

Сотников

Повесть

Перевод с белорусского автора

М.: Дет., лит., 1987

1

Они шли лесом по глухой, занесенной снегом дороге, на которой уже не осталось и следа от

лошадиных копыт, полозьев или ног человека. Тут, наверно, и летом немного ездили, а теперь, после

долгих февральских метелей, все заровняло снегом, и, если бы не лес – ели вперемежку с ольшаником,

который неровно расступался в обе стороны, образуя тускло белеющий в ночи коридор, – было бы

трудно и понять, что это дорога. И все же они не ошиблись. Вглядываясь сквозь голый, затянутый

сумерками кустарник, Рыбак все больше узнавал еще с осени запомнившиеся ему места. Тогда он и еще

четверо из группы Смолякова как-то под вечер тоже пробирались этой дорогой на хутор и тоже с

намерением разжиться какими-нибудь продуктами. Вон как раз и знакомый овражек, на краю которого

они сидели втроем и курили, дожидаясь, пока двое, ушедшие вперед, подадут сигнал идти всем. Теперь,

однако, в овраг не сунуться: с края его свисал наметенный вьюгой карниз, а голые деревца на склоне по

самые верхушки утопали в снегу.

Рядом, над вершинами елей, легонько скользила в небе стертая половинка месяца, который почти не

светил – лишь слабо поблескивал в холодном мерцании звезд. Но с ним было не так одиноко в ночи -

казалось, вроде кто-то живой и добрый ненавязчиво сопровождает их в этом пути. Поодаль в лесу было

мрачновато от темной мешанины елей, подлеска, каких-то неясных теней, беспорядочного сплетения

104

стылых ветвей; вблизи же, на чистой белизне снега, дорога просматривалась без труда. То, что она

пролегала здесь по нетронутой целине, хотя и затрудняло ходьбу, зато страховало от неожиданностей, и

Рыбак думал, что вряд ли кто станет подстерегать их в этой глуши. Но все же приходилось быть

настороже, особенно после Глинян, возле которых они часа два назад едва не напоролись на немцев. К

счастью, на околице деревни повстречался дядька с дровами, он предупредил об опасности, и они

повернули в лес, где долго проплутали в зарослях, пока не выбрались на эту дорогу.

Впрочем, случайная стычка в лесу или в поле не очень страшила Рыбака: у них было оружие. Правда,

маловато набралось патронов, но тут ничего не поделаешь: те, что остались на Горелом болоте, отдали

им что могли из своих тоже более чем скудных запасов. Теперь, кроме пяти штук в карабине, у Рыбака

позвякивали еще три обоймы в карманах полушубка, столько же было и у Сотникова. Жаль, не

прихватили гранат, но, может, гранаты еще и не понадобятся, а к утру оба они будут в лагере. По крайней

мере, должны быть. Правда, Рыбак чувствовал, что после неудачи в Глинянах они немного запаздывают,

надо было поторапливаться, но подводил напарник.

Все время, пока они шли лесом, Рыбак слышал за спиной его глуховатый, простудный кашель,

раздававшийся иногда ближе, иногда дальше. Но вот он совершенно затих, и Рыбак, сбавив шаг,

оглянулся – изрядно отстав, Сотников едва тащился в ночном сумраке. Подавляя нетерпение, Рыбак

минуту глядел, как тот устало гребется по снегу в своих неуклюжих, стоптанных бурках, как-то незнакомо

опустив голову в глубоко надвинутой на уши красноармейской пилотке. Еще издали в морозной ночной

тишине послышалось его частое, затрудненное дыхание, с которым Сотников, даже остановившись, все

еще не мог справиться.

– Ну как? Терпимо?

– А! – неопределенно выдавил тот и поправил на плече винтовку. – Далеко еще?

Прежде чем ответить, Рыбак помедлил, испытующе вглядываясь в тощую, туго подпоясанную по

короткой шинели фигуру напарника. Он уже знал, что тот не признается, хотя и занемог, будет бодриться:

мол, обойдется, – чтобы избежать чужого участия, что ли? Уж чего другого, а самолюбия и упрямства у

этого Сотникова хватило бы на троих. Он и на задание попал отчасти из-за своего самолюбия – больной,

а не захотел сказать об этом командиру, когда тот у костра подбирал Рыбаку напарника. Сначала были

вызваны двое – Вдовец и Глущенко, но Вдовец только что разобрал и принялся чистить свой пулемет, а

Глущенко сослался на мокрые ноги: ходил за водой и по колено провалился в трясину. Тогда командир

назвал Сотникова, и тот молча поднялся. Когда они уже были в пути и Сотникова начал донимать

кашель, Рыбак спросил, почему он смолчал, тогда как двое других отказались, на что Сотников ответил:

«Потому и не отказался, что другие отказались». Рыбаку это было не совсем понятно, но погодя он

подумал, что в общем беспокоиться не о чем: человек на ногах, сюит ли обращать внимание на какой-то

там кашель, от простуды на войне не умирают. Дойдет до жилья, обогреется, поест горячей картошки, и

всю хворь как рукой снимет.

– Ничего, теперь уже близко, – ободряюще сказал Рыбак и повернулся, чтобы продолжить путь.

Но не успел сделать и шага, как Сотников сзади опять поперхнулся и зашелся в долгом нутряном

кашле. Стараясь сдержаться, согнулся, зажал рукавом рот, но кашель оттого только усилился.

– А ты снега! Снега возьми, он перебивает! – подсказал Рыбак.

Борясь с приступом раздирающего грудь кашля, Сотников зачерпнул пригоршней снега, пососал, и

кашель в самом деле понемногу унялся.

– Черт! Привяжется, хоть разорвись!

Рыбак впервые озабоченно нахмурился, но промолчал, и они пошли дальше.

Из оврага на дорогу выбежала ровная цепочка следа, приглядевшись к которому Рыбак понял, что

недавно здесь проходил волк (тоже, наверно, тянет к человеческому жилью – не сладко на таком морозе

в лесу). Оба они взяли несколько в сторону и дальше уже не сходили с этого следа, который в

притуманенной серости ночи не только обозначал дорогу, но и указывал, где меньше снега: волк это

определял безошибочно. Впрочем, их путь подходил к концу, вот-вот должен был показаться хутор, и это

настраивало Рыбака на новый, более радостный лад.

– Любка там, вот огонь девка! – негромко сказал он, не оборачиваясь.

– Что? – не расслышал Сотников.

– Девка, говорю, на хуторе. Увидишь, всю хворь забудешь.

– У тебя еще девки на уме?

С заметным усилием волочась сзади, Сотников уронил голову и еще больше ссутулился. По-

видимому, все его внимание теперь было сосредоточено лишь на том, чтобы не сбиться с шага, не

потерять посильный ему темп.

– А что ж! Поесть бы только...

Но и упоминание о еде никак не подействовало на Сотникова, который опять начал отставать, и

Рыбак, замедлив шаг, оглянулся.

– Знаешь, вчера вздремнул на болоте – хлеб приснился. Теплая буханка за пазухой. Проснулся, а это

от костра пригрело. Такая досада...

– Не диво, приснится, – глухо согласился Сотников. – Неделю на пареной ржи...

– Да уж и паренка кончилась. Вчера Гронский остатки роздал, – сказал Рыбак и замолчал, стараясь не

заводить разговора о том, что в этот раз действительно занимало его.

105

К тому же становилось не до разговоров: кончался лес, дорога выходила в поле. Далее по одну

сторону пути тянулся мелкий кустарник, заросли лозняка по болоту, дорога от которого круто

сворачивала на пригорок. Рыбак ждал, что из-за ольшаника вот-вот покажется дырявая крыша пуньки, а

там, за изгородью будет и дом с сараями и задранным журавлем над колодцем. Если журавль торчит

концом вверх – значит, все в порядке, можно заходить; если же зацеплен крюком в колодезном срубе, то

поворачивай обратно – в доме чужие. Так, по крайней мере, когда-то условились с дядькой Романом.

Правда, то было давно, с осени они сюда не заглядывали – кружили в других местах, по ту сторону

шоссе, пока голод и жандармы опять не загнали их туда, откуда месяц назад выгнали.

Скорым шагом Рыбак дошел до изгиба дороги и свернул на пригорок. Волчий след на снегу также

поворачивал в сторону хутора. Очевидно чувствуя близость жилья, волк осторожно и нешироко ступал

обочиной, тесно прижимаясь к кустарнику. Впрочем, Рыбак уже перестал следить за дорогой – все его

внимание теперь было устремлено вперед, туда, где кончался кустарник.

Наконец он торопливо взобрался по склону на верх пригорка и тут же подумал, что, по-видимому,

ошибся – наверно, хуторские постройки были несколько дальше. Так нередко случается на малознакомой

дороге, что некоторые участки ее исчезают из памяти, и тогда весь путь сдается короче, чем на самом

деле. Рыбак еще ускорил свой шаг, но опять начал отставать Сотников. Впрочем, на Сотникова Рыбак

уже перестал обращать внимание – неожиданно и как будто без всякой причины им завладела тревога.

Пуньки все еще не было в ночной серости, как не было впереди и других построек, зато несколько

порывов ветра оттуда донесли до путников горьковато-едкий смрад гари. Рыбак сначала подумал, что

это ему показалось, что несет откуда-то из леса. Он прошел еще сотню шагов, силясь увидеть сквозь

заросли привычно оснеженные крыши усадьбы. Однако его ожидание не сбылось – хутора не было. Зато

еще потянуло гарью – не свежей, с огнем или дымом, а противным смрадом давно, остывших углей и

пепла. Поняв, что не ошибается, Рыбак вполголоса выругался и почти бегом припустил серединой

дороги, пока не наткнулся на изгородь.

Изгородь была на месте – несколько дар перевязанных лозой кольев с жердями криво торчали в снегу.

Тут, за полоской картофлянища, и стояла когда-то та самая пунька, на месте которой сейчас возвышался

белый снеговой холмик. Местами там выпирало, бугрилось что-то темное – недогоревшие головешки, что

ля? Немного в отдалении, у молодой яблоневой посадки, где были постройки, тоже громоздились

занесенные снегом бугры с полуразрушенной, нелепо оголенной печью посередине. На местах же

сараев – не понять было – наверно, не осталось и головешек.

Минуту Рыбак стоял возле изгороди все с тем же неумолкавшим ругательством в душе, не сразу

сообразив, что здесь случилось. Перед его глазами возникла картина недавнего человеческого жилья с

немудреным крестьянским уютом: хатой, сенями, большой закопченной печью, возле которой хлопотала

бабка Меланья – пекла драники. Плотно закусив с дороги, они сидели тогда без сапог на лежанке и

смешили хохотунью Любку, угощавшую их лесными орехами. Теперь перед ним было пожарище.

– Сволочи!

Преодолев минутное оцепенение, Рыбак перешагнул жердь и подошел к печи, укрытой шапкой

свежего снега. Совершенно нелепым выглядел на ней этот снег, плотным пластом лежавший на загнетке

и даже запечатавший устье печи. Трубы наверху уже не было, наверно, обвалилась во время пожара и

сейчас вместе с головешками неровной кучей бугрилась под снегом.

Сзади тем временем притащился Сотников, который молча постоял немного у изгороди и по чистому

снегу подворья отошел к колодезному срубу. Колодец, кажется, был тут единственным, что не

пострадало в недавнем разгроме. Цел оказался и журавль. Высоко задранный его крюк тихо

раскачивался на холодном ветру. Рыбак в сердцах пнул сапогом пустое дырявое ведро, обошел

разломанный, без колес, ящик полузаметенной снегом телеги. Больше тут нечем было поживиться – то,

что не сожрал огонь, наверно, давно растащили люди. Усадьба сгорела, и никого на ней уже не было.

Даже не сохранилось человеческих следов, лишь волчьи петляли за изгородью – наверно, волк тоже

имел какие-то свои виды на этот злосчастный хутор.

– Подрубали называется! – бросил Рыбак, уныло возвращаясь к колодцу.

– Выдал кто-то, – сипло отозвался Сотников.

Боком прислонившись – к срубу, он заметно поеживался от стужи, и, когда переставал кашлять,

слышно было, как в его груди тихонько похрипывало, словно в неисправной гармони. Рыбак, запустив в

карман руку, собрал там между патронов горсть пареной ржи – остаток его сегодняшней нормы.

– Хочешь?

Без особой готовности Сотников протянул руку, в которую Рыбак отсыпал из своей горсти. Оба

принялись молча жевать мягкие холодные зерна.

Пожалуй, им начинало всерьез не везти, и Рыбак подумал, что это невезение перестает быть

случайностью: кажется, немцы зажимали отряд как следует. И не так важно было, что вдвоем они

остались голодными, – больше тревожила мысль о тех, которые мерзли теперь на болоте. За неделю

боев и беготни по лесам люди измотались, отощали на одной картошке, без хлеба, к тому же четверо

было ранено, двоих несли с собой на носилках. А тут полицаи и жандармерия обложили так, что,

пожалуй, нигде не высунуться. Пока пробирались лесом, Рыбак думал, что, может, эта сторона болота

еще не закрыта и удастся пройти в деревню, на худой конец тут был хутор. Но вот надежда на хутор

рухнула, а дальше, в трех километрах, было местечко, в нем полицейский гарнизон, а вокруг поля и

безлесье – туда путь им заказан.

106

Дожевывая рожь, Рыбак озабоченно повернулся к Сотникову.

– Ну ты как? Если плох, топай назад. А я, может, куда в деревню подскочу.

– Один?

– Один, а что? Не возвращаться же с пустыми руками.

Сотников зябко подрагивал от холода: на ветру начал люто пробирать мороз. Чтобы как-то сохранить

остатки тепла, он все глубже засовывал озябшие руки в широкие рукава шинели.

– Что ты шапки какой не достал? Разве эта согреет? – с упреком сказал Рыбак.

– Шапки же в лесу не растут.

– Зато в деревне у каждого мужика шапка.

Сотников ответил не сразу.

– Что же, с мужика снимать?

– Не обязательно снимать. Можно и еще как.

– Ладно, давай потопали, – оборвал разговор Сотников.

Они перелезли через изгородь и сразу оказались в поле. Сотников враз ссутулился, глубже втянул в

воротник маленькую в пилотке голову, норовя на ходу отвернуться от ветра. Рыбак откуда-то из-за пазухи

вытащил замусоленное, будто портянка, вафельное полотенце и, стряхнув его, повернулся к напарнику.

– На, обмотай шею. Все теплей будет.

– Да ладно...

– На, на! А то, гляди, совсем окочуришься.

Сотников нехотя остановился, зажал между коленей винтовку и скрюченными, негнущимися пальцами

кое-как закутал полотенцем шею.

– Ну во! – удовлетворенно сказал Рыбак. – А теперь давай рванем в Гузаки. Тут пара километров, не

больше. Что-нибудь расстараемся, не может быть...

2

В поле было еще холоднее, чем в лесу, навстречу дул упругий, не сильный, но обжигающе-морозный

ветер, от него до боли заходились окоченевшие без перчаток руки: как Сотников ни прятал их то в

карманы, то в рукава, то за пазуху – все равно мерзли. Тут недолго было обморозить лицо и особенно

уши, которые Сотников, морщась от боли, то и дело тер суконным рукавом шинели. За ноги он не

опасался: ноги в ходьбе грелись. Правда, на правой отнялись, потеряв чувствительность, два

помороженных пальца, но они отнимались всегда на морозе и обычно начинали болеть в тепле. Но на

холоде мучительно ныло все его больное простуженное тело, которое сегодня вдобавок ко всему начало

еще и лихорадить.

Им еще повезло – снег в поле был достаточно тверд или не слишком глубок, они почти всюду

держались поверху, лишь местами проваливаясь то одной, то другой ногой, проламывая затвердевший

от мороза наст. Теперь шли вдоль гривки бурьяна по склону вниз. В поле было немного светлее, чем в

лесу, серый призрачный сумрак вокруг раздвинулся шире, внизу на снегу мельтешили от ветра сухие

стебли бурьяна. Спустя четверть часа впереди затемнелся какой-то кустарник – спутанные заросли

лозняка или ольшаника над речкой, и они не спеша пошли к этим зарослям.

Сотников чувствовал себя все хуже: кружилась голова, временами в сознании что-то как будто

проваливалось, исчезало из памяти, и тогда на короткое время он даже забывал, где находится и кто с

ним. Наверно, в самом деле надо было воротиться или вовсе не трогаться из леса в таком состоянии, но

он просто не допускал мысли, что может всерьез заболеть. Не хватало еще болеть на войне. Никто из

них не болел так, чтобы освобождали от заданий, да еще таких пустяковых, как это. Кашляли,

простуживались многие, но простуда не считалась в лесу болезнью. И когда там, у костра на болоте,

командир вызвал его по фамилии, Сотников не подумал о болезни. А узнав, что предстоит сходить в

село за продуктами, даже обрадовался, потому что все эти дни был голоден, к тому же привлекала

возможность какой-нибудь час погреться в домашнем тепле.

И вот погрелся.

В лесу все-таки было легче, а тут, на ветру, он почувствовал себя совсем плохо и даже испугался, что

может упасть: так кружилась голова, и от слабости вело из стороны в сторону.

– Ну, как ты?

Остановившись, Рыбак обернулся, подождал, и от этого его простого вопроса, на который не

обязательно было отвечать, у Сотникова потеплело в душе. Больше всего он боялся из напарника

превратиться в обузу, хотя и знал, что, если случится наихудшее, выход для себя найдет сам, никого не

обременяя. Даже и Рыбака, на которого как будто можно было положиться. После недавнего перехода

шоссе, когда им двоим выпало прикрыть отход остатков разбитого отряда, они как-то сблизились между

собой и все последние дни держались вместе. Наверно, потому вместе попали и на это задание.

– Вот лощину протопаем, а там за бугром и деревня. Недалеко уже, – подбадривал Рыбак, замедляя

шаг, чтобы идти рядом.

Сотников догнал его, и они вместе пошли по склону. Снег тут стал глубже, чем был на пригорке, ноги

чаще проламывали тонковатый наст; месяц теперь блестел за их спинами. Ветер сильными порывами

раздольно гулял в снежном поле, короткие полы шипели хлестали по озябшим коленям Сотникова.

Рыбак вдруг обернулся к товарищу:

– Все спросить хочу: в армии ты кем был? Наверно, не рядовым, а?

107

– Комбатом.

– В пехоте?

– В артиллерии.

– Ну тогда ясное дело: мало ходил. А я вот в пехоте всю дорогу топаю.

– И далеко протопал? – спросил Сотников, вспоминая свой путь на восток.

Но Рыбак это понял иначе.

– Да вот как видишь. От старшины до рядового дошел. А ты кадровый?

– Не совсем. До тридцать девятого в школе работал.

– Что, институт окончил?

– Учительский. Двухгодичный.

– А я, знаешь, пять классов всего... И то...

Рыбак не договорил – вдруг провалился обеими ногами, негромко выругался и взял несколько в

сторону. Тут уже начинался кустарник, заросли лозы, камыша, снег стал рыхлее и почти не держал

наверху; под ногами, кажется, было болото. Сотников в нерешительности остановился, выбирая, куда

ступить.

– За мной, за мной держи. По следам, так легче, – издали сказал Рыбак, направляясь в кустарник.

Они долго пробирались по широкой пойменной лощине, пока вылезли из зарослей мерзлого

тростника, отчаянно шелестевшего вокруг, перешли засыпанную снегом речушку и снова пошли лугом,

разгребая ногами рыхлый, глубокий снег. Сотников совершенно изнемог, тяжело дышал и едва дождался,

когда кончится эта болотистая низина и начнется поле. Наконец кустарник остался позади, перед ними

полого поднимался склон, снега здесь стало меньше. Но идти вверх оказалось не легче. Сотникова все

больше одолевала усталость, появилось какое-то странное безразличие ко всему на свете. В ушах

тягуче, со звоном гудело – от ветра или, может, от усталости, и он огромным усилием воли принуждал

себя двигаться, чтобы не упасть.

На середине длинного склона стало и вовсе плохо: подкашивались ноги. Хорошо еще, что снегу тут

было мало, а местами его и вовсе посдувало ветром, и тогда под бурками проступали пыльные

глинистые плешины. Рыбак вырвался далеко вперед – наверно, старался достичь вершины холма, чтобы

оглядеться, – кажется, уже скоро должна была появиться деревня. Но еще не дойдя до вершины, он

остановился. Сотникову показалось издали, что он там что-то увидел, по отсюда ему плохо было видно,

что именно. Снеговой холм полого поднимался к звездному небу и где-то растворялся там, исчезая в

тусклом мареве ночи. Позади же широко и просторно раскинулась серая, притуманенная равнина с

прерывистой полосой кустарника, слабыми очертаниями каких-то пятен, расплывчатых теней, а еще

дальше, почти не просматриваясь отсюда, затаился в темени покинутый ими лес. Он был далеко, тот

лес, а вокруг стыло на морозе ночное поле – если что случится, помощи ждать неоткуда.

Рыбак все еще стоял, отвернувшись от ветра, когда Сотников кое-как приволокся к нему. Он уже не

придерживался его следа – ступал куда попало, лишь бы не упасть. И, подойдя, неожиданно увидел: под

ногами была дорога.

Они ничего не сказали друг другу, вслушались, вгляделись и медленно пошли вверх – один по правой,