Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 39 страниц)
это был отец, по-своему любивший единственного своего сына, желавший ему только хорошего,
радовавшийся его военному будущему. И вот дорадовался. Последнее письмо от него Ивановский
получил в училище перед выпуском, в начале июня; отец был под Белостоком, все в том же пограничном
отряде, а Игорь получил назначение в Гродно, в распоряжение армейского отдела кадров, и думал, что
они скоро свидятся. Он даже не ответил отцу на его письмо, а потом уж и отвечать стало некуда. Где он,
жив или нет? Никто ему толком ответить не мог, да и спрашивать было не у кого. Видно, с отцом у
Ивановского все навсегда было кончено, надежд на встречу никаких не осталось...
Так же, как и с его Янинкой...
Странно, но ту страшную разлуку с девушкой он переживал куда дольше и труднее, чем вечную, по
всей вероятности, разлуку с отцом. Правда, потом в боях, в кровавой сумятице фронтовых будней часто
забывал о ней, чтобы совершенно неожиданно где-нибудь на ночлеге, в тихую минуту перед щемящей
неизвестностью предстоящего боя вдруг вспомнить до пронзительной боли в сердце. Он никому не
рассказывал об этой своей первой и, наверно, последней, такой скоротечной любви, знал, чувствовал: у
других было не легче. Кто в войну не переживал, не сох, не страдал от разлуки с любимой, матерью,
женой или детьми... Разлуки томили, жгли, болью точили сердца, и никто ничего не мог сделать, чтобы
облегчить эту боль.
...Кажется, он снова забылся – уснул или просто затих на мучительном рубеже между жизнью и
смертью, и когда очнулся, банька почти погрузилась в сумерки. Он уже не глядел на свои часы, время
теперь для него потеряло свой изначальный смысл, состояние его вроде и еще ухудшилось. Он часто,
мелко дышал, утренний озноб сменился теперь потливым жаром. Очнувшись, он пошарил по баньке
взглядом и увидел Пивоварова, который сидел на опрокинутом деревянном ведерке у окна и грыз сухарь.
Окно потело от его дыхания, и боец рукавицей то и дело протирал стекла.
– Что там? – открыв и снова закрывая глаза, спросил лейтенант.
– Все то же. Не уходят, сволочи.
Не уходят – значит, в деревню не сунуться. Но куда же, кроме деревни, им теперь можно сунуться? В
поле будет похуже, чем в этой баньке, в поле доконает мороз. Но и здесь вряд ли они дождутся
хорошего.
Черт, нужны были лыжи, они зря бросили их в той деревне. Хотя там, под огнем, было не до лыж -
важно было унести ноги. Но теперь вот без лыж они просто не могли никуда уйти из этой бани.
Конечно, ему все равно, лично ему лыжи уже без надобности. Но Пивоварову они просто необходимы.
Без лыж парню никак не добраться до линии фронта – на первом же километре дороги его схватят
немцы.
– Пивоварчик, как думаешь, до той деревни далеко?
– Какой деревни?
– Ну той... вчерашней.
– Может, километра два.
Оказывается, так близко, а ему ночью казалось, что они ушли от нее километров на пять, не меньше.
Впрочем, меры расстояний и времени, очевидно, потеряли для него истинное свое значение, каждый
метр пути и каждая минута жизни невероятно растягивались его муками, искажая нормальное,
человеческое восприятие их. Наверно, теперь ему следовало больше полагаться на Пивоварова.
– А что надо, товарищ лейтенант? – спросил боец.
– Сходить за лыжами. Ночью. Может, не подобрали немцы.
Пивоваров помолчал минуту, что-то прикидывая про себя, потом со вздохом ответил:
– Что ж, я схожу. Пусть потемнеет только.
– Да. Надо, знаешь...
– Ну. Только вы... Как вы тут?..
– Как-нибудь. Я подожду.
91
Еще не совсем стемнело, но Пивоваров поднялся и, не мешкая, стал собираться в дорогу. Первым
делом он стащил с ноги кирзовый сапог и перемотал портянку. Потом вынул из вещмешка два сухаря,
сунул в карман; вещмешок переставил ближе к Ивановскому.
– И это... Автомат возьму – ладно?
– Возьми.
– С автоматом, знаете... Увереннее.
Лейтенант видел, Пивоваров не мог сдержать радости, получив такое оружие, о котором мечтал
каждый боец на фронте. Автоматы были еще в новинку, пехоту почти сплошь вооружали винтовками.
Ивановский сам получил его накануне выхода: генерал, раздобрившись, приказал своему коноводу
передать автомат лейтенанту. Конечно, теперь в их положении оружие решало если не все, то многое, на
извечной силе оружия держались мизерные их возможности.
– А винтовка пусть здесь побудет. В случае чего вам сгодится.
Лейтенант не возражал, и Пивоваров снял с ремня оба брезентовых подсумка, звякнув обоймами,
положил их на пол возле скамейки.
– Винтовка хорошая: бой в самую точку. Старшина пристреливал.
Ивановский, рассеянно слушая бойца, думал, что винтовка, несколько обойм патронов,
противотанковая граната и две бутылки с КС – наверно, этого будет достаточно. Повезет – он дождется
Пивоварова с лыжами, и, может, они еще что предпримут. А нет – придется стоять за себя до конца.
Пивоваров перемотал и другую портянку, подтянул ремень и с видимым удовольствием закинул за
плечо автомат. Похоже, он уже был готов отправиться в недалекий, но, кто знает, вряд ли безопасный
путь.
– Сколько на ваших там? Пять уже? Ну, я за часок обернусь, тут недалеко...
За часок он обернется, и опять они будут вместе. В минуту новой разлуки Ивановский почувствовал,
как, в общем, неплохо ему было с этим тихим безотказным парнишкой и как, наверно, нелегко будет
теперь в одиночестве пережить этот час. Разобщенность значительно ослабляла их силы. В действие
вступала странная, попирающая математику логика, когда два, разделенное на два, составляло менее
чем единицу, так же как в других случаях две вместе сложенные единицы заключали в себе больше двух.
Наверно, такое с трудом согласовывалось с нормальной логикой и было возможно лишь на войне. Но
что это именно так, лейтенант слишком хорошо знал по собственному опыту.
Боец готов был идти, но почему-то медлил, наверно, недоставало еще какой-нибудь самой последней
малости в их прощании. Ивановский знал, в чем была эта малость, и он колебался. Появилась
последняя возможность заглянуть в ту злосчастную деревню и еще раз попытаться узнать что-либо о
штабе. Хотя бы в общих чертах, чтобы не с пустыми руками предстать перед пославшим их генералом и
хоть в какой-то степени искупить их досадную неудачу с базой. Но он не мог не знать также, что
малейшая неосторожность Пивоварова может обернуться сразу тройной бедой, навсегда покончив с их и
без того ничтожной возможностью исполнить свой долг и вернуться к своим.
– Так я пойду, товарищ лейтенант, – решился Пивоваров, поворачиваясь к порогу, и лейтенант сказал:
– Погоди. Знаешь... Я не настаиваю, смотри сам. Но... Может, ты как сумеешь... Что там, в деревне?
Похоже ведь – штаб...
Он замолчал.
Пивоваров настороженно ждал, но, не дождавшись ничего более, сказал просто:
– Хорошо. Я попробую.
Что-то в Ивановском протестующе вскричало в простреленной его груди. Что значит – попробуй, от
пробы немного проку, тут нужна змеиная хитрость, упорство, выдержка, и то сверх всего остается риск
головой. Но он не мог этого объяснить бойцу, что-то мешало ему говорить о страшных, хотя и слишком
обычных на войне вещах, к тому же он едва осиливал в себе боль и слабость. И он лишь выдохнул:
– Только осторожно!..
– Да ладно. Вы не беспокойтесь. Я тихонько...
– Да. И недолго...
– Ладно. Вот тут водички вам, – зачерпнув в кадке, боец поставил у изголовья жестянку с водой. – Если
пить захотите...
Утомленный трудным разговором, Ивановский прикрыл глаза, слушая, как Пивоваров вышел в
предбанник, не сразу, осторожно, отворил там дверь и плотно прихлопнул ее снаружи. Минуту еще
Ивановскому слышны были его удаляющиеся за банькой шаги, они быстро глохли, и с ними, казалось,
уходила какая-то надежда; что-то для них безвозвратно заканчивалось, не начав нового. Он стал ждать,
тягостно, упорно, вслушиваясь в каждый шорох ветра на крыше, каждый отдаленный в деревне звук; он
жил в тревожном скупом мире звуков, иногда заглушаемых собственным кашлем и глухим хрипом в
груди.
Постепенно, однако, слух его стал притупляться от усталости, вокруг все было тихо, и сознанием
завладевали мысли, которые причудливо ветвились во времени и пространстве. Похоже, он начинал
дремать, и тогда среди полубредовых видений выплывало что-то похожее на быль или его прошлое,
тревожившее и сладостно томившее его одновременно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
92
До отхода поезда оставалось несколько последних минут, а она стояла на платформе и плакала.
Никто, видно, не провожал ее здесь, и никто не встречал, вообще народу в этот утренний час на перроне
было немного, и Ивановский, опустившись на ступеньку ниже, шутливо окликнул девушку:
– Эй, красавица, зачем плакать? Другого найдем.
Сказано это было из молодого озорства, дорожной, ни к чему не обязывающей легкости в отношениях
между незнакомыми людьми, которые случайно столкнулись и тут же расстаются, чтобы никогда больше
не встретиться. Но девушка уголком цветастой, повязанной на шею косынки смахнула слезу и бегло
скользнула по нему испытующим взглядом. Сзади за ним, держась за поручень, нависал Коля Гомолко,
оба они были в хорошем, приподнятом настроении и, казалось, любое на свете горе могли обратить в
шутку.
– А то давай к нам! До Белостока!
Девушка машинально поправила на тонкой шее косынку, снова скользнула взглядом по лицам двух
одетых во все новое военных парней, и на ее губах уже встрепенулась легонькая улыбка.
– А мне в Гродно.
– Какое совпадение! – шутливо удивился Ивановский. – Нам тоже в Гродно. Поехали вместе.
Не заставив себя уговаривать, она подобрала стоявший у ног чемоданчик и ловко ухватилась за
поручень уже отходившего поезда. Ивановский поддержал ее, и, несколько смущенная и обрадованная
таким оборотом дела, новая пассажирка поднялась на площадку.
– Билет, билет, гражданочка! – тут же потребовал от нее суетливый дядька-проводник, который с
флажками в руках спешил к выходу.
– Есть билет! Все в порядке! – тоном, не оставляющим тени сомнения, сказал Ивановский,
протискиваясь в вагон.
Он повел девушку в купе, где они размещались с Гомолко, неся в руках ее чемоданчик, показавшийся
ему до странности легким, скорее всего пустым.
– Вот, пожалуйста. Можете занимать мою. Я заберусь наверх, – с радушной легкостью предложил
Ивановский нижнюю полку и поставил на нее чемоданчик. Она послушно присела у окошка и не сразу,
преодолевая видимое смущение, тихо сказала:
– У меня нет билета.
– Что, не хватило?
– Меня обокрали.
– Как?
– Ночью. В поезде из Минска.
Это было хуже. Кажется, они взяли на себя ответственность не по плечу, тем самым нарушая строгий
порядок железных дорог. Но и отступать теперь не годилось. Игорь, взглянув на Николая, прочитал на его
грубоватом, всегда нахмуренном лице решимость стоять на своем, и сам тоже решился.
– Ничего! С проводником договоримся...
Но договариваться пришлось не только с проводником, но также и с ревизором, и с бригадиром
поезда, и переговоры эти закончились тем, что на следующей крупной станции, куда прибыл поезд,
Ивановский сбегал в вокзальную кассу и едва успел захватить последний билет на уже занятое ею
место. Билет был до Гродно, и девушка скоро пришла в себя, даже заулыбалась, окончательно пережив
свои злоключения. Оправившись от волнений, она оказалась общительной и, в общем, приятной
девчушкой, вскоре не без юмора поведавшей им о своем дорожном происшествии. Оказалось, что она
живет в Гродно и в Минск ездила к родственникам, которых никогда не видела, и тут такое несчастье в
вагоне. У нее все забрали из чемоданчика, кроме того, унесли плащик, жакет и, разумеется, деньги. Но
вот она спасена и очень обязана обоим за их великодушное участие и помощь.
– Да ну, о чем разговор! – отмахнулся Ивановский и перевел разговор на другое: – А вы давно в
Гродно?
– Там и родилась.
– Ого, значит, местная?
– Разумеется.
– И так хорошо говорите по-русски?
– А у нас всегда дома говорили по-русски. У нас отец русский и тетя, его сестра, тоже русская. Только
мама полька.
– А где вы учились?
– В польской гимназии. Русских же не было.
– А как вас зовут?
– Янинка. А вас, если не военная тайна? – сверкнула она в его сторону лукавой усмешкой.
– Меня Игорь. А его – Николай.
– У меня дядя, что в Минске, тоже Игорь. Игорь Петрович. А вы к нам служить едете?
Тут же они переглянулись, это действительно в какой-то мере относилось к области военной тайны, с
легкостью, однако, разгаданной их попутчицей. Но что было скрытничать! Действительно, неделю назад
после окончания училища они получили назначение в армию, штаб которой размещался в этом ее
Гродно.
– Похоже, что так, – неопределенно ответил Ивановский. – А что, это Гродно – ничего городок?
– Очень хороший город. Не пожалеете.
93
– Думаешь, нас в Гродно оставят? – со свойственным ему скептицизмом сказал во всем
сомневающийся Гомолко. – Запрут куда-нибудь в лесной гарнизон.
– О, в лесу хорошо! У нас такие леса!..
Ивановский промолчал. Его отношение к лесу, даже самому замечательному, мало походило на
восторги этой девчушки. Еще в училище, в многомесячных летних лагерях, леса, поля, вся эта
удаленность от постоянных очагов обитания с их не бог весть каким, но все же устроенным бытом
успевали так надоесть к осени, что самая роскошная природа становилась несносной – хотелось в город.
Правильно кем-то сказано, что военные не замечают природы, для них важнее погода.
Тем не менее в наивной восторженности Янинки сквозила такая искренность, что Ивановский
заулыбался, готовый уже согласиться на любой гродненский лес. И вообще что-то ему все больше в ней
нравилось, в этой миловидной, с кокетливо рассыпанными по лбу светлыми кудряшками девушке в
цветастом ситцевом платье. Ему уже было неловко за ту фривольную шутку на вокзале в Барановичах,
за их навязчивость, которую извиняло разве что их последующее участие.
Поезд с короткими остановками на маленьких станциях шел все дальше на запад. За окном
проносились зеленые июньские поля, перелески, величественные сосновые боры, деревни и хутора,
хутора повсюду. Ивановский никогда не был в этой стороне Белоруссии, и теперь в нем вспыхнул
неподдельный интерес ко всему, что относилось к этой жизни, неведомой для него.
На какой-то небольшой станций их вагон остановился как раз напротив крохотного привокзального
базарчика, и Ивановский, выскочив на платформу, торопливо накупил в газетку немудрящей
крестьянской снеди – огурцов, редиски, крестьянской колбасы и даже миску горячей, рассыпчатой, вкусно
пахнущей молодой картошки. Потом они ели все вместе, парни заботливо угощали девушку, которая
совсем уже освоилась в их компании, охотно смеялась, шутила, за обе щеки уплетая огурец с картошкой.
После обеда, наверно, что-то уловив в поведении Игоря, Николай благоразумно устранился, забравшись
на верхнюю полку, чтобы поспать.
Они же остались друг против друга, разделенные лишь маленьким вагонным столиком.
Ему было хорошо с ней, хотя он все еще не мог до конца побороть в себе какое-то запоздало
появившееся чувство вины, словно какую-то неловкость за свои намерения, хотя намерений у него с
самого начала никаких не было. Янинка же, судя по всему, чувствовала себя вполне свободно и
естественно. Почти не смущаясь, она сняла маленькие, белые, на пробковой подошве босоножки и,
обтянув на коленках короткое платьице, удобнее устроилась на твердом сиденье, все время с какой-то
милой хитринкой заглядывая ему в глаза.
– А у нас, знаете, Нёман, – сказала она, именно так, на белорусский манер произнеся это слово, и
Ивановский внутренне улыбнулся, вспомнив свое недалекое детство, школу, известную поэму Якуба
Коласа и это белорусское название никогда им не виданной реки. – Сразу под окнами крутой спуск, две
вербы и плоты у берега. Я там купаюсь с плотов. Утром выбегу раненько, на реке еще легкий туман
стелется, вода теплая, нигде никого. Накупаюсь так, что весь день радостно.
– А мне больше озера нравятся. Особенно лесные. В тихую погоду – замечательно, – сказал
Ивановский.
– Реки лучше, что вы! В озерах вода болотом пахнет, а в речке всегда проточная, как слеза. Летом на
реке прелесть. Да что там! Вот приедем – покажу. Уверяю, понравится.
Конечно, должно понравиться. Он уже был уверен, что это необыкновенное что-то: домик, две вербы
на обрыве и плоты у берега, с которых можно нырять в глубокий быстроводный Неман. И он рисовал это
в своем воображении, хотя по опыту знал, что самое богатое представление никогда не отвечает
действительности. В действительности все иначе – хуже или лучше, но именно иначе.
Янинка держала себя с ним легко и свободно, так, словно они давным-давно были знакомы, а он все
продолжал чувствовать какую-то необъяснимую скованность, которая не только не проходила, но как
будто все больше овладевала им. Игоря тревожило, что, бесцеремонно окликнув ее в Барановичах, он
выказал себя человеком легкомысленным, склонным к мелким дорожным авантюрам и что она не могла
не понимать этого. Хотя никакого легкомыслия в том не было, была простая ребяческая игривость,
может, и не совсем приличествующая двадцатидвухлетнему выпускнику военного училища, только что
аттестованному на должность командира взвода. Тогда, на перроне, он толком и не рассмотрел ее,
только увидел – рассматривал он ее теперь широко раскрытыми, почти изумленными глазами, которые,
как ни старался, не мог оторвать от ее живого, светящегося радостью лица.
К концу дня, подъезжая к Гродно, он уже знал, что не расстанется с нею, – она все больше
очаровывала его своим юным изяществом и влекла чем-то загадочным и таинственным, чему он просто
не находил названия, но что чувствовал ежеминутно. О ее дорожных злоключениях они не говорили,
похоже, она забыла о них и только однажды озабоченно двинула бровями, когда переставляла на полке
легонький свой чемоданчик.
– И даже белила забрали. Папе везла. У нас теперь белил не достать.
– А он что, маляр? – не понял Игорь.
– Художник, – просто сказала Янинка. – А с красками теперь плохо. Раньше мы краски из Варшавы
выписывали.
Вечером поезд прибыл на станцию Гродно, и они, слегка волнуясь, сошли на перрон. Янинка,
размахивая своим пустым чемоданчиком, довела их до штаба армии, благо тот был ей по пути, но в
штабе, кроме дежурного, никого не оказалось, надо было дожидаться утра. Переночевать можно было
94
тут же или в гарнизонной гостинице. Лейтенанты, однако, не стали искать гостиницу и внесли свои
чемоданы в какую-то маленькую, похожую на каптерку комнатку с тремя солдатскими койками у стен.
Гомолко сразу же начал устраиваться на одной из них, что стояла под нишей, а Игорь, едва смахнув с
сапог пыль, поспешил на улицу, где на углу под каштаном его уже дожидалась Янинка. Она
обрадовалась его появлению, а еще больше тому, что он был свободен до завтра, и они пошли по
вечерней улице города.
За те два часа, что он провел в штабе, Янинка успела переодеться, и теперь на ней была темная
юбка и светлая шелковая кофточка с крохотным кружевным воротничком; твердо постукивали по
тротуару высокие каблучки модных туфель. Принаряженная, она казалась взрослей своих юных лет и
выше ростом – почти вровень с его плечом. Они шли вечернею улицей, и ему было приятно, то ее тут
многие знали и здоровались, мужчины – со сдержанным достоинством прикладывая руку к краям
фасонистых шляп, а женщины – вежливым кивком головы с доброжелательными улыбками на
приветливых лицах. Она отвечала с подчеркнутой вежливостью, но и с каким-то неуловимым
достоинством и сдержанно вполголоса рассказывала о попадавшихся на глаза достопримечательностях
этой нарядной, утонувшей в зелени улицы.
– Вот наша Роскошь, так она называлась при Польше. Ничего особенного, но вот церковь,
построенная в память павших на русско-японской войне девятьсот пятого года. Низенькая, правда, но
очень аккуратная внутри церковка. Я там крестилась. А дальше, смотрите, видите такие забавные
домики, вон целый ряд, с фронтончиками вроде гребешков. Это дома текстильщиков из Лиона. Еще в
семнадцатом веке богач Тизенгауз выписал из Лиона ткачей и построил для них точно такие дома, как во
Франции. А это вот домик польской писательницы Элизы Ожешковой, она здесь жила и умерла. Знаете,
писала интересные книжки.
Городок ему действительно нравился скромным, но обжитым уютом своих вымощенных брусчаткой
улочек с узенькими, выложенными плиткой тротуарчиками, отделанными каменными скосами и
бордюрами. На стенах многих домов густо зеленел виноград, некоторые из них до третьих этажей были
увиты его цепкими лозами. Но больше всего он ждал встречи с расхваленным Янинкой Неманом,
который, как она сказала, протекал тут же, разделяя город на две неравные части.
Возле готической громады костела улица сворачивала в сторону, они миновали торговые ряды,
городскую ратушу и вышли на угол, где под каштанами устроилась мороженщица со своей коляской.
Янинка, которая все время шла рядом, легонько тронула его за локоть.
– Игорь, можно мне попросить вас?
– Да, пожалуйста, – с полной готовностью исполнить самую невероятную ее просьбу произнес он.
– Знаете, я давно мечтала... Ну, в общем, мечтала, как... Когда меня парень угостит мороженым.
– Ах, мороженым...
Игорь почти ужаснулся, подумав, какой же он, в сущности, вахлак, как не догадался сам! Ему просто
невдомек было, чего могла пожелать здесь его богиня.
– Проше, паненко! Дзенькуе гжечнэго пана, – поблагодарила мороженщица, когда он отказался от
нескольких копеек сдачи.
– Дзенькуе, пани Ванда, – в свою очередь церемонно поблагодарила Янинка, принимая из рук пожилой
женщины вафельный стаканчик.
В конце коротенькой улицы над липами засиял такой широкий простор, какой может открыться только
с очень высокого холма, и они увидели каменный мост через ров. Это был въезд в древний, с
полуразрушенными стенами замок, по другую сторону от которого в глубине старинного парка высился
роскошный дворец за фигурной оградой.
– Замок короля Польши Батория, – торжественно объявила Янинка. – А это Новый Замок. А теперь
глянь туда. Видишь?
Он глянул через каменный, почти в человеческий рост парапет и внутренне ахнул от
головокружительной высоты, на которой они оказались, – далеко внизу по каменным ступеням лестницы
двигались фигурки людей, расходящиеся в обе стороны набережной, плавно огибавшей этот берег
Немана и где-то терявшейся под густой крышей огромных деревьев.
– Ну, видишь? Как это нравится? – прижавшись к его локтю, добивалась Янинка.
Древние, дышащие таинственной стариной стены замков, этот прочный, перекинутый над каменной
лестницей мост, огромные массивы зелени на холмах и склонах, высоченный, господствующий над всем
каменный столб городской каланчи, конечно, не могли ему не понравиться, и он готов был смотреть на
это до вечера. Но вот Неман с такой высоты никак не поразил его воображение – это была обычная,
средней величины, затиснутая высокими берегами река. Зато Янинка была в восторге именно от Немана
и без умолку щебетала рядом:
– Посмотри, посмотри, какое течение! Видишь, быстрина. Вон там, под вербами, такие виры! Ого!
Только сунься – закрутит, понесет – не выберешься.
Они прошли несколько назад и по той самой лестнице спустились на набережную. Нет, все-таки река
была прекрасной, очевидно, с высоты он просто не оценил ее должным образом. По ее правому берегу
шла вполне благоустроенная, обсаженная деревьями набережная, справа высились огромные,
изрезанные тропинками откосы с остатками крепостных стен наверху. Река плавным изгибом скрывалась
за недалеким поворотом, сплошь занятым огромными шапками верб, там где-то оканчивался город и
синел хвойный лес, в который садилось красное солнце. Они медленно шли вдоль Немана, и Янинка без
95
умолку говорила и говорила что-то, не очень обязательное в минуту вечерней благости, а он думал, как
все странно устроено в жизни. Ведь до сегодняшнего утра он и не подозревал о ее существовании на
этой земле. А теперь вот, проведя с ней день, он уже не знал, как быть дальше, – дальнейшая жизнь без
нее просто лишалась для него всякой радости.
Они шли долго вдоль Немана и, когда солнце совершенно скрылось за зубчатою стеной леса,
повернули обратно к городу. Слушая частый перестук ее каблучков рядом, он смутно ощущал, как что-то
в его жизни странным образом переиначивается, обретая еще неведомый, но очень значительный
смысл. И он был рад тому, почти счастлив. Рядом едва заметно струилась блестящая гладь Немана,
людные днем берега к ночи заметно опустели, уставшие за день удильщики один за другим сматывали
свои удочки и уходили в город. Меж темных прибрежных камней тихо плескались волны и шатко
покачивались черные, пахнущие смолой рыбачьи лодки. Огромные ветлы, нависнув над набережной,
погружали ее в непроницаемый ночной мрак, в котором совершенно исчезали прохожие. Откуда-то со
дворов несло сладковатым запахом дыма, слышалось мерное дыхание готовящегося к ночи города,
щедрая природа которого дышала благостным покоем извечных своих установлений, казалось, не
подвластных никому на свете.
Янинка заметно приблизилась к нему, наверно, окончательно преодолев что-то разделяющее их днем,
и теперь шла совсем рядом, легонько касаясь пальцами его локтя. Как-то незаметно для него она
перешла на «ты», и он тоже несколько раз сказал ей «ты», отчего обоим стало удивительно просто:
исчезла дневная неловкость и непонятная, долго донимавшая его натянутость.
Как только они ступили в сгустившийся под ветлами сыроватый мрак ночи, Янинка вдруг отпрянула в
сторону и с непонятной для него прытью бросилась по травянистому склону вверх. Он остановился в
нерешительности, подумав о своих хромовых выходных сапогах, но она из темноты подбодрила его -
давай, давай! И сама быстро полезла куда-то меж колючих кустов, все выше на кручу. Он не видел, что
было наверху, полнеба там закрывало что-то похожее на раскидистую крону дерева, но он почувствовал
в ее голосе азарт тайны и тоже полез в кустарник. Скинув с ног туфли, Янинка взбиралась все выше,
приговаривая ему вполголоса:
– Сейчас ты что-то увидишь... Сейчас, сейчас...
Минуту спустя, одолев самое крутое место и исцарапав до крови руки, он оказался на краю
неширокой, обнесенной решеткой террасы, тесаные камни которой еще источали густое, накопленное за
день тепло. Рядом, закрыв половину неба, высилось могучее старое дерево и поднималась отвесная
стена какого-то здания. Вокруг было тихо и темно, снизу из-под верб едва доносился тихий плеск
Немана, пахло известкой от стен и укропом с недалеких, видать, огородов.
– Ну, ты понял? Ты понял, что это такое?..
– Ничего не понял...
– Наша церковь – Коложа... Двенадцатый век, ты понял?
– Понятно. Посмотреть бы...
– Посмотришь, – просто заверила Янинка. – Успеешь. А теперь. А ну иди сюда...
Она снова метнулась в темень, легко пролезла сквозь нечастую решетку ограды, перебралась через
какую-то стену, и ее светлая кофточка совершенно исчезла из поля его зрения. Не желая отставать от
нее, он лез в темноте следом, пока не очутился на небольшом травянистом дворике. Небо тут сплошь
закрывали деревья, было темно, и в этой темноте едва брезжила серая стена рядом. Чутко
прислушиваясь к тишине, Янинка пробралась босиком к низенькой двери в нише, бросив туфли,
потянула на себя створку двери, заговорщически шепнув ему: «Лезь!» Он с трудом протиснулся в узкую
щель, изнутри придержал створки, между которых проскользнула она. Когда створки сомкнулись, их
объял такой глухой мрак, что он совершенно перестал видеть ее и, чтобы не потерять, легонько
придерживал за плечи. В осторожной тишине что-то глухо застучало-захлопало вверху. Янинка
вздрогнула, тут же поспешив успокоить его:
– Не бойся: это голуби.
– Я не боюсь, – шепотом ответил Игорь, хотя ему было интересно и жутковато одновременно.
– Это иконостас, это аналой, а здесь вот. .
Неслышно ступая в темноте по гулкому каменному полу, она подвела его к какой-то стене, жестом
заставила присесть, затаиться и негромко вскрикнула:
– О-о!
– О-о! О-о! О-о! – отозвалось в разных местах множеством негромких голосов.
– О-о-о! – повторила она погромче.
– О-о-о-о! О-о-о-о!.. – покатилось куда-то вдаль, под невидимые во мраке своды притворов и ушло
вверх, заглохнув, наверно, в звоннице.
– Голосники. Понял?
– Какие голосники?
– Не знаешь? Эх ты!.. Иди сюда... Вот сюда, сюда...
Она снова повела его за руку в темноту, как зрячий водит слепого, где-то остановилась, слегка
подтолкнув его в бок.
– Вот щупай. Ты же большой, наверно, достанешь.
96
Он начал ощупывать шершавую стену и скоро наткнулся на какие-то гладкие, отполированные
впадины в ней, но понять ничего не мог, хотя ни о чем не спросил и не удивился. Он уже привык за
сегодня к такому обилию загадок и впечатлений, что разобраться в них, наверно, нужно было время.
А времени как раз было в обрез, самая короткая ночь в году быстро бежала навстречу утру, и, когда
они выбрались из церкви, над городом уже меркли звезды и далекий солнечный отсвет брезжил на
восточном закрайке неба. Янинка, торопясь и не давая Игорю опомниться, все говорила и говорила,
преисполненная душевной щедрости, тем значительным и интересным, что видела, знала, что
непременно хотела разделить с ним. Подхватив туфли, она уже лезла куда-то через колючие заросли
шиповника на обрыве, и он едва успевал за нею, уже не заботясь о своих выходных сапогах, которым,
наверно, досталось.
– Иди, иди сюда! Ну что ты такой неловкий? Не бойся, не свалишься. Я поддержу...
Перейдя какой-то овраг, они снова выбрались на набережную совсем уже сонной, слегка парившей
реки, и Янинка сбежала еще ниже – по голым камням к воде.
– Иди сюда. Пока отец спит, я тебе покажу мой цветник. Уже зацвели матейки. Знаешь матейки?
Пахнут на рассвете – страх!
Скользя на кожаных подошвах, он спустился по каменному откосу вниз, к лодке, где она уже
орудовала веслом, подталкивая ее ближе к берегу. Он вскочил в лодку и едва успел ухватиться за борт,
как Янинка развернула ее по течению.
– Так будет ближе. А то по мосту пока дойдешь...
– Ух ты какая! – восхищенно воскликнул он.
– Какая? Нехорошая, да? Правда, нехорошая?
– Прелесть!
– Какая там прелесть! Вот проснется отец, он задаст этой прелести.
Сильное течение на середине понесло лодку вниз, но она сумела выгресть единственным веслом к
берегу, и скоро они подплыли к какому-то забору под толстенными комлями верб.
– А ну ухватись! А то унесет.
Он успел ухватиться за какой-то скользкий трухлявый столбик в воде, она соскочила на берег, и они
вытащили лодку на траву.
– Утром найдут. А теперь... Вот этим переулочком, а потом вдоль сада, перейдем картошку, и там, под
костелом, на берегу наш домик. Ты не очень устал? – вдруг заботливо спросила она, преданно
