Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц)
Ивана хлеб, он встрепенулся и, подпрыгивая на месте, начал хрипло выкрикивать:
– Брот! Брот! Брот!
Потом вдруг оборвал крик, поежился и уже совсем человеческим, полным отчаяния голосом
потребовал:
– Гиб брот!
– Ге, чего захотел! – саркастически усмехнулся Иван, глядя на него. Сумасшедший несколько секунд
выждал и с неожиданной злобой начал кричать:
19
– Гиб брот! Гиб брот! Ихь бешайне гестапо! Гиб брот!27
– Ах, гестапо! – Иван поднялся на ноги. – А ну марш отсюда! Ну, живо!
Он угрожающе двинулся к безумцу, но не успел сделать и нескольких шагов, как тот соскочил со скалы
и с удивительной ловкостью отбежал вниз.
– Гиб брот – никс гестапо!. Никс брот – гестапо!28
– Ах ты собака! – угрожающе закричал Иван. Его охватил гнев, появилось желание догнать гефтлинга,
но тот из предосторожности отбежал еще дальше. Заметив, что Иван остановился, он тоже стал.
– Гиб брот!..
Иван сунул руку за пазуху. Немец застыл, ожидая. Иван выхватил пистолет и щелкнул курком.
– Пистоле! – в испуге крикнул сумасшедший и бросился назад.
Иван прикусил губу; сзади к нему подскочила Джулия.
– Дать он хляб! Дать хляб! – испуганно заговорила она.
Сумасшедший между тем отбежал, приостановился и, оглядываясь, быстро зашагал вниз.
– Иван дать хляб! Дать хляб! Нон гестапо! – тревожно требовала девушка.
– «Продажная шкура, – думал Иван, злобно глядя на покачивающуюся фигуру немца. – Конечно, с ним
шутки плохи – наделает крику и выдаст эсэсманам: что возьмешь с дурака! И убить жалко, и отвязаться
невозможно. Придут с собаками, нападут на след – считай, все пропало».
– Эй! – крикнул Иван. – На брот!
Сумасшедший, ухватившись за скалу, остановился, оглянулся, и вскоре сквозь ветер донесся его
голос:
– Никт. . Ду шиссен! Ихь бешайне гестапо!
И снова подался вниз.
– Пошел к черту! Никс шиссен! На вот. . на!
Иван действительно отломил от буханки кусок и поднял его в руке, чтобы сумасшедший увидел.
Джулия, стоя рядом, дрожала от стужи и с беспокойством поглядывала на гефтлинга. А тот помедлил
немного и опустился на выступ скалы. К ним он подходить боялся.
– Ах ты собака! – снова закричал Иван, теряя терпение. – Ну и черт с тобой! Иди в гестапо. Иди!
– Иван, нон гестапо! Нон, Иван! – затормошила его за руку Джулия. – Дать немножко хляб! Нон
гестапо!..
– Черта с два ему хлеб! Пускай идет!
– Он плохо гефтлинг. Он кранк. Он гестапо...
Иван не ответил, положил за пазуху половину буханки, пистолет и пошел на прежнее место, вверх.
Джулия молча шла рядом. Он чувствовал, что так обращаться с этим сумасшедшим было опасно, но
теперь уже не мог уступить – злобная вспышка оказалась сильнее благоразумия. Джулия изредка
оглядывалась, но на них налетела мгла, кроме серого нагромождения скал, кругом ничего не стало видно
– внизу и по сторонам стремительно несся, клубился, рвался промозглый туман. Неизвестно было,
остался ли гефтлинг на месте или, может, действительно повернул обратно. Заметив на лице девушки
тревогу, Иван бросил:
– Никуда он не пойдет. Врет все.
Он успокаивал ее, но сам уверенности в этом не испытывал. Черт знает от каких только мерзавцев
зависит жизнь человека! Вот ведь больной, а выжил, прорвался в горы, ускользнул от облавы, убежал из-
под пуль. Разве удалось бы это кому-нибудь стоящему? А этот жив и еще замахивается на жизнь других.
Просто хотелось заскрежетать зубами от бессильной ярости, вспомнив, сколько самых лучших ребят
разных национальностей полегло в лагерях. Но к чему скрежет, надо перетерпеть, перенести все, иначе -
смерть!
Они уже двинулись было в обход огромного слоистого выступа, когда Иван оглянулся и сунул руку за
пазуху. Джулия также посмотрела назад, но сумасшедшего нигде не было видно. И все же Иван достал
кусок хлеба, вернулся и, поискав удобное место, положил его на камень, у которого они недавно сидели.
– Ладно! Пусть подавится! – будто оправдываясь, проговорил он.
Джулия согласно кивнула. Видно, она слишком хорошо знала, что такое предательство.
11
Ветер гнал и гнал бесконечные космы тумана. Куртка на Иване отсырела, дрожь то и дело сотрясала
тело. Он часто оглядывался, начиная сомневаться, найдет ли сумасшедший оставленный хлеб.
Появилось даже желание вернуться, забрать этот кусок и съесть самому. Чтобы как-то отделаться от
навязчивых мыслей, он быстро зашагал дальше.
Вскоре они обошли гигантский выступ, который окаменевшим птичьим хвостом торчал в небе,
взобрались выше. Вдруг туманное облако перед ними разорвалось, и беглецы увидели впереди голый
каменистый склон и взбегавшую на него тропку. Некруто петляя по камням, она куда-то вела наискось по
склону. Тропинка была но очень заметной в этом нагромождении скал, но все же они сразу увидели ее и
обрадовались.
27 Дай хлеба! Дай хлеба! Я донесу в гестапо. Дай хлеба! (нем.)
28 Дай хлеба – не буду гестапо! Не дашь – гестапо! (нем.)
20
Иван первым ступил на нее, – оглянулся назад – там, среди прядей, тумана, по-прежнему мелькали
мрачные скалы, пропасти, кое-где проплывали сизые облака. Вверху, в высоком затуманенном небе,
горел освещенный солнцем пятнистый, густо заснеженный хребет. Правда, внимательнее
присмотревшись, Иван обнаружил, что хребтов там два: дальний – могучий и широкий, похожий на
огромную неподвижную медвежью спину, и ближний – зубчатый, чуть присыпанный снегом, который
казался выше всех гор и почти в самое небо упирался крайней своей вершиной. Эта вершина выглядела
отсюда самой большой, но Иван уже постиг обманчивый закон гор, когда самая ближняя из вершин
кажется и самой высокой. Видно, все же главным тут был тот дальний – Медвежий – хребет, и думалось,
что за ним находится желанная цель их побега – партизанский Триест.
Задрав голову, Иван с минуту всматривался вверх, в этот порог на их пути в будущее, страстно
надеясь, что погони больше не будет, что самое страшное они преодолели, что люди не встретятся на их
пути – теперь им противостояла только природа, для борьбы с которой нужны были лишь сила и
выносливость. Затем взглянул на притихшую спутницу, которая, будто зачарованная суровым
великолепием гор, также вглядывалась в снежные хребты. И тогда, пожалуй, впервые у него появилась
тихая радость оттого, что перед грозной неизвестностью природы он не одинок, что рядом есть человек.
Почувствовав душевное удовлетворение, он с легким сердцем произнес любимое с детства слово:
– Айда!
Вряд ли она знала это слово, но теперь настолько созвучны были их чувства, что она поняла его и
подхватила:
– Айда!
И они пошли по тропке, что опоясывала голый скалистый косогор. Вверху, в разрывах тумана,
неудержимо ярко блеснуло низкое солнце; под его лучами клочья облаков преобразились и
ослепительной белизной засияли на склонах гор; по скалам и безднам быстро помчались черные
лоскутья теней и, чередуясь с ними, яркие пятна света. Ветер, не утихая, рвал Иванову куртку, надувал
штаны. Джулия подняла кожаный воротник тужурки. Они взобрались выше. Освещенные солнцем,
отчетливо стали видны черная щель расселины, каменные косогоры, на одном из которых, отбросив
длинную тень, стала видна торчащая ребристая скала.
Иван взглянул вниз и остановился: на том месте, где они сидели недавно, топтался безумный
гефтлинг.
– Гляди ты – привязался.
– Трачико человек, – сказала Джулия. – Пикатто – жалко!
– Чего жалеть? Сволочь он.
– Он хочет руссо идет. Но руссо безе. Он бояться.
– И правильно делает, – коротко заметил Иван.
Он двинулся дальше, мысленно отмахнувшись от сумасшедшего, хотя иметь сзади такой хвост было
не очень приятно. Но что поделаешь с больным – и отогнать не отгонишь, и убежать некуда. Придется,
видно, потерпеть так до ночи.
– Иван, – сказала девушка, делая ударение на «и». – Ты не имель зло Джулия?
– А чего мне злиться?
– Ты нон безе?
– Можешь не бояться.
– Нон бояться, да? – улыбнулась она.
– Да.
Однако улыбка скоро сбежала с ее усталого лица, которое стало сосредоточенным, видимо отразив
невеселый ход ее мыслей.
– Джулия руссо нон бояться. Джулия снег бояться.
Иван, идя впереди, вздохнул: в самом деле, снег и такой скудный запас хлеба все больше начинали
беспокоить его. Он подумал уже, что надо было у лесника прихватить еще что-нибудь и обязательно
обувь – ведь с голыми ногами было более чем глупо лезть в такой снег. Хотя, как всегда, хорошие мысли
появлялись слишком поздно. Вначале они, конечно, не думали, что доберутся до снежных вершин, тогда
счастьем казалось ускользнуть от облавы. И так спасибо австрийцу – если бы не он, хлеба у них не было
бы. Иван быстро шел по тропке, сбоку по косогору волочились, мелькали две длинные, до самого низа,
тени. Утешать, уговаривать спутницу он не хотел, только сказал:
– Куртка у тебя есть. Чего бояться? Манто не жди.
Девушка вздохнула и, помолчав, вспомнила с грустью:
– Рома Джулия много манто имел. Фир манто – черно, бело...
Он насторожился и замедлил шаг:
– Что, четыре манто?
– Я. Фир манто. Четыре, – уточнила она по-русски.
– Ты что, богатая?
Она засмеялась:
– О, нон богата. Бедна, Политише гефтлинг.
– Ну не ты – отец. Отец твой кто?
– Отэц?
– Ну да, фатер. Кто он?
21
– А, иль падре! – поняла она. – Иль падре – коммерсанте. Директоре фирма.
Он тихо присвистнул – ну и ну! «Не хватало еще, чтобы этот фатер оказался фашистом, вот была бы
прогулочка по Альпам!» – подумал он и резко обернулся:
– Фатер фашист?
– Си, фашисте, – просто ответила Джулия, живо взглянув в его посуровевшие глаза. – Командир
милито.
Еще лучше! Черт знает что делается на свете! Как говорил Жук – бросишь палку в собаку, попадешь в
фашиста.
Он сошел на крап тропинки, дал девушке поравняться с собой и впервые с пробудившимся интересом
оглядел ее стройную, складную, хотя и неказисто одетую, фигурку. Но, странное дело, эта полосатая, с
чужого плеча одежда всей своей нелепостью не могла обезобразить ее врожденного девичьего обаяния,
которое проглядывало во всем: и в гибкости и точности движений, и в ласковой приятности лица, и в
манере улыбаться – заразительно и радостно. Она покорно и преданно посматривала на него, руки
держала сцепленными в рукавах тужурки и привычно постукивала по тропке своими неуклюжими
клумпесами.
– А ты что ж... Тоже, может, фашистка? – с внутренней настороженностью спросил Иван.
Девушка, наверно, почувствовала плохо скрытое подозрение и кольнула его глазами.
– Джулия фашиста? Джулия – коммуниста! – объявила она с упреком и с чувством достоинства.
– Ты?
– Я!
– Врешь! – после паузы недоверчиво сказал он. – Какая ты коммунистка!
– Коммуниста. Си. Джулия коммуниста.
– Что, вступила? И билет был?
– О нон. Нон тэсарэ. Формально нон. Моральмэндэ коммуниста.
– А, морально!.. Морально не считается.
– Почему?
Он промолчал. Что можно было ответить на этот наивный вопрос? Если бы каждого, кто назовет себя
коммунистом, так и считать им, сколько б набралось таких! Да еще буржуйка, кто ее примет в партию?
Болтает просто. Несколько приглушив свой интерес, Иван пошел быстрее.
– У нас тогда считается, когда билет дадут.
– А, Русланд? Русланд иначе. Я понимайт. Русланд Советика.
– Ну конечно. У нас не то что у вас, буржуев.
– Советика очэн карашо. Эмансипацио. Либерта. Братство. Да?
– Ну.
– Это очэн, очэн карашо, – проникновенно говорила она. – Джулия очэн, очэн уважаль Русланд. Нон
фашизм. Нон гестапо. Очэн карашо. Иван счастлив свой страна, да? – Она по тропке подбежала к нему и
обеими руками обхватила его руку выше локтя. – Иван, как до война жиль? Какой твой дэрэвня? Слюшай,
тебя синьорина, девушка, любиль? – вдруг спросила она, испытующе заглядывая ему в глаза. Иван
безразлично отвел глаза, но руки не отнял – от ее ласковой близости у него вдруг непривычно защемило
внутри.
– Какая там девушка? Не до девчат было.
– Почему?
– Так. Жизнь не позволяла.
– Что, плёхо жиль? Почему?
Он вовремя спохватился, что сказал не то. О своей жизни он не хотел говорить, тем более что у нее
было, видимо, свое представление о его стране.
– Так. Всякое бывало.
– Ой, неправдо, неправдо, – она хитро скосила на него быстрые глаза. – Любиль много синьорине.
– Куда там!
– Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?
– Беларусь.
– Беларусь? Это провинция такой?
– Республика.
– Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ – горы ест твой република?
– Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки, озера. Озера самые красивые, – невольно отдаваясь
воспоминаниям, заговорил он. – Моя деревня Терешки как раз возле двух озер. Когда в тихий вечер
взглянешь – не шелохнутся. Словно зеркало. И лес висит вниз вершинами. Ну как нарисованный. Только
рыба плещется. Щука – во! Что эти горы!..
Он выпалил сразу слишком много, сам почувствовал это и умолк. Но растревоженные воспоминанием
мысли упрямо цеплялись за далекий край, и теперь в этом диком нагромождении скал ему стало так
невыносимо тоскливо, как давно уже не было в плену. Она, видно, почувствовала это и, когда он умолк,
попросила:
– Говори еще. Говори твой Беларусь.
Солнце к тому времени опять скрылось за серыми облаками. На гладкий косогор надвинулась
стремительная тень, дымчатые влажные клочья быстро понеслись поперек склона.
22
Сначала не очень охотно, часто прерываясь, будто заново переживая давние впечатления, он как о
чем-то далеком, дорогом и необыкновенном начал рассказывать ей об усыпанных желудями дубравах, о
бобровых хатках на озерах, о прохладном березовом соке и целых рощах ароматной черемухи в мае.
Давно он не был таким говорливым, давно так не раскрывалась его душа, как сейчас, – он просто не
узнавал себя. Да и она с ее неподдельным интересом ко всему родному для него сразу стала ближе,
будто они были давно знакомы и только сейчас встретились после долгой нелегкой разлуки.
Наконец он замолчал. Она медленно высвободила его руку и свободнее взяла за шершавые пальцы.
Спокойно спросила:
– Иван, твой мама карашо?
– Мама? Хорошая.
– А иль падре – отэц?
Она мечтательно поглядывала на склон и не заметила, как дрогнуло его мгновенно помрачневшее
лицо.
– Не помню.
– Почему? – удивилась она и даже приостановилась. Он не захотел останавливаться, сцепленные их
руки вытянулись.
– Умер отец. Я еще малый был.
– Марто? Умиор? Почему умиор?
– Так. Жизнь сломала.
Она деликатно выпустила его руку, зашла сбоку, ожидая, что он скажет что-то важное, разъяснит то,
что она не поняла, но он уже не хотел ни о чем говорить. Через; несколько шагов она спросила:
– Иван, обида? Да?
– Какая обида?..
– Ты счастливо, Иван! – не дождавшись его ответа и, видно, поняв это по-своему, серьезно заговорила
Джулия. – Твой болшой фатерлянд! Такой колоссаль война побеждат. Это болшой, болшой счастье.
Обида – есть маленко обида. Не надо, Иван...
Он не ответил, только вздохнул, уклоняясь от этого разговора. Действительно, зачем ей знать о том
трудном и сложном, что было в его жизни?
12
Так думал он, карабкаясь по крутой тропе вверх, уверенный, что поступает правильно. В самом деле,
кто она, эта красотка, нелепой случайностью войны заброшенная в фашистский концлагерь? Кто она,
чтобы выкладывать ей то трудное, что в свое время отняло столько душевных сил у него? Примет ли ее,
пусть и чуткая, честная душа суровую правду его страны, в которой дай бог разобраться самому? Разве
что посочувствует. Но сочувствие ему ни к чему, за двадцать пять лет жизни он привык обходиться без
него. Поэтому пусть лучше все будет для нее хорошим, именно таким, каким она это себе представляет.
И он смолчал.
Отдавшись раздумью, Иван тем не менее шел быстро и не замечал времени. Джулия, поняв, что
задела слишком чувствительную струну в его душе, тоже умолкла, немного приотстала, и они долго
молча взбирались по склону. Между тем на величественные громады гор спустился тревожный ветреный
вечер. Горы начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез серебристый блеск
хребта – туманное марево без остатка поглотило его. На фоне чуть светлого неба чернели гигантские
близнецы ближней вершины, а за ней – другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела
тропа.
Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром не было так тоскливо,
так бесприютно, тревожно и тягостно, как при наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал
это в годы войны, да еще в плену, на чужой земле – в неволе, в голоде и стуже. Вечерами особенно остро
донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от злой и неумолимой вражеской силы. И
нестерпимо хотелось мира, покоя, родной и доброй души рядом.
– Иван!.. – неожиданно позвала сзади Джулия. – Иван!
Как всегда, она сделала ударение на «и», это было непривычно, вначале даже пугало, будто
поблизости появился еще кто-то кроме них двоих. Иван вздрогнул и остановился.
Ничего больше не говоря, Джулия молча плелась между камнями, и он без слов понял, в чем дело.
Сразу видно было, как она устала, да и сам он чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой
заоблачной выси стало нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый
ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал, усиливался к ночи и ветер.
Всей своей жестокой, слепой силой природа обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая,
что ночевать тут нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют перевала, то
завтра уже будет поздно.
– Иван, – сказала, подойдя, Джулия, – очэн, очэн уставаль.
Он переступил с ноги на ногу – ступни болели, саднили, но теперь он старался не замечать этого и
озабоченно посмотрел на Джулию.
– Давай как-нибудь... Видишь, хмурится.
23
Из-за ближних вершин переваливалась, оседая на склонах, густая темная туча. Небо постепенно
гасило свой блеск, тускло померцала и исчезла в черной мгле крошечная одинокая звезда; все вокруг -
скальные громады, косогоры, ущелья и долины – заволокла серая наволочь облаков.
– Почему нон переваль? Где ест переваль?
– Скоро будет. Скоро, – обнадеживал девушку Иван, сам не зная, как долго еще добираться до
седловины.
Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке. Иван боялся теперь потерять
спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах
он останавливался, ждал девушку, подавал ей руку и втаскивал наверх, сам при этом еле удерживая в
груди сердце. А ветер бешено трепал одежду, тугими толчками бил то в спину, то в грудь, затрудняя
дыхание, свистел в камнях, часто меняя направление – даже не понять было, откуда он дует.
Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу, черное, беспросветное
небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван то и дело оступался, натыкался на камни,
несколько раз больно ушиб ногу, и тогда впервые им овладело беспокойство – где тропа? Он согнулся,
внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были одни камни, и он понял, что
они заблудились.
Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать, пока подойдет девушка. Когда та доковыляла до
него, Иван бросил: «Постой тут!» – а сам пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти
равнодушно, сразу опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе тревогу,
отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени ощупывая землю ногами, – тропы не
было. Постепенно в воздухе что-то замерцало, он протянул руку и понял: это пошел снег. Мелкая редкая
крупа косо неслась из ветреной черной мглы, понемногу собираясь в ямках и щелях. Иван стоял,
вглядываясь в темноту, и напряженно думал, что делать дальше. Снег сгустился, внизу постепенно
светлело, и вдруг он увидел неподалеку извилину потерянной тропы.
– Эй, Джулия! – тихо позвал он.
Девушка почему-то не откликнулась. Он, продрогнув, с растущей досадой в душе ждал. «Что она там,
заснула? Вот еще дал бог попутчицу! По бульварам с такой прогуливаться», – сердился он. А ветер по-
прежнему люто бился о скалы, снежная крупа густо сыпала с неба, шуршала по камням; вконец зашлись
от холода ноги. Руки он спрятал в рукава; за пазухой жег тело настывший пистолет.
– Эй, Джулия!
Она не ответила, и он, выругавшись про себя, с неохотой, ступая на мокрые холодные камни, пошел
туда, где оставил ее.
Джулия сидела на камне, скорчившись в три погибели, прикрыв колени тужуркой. Она не отозвалась,
не поднялась при его приближении, и он, предчувствуя недоброе, остановился перед ней.
– Финита, Иван!29 – тихо проговорила она, не поднимая головы.
Он промолчал.
– Как это финита? А ну вставай!
– Нон вставай. Нет вставай.
– Ты что, шутишь?
Молчание.
– А ну поднимайся! Еще немного – и перевал. А вниз ноги сами побегут.
Молчание.
– Ну, ты слышишь?
– Финита. Нон Джулия марш. Нон.
– Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем. Видишь, снег.
Однако слова его на девушку не производили никакого впечатления. Иван видел, что она изнемогла, и
начал понимать бесполезность своих доводов. Но как заставить ее идти? Подумав немного, он достал
из-за пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отломил кусочек мякиша.
– На вот хлеба.
– Хляб?
Джулия встрепенулась, сразу подняла голову. Он сунул ей в руки кусочек, и она быстро съела его.
– Еще хляб!
– Нет, больше не дам.
– Малё, малё хляб. Дай хляб! – как дитя, жалобно попросила она.
– На перевале получишь.
Она сразу замкнулась и съежилась.
– Нон перевал!
– Какой черт «нон»?! – вдруг закричал Иван, стоя напротив. – А ну вставай! Ты что надумала?
Замерзнуть? Кому ты этим зло сделаешь? Немцам? Или ты захотела им помочь: в лагерь вернуться?
Ага, они там тебя давно ждут! – кричал он, захлебываясь от ветра.
Она, не меняя положения, вскинула голову:
– Нон лагерь!
– Не пойдешь в лагерь? Куда же ты тогда денешься?
29 Все, Иван! (итал.)
24
Она замолчала и снова поникла, сжалась в маленький живой комочек.
– Замерзнешь же! Чудачка! Загнешься к утру, – смягчившись, сказал он.
Ветер сыпал снежной крупой, крутил вверху и между камнями. Хотя снег, был мелкий, все вокруг
постепенно светлело, стала заметна тропа, и проглядывались изломы камней. Без движения, однако,
тело быстро остывало и содрогалось от стужи, переносить которую становилось уже невмоготу.
– А ну вставай! – Иван рванул ее за тужурку и по-армейски сурово скомандовал: – Встать!
Джулия, помедлив, поднялась и тихо поплелась за ним, хватаясь за камни, чтобы не упасть. Иван,
насупившись, медленно шел к тропе. Он уже начал думать, что все как-нибудь обойдется, что самое
худшее в таком состоянии сбиться с ритма, хотя бы присесть, и тогда потребуется значительно больше
усилий, чтобы встать. Вдруг уже возле самой тропы сильный порыв ветра стеганул по лицам снежной
крупой и так ударил в грудь, что они задохнулись. Джулия упала.
Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за руку, но она не вставала, закашлялась и долго
не могла отдышаться. Наконец, сев на камень, тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:
– Джулия финита. Аллее! Иван Триесто. Джулия нон Триесто.
– И не подумаю.
Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.
– А еще говорила, что коммунистка, – упрекнул он. – Паникер ты!
– Джулия нон паникор! – загорячилась девушка. – Джулия партыджано.
Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за них. «Может быть, это растревожит ее», -
подумал он.
– Трусиха, кто ж ты еще?
– Нон трусиха, нон паникор. Силы малё.
– А ты через силу, – уже мягче сказал он. – Знаешь, как однажды на фронте было? На Остфронте, куда
ты собиралась. Окружили нас немцы в хате. Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: «Рус,
сдавайсь!» Ну, комвзвод наш Петренко тоже говорит: «Аллес капут». Взял пистолет и бах себе в лоб. Ну
и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для
того нам Родина оружие дала. А ну, – говорит, – на прорыв!» Выскочили мы все в дверь, да как ударили из
автоматов и кто куда – под забор, в огороды, за угол. И что думаешь: вырвались. Пятеро, правда,
погибли. Белошеев тоже. И все же четверо спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку
немцам сыграли: никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
Джулия молчала.
– Так что, пошли?
– Нон.
– Ну какого черта? – весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван. – Замерзнешь же, глупая.
Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
Она продолжала молчать.
– На кой черт тогда они себя подорвали! – сказал он, вспомнив погибших товарищей. – Надо, чтоб хоть
кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе – на сером снегу отпечатались
темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту
спустя он решительно остановился напротив Джулии.
– Так не пойдешь?
– Нон, Иван.
– Ну, как хочешь. Пропадай, – сказал он и тут же потребовал: – Снимай тужурку.
Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень. Потом сбросила с ног
колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей ногой отодвинул колодки в сторону:
– Оставь себе... В лагерь бежать.
А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей. Он чувствовал, что между
ними что-то навсегда рушится, что нельзя так относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость
к ней, казалось, будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее. Мысленно
выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти, расставание оказалось до нелепости грубым,
хотя он старался заглушить все это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень
трудно и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, – Иван чувствовал это,
и его злость невольно утихала.
Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.
– Чао! – сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично сказала она. Это слово сразу
напомнило ему их вчерашнюю встречу, и тот радостный блеск в ее сверкающих глазах, удививший его в
лесу, и ее безрассудную смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе. Это не было ни
жалостью, ни сочувствием – что-то незнакомое защемило в груди, хотя вряд ли он мог в чем-нибудь
упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан ей. «Нет, нет! – сказал он себе, заглушая эту
раздвоенность. – Так лучше!» Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще не надо было
связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка, немного хлеба – на одного этого хватит дольше, он
будет экономить – съедать по сто граммов в день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже
пришлось ползти по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться с этой
девчонкой? Кто она ему?
25
Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться от мыслей о ней, брошенной там, внизу,
но совладать со смятением своих чувств так и не смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги
сами замедлили шаг, он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне. И ее
покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его намерение. Иван, сам того
не желая, обернулся и, не преодолев чего-то в себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и
испуганно вскинула голову:
– Иван?
– Я.
Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:
– Почему?..
– Давай клумпес!
Она покорно вынула из колодок ноги, и он быстро насунул на свои застывшие ступни эту немудреную
обувь, в которой еще таилось ее тепло. Затем скинул с себя тужурку:
– На. Надевай.
Все еще не вставая с места, она быстро запахнулась в тужурку, он, помогая, придерживал рукава и,
когда она оделась, взял девушку за локоть:
– Иди сюда.
Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла, уклонившись от его рук. Из-под бровей
испытующе взглянула ему в лицо.
– Иди сюда.
– Нон.
– Вот мне еще «нон»...
Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица, затрепетала, забилась в
его руках, что-то заговорила, а он, не обращая на это внимания, передвинул ее за спину и руками
ухватил под колени. Она вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею
руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и горячую каплю, которая, защекотав, покатилась ему
за воротник.
– Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...
Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине и задохнулась. Он и сам задохнулся, но не
от ветра – от того незнакомого, повелительно-кроткого, величавого и удивительно беспомощного, что
захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин души. Недавнее намерение бросить ее теперь
испугало Ивана, и он, тяжело погромыхивая колодками, полез к перевалу.
13
Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни. Деревяшки скользили по ним на очень крутых
местах, и, чтобы не упасть с ношей, Иван старался идти боком, как лыжник при подъеме на склон.
Сначала он не чувствовал тяжести ее маленького тела – слегка поддерживая ее за ноги и согнувшись,
упорно лез вверх. Но скоро порыв его все же ослабел, появилось желание остановиться, выпрямиться,
вздохнуть – в груди не хватало воздуха. Правда, он согрелся, разгоряченному телу нипочем стал горный
ветер, внутри тоже горело, от удушья раздирало легкие.
Перевал, пожалуй, был близко – подъем постепенно выравнивался, тропинка уже не петляла по
заснеженному скалистому взлобью. Справа возвышалось что-то серое, очевидно громада другой горы.
Значит, они уже добрались до седловины. Ветер по-прежнему безумствовал в своей неумной ярости,
вокруг, будто в невидимой гигантской трубе, выло, стонало, даже звенело – впрочем, звенело, возможно,
в ушах. Мороз, очевидно, крепчал. От стужи больше всего доставалось рукам и коленям. Хорошо еще,
что не было мокреди, крупчатый снег не задерживался на одежде, ветер больно сек им лицо.
Надо было отдохнуть, но Иван чувствовал, что если присядет, то наверняка больше уже не встанет. И
он брел час или больше, медленно поднимаясь по извилистой тропке. Джулия молча прижималась к
нему – он чутко ощущал ее движения и, странное дело, несмотря на усталость, на недавний спор и
досаду, чувствовал себя хорошо. Только бы хватило силы, он нес бы ее так, покорно припавшую к нему,
далеко, далеко.
Когда уже стали подкашиваться ноги и он испугался, что упадет, из снежной, мятущейся мглы выплыл
огромный черный обломок скалы. Иван свернул с тропки и, скользя по камням колодками, направился к
нему. Джулия молчала, крепко прижимаясь щекой к его шее. Возле камня Иван повернулся и прислонил к
нему девушку. Руки ее под его подбородком разнялись, плечам стало свободнее, и только тогда он
почувствовал, какая она все же тяжелая.
– Ну как? Замерзла?
– Нон, нон.
– А ноги?
– Да, – тихо сказала она. – Нёги да.
Все время она казалась необычно тихой, будто в чем-то виноватой перед ним. Он чувствовал это, и
