Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

кончика сигареты упал и разбился о носок его сапога, кажется, его выдержка кончилась. – Расстреляем,

это безусловно. Но перед тем мы из тебя сделаем котлету, Фарш сделаем из твоего молодого тела.

Повытянем все жилы. Последовательно переломаем кости. А потом объявим, что ты выдал других.

Чтобы о тебе там, в лесу, не шибко беспокоились.

– Не дождетесь, не выдам.

– Не выдашь ты – другой выдаст. А спишем все на тебя. Понял? Ну как?

Сотников молчал, ему становилось плохо. Лицо быстро покрывалось испариной, разом пропала вся

его склонность к иронии. Он понял, что это не пустая угроза, не шантаж – они способны на все. Гитлер их

освободил от совести, человечности и даже элементарной житейской морали, их звериная сила оттого,

конечно, увеличилась. Он же перед ними только человек. Он обременен многими обязанностями перед

людьми и страной, возможности скрывать и обманывать у него не слишком большие. Было ясно, что их

средства в этой борьбе оказались не равными, преимущество было на стороне противника: все, что

выставлял Сотников, с необычайной легкостью опрокидывал следователь.

Расставив ноги в обвисших на коленях бриджах, Портнов вперил в пего острый, теперь уже открыто

неприязненный взгляд и ждал. Сотникову было чертовски трудно, казалось, опять уходит сознание, он

обливался холодным потом и мучительно подбирал слова для ответа, чувствовал: это будут последние

его слова. Правая рука следователя медленно потянулась к пресс-папье на столе.

– Ну?

– Сволочи! – не найдя ничего другого, выдавил из себя Сотников.

Следователь несколько поспешнее, чем надо было, схватил пресс-папье и пристукнул им по столу,

будто ставил последнюю точку в этом бескровном и тем не менее страшном допросе.

– Будилу ко мне!

В коридоре зычно раздалось: «Будилу к господину следователю!», после чего Портнов, обойдя стол,

спокойно уселся в кресле. На Сотникова он уже не смотрел, будто его и не было тут. Он закурил.

Сдается, его миссия была закончена, начиналось второе отделение допроса.

Внешне стараясь оставаться спокойным, Сотников весь напрягся, как только отворилась дверь и на

пороге появился Будила.

Вероятно, это был здешний полицейский палач – могучий, буйволоподобный детина с костлявым,

будто лошадиная морда, лицом. Неприятно поражал весь его кретинически-свирепый вид, но особенно

пугали вылезшие из рукавов большие косматые кисти рук, которыми впору было разгибать подковы.

Наверно, по установленной здесь традиции, войдя, он с порога прицелился в жертву хмурым взглядом

немного косивших глаз.

– А ну!

Объятый слабостью, Сотников продолжал сидеть, отодвигая от себя что-то безусловно ужасное. Тогда

Будила с многозначительной неторопливостью шагнул к стулу. Огромная ручища широко сгребла на

запавшей груди Сотникова суконные борта шинели, напряглась и оторвала его от стульчика.

– А ну, большевистская гнида!

200

12

«Достукался!» – почти зло подумал Рыбак, когда Стась на дворе схватил Сотникова и поволок его в

помещение. Он думал, что следом погонят и их с Дёмчихой, но для них полицаи открыли двери в подвал.

Прежде чем затолкать их туда, ему развязали руки, вытянули ремешок из брюк. Дёмчиху же оставили со

связанными руками и кляпом во рту.

– Давай вниз! Быстро!

В подвале царила тьма, или, может, Рыбаку так показалось после дневного света на улице. Сначала

они очутились в каком-то сыром коридорчике, шедший впереди полицай загремел железным запором, и

Рыбак, наткнувшись на спину Дёмчихи, остановился, потирая набрякшие зудом кисти.

– Марш, марш! Чего стал? – подтолкнул его тот, что шел сзади: оказывается, перед ним уже

отворилась новая дверь в темноту.

Делать было нечего, Рыбак протиснулся между полицаем и Дёмчихой, опасливо вогнул голову и

очутился за порогом какой-то затхлой каморки. Минуту он ничего не мог рассмотреть тут, маленькое

окошко вверху слепо светило на потолок, внизу же было темно. В нос ударило чем-то прокисшим,

несвежим, совершенно невозможным для дыхания, и он остановился, не зная, куда ступить дальше.

Сзади тем временем лязгнул засов, Дёмчиха осталась с полицаями, которые повели ее дальше. Из-за

двери доносился их удаляющийся, деловой разговор.

– А бабу куда? В угловую?

– Давай в угловую.

– Что-то пусто сегодня?

– Немцы вчера разгрузили. Одна жидовка где-то сидит.

Несколько пообвыкнув в темноте, Рыбак рассмотрел в углу человека. Занятый чем-то своим, тот

сосредоточенно возился там, то ли раздеваясь, то ли подстилая под себя одежду – наверно, готовился

лечь. Густой мрак под стеной совершенно скрывал его, лишь седая голова человека да его плечи

временами появлялись в скупо освещенном пространстве.

– Садись. Чего стоять? Стоять уже нечего.

Рыбак удивился и даже вроде обрадовался – голос старика показался знакомым, и он тут же

вспомнил: староста! Ну так и есть, в углу устраивался их недавний знакомый – лесиновский староста

Петр.

– И ты тут? – недоуменно вырвалось у Рыбака.

– Да вот попал. Овцу-то опознали, ну и...

«Так-так», – стучала в голове у Рыбака односложная мысль: все было понятно. Странно, но он только

сейчас вспомнил о той злополучной овце и только сейчас с непростительным опозданием подумал, чем

она может обернуться для ее хозяина.

– А при чем тут ты? Мы же забрали силой? – несколько деланно удивился Рыбак.

Староста что-то расстелил под собой, но не лег, а сел, прислонясь к стене и почти весь погружаясь во

тьму. На слабом свету из окна оставались лишь согнутые его колени.

– Как сказать? Ежли забрали, так надо было доложить. А я... Да теперь что!.. Теперь уже все равно.

Теперь, по-видимому, действительно уже все равно, теперь поздно выкручиваться, подумал Рыбак.

Наверно, полиции уже все известно.

Не расстегивая полушубка, он уныло опустился на слежалую соломенную подстилку и тоже

прислонился спиной к стене. Было совершенно непонятно, что делать дальше, но, кроме как ждать, тут

вообще, наверно, ничего нельзя было делать. Только сейчас он почувствовал, как здорово измотался за

истекшую ночь, его начало клонить в сон, но мысли тревожно сновали в голове, не давая забыться.

Вдруг он подумал, что неплохо бы сговориться со старостой и отрицать их заход в Лесины – пусть бы

Петр сказал, что приходили другие. Если разобраться, так старосте уже все равно, на кого указывать, а

им, возможно, это еще помогло бы. Какой-либо вины или даже неловкости по отношению к Петру Рыбак

нисколько не чувствовал – разве впервые ему таким способом приходилось добывать продукты? Да и

взяли всего только овцу, и не у какой-нибудь многодетной семьи, а у самого старосты – было о чем

заботиться. С этой стороны он оставался совершенно спокойным и только удивлялся, как это староста

не сумел оправдаться перед полицией и позволил себя засадить в этот вонючий подвал.

Прошел час или больше, Сотников не возвращался, и Рыбак не без короткого сожаления подумал,

что, может, его там и убили. Разговаривать ему ни о чем не хотелось. Он чувствовал, что вот-вот должны

прийти и за ним, и тогда начнется самое худшее. Все думая и прикидывая и так и этак, он старался найти

какую-нибудь возможность перехитрить полицию, вывернуться совсем или хотя бы оттянуть приговор.

Чтобы оттянуть приговор, видимо, имелось лишь одно средство – затянуть следствие (все-таки должно

же быть какое-то следствие). Но для этого надо было найти веские факты, чтобы заинтересовать

полицию, ибо, если та порешит, что ей все ясно, тогда уж держать их не станет. Тогда им определенно

конец.

В подвале было тихо и сонно, лишь откуда-то сверху доносились голоса, топот сапог в здании.

Временами топот становился довольно громким, что-то приглушенно стучало, явственно врывался чей-

то крикливый голос. Вся эта суматошная возня наверху не могла не напомнить ему о Сотникове, и у

Рыбака мучительно сжималось сердце – бедный невезучий Сотников! Но, по-видимому, та же участь

ждала и его... Правда, он не хотел думать об этом – он старался понять, как уйти от расправы и, может,

201

еще и пособить Сотникову. Но, видно, все это было напрасно. Сквозь маленькое, чем-то заставленное

снаружи окошко в камеру пробивались тусклые сумерки, в которых слабо брезжило светловатое пятно на

затоптанной соломе да белела под окном поникшая голова старосты. Тот неподвижно сидел у стены,

погрузившись в свои тоже, разумеется, невеселые мысли, – теперь каждый переживал за себя.

– Говорили, кто-то полицая ночью поранил, неизвестно, выживет ли, – после долгого молчания сказал

старик.

Для Рыбака это сообщение не было новостью, он только забыл об этом ранении и теперь

встревожился еще больше. Однако разговор перевел на другое.

– Тебя уже брали наверх? – спросил он с робкой надеждой, что очередь на допрос, возможно, еще не

его.

Но староста тут же разрушил эту его надежду.

– На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.

– Какой Портнов?

– Следователь их.

– Ну и как? Здорово били?

– Меня-то не били. За что меня бить?

Рыбак затаив дыхание слушал: хотелось по возможности предугадать, что ждало его самого.

– Этот Портнов, скажу тебе, хитрый как черт. Все знает, – сокрушенно заметил старик.

– Но ты же вывернулся.

– А что мне выворачиваться! Вины за мной никакой нет. Что перед богом, то и перед людьми.

– Такой безгрешный?

– А в чем мой грех? Что не побег докладывать про овцу? Так я стар уже по ночам бегать. Шестьдесят

семь лет имею.

– Да-а, – вздохнул Рыбак. – Значит, кокнут. Это у них просто: пособничество партизанам.

Все тем же бесстрастным голосом Петр сказал:

– Ну что ж, значит, судьба. Куда денешься...

«Какая покорность!» – подумал Рыбак. Впрочем, шестьдесят семь лет – свое уже прожил. А тут всего

двадцать шесть, хотелось бы еще немного пожить на земле. Не столько страшно, сколько противно

ложиться зимой в промерзшую яму...

Нет, надо бороться!

А что, если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его

партизанским агентом или хотя бы пособником, сказать, что он уже не впервые оказывает услуги отряду,

направить следствие по ложному пути? Начнут дополнительно расследовать, понадобятся новые

свидетели и показания, пройдет время. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед

немцами, а им двоим, возможно, и поможет.

Предавшись своим размышлениям, он вдруг встрепенулся от неожиданности – рядом тихонько

зашуршала солома, и что-то живое и мягкое перекатилось через его сапог. Староста в углу брезгливо

двинул ногой: «Кыш, холера на вас!», и в тот же момент Рыбак увидел под стеной крысу. Шустрый ее

комок с длинным хвостом прошмыгнул краем пола и исчез в темном углу.

– Развелось их тут, – сказал Петр. – И на людей не смотрят – носятся, как холеры какие. Наверно, еще

Ицковы. Когда-то тут лавка была. Ицка конфеты продавал. Потом сельпо открыли. Сколько поменялось

порядков, а крысы все шныряют.

– Крысам теперь только и шнырять.

– Ну. Кому же их выводить? Человек за человеком охотится – не до крыс. Ах ты боже мой...

Только он успел сказать это, как где-то за дверью послышался топот шагов, знакомо брякнул засов, и

скоро в глаза ярко ударил свет зимнего дня. В сиянии этого света на пороге появилась поджарая фигура

Стася в подпоясанном армейском бушлате, с закинутым за плечо карабином.

– Ну, где цвай бандит? К следователю!

Полицай хохотнул коротко и противно, а в Рыбаке что-то мучительно перевернулось внутри. Наверно,

с излишней поспешностью он вскочил на ноги и пошел на вызов. В сознании его нелепой тревогой

промелькнул вопрос: где Сотников? Сначала же, наверно, должны были привести Сотникова, а потом

уже взять на допрос его. Или, может, Сотникова уже убили?

Он покорно подошел к ступенькам, обождал, пока Стась закрыл за ним дверь, потом впереди

конвоира быстро взбежал наверх. Двигался он почти механически, без всякого участия сознания, не

замечая ничего вокруг. Чувствовал себя отвратительно. Нет, это не было страхом: его донимало

бессилие, невозможность прибегнуть к испытанному средству – силе, чтобы по-солдатски постоять за

себя. Отсутствие всякого выбора предельно сузило его возможности, мысль относительно старосты

осталась лишь намерением – он не продумал ее как следует, ничего не решил конкретно и теперь нес к

следователю полное смятение в душе.

– Вот полушубочек и скинешь, – с силой хлопнул его по плечу Стась. – А ничего полушубочек, ей-богу.

И сапоги! Ну, сапожки-то я заберу. А то жаль такие трепать, правда? – сказал он доверительно, взмахнув

перед арестантом ногой в добротном хромовом сапоге. – У тебя какой номер?

– Тридцать девятый, – солгал Рыбак, замедляя шаг: после смрадного подвала хотелось хоть

надышаться.

– Холера, маловаты! Эй, в рот тебе оглоблю! – вдруг вызверился полицай. – Шире шаг!

202

Остерегаясь тумака, Рыбак не стал упрямиться – быстрым шагом проскочил крыльцо, двери,

недлинный полутемный коридор с мордатым дневальным у тумбочки. Стась вежливо постучал согнутым

пальцем в филенку какой-то двери:

– Можно?

Будто во сне, предчувствуя, как сейчас окончательно рухнет и рассыплется вся его жизнь, Рыбак

переступил порог и вперся взглядом в могучую печь-голландку, которая каким-то недобрым

предзнаменованием встала на его пути. Ее крутые черного цвета бока всем своим траурным видом

напоминали нелепый обелиск на чьей-то могиле. За столом у окна стоял щупловатый человек в пиджаке,

он ждал. Рыбак остановился у порога, подумав, не тот ли это полицай-следователь, о котором говорил

староста.

– Фамилия? – гаркнул человек.

Он был явно рассержен чем-то, его немолодое личико недобро хмурилось, взгляд исподлобья жестко

ощупывал арестанта.

– Рыбак, – подумав, сказал арестант.

– Год рождения?

– Девятьсот шестнадцатый.

– Где родился?

– Под Гомелем.

Следователь отошел от окна, сел в кресло. Держал он себя настороженно, энергично, но вроде не так

угрожающе, как это показалось Рыбаку вначале.

– Садись.

Рыбак сделал три шага и осторожно опустился на скрипучий венский стульчик напротив стола.

– Жить хочешь?

Странный этот вопрос своей неожиданностью несколько снял напряжение, Рыбаку даже

послышалось в нем что-то от шутки, и он неловко пошевелился на стуле.

– Ну кому ж жить не хочется. Конечно...

Однако следователь, кажется, был далек от того, чтобы шутить, и в прежнем темпе продолжал сыпать

вопросами:

– Так. Куда шли?

Энергичная постановка вопросов, наверное, требовала такого же темпа в ответах, но Рыбак опасался

прозевать каком-либо подвох в словах следователя и несколько медлил.

– Шли за продуктами. Надо было пополнить припасы, – сказал он и подумал: «Черт с ним! Кто не знает,

что партизаны тоже едят. Какая тут может быть тайна?»

– Так, хорошо. Проверим. Куда шли?

Было видно, как следователь напрягся за столом, пристально вглядываясь в малейшее изменение в

лице пленника. Рыбак, однако, разгладил на колене полу полушубка, поскреб там какое-то пятнышко – он

старался отвечать обдуманно.

– Так это... На хутор шли, а он вдруг оказался спаленный. Ну, пошли куда глаза глядят.

– Какой хутор сожжен?

– Ну тот, Кульгаев или как его? Который под лесом.

– Верно. Кульгаев сожжен. Немцы сожгли. А Кульгай и все кульганята расстреляны.

«Слава богу, не придется взять грех на душу», – с облегчением подумал Рыбак.

– Как оказались в Лесинах?

– Обыкновенно. Набрели ночью, ну и... зашли к старосте.

– Так, так, понятно, – соображая что-то, прикинул следователь. – Значит, шли к старосте?

– Нет, почему? Шли на хутор, я же сказал...

– На хутор. Понятно. А кто командир банды? – вдруг спросил следователь и, полный внимания, замер,

вперив в него жесткий, все замечающий взгляд.

Рыбак подумал, что тут уж можно солгать – пусть проверят. Разве что Сотников...

– Командир отряда? Ну этот. . Дубовой.

– Дубовой? – почему-то удивился следователь.

Рыбак продолжительным взглядом уставился в его глаза. Но не затем, чтобы уверить следователя в

правдивости своей лжи, важно было понять: верят ему или нет?

– Прохвост! Уже с Дубовым снюхался! Так я и знал! Осенью не взяли, и вот, пожалуйста...

Рыбак не понял: кого он имеет в виду? Старосту? Но как же тогда? Видно, он здесь что-то напутал...

Однако размышлять было некогда, Портнов стремительно продолжал допрос:

– Где отряд?

– В лесу.

Тут уж он ответил без малейшей задержки и прямо и безгрешно посмотрел в холодно-настороженные

глаза следователя – пусть уверится в его абсолютной правдивости.

– В Борковском?

– Ну.

(Дураки они, что ли, сидеть в Борковском лесу, который хотя и большой, но после взрыва моста на

Ислянке обложен с четырех сторон. Хватит того, что там осталась группа этого Дубового, остатки же их

отряда перебрались за шестнадцать километров, на Горелое болото.)

203

– Сколько человек в отряде?

– Тридцать.

– Врешь! У нас есть сведения, что больше.

Рыбак снисходительно улыбнулся. Он почувствовал надобность продемонстрировать легкое

пренебрежение к неосведомленности следователя.

– Было больше. А сейчас тридцать. Знаете, бои, потери...

Следователь впервые за время допроса довольно поерзал в кресле:

– Что, пощипали наши ребята? То-то же! Скоро пух-перо полетит от всех вас.

Рыбак промолчал. Его настроение заметно тронулось в гору; кажись, от Сотникова они немного

узнали, значит, можно насказать сказок – пусть проверяют. Опять же было похоже на то, что следователь

вроде начал добреть в своем отношении к нему, и Рыбак подумал, что это его отношение надобно как-то

укрепить, чтобы, может, еще и воспользоваться им.

– Так! – Следователь откинулся в кресле. – А теперь ты мне скажи, кто из вас двоих стрелял ночью?

Наши видели, один побежал, а другой начал стрелять. Ты?

– Нет, не я, – сказал Рыбак не слишком, однако, решительно.

Тут уже ему просто неловко было оправдываться и тем самым перекладывать вину на Сотникова. Но

что же – брать ее на себя?

– Значит, тот? Так?

Этот вопрос был оставлен им без ответа – Рыбак только подумал: «Чтоб ты издох, сволочь!» Так хитро

ловит! Да и на самом деле, что он мог ответить ему?

Впрочем, Портнов не очень и настаивал.

– Так, так, понятно. Как его фамилия?

– Кого?

– Напарника.

Фамилия! Зачем бы она стала ему нужна, эта фамилия? Но если Сотников не назвал себя, то, видно,

не следует называть его и ему. Наверно, надо было как-либо соврать, да Рыбак не сразу сообразил как.

– Не знаю, – наконец сказал он. – Я недавно в этом отряде...

– Не знаешь? – с легким упреком переспросил Портнов. – А староста этот, говоришь, Сыч? Так он у вас

значится?

Рыбак напряг память – кажется, он даже и не слышал фамилии старосты или его клички.

– Я не знаю. Слышал, в деревне его зовут Петр.

– Ах, Петр.

Ему показалось, что Портнов этот какой-то путаник, но тотчас он сообразил: следователь хочет

запутать его.

– Так, так. Значит, родом откуда? Из Могилева?

– Из-под Гомеля, – терпеливо поправил Рыбак. – Речицкий район.

– Фамилия?

– Чья?

– Твоя.

– Рыбак.

– Где остальная банда?

– На... В Борковском лесу.

– Сколько до него километров?

– Отсюда?

– Откуда же?

– Не знаю точно. Километров восемнадцать будет.

– Правильно. Будет. Какие деревни рядом?

– Деревни? Дегтярня, Ульяновка. Ну и эта, как ее... Драгуны.

Портнов заглянул в лежащую перед ним бумажку.

– А какие у вас связи с этой... Окунь Авгиньей?

– Дёмчихой? Ей-богу, никаких. Просто зашли перепрятаться, ну и поесть. А тут ваши ребята...

– А ребята и нагрянули! Молодцы ребята! Так, говоришь, никаких?

– Точно никаких. Авгинья тут ни при чем.

Следователь бодро вскочил из-за стола, локтями поддернул сползавшие в поясе бриджи.

– Не виновата? А вас принимала? На чердаке прятала? Что, думаешь, не знала, кого прятала?

Отлично знала! Покрывала, значит. А по законам военного времени что за это полагается?

Рыбак уже знал, что за это полагается по законам военного времени, и подумал, что, пожалуй,

придется отказаться от непосильного теперь намерения выгородить Дёмчиху. Было очевидно, что на

каждую такую попытку следователь будет реагировать, как бык на красный лоскут, и он решил не

дразнить. До Дёмчихи ли тут, когда неизвестно, как выкарабкаться самому.

– Так, хорошо! – Следователь подошел к окну и бодро повернулся на каблуках; руки его были засунуты

в карманы брюк, пиджак на груди широко распахнулся. – Мы еще поговорим. А вообще должен признать:

парень ты с головой. Возможно, мы сохраним тебе жизнь. Что, не веришь? – Следователь иронически

ухмыльнулся. – Мы можем. Это Советы ничего не могли. А мы можем казнить, а можем и миловать.

Смотря кого. Понял?

204

Он почти вплотную приблизился к Рыбаку, и тот, почувствовав, что допрос на том, наверно, кончается,

почтительно поднялся со стула. Следователь был ему по плечо, и Рыбак подумал, что с легкостью

придушил бы этого маломерка. Но, подумав так, он почти испугался своей такой нелепой тут мысли и с

деланной преданностью взглянул в живые, с начальственным холодком глаза полицейского.

– Так вот! Ты нам расскажешь все. Только мы проверим, не думай! Не наврешь – сохраним жизнь,

вступишь в полицию, будешь служить великой Германии...

– Я? – не поверил Рыбак.

Ему показалось, что под ногами качнулся пол и стены этого заплеванного помещения раздались

вширь. Сквозь минутное замешательство в себе он вдруг ясно ощутил свободу, простор, даже легкое

дуновение свежего ветра в поле.

– Да, ты. Что, не согласен? Можешь сразу не отвечать. Иди подумай. Но помни: или пан, или пропал.

Гаманюк!

Прежде чем он, ошеломленный, успел понять, что будет дальше, дверь раскрылась, и на пороге

вырос тот самый Стась.

– В подвал!

Стась дурашливо уставился на следователя.

– Так это... Будила ждет.

– В подвал! – взвизгнул следователь. – Ты что, глухой?

Стась встрепенулся.

– Яволь в подвал! Биттэ, прошу!

Рыбак вышел, как и входил, в крайней растерянности, на этот раз, однако, уже по другой причине.

Хотя он еще и не осознал всей сложности пережитого и в еще большей степени предстоящего, но уже

чувствовал остро и радостно – будет жить! Появилась возможность жить – это главное. Все остальное -

потом.

– Гы, значит, откладывается? – дернул его за рукав полушубка Стась, когда они вышли во двор.

– Да, откладывается! – твердо сказал Рыбак и впервые с вызовом посмотрел на красивое,

издевательски-улыбчивое лицо полицая.

Тот хохотнул хрипловатым, вроде козлиного блеяния, голосом.

– Никуда не денешься! Отдашь! Добровольно, но обязательно – требуха из тебя вон!

«Дурной или прикидывается?» – подумал Рыбак. Но Стась теперь мало беспокоил его: у него

появился защитник.

13

Сотникова спасала его немощность: как только Будила начинал пытку, он быстро терял сознание. Его

отливали, но ненадолго, мрак опять застилал сознание, тело не реагировало ни на ременные

чересседельники, ни на специальные стальные щипцы, которыми Будила сдирал с пальцев ногти.

Напрасно провозившись так с полчаса, двое полицейских вытащили Сотникова из помещения и бросили

в ту камеру, к старосте.

Некоторое время он молча лежал на соломе в мокрой от воды одежде, с окровавленными кистями рук

и тихо стонал. Сознание то возвращалось к нему, то пропадало. Когда за дверью утихли шаги

полицейских, к нему на коленях подполз староста Петр.

– Ай-яй! А я и не узнал. Вот что наделали...

Сотников услышал новый возле себя голос, который показался ему знакомым, но истерзанное его

сознание уже не в состоянии было восстановить в памяти, кто этот человек. Впрочем, человек вроде был

расположен к нему, Сотников почувствовал это по голосу и попросил:

– Воды!

Человек, слышно было, поднялся, не сильно, хотя и настойчиво постучал в дверь.

– Черти! Не слышит никто.

Плохо соображая уже, Сотников все же понял, что помощи здесь не будет. И он ничего не просил

больше, погружаясь в забытье и оставаясь один на один со своими муками. Все время очень хотелось

пить. Какой-то густой знойный туман обволакивал все вокруг, Сотников долго тащился в нем на ватных

ногах, пока не увидел у забора колодец с ведром на цепи. Такими же ватными, бессильными руками он

опускал это ведро в колодец, как вдруг из его черной бездны с тревожным фырканьем бросился

врассыпную шустрый кошачий выводок. Сотников терпеть не мог кошек и почти в испуге отпрянул от

сруба, медленно приходя в себя. Затем он каким-то образом очутился на улице их довоенного городка и

вдруг увидел перед собой Редькина, давнишнего своего ординарца, как раз несшего связку мокрых,

наполненных водой фляг. Сотников схватился за одну из них, но фляга в его руках сразу же

превратилась в противогазную сумку, а в сумке какая же вода...

Спустя некоторое время он все-таки дождался котелка с водой и долго и мучительно пил. Но вода

была теплая, невкусная, она не утоляла жажды, только противно наполняла желудок. Вожделенное это

питье не принесло ему облегчения, лишь усилило муки, его стало тошнить. Было очень жарко от

полуденного солнца, в окопчике, где он стоял, всюду пересыпался раскаленный песок с клочками сухой

колючей травы. Он ничуть еще не напился, как рядом послышался окрик руководителя стрельбами

полковника Логинова: «Темп! Темп!» Сотникова это удивило и обеспокоило одновременно: показалось

странным, как он мог отвлечься на этот водопой во время стрельбы? Он испугался, что не уложится в

205

темп подачи команд, который вместо полагавшихся шести – десяти секунд, наверно, перевалил за

минуту.

Потом его видения стали тускнеть, сознание заволокло бессмыслицей, за которой едва пробивались

ускользающие причудливые образы, усиливающие и без того нестерпимые его страдания...

Когда в камеру вернули Рыбака, Сотников, как труп, тихо лежал на соломе, с головы до пят накрытый

шинелью. Рыбак сразу же опустился рядом, откинул полу шинели, поправил ему руку. Сломанные

пальцы Сотникова слиплись в кровавых сгустках, и он ужаснулся при мысли, что то же самое могли

сделать и с ним. На первый раз расправа каким-то образом миновала его. Но что будет завтра?

– Хлопец, тут это... Воды надо... – сказал из угла Петр, пока Стась запирал дверь.

– Я тебе не хлопец, а господин полицай! – злобно заметил Стась.

– Пускай полицай. Извините. Человек помирает.

– Туда и дорога бандиту. Тебе тоже.

С громовым грохотом захлопнулась дверь, стало темно; Петр, вздохнув, опустился на солому в углу.

– Звери!

– Тихо вы! – сказал Рыбак. – Услышат.

– Пусть слышат. Чего уж бояться...

Закрылась и наружная дверь, на ступеньках заглохли шаги полицая. Сделалось очень тихо, и стало

слышно, как неподалеку, в подвале, кто-то тихонько плакал – короткие всхлипывания, паузы, – наверно,

ребенок или, возможно, женщина. На соломе все еще в забытьи промычал что-то Сотников.

– Да-а, этого изувечили. Выживет ли? – сказал Петр.

Рыбак подумал: «Вряд ли он выживет». И вдруг ему открылось чрезвычайно четко и счастливо: если

Сотников умрет, то его, Рыбака, шансы значительно улучшатся. Он сможет сказать что вздумается,

других здесь свидетелей нет.

Конечно, он понимал всю бесчеловечность этого открытия, но, сколько ни думал, неизменно

возвращался к мысли, что так будет лучше ему, Рыбаку, да и самому Сотникову, которому после всего,

что случилось, все равно уже не жить. А Рыбак, может, еще и вывернется я тогда уж наверняка

рассчитается с этими сволочами за его жизнь и за свои страхи тоже. Он вовсе не собирался выдавать им

партизанских секретов, ни тем более поступать в полицию, хотя и понимал, что уклониться от нее, видно,

будет не просто. Но ему важно было выиграть время – все зависело от того, сколько дней он сумеет

продержаться в этом подвале.

Сотников тяжело и хрипло дышал, слегка постанывая, и Рыбак подумал: нет, не вытянет. Тут и с

крепким здоровьем недолго загнуться, где уж ему!

– А тебе, гляжу, больше повезло, – рассудительно и вроде бы со смыслом намекнул старик.

Эти его слова неприятно задели Рыбака – какое ему дело? Но он спокойно ответил:

– Мое все впереди.

– Ясное дело – впереди. Так они не оставят.

Рыбак неприязненно посмотрел в угол – становилось не по себе от непрошеных пророчеств этого

человека: откуда ему знать, простят или нет? У него шел зачет по особому от прочих счету, в

благотворную силу которого он почти что поверил и старался подробнее все обдумать.

Но, видимо, это место было мало подходящим для длительных размышлений: только он

сосредоточился на своих заботах, как по ступенькам опять застучали каблуки. Шаги замерли возле их

камеры, громыхнул засов, и на пороге вырос тот самый Стась.

– На воды! Живо! И чтоб этот бандюга к завтрему был как штык! А ты, старый хрен, марш к Будиле!

Рыбак притушил в сердце вспыхнувшую было тревогу, взял из рук полицая круглый котелок с

холодной водой. Петр из угла недоуменно уставился на Стася.

– А зачем, не знаешь?

Полицай с неподдельным весельем заржал:

– Знаю: в подкидного сыграть. Ну, живо!

Старик тяжело поднялся, подобрал с пола тулупчик и, нагнув голову, вышел из камеры. Все с тем же

грохотом захлопнулась тяжелая дверь.

Встав на колени, Рыбак начал тормошить Сотникова. Тот, однако, только стонал. Тогда он одною

рукой наклонил котелок, а другой приподнял голову Сотникова и немного влил в его рот воды. Сотников

вздрогнул, но тут же жадно припал губами к шершавому краю котелка, несколько раз сдавленно, трудно

глотнул.

– Кто это?

– Это я. Ну как ты? Лучше?

– Рыбак? Фу ты! Дай еще.

Рыбак снова придержал его голову – стуча зубами о котелок, Сотников выпил еще и пластом слег на

солому.

– Что, мучили здорово? – спросил Рыбак.

– Да, брат, досталось, – выдохнул Сотников.

Рыбак заботливо оправил на нем шинель и привалился спиной к стене, рассеянно вслушиваясь в

шумное дыхание товарища, которое, однако, помалу выравнивалось.

– Ну, как теперь самочувствие?

206

– Теперь хорошо. Лучше. А тебя?

– Что?

– Били?

Этот вопрос застал Рыбака врасплох. Он не знал, как коротко объяснить товарищу, почему его не

пытали.

– Да нет, не очень.

Сотников закрыл глаза. Его изможденное, серое, с отросшей щетиной лицо едва выделялось в

сумерках на серой соломе. В груди все хрипело. И тогда Рыбаку пришло в голову, что, пока имеется

такая возможность, надо бы кое о чем условиться относительно предстоящих допросов.

– Слушай, я вроде их обхитрю, – шепнул он, склонившись к товарищу. Тот удивленно раскрыл глаза -

широкие белки в глазницах тускло блеснули отраженным светом. – Только нам надо говорить одно.

Прежде всего – шли за продуктами. Хутор сожжен, притопали к Лесинам, ну и...

– Ничего я им не скажу, – перебил его Сотников.

Рыбак прислушался, нет ли кого поблизости, но, кажется, всюду было тихо. Только сверху доносились

голоса и шаги, как раз над их камерой. Но сверху его не услышат.

– Ты брось, не дури. Надо кое-что и сказать. Так слушай дальше. Мы из группы Дубового, он сейчас в

Борковском лесу. Пусть проверят.

Сотников задержал дыхание:

– Но Дубовой действительно там.

– Ну и что?

Рыбак начинал злиться: вот же несговорчивый человек, разве в этом дело! Безусловно, Дубовой с