Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 39 страниц)
попросить принести бурок, но он, представив, как больно будет надеть его, решил: черт с ним! Теперь уж
все равно – пусть отмерзает нога, скоро она будет не нужна. Сидя на полу и все кашляя, он поглядывал
на конвоира – молодого, ловкого парня в черной форсистой кубанке: на его красивом, с породистым
носом лице порой мелькала живая, неожиданно человеческая улыбка. За этой улыбкой чудилось что-то
по-молодому прямодушное и даже знакомое, солдатское, что ли, – может, потому, что тот был в
армейском бушлате и справных хромовых сапожках, в которые были заправлены черные штатские
брюки. На одном плече он держал на ремне винтовку, другим прислонялся к косяку и, поплевывая белой
шелухой тыквенных семечек, поглядывал куда-то на улицу – ждал транспорт. Но транспорта пока не
было, и он, недолго потоптавшись, уселся на пороге, зажав между ног винтовку. С малого расстояния
пристально и как будто беззлобно, скорее насмешливо, осмотрел обоих.
– За паклю залезли, ха! Как тараканы!
Рыбак взглянул на него и снова опустил голову.
– А теперь вас помоют-побанят и того, мало-мало подвесят. Посушиться, ха-ха! – засмеялся полицай
так добродушно и естественно, что Сотников невольно подумал: «Веселый, однако, малый!» Но смех
этого малого как-то враз оборвался, и уже совершенно другим тоном полицай разразился матом: – Такие-
сякие немазаные! Ходоронка убили? За Ходоронка мы вам размотаем кишки!
– Не знаем мы никакого Ходоронка, – уныло сказал Рыбак.
– Ах не знаете? Может, это не вы ночью стреляли?
– Мы не стреляли.
– Вы или не вы, а ребра ломать вам будем. Поняли?
Стась посерьезнел, глаза его угрожающе похолодели, и все то человеческое, что молодой добротою
лежало на его лице, как-то сразу исчезло, уступив место злой, бездушной решимости.
Рыбак негромко спросил:
– В армии служил?
– В какой армии?
– Красной хотя бы.
– С... я хотел на вашу армию, понял? – вдруг еще пуще вызверился полицай, по-страшному округляя
свои выразительные глаза. Затем его лицо как-то постепенно преобразилось, смягчаясь, и на нем
появилась все та же подкупающая улыбка. Отставив в сторону ногу, он подошвой сапога размеренно
пошлепал по земляному полу сеней.
– А бушлат?
– Ах, бушлат! У одного жидка комиссара взял. Тому не понадобится, – сказал полицай и,
продолжительно посмотрев на Рыбака, спокойно добавил: – Твой полушубочек тоже приберем. Будила
возьмет, его очередь. Вот так. Понял?
– А не подавитесь? – едва сдерживаясь, тихо сказал Сотников.
Стась вскинул голову.
– Что?
– Не подавитесь, говорю? Полушубочками, и вообще?
– Это зачем нам давиться? За нас Германия, понял, ты, чмур? А вот вам точно – капут! Будьте
уверены, в бога душу мать! – свирепо закончил Стась.
Что ж, и это было просто и понятно, на другое нечего было и рассчитывать. Рыбак сделался унылым,
опустил голову. Сотников, полулежа на боку, осторожно попробовал шевельнуться – деревенело бедро,
узкая сыромятная супонь резала кисти рук.
Наконец полицай пригнал двое саней, одни остались на улице, а другие со скрипом и лошадиным
топотом подъехали под самое крыльцо. Стась поднялся с порога. Первым он втолкнул в розвальни
194
Рыбака, затем сильным рывком за ворот поднял с земли Сотникова. Кое-как Сотников добрался до саней
и упал на сено возле товарища; сзади в розвальни влез полицай. Возчик – староватый, напуганный
дядька в рваном тулупе – осторожно приткнулся в передке. Замерзшую босую ногу Сотников,
преодолевая боль, подтянул под полу шинели. Ему опять становилось скверно, казалось, сознание вот-
вот оставит его, огромным усилием он превозмогал немощь и боль.
Из избы почему-то не возвращался старший полицай, за ним пошел тот, что пригнал сюда сани.
Вскоре оттуда послышались голоса и плач Дёмчихи. Сотников с тревогой вслушивался – оставят ее или
нет? Минуту, похоже было, там что-то искали: постукивала о перекладину лестница, плакали дети, а
затем отчаянно, запричитала Дёмчиха:
– Что вы надумали, сволочи? Чтоб нам до воскресенья не дожить! Чтоб вы своих матерей не увидели!
– Ну-ну! Живо, сказано, живо!
– На кого я детей оставлю? Гады вы немилосердные!..
– Живо!
Сотников взглянул на Рыбака, сидевшего к нему боком; заросшее щетиной лицо того скривилось в
страдальческой гримасе. Было от чего.
По той самой тропинке, возле ограды, они выехали на дорогу и свернули за кладбище. Сотников
втянул голову в поднятый ворот шинели, слегка прислонился плечом к овчинной спине Рыбака и
беспомощно закрыл глаза. Розвальни дергались под ними, полозья то и дело заносило в стороны. Стась,
слышно было, все грыз свои семечки. Видимо, их везли в полицию или в СД. Значит, спокойного времени
осталось немного, надо было собраться с силами и подготовиться к худшему. Разумеется, они им правды
не скажут, хотя того, что пришли из леса, по-видимому, скрыть не удастся. Но только бы выгородить
Дёмчиху. Бедная тетка! Бежала домой и не думала, не гадала, что ее ждало там. Сейчас она что-то
кричала сзади, ругалась и плакала, свирепый полицай вызверялся на нее отборным, бесстыжим матом.
Но и Дёмчиха старалась не остаться в долгу.
– Звери! Немецкие ублюдки! Куда вы меня везете? Там дети! Деточки мои родненькие, золотенькие
мои! Гэлечка моя, как же ты будешь?!
– Надо было раньше о том думать.
– Ах ты погань несчастная! Ты меня еще упрекаешь, запроданец немецкий! Что я сделала вам?
– Бандитов укрывала.
– Это вы бандиты, а те как люди: зашли и вышли. Откуда мне знать, что они на чердак залезли? Что я,
своим детям враг? Гады вы! Фашисты проклятые!
– Молчать! А то кляп всажу!
– Чтоб тебя самого на кол посадили, гад ты!
– Так! Стась, стой! – послышалось с задних саней, и они остановились, не доезжая двух тонких
березок, стывших в кусте за канавой.
Рыбак и возчик обернулись, а Сотников весь съежился в ожидании чего-то устрашающе-зверского. И
действительно, Дёмчиха вскоре закричала, забилась в розвальнях. Скрипнул хомут, и даже лошадь
беспокойно переступила на снегу. Потом все стихло. Стась было соскочил с розвальней, но скоро опять
удовлетворенно завалился на свое место.
– Хе! Рукавицу в глотку – не кричи, бешеная баба.
Сотников с усилием повернул голову и очутился лицом к лицу с конвоиром:
– Палачи! Истязатели!
– Ты, заступник! Отверни нюхалку, а то красную жижу спущу! – заорал Стась, сделав страшное
выражение лица.
Но Сотников уже знал, с кем имеет дело, и с полным безразличием отнесся к этой его угрозе.
– Попробуй, гад!
– Ха, пробовать! Да знаешь, я тебя сейчас шпокну и отвечать не буду. Это тебе не Советы!
– Шпокни, пожалуйста!
– А то слабо? – Полицай в показной решимости схватился за винтовку, но лишь ткнул его стволом в
грудь и выругался.
Сотников не моргнул даже – он не боялся этого выродка. Он знал, что на его вызывающее хамство
надо отвечать точно таким же хамством – эти люди понимали только такое обхождение.
– Женщина ни при чем, запомни, – сказал он с расчетом на Рыбака, намекая тем, как надо отвечать на
допросах. – Мы без нее залезли на чердак.
– Будешь бабке сказки сказывать, – закивал головой Стась и опустил винтовку. – Небось Будила из тебя
дурь выбьет. Подожди!
– Плевать мы хотели на твоего Будилу!
– Скоро поплюешь! Кровью похаркаешь!
«Какого черта он задирается?» – раздраженно думал Рыбак, слушая злую перебранку Сотникова с
полицаем.
Их везли дорогой, которой утром они тащились в деревню, только теперь поле не казалось ему таким
длинным и уныло равнинным, лошадка бодро перебирала ногами, постегивая по саням жестким на
морозе хвостом. Рыбак с растущей досадой думал, что едут они слишком уж быстро, ему изо всех сил
хотелось замедлить езду. Чувствовала его душа, что это последние часы на свободе, с которыми быстро
195
убывала возможность спастись – больше такой не будет. Он проклинал себя за неосмотрительность, за
то, что так глупо забрался на тот проклятый чердак, что за километр не обошел той крайней избы – мало
ему было науки не соваться в крайнюю, куда всегда лезли и немцы. Он не мог простить себе, что так
необдуманно забрел в эту злосчастную деревню – лучше бы передневали где-либо в кустарнике. Да и
вообще с самого начала этого задания все пошло не так, все наперекос, когда уже трудно было
надеяться на удачный конец. Но того, что случилось, просто невозможно было представить.
И все из-за Сотникова. Досада на товарища, которая все время пробивалась в Рыбаке и которую он
усилием воли до сих пор заглушал в себе, все больше завладевала его чувствами. Рыбак уже отчетливо
сознавал, что, если бы не Сотников, не его простуда, а затем и ранение, они наверняка добрались бы до
леса. Во всяком случае, полицаи бы их не взяли. У них были винтовки – можно было постоять за себя. Но
если уж ты дал загнать себя на чердак, а в избе куча детишек, тогда и с винтовкой не шибко
развернешься.
Рыбак коротко про себя выругался с досады, живо представив, как нетерпеливо их ждут в лесу,
наверно, давно уже подобрали последние крохи из карманов и теперь думают, что они гонят корову и
потому так задерживаются. Конечно, можно бы и корову. Можно бы даже две. Разве он приходил когда-
либо с пустыми руками – всегда находил, доставал, выменивал. Достал бы и сейчас. Если бы не
Сотников.
С Сотниковым он сошелся случайно неделю или дней десять назад, когда, вырвавшись из
Борковского леса, отряд переходил шоссе. Там они тоже запоздали, вышли к дороге по-светлому и
столкнулись с немецкой автоколонной. Немцы открыли огонь и, спешившись, начали их преследовать.
Чтобы оторваться от фашистов, командир оставил заслон – его, Сотникова и еще одного партизана по
фамилии Гастинович. Но долго ли могут устоять трое перед несколькими десятками вооруженных
пулеметами немцев? Очень скоро они стали пятиться, слабо отстреливаясь из винтовок, а немецкий
огонь все усиливался, и Рыбак подумал: хана! Как на беду, придорожный лесок кончался, сзади
раскинулось огромное снежное поле с кудрявым сосняком вдали, куда торопливо втягивались
потрепанные остатки их небольшого отряда. Мудрено было уцелеть на том поле под огнем двух десятков
немцев, и Рыбак с Гастиновичем, нерасторопным пожилым партизаном из местных, короткими
перебежками припустили по полю. Сотников же открыл такой частый и мелкий огонь по немцам, что те по
одному начали залегать в снегу. Наверно, он подстрелил нескольких фрицев. Они же с Гастиновичем тем
временем добежали до кучи камней в поле и, укрывшись за ними, тоже начали стрелять по кустарнику.
Минут пять они торопливо били туда из винтовок, тем самым давая возможность отбежать и
Сотникову. Под автоматным огнем тому как-то удалось проскочить самый опасный участок, добежать до
камней, и, только упав, он погнал их дальше. Хорошо, что патронов тогда хватало, Сотников вскоре
подстрелил еще одного не в меру прыткого автоматчика, выскочившего впереди других и густо
сыпавшего по полю трассирующими очередями; у остальных, наверно, поубавилось прыти, и они стали
сдерживать бег. Тем не менее какая-то пуля все-таки настигла Гастиновича, который как-то странно сел
на снегу и повалился на бок. К нему бросился Сотников, но помощь тому уже была без надобности, и
Сотников с винтовкой убитого пустился догонять Рыбака.
Оставшись вдвоем, они залегли за небольшим холмиком, тут было безопаснее, отдышавшись, можно
было бежать дальше. Но вдруг Рыбак вспомнил, что у Гастиновича в сумке осталась горбушка хлеба,
которой тот разжился вчера на хуторе. Всю неделю они голодали, и эта горбушка так завладела его
вниманием, что Рыбак, недолго поколебавшись, пополз к убитому. Сотников выдвинулся повыше и опять
взял под обстрел немцев, прикрывая тем Рыбака, благополучно проползшего сотню метров, отделявшую
их от Гастиновича. Они тут же разломали горбушку и, пока догоняли своих, съели ее.
Тогда все обошлось, отряд осел в Горелом болоте, и они с Сотниковым, хотя еще мало что знали друг
о друге, стали держаться вместе – рядом спали, ели из одного котелка и, может, потому вместе попали на
это задание.
Но теперь конец, это точно. Не важно, что они не отстреливались – все-таки их взяли с оружием, и
этого было достаточно, чтобы расстрелять обоих. Конечно, ни на что другое Рыбак и не рассчитывал,
когда вставал из-за пакли, но все же...
Он хотел жить! Он еще и теперь не терял надежды, каждую секунду ждал случая, чтобы обойти
судьбу и спастись. Сотников уже не имел для него большого значения. Оказавшись в плену, бывший
комбат освобождал его от всех прежних по отношению к себе обязательств. Теперь лишь бы повезло, и
совесть Рыбака перед ним была бы чистой – не мог же он в таких обстоятельствах спасти еще и
раненого. И он все шарил глазами вокруг с той самой минуты, как поднял руки: на чердаке, потом в
сенях, все ловил момент, чтобы убежать. Но там убежать не было никакой возможности, а потом им
связали руки, – сколько он незаметно ни выкручивал их из петли, ничего не получалось. И он думал:
проклятая супонь, неужели из-за нее придется погибнуть?
А может, стоило попытать счастья со связанными руками? Но для этого надо было более подходящее
место, не ровнядь, а какой-нибудь поворот, овражек с кустарником, какой-либо обрыв и, разумеется, лес.
Тут же, на беду, было чистое поле, пригорок, затем дорога пошла низиной. Однажды попался мостик, но
овражек при нем был совсем неглубокий, открытый, в таком не скроешься. Стараясь не очень вертеть
головой в санях, Рыбак тем не менее все примечал вокруг, высматривая хоть сколько-нибудь подходящее
для побега место, и не находил ничего. Так шло время, и чем они ближе подъезжали к местечку, тем все
196
большая тревога, почти растерянность овладевала Рыбаком. Становилось совершенно очевидным: они
пропали.
11
В том, что они пропали, Сотников не сомневался ни на минуту. И он напряженно молчал,
придавленный тяжестью вины, лежавшей на нем двойным грузом – и за Рыбака и за Дёмчиху. Особенно
его беспокоила Дёмчиха. Он думал также и о своей ночной перестрелке с полицией, в которой досталось
какому-то Ходоронку. Разумеется, подстрелил его Сотников.
Въезжали в местечко. Дорога шла между посадок – два ряда кривых верб с обеих сторон теснили
большак, потом как-то сразу началась улица. Было уже не рано, но кое-где еще тянулись из труб дымы, в
морозной дымке над заиндевелыми крышами невысоко висело холодное солнце. Впереди через улицу
торопливо прошла женщина с коромыслом на плечах. Отойдя по тропке к дому, обернулась, с затаенной
тревогой вглядываясь в сани с полицаями. В соседнем дворе выскочила из избы простоволосая, в
галошах на босу ногу девушка, плеснула на снег помоями и, прежде чем пугливо исчезнуть в дверях,
также с любопытством оглянулась на дорогу. Где-то заливалась лаем собака; бесприютно возились
нахохлившиеся воробьи в голых ветвях, верб. Здесь шла своя, неспокойная, трудная, но все-таки
будничная жизнь, от которой давно уже отвыкли и Сотников и Рыбак.
Сани переехали мостик и возле деревянного с мезонином дома свернули на боковую улочку. Кажется,
подъезжали. Как ни странно, но Сотникову хотелось скорее приехать, он мучительно озяб на ветру в
поле; селение, как всегда, сулило кров и пристанище, хотя на этот раз пристанище, разумеется, будет без
радости. Но все равно тянуло в какое-нибудь помещение, чтоб хоть немного согреться.
Еще издали Сотников увидел впереди широкие новые ворота и возле них полицая в длинном
караульном тулупе, с винтовкой под мышкой. Рядом высился прочный каменный дом, наверно бывшая
лавка или какое-нибудь учреждение, с четырьмя зарешеченными по фасаду окнами. Полицай, наверное,
ждал их и, когда сани подъехали ближе, взял на ремень винтовку и широко распахнул ворота. Двое саней
въехали в просторный, очищенный от снега двор, со старой, обглоданной коновязью у забора, каким-то
сарайчиком, дощатой уборной в углу. На крыльце сразу же появился подтянутый малый в немецком
кителе, на рукаве которого белела аккуратно разглаженная полицейская повязка.
– Привезли?
– А то как же! – хвастливо отозвался Стась. – Мы да кабы не привезли. Вот, принимай кроликов!
Он легко соскочил с саней, небрежно закинул за плечо винтовку. Вокруг был забор – отсюда уже не
убежишь. Пока возчик и Рыбак выбирались из саней, Сотников осматривал дом, где, по всей
вероятности, им предстояло узнать, почем фунт лиха. Прочные стены, высокое, покрытое жестью
крыльцо, ступени, ведущие к двери в подвал. В одном из зарешеченных окон вместо выбитых стекол
желтели куски фанеры с обрывком какой-то готической надписи. Все здесь было прибрано-убрано и
являло образцовый порядок этого полицейского гнезда – сельского оплота немецкой власти. Тем
временем полицай в кителе вынул из кармана ключ и по ступенькам направился вниз, где на погребной
двери виднелся огромный амбарный замок с перекладиной.
– Давай их сюда!
Уже все повставали из саней – Стась, Рыбак с возницей, – поодаль отряхивались полицаи и обреченно
стояла Дёмчиха, при виде которой у Сотникова болезненно сжалось сердце. Со связанными за спиной
руками та сгорбилась, согнулась, сползший платок смято лежал на ее затылке. Изо рта нелепо торчала
суконная рукавица, и полицаи, судя по всему, не спешили освобождать ее от этого кляпа.
Сотникову стоило немалого труда без посторонней помощи выбраться из саней – как ни повернись,
болью заходилась нога. Превозмогая боль, он все-таки вылез на снег и два раза прыгнул возле саней. Он
намеренно подождал Дёмчиху и, как только та поравнялась с ним, отчужденно избегая его взгляда,
поднял обе связанные вместе руки и дернул за конец рукавицы.
– Ты что? Ты что, чмур?! – взвопили сзади, и в следующее мгновение он торчмя полетел в снег, сбитый
жестким ударом полицейского сапога.
Адская боль в ноге разбежалась по его телу, потемнело в глазах, он молча сцепил зубы, но не
удивился и не обиделся – принял удар как заслуженный. Пока он, зайдясь в давящем кашле, медленно
поднимался на одно колено, где-то рядом злобно матерился старший полицай:
– Ах ты, выродок комиссарский! Ишь заступник нашелся. Стась! А ну в штубу его! К Будиле!
Все тот же ловкий, исполнительный Стась подскочил к Сотникову, сильным рывком схватил его под
руку. Сотников снова упал связанными руками на снег, но бездушная молодая сила этого полицая
бесцеремонно подхватила, поволокла его дальше – на крыльцо, через порог, в дверь. Оберегая больную
ногу, Сотников сильно ударился плечом о косяк. Стась одним духом протащил его по коридору, пнул
ногой створку какой-то двери и сильным рывком бросил его на затоптанный, в мокрых следах пол. Сам
же на прощание разрядился трехэтажным матом и с силой захлопнул дверь.
Вдруг стало тихо. Слышны были только шаги в коридоре да из-за стены приглушенно доносился
размеренный, будто отчитывающий кого-то голос. Превозмогая лютую боль в ноге, Сотников поднял от
пола лицо. В помещении никого больше не было, это немного озадачило, и он с внезапной надеждой
глянул на окно, которое, Однако, было прочно загорожено железными прутьями решетки. Нет, отсюда
уже не уйдешь! Поняв это, он опустился на пол, без интереса оглядывая помещение. Комната имела
обычный казенный вид, казалась неуютной и пустоватой, несмотря на застланный серым байковым
197
одеялом стол, облезлое, просиженное кресло за ним и легонький стульчик возле печи-голландки, от
черных круглых боков которой шло густое, такое приятное теперь тепло. Но сзади по полу растекалась
от двери стужа. Сотников содрогнулся в ознобе и, сдерживая стон, медленно вытянулся на боку.
«Ну вот, тут все и кончится! – подумал он. – Господи, только бы выдержать!» Он почувствовал, что
вплотную приблизился к своему рубежу, своей главной черте, возле которой столько ходил на войне, а
сил у него было немного. И он опасался, что может не выдержать физически, поддаться, сломиться
наперекор своей воле – другого он не боялся. Вдохнув теплого воздуха, он начал кашлять, как всегда, до
судорожных спазмов в груди, до колотья в мозгу – самым привязчивым, «собачьим» кашлем, жестоко
терзавшим его второй день. Так скверно он давно уже не кашлял, наверно, с детства, когда своей
простудой причинял столько беспокойства матери, бесконечно переживавшей за его слабые легкие. Но
тогда ничего не случилось, он перерос хворь и более или менее благополучно дожил до своих двадцати
шести лет. А теперь что ж – теперь здоровье уже не имело для него большой ценности. Плохо только, что
его хворь отнимала силы в момент, когда они были ему так нужны. За кашлем он не расслышал, как в
помещение кто-то вошел, перед ним на полу появились сапоги, не очень новые, но досмотренные, с
аккуратно подбитыми носками и начищенными голенищами. Сотников поднял голову.
Напротив стоял уже немолодой человек в темном цивильном пиджаке, при галстуке, повязанном на
несвежую, с блеклой полоской сорочку, в военного покроя диагоналевых бриджах. Во взгляде его
маленьких, очень пристальных глаз было что-то хозяйское, спокойное, в меру рассудительное; под носом
топорщилась щеточка коротко подстриженных усиков – как у Гитлера. «Будила, что ли?» – недоуменно
подумал Сотников, хотя ничего из того угрожающе зверского, что приписывалось полицаями этому
человеку, в нем вроде не было. Однако чувствовалось, что это начальство, и Сотников сел немного
ровнее, как позволила его все еще заходившаяся от боли нога.
– Кто это вас? Гаманюк? – спросил человек сдержанным хозяйским тоном.
– Стась ваш, – с неожиданно прорвавшейся ноткой жалобы сказал Сотников, тут же, однако, пожалев,
что не выдержал независимого тона.
Начальник решительно растворил дверь в коридор:
– Гаманюка ко мне!
Кашель стал утихать, оставались лишь слабость и боль, очень неудобно было опираться о пол
связанными руками. Сотников мучился, но молчал, не совсем понимая смысл явно заступнического
намерения этого человека.
В комнату ввалился тот самый Стась и с подчеркнутым подобострастием щелкнул каблуками своих
щегольских сапог.
– Слушаю вас!
Хозяин комнаты нахмурил несколько великоватый для его сморщенного личика выпуклый, с
залысинами лоб.
– Что такое? Почему опять грубость? Почему на пол? Почему без меня?
– Виноват! – двинул локтями и еще больше вытянулся Стась.
Но по той бездумной старательности, с которой он делал это, так же как и по бесстрастной строгости
его начальника, Сотников сразу понял, что перед ним разыгрывается бездарный, рассчитанный на
дурака фарс.
– Разве вас так инструктировали? Разве этому учит немецкое командование? – не дожидаясь ответа,
долбил начальник полицая своими вопросами, а тот в деланном испуге все круче выгибал грудь.
– Виноват! Больше не буду! Виноват!
– Немецкие власти обеспечивают пленным соответствующее отношение. Справедливое, гуманное
отношение...
Нет, хватит! Как немецкие власти относятся к пленным, Сотников уже знал и не сдержался, чтобы не
оборвать всю эту их нелепую самодеятельность.
– Напрасно стараетесь!
Полицейский резко обернулся в его сторону, видно недослышав, озабоченно нахмурил лоб.
– Что вы сказали?
– Что слышали. Развяжите руки. Я не могу так сидеть.
Полицейский еще немного помедлил, сверля его насупленным взглядом, но, кажется, понял, что
опасаться не было оснований, и сунул руку в карман. Подцепив кончиком ножа ремешок супони, он
одним махом перерезал ее и спрятал нож. Сотников разнял отекшие, с рубцами на запястьях руки.
– Что еще?
– Пить, – сказал Сотников.
Он решил, пока была возможность, хотя бы утолить жажду, чтобы потом уже терпеть.
Полицай кивнул Гаманюку.
– Дай воды!
Тот выскочил в коридор, а полицай обошел стол и неторопливо уселся в своем кресле. Все время он
держал себя подчеркнуто сдержанно, настороженно, будто таил что-то важное и многообещающее для
арестанта. Взгляд своих острых, чем-то озабоченных глаз почти не сводил с Сотникова.
– Можете сесть на стул.
Сотников кое-как поднялся с пола и боком опустился на стул, отставив в сторону ногу. Так стало
удобнее, можно было терпеть. Он вздохнул, повел взглядом по стенам, глянул за печку, в угол у окна, не
198
сразу поняв, что ищет орудия пыток – должны же они тут быть. Но, к его удивлению, ничего, чем обычно
пытают, в помещении не было видно. Между тем он чувствовал, что отношения его с этим полицаем уже
перешли границу условности и, поскольку игра не удалась, предстоял разговор по существу, который,
разумеется, обещал мало приятного.
Тем временем Стась Гаманюк принес большую эмалированную кружку воды, и Сотников жадно выпил
ее до дна. Полицай за столом терпеливо ждал, наблюдая за каждым его движением, о чем-то все
размышлял или, может, старался что-то понять.
– Ну, познакомимся, – довольно миролюбиво сказал он, когда Стась вышел. – Фамилия моя Портнов.
Следователь полиции.
– Моя вам ничего не скажет.
– А все-таки?
– Ну, Иванов, допустим, – сказал Сотников сквозь зубы: болела нога.
– Не возражаю. Пусть будет Иванов. Так и запишем, – согласился следователь, хотя ничего не
записывал. – Из какого отряда?
Ого, так сразу и про отряд! Прежде чем что-либо ответить, Сотников помолчал. Следователь, по-
прежнему буравя его взглядом, взял со стола выпачканный чернилами деревянный пресс,
неопределенно повертел в руках. Сотников невидяще смотрел на его пальцы и не знал, как лучше:
начать игру в поддавки или сразу отказаться от показаний, чтобы не лгать и не путаться. Тем более что в
его ложь этот, наверно, не очень поверит.
– А вы думаете, я вам скажу правду?
– Скажешь! – негромко и с таким внутренним убеждением сказал следователь, что Сотникову на
минуту стало не по себе, и он исподлобья вопросительно посмотрел на полицейского.
– Скажешь!
Начало не обещало ничего хорошего. На вопрос об отряде он, разумеется, отвечать не станет, но и
другие, наверно, будут не легче. Следователь ждал, рассеянно играя прессом. Движения его худых,
тонких пальцев были спокойно уверенными, неторопливыми, этой своей неторопливостью, однако, и
выдававшие тщательно скрываемую до поры напряженность. Странно, что с виду ой был так мало похож
на палача-следователя, наверно имевшего на своем счету не одну загубленную жизнь, а скорее
напоминал скромного, даже затрапезного сельского служащего. И в то же время было заметно, как
дремлет в нем что-то коварно-вероломное, ежеминутно угрожающее арестанту. Сотников ждал, когда
оно наконец прорвется, хотя и не знал, как крепки нервы этого человека и за каким вопросом
следователь скинет наконец с себя маску.
– Какое имели задание? Куда шли? Как давно пособником у вас эта женщина?
– Никакой она не пособник. Мы случайно зашли к ней в избу, забрались на чердак. Ее и дома в то
время не было, – спокойно объяснил Сотников.
– Ну, конечно, случайно. Так все говорят. А к лесиновскому старосте вы также зашли случайно?
Вот как! Значит, уже известно и про старосту. Хотя донес, наверно, в тот самый вечер. «Пожалели,
называется, не захотели связываться», – подумал Сотников. Выходило, однако, что полицаи знали о них
куда больше, чем они предполагали, и Сотников на минуту смешался. Наверно, это был рассчитанный
ход в допросе. Следователь отметил достигнутый им эффект, бросил свой пресс и закурил. Потом
аккуратно прибрал со стола портсигар, зажигалку, крошки табака сдул на пол и сквозь дым уставился на
него, ожидая ответа.
– Да, случайно, – после паузы твердо сказал Сотников.
– Не оригинально. Вы же умный человек, а хотите выехать на такой примитивной лжи! Надо было
придумать что-нибудь похитрее. Это у нас не пройдет.
Не пройдет – видимо, так. Но черт с ним! Будто он надеялся, что пройдет. Он вообще ни на что не
надеялся, только жалел несчастную Дёмчиху, которую неизвестно как надо было выручить.
– Вы можете поступить с нами как вам заблагорассудится, – сказал Сотников. – Но не примешивайте
сюда женщину. Она ни при чем. Просто ее изба оказалась крайней, а я не мог идти дальше.
– Где ранен?
– В ногу.
– Я не о том. Где, в каком районе?
– В лесу. Два дня назад.
– Не пройдет, – глядя в упор, объявил следователь. – Заливаете. Не в лесу, а на большаке этой ночью.
«Черт, знает точно или, может, ловит?» – подумал Сотников. Он не знал, как следовало держаться
дальше: неудачно соврешь в мелочах – не поверит и в правду. А правду о Дёмчихе ему очень важно
было внушить этому прислужнику, хотя он и чувствовал, что внушить ее будет труднее, чем какую-нибудь
явную ложь.
– А если я, например, все объясню, вы отпустите женщину? Вы можете это обещать?
Глаза следователя, вдруг вспыхнувшие злобой, кажется, пронзили его насквозь.
– Я не обязан вам ничего объяснять! Я ставлю вопросы, а вы должны на них отвечать!
«Значит, не удастся», – уныло подумал Сотников. Разумеется, из своих рук они никого уже не
выпустят. Знакомый обычай! Тогда, наверно, пропала Дёмчиха.
– Ни за что погубите женщину. А у нее трое ребят.
199
– Губим не мы. Губите вы! Вы ее в банду втянули! Почему тогда не подумали о ребятах? – ощетинился
следователь. – А теперь поздно. Вы знаете законы великой Германии?
«Законы! Давно ли ты сам узнал их, проклятый ублюдок? – подумал Сотников. – Недавно еще,
наверное, зубрил совсем другие законы!» Однако последний вопрос полицейского прозвучал несколько
двусмысленно – похоже, что Портнов не прочь был что-то переложить с себя на плечи великой Германии.
Сотников помолчал, а следователь поднялся, отодвинул кресло и прошелся к окну, сквозь решетку
рассеянно посмотрел во двор, где слышались голоса полицейских. Опять он носил в себе что-то
затаенное, особенно не напирал с допросом и то ли думал, как похитрее подловить его, то ли
размышлял о чем-то своем, постороннем.
В коридоре тяжело затопали, послышались голоса, ругань. По всей вероятности, там кого-то вели или
даже уносили. Когда толчея переместилась на крыльцо, следователь энергично отчеканил:
– Так, хватит играть в прятки! Назовите отряд! Его командира! Связных. Количественный состав.
Место базирования. Только не пытайтесь лгать. Напрасное дело.
– Не много ли вы от меня хотите? – сказал Сотников.
Незаметно для себя он обратился к иронии, как обычно поступал в минуты неприятных объяснений с
дураками и нахалами. Конечно, для Стася или еще кого-нибудь из этих предателей его ирония была за
пределами их понимания – на этого же начальника она, кажется, действовала самым надлежащим
образом. До поры тот, однако, сдерживался, только однажды криво передернул губами.
– Куда шли?
– Мы заблудились.
– Не пройдет. Ложь! Даю две минуты на размышление.
– Не утруждайтесь. Наверно, у вас много работы.
Тут он угадал точно. Морщинистое личико следователя опять передернулось, но, кажется, он умел
владеть собой. Он даже не повысил голоса.
– Жить хочешь?
– А что? Может, помилуете?
Сузив маленькие глазки, следователь посмотрел в окно.
– Нет, не помилуем. Бандитов мы не милуем, – сказал он и вдруг круто повернулся от окна; пепел с
