Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)

группой в Борковском лесу, но оттого, что они назовут место его расположения, тому хуже не станет -

полицаям до него не добраться. Остатки же их отряда как раз в более ненадежном месте.

– Слушай! Ты послушай меня! Если мы их не проведем, не схитрим, то через день-два нам каюк.

Понял? Надо немного и в поддавки сыграть. Не рвать через силу.

Сотников, слышно было, будто насторожился, притих, дыхание его замерло – сдается, он что-то

обдумывал.

– Ничего не выйдет, – наконец сказал он.

– Как не выйдет? А что тогда выйдет? Смерти достукаться легче всего.

«Вот дурила», – подумал Рыбак. Уж такого неразумного упрямства он не ожидал. Впрочем, сам одною

ногой в могиле, так ему все нипочем. Не хочет даже шевельнуть мозгами, чтобы не потащить за собой и

товарища.

– Ты послушай, – помолчав, горячо зашептал Рыбак. – Нам надо их повадить. Знаешь, как щуку на

удочке. Иначе перетянешь, порвешь – и все пропало. Надо прикинуться смирными. Знаешь, мне

предложили в полицию, – как-то сам не желая того, сказал Рыбак.

Веки у Сотникова вздрогнули, затаенным тревожным вниманием сверкнули глаза.

– Вот как! Ну и что ж – побежишь?

– Не побегу, не бойсь. Я с ними поторгуюсь.

– Смотри, проторгуешься, – язвительно просипел Сотников.

– Так что же, пропадать? – вдруг озлясь, едва не вскрикнул Рыбак и замолчал, выругавшись про себя.

Впрочем, черт с ним! Не хочет – его дело; Рыбак же будет бороться за себя до конца.

Сотников задышал труднее – от волнения или от хвори; попытался откашляться – в груди зашипело,

как на жаровне, и Рыбак испугался: помирает, что ли? Но он не умирал и вскоре, совладав с дыханием,

сказал:

– Напрасно лезешь... в дерьмо! Позоришь красноармейскую честь. Живыми они нас не выпустят.

– Как сказать. Если постараться...

– Для кого стараться? – срываясь, зло бросил Сотников и задохнулся. Минуту он мучительно кашлял,

потом шумно дышал, затем сказал вдруг упавшим голосом: – Не в карты же играть они тебя в полицию

зовут.

«Наверно, не в карты», – про себя согласился Рыбак. Но он шел на эту игру, чтобы выиграть себе

жизнь – разве этого недостаточно для самой, пусть даже отчаянной, игры? А там оно будет видно, только

бы не убили, не замучили на допросах. Только бы вырваться из этой клетки, и ничего плохого он себе не

позволит. Разве он враг своим?

– Не бойсь, – сказал он. – Я тоже не лыком шитый.

Сотников засмеялся неестественно коротеньким смехом.

– Чудак! С кем ты вздумал тягаться?

– А вот увидишь.

– Это же машина! Или ты будешь служить ей, или она сотрет тебя в порошок! – задыхаясь, просипел

он.

– Я им послужу!

– Только начни!

«Нет, видно, с ним не сговоришься, с этим чудаком человеком», – подумал Рыбак. Как в жизни, так и

перед смертью у него на первом месте твердолобое упрямство, какие-то принципы, а вообще все дело в

характере, так понимал Рыбак. Но ведь кому не известно, что в игре, которая называется жизнью, чаще с

выигрышем оказывается тот, кто больше хитрит. Да и как иначе? Действительно, фашизм – машина,

207

подмявшая под свои колеса полмира, разве можно, стоя перед ней, размахивать голыми руками? Может,

куда разумнее будет подобраться со стороны и сунуть ей меж колес какую-нибудь рогатину. Пусть

напорется да забуксует, дав тем возможность потихоньку смыться к своим.

Сотников замолчал или, может, впал в забытье, и Рыбак перестал набиваться к нему с разговором.

Пусть поступает как хочет – он же, Рыбак, будет руководствоваться собственным разумом.

Он лег на бок, подобрал ноги, повыше натянул воротник полушубка. Пока суд да дело, было бы

неплохо вздремнуть, чтобы прояснилось в голове, потому как скоро, наверно, будет уже не до сна.

Однако он верил в свою счастливую звезду и постепенно убеждался, что его отношения с полицаями

обрели правильное направление, которого и нужно держаться. Если только Сотников своим нелепым

упрямством не испортит все его планы. Но, видно, Сотников долго не протянет. Странным это было и

противным – думать о скорой смерти товарища. Но иначе не получалось. В его смерти он видел

единственный для себя выход из этой западни.

Задумавшись, Рыбак не сразу услышал, как что-то живое тихонько корябнуло по его сапогу, потом

снова. Он двинул ногой и вдруг ясно увидел крысу – серый ее комок метнулся к стене и затих там:

длинный и тонкий хвост настороженно пролег по соломе. Содрогнувшись, Рыбак пнул туда каблуком -

крыса, тоненько пискнув, проворно скрылась в темном углу. По донесшейся из соломы тихой возне

Рыбак, однако, понял, что там она не одна. Наверно, надо бы чем-то бросить в них, но под руками не

было ничего подходящего, и Рыбак, сорвав с головы шапку, швырнул ее в угол.

Когда там притихло, он на четвереньках сползал за шапкой и опять привалился спиной к стене.

Однако спать он уже не мог, сидел и с неясным брезгливым страхом вглядывался в крысиный угол.

14

Петра привели не скоро, уже на закате солнца, когда сумерки в камере совсем сгустились и окошко

вверху едва светилось скудным отсветом морозного дня. Да и в двери, когда та отворилась, уже не было

прежней яркости – нагнув белую голову, староста молча переступил порог и сунулся на свое место в углу.

Полицай не спешил закрыть двери, и Рыбак у стены весь болезненно сжался, стараясь как бы

исчезнуть во мраке этой вонючей камеры. Было страшно, что следующим опять вызовут его, хотя он

понимал, что от полицая это ничуть не зависело. Но не вызвали никого, дверь наконец затворилась,

надежно звякнул засов. Полицай, однако, – на этот раз кто-то другой, не Стась – направился не к

ступенькам: его шаги в коридоре повернули а другую сторону. Вскоре в глубине подвала застучали

другие засовы, раздались глуховатый окрик и женский короткий всхлип.

В этот раз брали женщин.

Как только в подвале опять все затихло, к Рыбаку начало помалу возвращаться его самообладание.

Что ж, беда пока миновала его, настигнув другого, и это, как всегда на войне, вопреки всему успокаивало.

Будто тем самым давало ему дополнительные шансы выжить.

Рыбак не имел ни малейшего желания вступать в разговор со старостой, которого, похоже, пытали не

очень, во всяком случае не так, как Сотникова. Но то обстоятельство, что он, не проронив ни слова,

отчужденно затих в своем мрачном углу, обеспокоило Рыбака.

– Ну как? Обошлось? – нарочито бодро спросил Рыбак.

Петр после непродолжительной паузы отозвался невеселым голосом:

– Нет, уже не обойдется. Плохи наши дела.

– Хуже некуда, – согласился Рыбак.

Староста высморкался, видно было, привычно разгладил усы и сообщил как бы между прочим, ни к

кому не обращаясь:

– Подговаривали, чтоб я выведал от вас. Про отряд ну и еще кое-что.

– Вот как! – неприятно удивился Рыбак, вспомнив свой недавний разговор с Сотниковым. – Шпионить,

значит?

– Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело... Не-ет, не по мне это.

Рядом на соломе, как-то испуганно вздрогнув, привстал на локтях Сотников.

– Кто это?

– Да тот, лесиновский староста, – подавленно сказал Рыбак.

Разговор на этом прервался, Рыбак и Петр притихли каждый в своем углу. Окошко, погаснув, едва

серело под потолком, четко разделенное решеткой на четыре квадрата. В камере воцарилась темень.

Разговаривать никому не хотелось, каждый углубился в себя и свои далеко не веселые мысли.

И тогда опять затопали шаги на ступеньках, слышно было, раскрылась наружная дверь и неожиданно

громко звякнул засов их камеры. Они все насторожились, одинаково обеспокоенные единственным в

таких случаях вопросом: за кем? Тем не менее и теперь, видно, не замирали никого – напротив, кого-то

привели в эту камеру.

– Ну! Марш!

Кто-то невидимый в темноте почти неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога возле самых

ног Рыбака. Когда дверь со стуком закрылась и полицай, посвистывая, задвинул засов, Рыбак бросил в

темноту:

– Кто тут?

– Я.

208

Голос был детский, это стало понятно сразу, – маленькая фигурка нового арестанта приткнулась у

самой двери и молчала.

– Кто я? Как зовут?

– Бася.

«Бася? Что за Бася? Будто еврейское имя, но откуда она тут взялась? – удивился Рыбак. – Всех

евреев из местечка ликвидировали еще осенью, вроде нигде никого не осталось – как эта оказалась тут?!

И почему ее привели в камеру к ним, а не к Дёмчихе?»

– Откуда ты? – спросил Рыбак.

Девочка молчала. Тогда он спросил о другом:

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

В углу, трудно вздохнув, зашевелился Петр.

– Это Меера-сапожника дочка. Допрашивали тебя?

– Ага, – тихо подтвердила девочка.

– Меера тогда изничтожили вместе со всеми. Вот. . одна дочка и уцелела. Что ж мы теперь будем

делать с тобой, Бася?.. – И Петр вновь тяжко вздохнул.

Рыбак вдруг потерял интерес к девочке, встревоженный другим: почему ее привели сюда? В подвале

были, наверно, и еще места – где-то поблизости сидели женщины, – почему же девочку подсадили к

мужчинам? Какой в этом смысл?

– Чего ж они добивались от тебя? – помолчав, тихо спросил Петр Басю.

– Чтоб сказала, у кого еще пряталась.

– А-а, вон как! Ну что ж... Это так. А ты не сказала?

Бася затаилась, будто обмерла, молчала.

– И не говори, – одобрил погодя староста. – Нельзя о том говорить. Мое дело все равно конченое, а про

других молчи. Если и бить будут. Или тебя уже били?

Вместо ответа в углу вдруг послышался всхлип, за которым последовал сдавленный, болезненный

плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в

этой камере сделалось не по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.

– Рыбак!

– Я тут.

– Там вода была.

– Что, пить хочешь?

– Дай ей воды! Ну что ты сидишь?

Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.

– Не плачь! На вот, попей.

Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.

– Иди сюда, – позвал Петр. – Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.

Послушно поднявшись и неслышно ступая в темноте босыми ногами, Бася направилась к старику. Тот

подвинулся, освобождая ей место рядом.

– Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?

Рыбак молчал, не имея желания поддерживать разговор, рядом тихонько постанывал Сотников. Они

ждали. Все их внимание было приковано к ступенькам – оттуда являлась беда.

И действительно, долго ждать ее не пришлось.

Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» – и не менее обозленное в ответ:

«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» – «А ну шевелись, не то как двину!» – прорычал мужской голос.

На ступеньках затопали, заматерились – сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.

Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру – полицаи остановились возле их двери,

загремели засовом, и тот самый, хорошо знакомый им Стась сильно толкнул Дёмчиху через порог.

Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:

– Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..

– Давай, давай! Черт тебя не возьмет! – прикрикнул Стась. – До утра перебудешь.

– А утром что? – вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.

Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:

– А утром грос аллес капут! Фарштэй?

«Капут? Как капут?» – тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого

короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила

как оглоблей по голове.

Значит, утром конец!

Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,

которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать – успокаиваться. Минуту они все молчали,

затем Петр в своем углу сказал рассудительно:

– Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?

– Я? Да из Поддубья, если знаете.

– Знаю, а как же. И чья же ты там?

– Дёмки Окуня женка.

209

Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к

Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала

его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком

положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал – было за что. Но

она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,

таким, каким она разговаривала с ними в деревне.

– Да-а, – озадаченно вздохнул Петр. – А Демьян в войске...

– Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого

покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...

Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал – было

не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли

мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне

спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и

спокойнее уже заметила:

– Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!

– Портнов, что ли? – поддержал разговор Петр.

– Ну. Я же его кавалером помню – тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на

хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,

«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.

– Знаю Портнова, а как же, – сказал Петр. – Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так

складно...

– Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!

– А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?

– Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как

началось. И что выделывать стал – страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.

Добра натаскал – божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.

– Это уж так, – согласился Петр. – С евреев начали, а гляди, нами кончат.

– Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.

– Я вот думаю все, – беспокойно заворошился староста, – ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие

люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в

глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...

– Как этот, как его... Будила ваш! – не сдержавшись, напомнил Рыбак.

– Хватает. И Будила, и мало ли еще каких. Здешних и черт знает откуда. Любителей поразбойничать.

Что ж, теперь им раздолье, – глухим басом степенно рассуждал лесиновский староста.

Что-то вспомнив, его нетерпеливо перебила Дёмчиха.

– Это самое, говорят, Ходоронок их, которого ночью ранили, сдох. Чтоб им всем передохнуть, гадовью

этому!

– Все не передохнут, – вздохнул Петр. – Разве что наши перебьют.

На соломе задвигался, задышал, опять попытался подняться Сотников.

– Давно вы так стали думать? – просипел он.

– А что ж думать, сынок? Всем ясно.

– Ясно, говорите? Как же вы тогда в старосты пошли?

Наступила неловкая тишина, все примолкли, настороженные этим далеко идущим вопросом. Наконец

Петр, что-то преодолев в себе, заговорил вдруг дрогнувшим голосом:

– Я пошел! Если бы знали... Негоже говорить здесь. Хотя что уж теперь... Отбрыкивался, как мог. В

район не являлся. Разве я дурак, не понимаю, что ли. Да вот этак ночью однажды – стук-стук в окно.

Открыл, гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще двое, при оружии. А

секретарь меня знал – как-то в коллективизацию отвозил его после собрания. Ну, слово за слово, говорит:

«Слышали, в старосты тебя метят, так соглашайся. Не то Будилу назначат – совсем худо будет». Вот и

согласился. На свою голову.

– Да-а, – неопределенно сказал Рыбак.

– Полгода выкручивался меж двух огней. Пока не сорвался. А теперь что делать? Придется погибнуть.

– Погибнуть – дело нехитрое, – буркнул Рыбак, закругляя неприятный для него разговор.

То, что о себе сообщил староста, не было для него неожиданностью – после допроса у Портнова

Рыбак уже стал кое о чем догадываться. Но теперь он был целиком поглощен своими заботами и больше

всего опасался, как бы некоторые из его высказанных здесь намерений не дошли до ушей полиции и не

оборвали последнюю ниточку его надежды.

Сотников между тем, раскрыв глаза, молча лежал на соломе. Сознание вернулось к нему, но

чувствовал он себя плохо: адски болела нога от стопы до бедра, жгло пальцы на руках, в груди все

горело. Он понимал, что староста сказал правду, но от этой правды не становилось легче. Ощущение

какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру вдруг навалилось на Сотникова. Но кто в том

повинен? Опять получалось как с Дёмчихой, которая явилась перед ними живым укором их

непростительной беспечности. С опаской прислушиваясь теперь к словам женщины, Сотников ожидал,

что та начнет ругать их последними словами. Он не знал, чем бы тогда возразил ей. Но шло время, а она

весь свой гнев вымещала на полиции и немцах – их же с Рыбаком даже и не вспомнила, будто они не

210

имели ни малейшего касательства к ее беде. На зловещее сообщение Стася она также не реагировала -

может, не поняла его смысла, а может, просто не обратила внимания.

Впрочем, поверить в это сообщение было страшно даже для готового ко всему Сотникова. Он также

не мог взять в толк: то ли полицай просто пугал, то ли действительно они надумали покончить в один раз

со всеми. Но неужели им не хватило бы двух смертей – его с Рыбаком, какой был смысл лишать жизни

эту несчастную Дёмчиху, и незадачливого старосту, и девочку? Невероятно, но, видимо, будет так, думал

Сотников. Скорпион должен жалить, иначе какой же он скорпион? Очевидно, для того и позаталкивали их

в одну камеру. Камеру смертников.

15

Как-то незаметно Рыбак, сдается, заснул, как сидел – сгорбившись под стеной. Впрочем, вряд ли это

был сон – скорее усталое забытье на какой-нибудь час. Вскоре, однако, тревога разбудила его, и Рыбак

открыл глаза, не сразу поняв, где он. Рядом в темноте тихонько звучал разговор, слышался детский

знакомый голос, сразу же напомнивший ему про Басю. Изредка его перебивал хрипловатый старческий

шепот – это вставлял свое слово Петр. Рыбак прислушался к их тихой ночной беседе, напоминавшей

шуршание соломенной крыши на ветру.

– Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а тетка Прасковья машет

рукой: «Ни за что не ходи, говорит, прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст.

Может, знаете, большой такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два шага стежечка на

кладку – как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно. Ну, я и залезла туда, выгребла

местечко в сухих листьях и жду. Думала, как мамка вернется – позовет, я услышу и выбегу. Ждала-ждала

– не зовет никто. Уже и стемнело, стало страшно. Все казалось, кто-то шевелится, крадется, а то станет,

слушает. Думала: волк! Так волков боялась! И не заснула нисколечко. Как стало светлеть, тогда немного

заснула. А как проснулась, очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на улице гомон,

какие-то подводы, из хат местечковых все выгружают, куда-то везут. Так я сидела и сидела. Еще день,

еще ночь. И еще не помню уже сколько. На стежечке, когда бабы полоскать идут, так мне их ноги сквозь

листву видать. Все мимо проходят. А мне так есть хочется, что уже и вылезть не могу. Сижу да плачу

тихонько. А однажды кто-то возле куста остановился. Я затаилась вся, лежу и не дышу. И тогда слышу,

тихонько так: «Бася, а Бася!» Гляжу, тетка Прасковья нагнулась...

– А ты не говори кто. Зачем нам про все знать, – спокойно перебил ее Петр.

– Ну, тетка одна дает мне узелок, а там хлеб и немножко сала. Я как взяла его, так и съела все сразу.

Только хлеба корочка осталась. А потом как схватил живот. . Так больно было, что помереть хотела.

Просила и маму и бога – смерти просила.

Рыбак под стенкой зябко поежился – так это прозвучало по-житейски знакомо, будто перед ним

исповедовалась какая-нибудь старушка, а не тринадцатилетняя девочка. И сразу же этот ее рассказ

вызвал в нем воспоминание об одной девяностолетней бабке из какой-то лесной деревушки по ту

сторону железной дороги. Они тогда вышли из лесу спросить про немцев, часок отдохнуть в тепле, ну и

перекусить, конечно. В избе, что стояла на отшибе, никого не оказалось, лишь одна забытая богом

глухая бабка сидела на печи, свесив на полок босые ноги. Пока они курили, бабка устало сетовала на

господа бога, который не дает ей смерти и так мучительно растянул ее никчемную старушечью жизнь.

Оказавшись одна и без родственников, она еще после той войны прижилась возле малознакомых, чужих

людей, которым надо было растить детей, досмотреть возле хаты. Видно, хозяева рассчитывали, что лет

пять старушка еще продержится, тем временем подрастут дети, а там, гляди, придет срок – и на

кладбище. Но срок этот не пришел ни через пять, ни через пятнадцать лет, задержалась старушка у

чужих людей. За это время повырастали малые, погиб на финской войне хозяин, хозяйка сама едва

сводила концы с концами – что ей было до немощной чужой старухи? А смерть все не шла... Прощаясь

тогда, Рыбак в шутку пожелал ей как можно скорее окончить свое пребывание на этом свете, и она

искренне благодарила его, молясь все об одном. А теперь вот опять то же самое. Но ведь это ребенок.

Что делается на свете!

– А после мне лучше стало. Однажды очень напугалась утром. Только задремала, сдалось, какой-то

зверь крадется по берегу под кустом. А это кот. Огромный такой серый котище из местечка, наверно,

остался один, ну и ищет себе прокорму. Рыбу ловит. Знаете, на берегу так замрет, уставится в воду, а

потом как прыгнет! Вылезет весь мокрый, а в зубах рыбка. Вот, думаю, если бы мне так наловчиться!

Хотела я отнять рыбину, да не успела: удрал кот и под другим кустом съел всю, и хвостика не осталось.

Но потом мы с ним подружились. Придет когда днем, заберется в куст, ляжет рядышком и мурлычет. Я

глажу его и немножечко сплю. А он чуткий такой. Как только кто-либо поблизости объявится, он сразу

натопырится, и я уже знаю: надо бояться. А когда очень голод донял, выбралась ночью на огород

поблизости. У Кривого Залмана огурцы еще остались, семенные которые, морковка. Но кот же не ест

морковки. Так мне его жаль станет. .

– Пусть бы мышей ловил, – отозвалась из темноты Дёмчиха. – У нас, в Поддубье, у одних была кошка,

так зайчат таскала домой. Ей-богу, не лгу. А как-то приволокла зайца огромадного, да на чердак не

встащила – видно, не осилила. Утречком вышел Змитер, глядь: заяц под углом лежит.

– А, так то, наверно, у нее котята были, – догадался Петр.

– Ну, котятки.

– Так это понятно. Тут уж для котят старалась. Как мать все равно... Ну, а потом как же ты?

211

– Ну так и сидела, – тихонько и доверчиво шептала Бася. – Тетка... Ну та, которая... еще несколько раз

хлеба давала. А потом очень холодно стало, дождь пошел, начала листва осыпаться. Однажды меня кто-

то утречком увидел, дядька какой-то. Ничего не сказал, прошел мимо. А я так напугалась, чуть до ночи

додрожала. Вечером, как дождь посыпал, вылезла, бродила, бродила по зауголью, а под утро забралась

в чей-то овин. Там пересидела три дня. Там хорошо было, сухо, да обыск начался. Искали какую-то рожь

и меня едва не нашли. Так я перешла в сарай – свиньи там были. Ну и я возле них. Затиснусь ночью

между свиньей и подсвинком и сплю. Свинья спокойная была, а кабан, холера на него, кусался...

– А, господи! Вот намучалась, бедная! – вздохнула Дёмчиха.

– Нет. Там тепло было.

– А как же с едой? Или носил кто?

– Так я же не показывалась никому. А ела... Ну там в корыте выбирала что-то...

– Ой, до чего людей довели, боже, боже!.. А хозяева что, так и не заметили?

– Заметили, конечно. Заспала однажды – уже снег был. Выскочила, чтоб перебежать через улицу – там

дом был пустой, ну я и пряталась. Только улицу перебежала, оглянулась, а дядька стоит в дверях,

смотрит. Я за клен, притаилась. Толстый такой клен там...

– Ой, наверно, что против аптеки? – догадалась Дёмчиха. – Так там же Игналя Супрон жил...

– А тебе что? – неласково перебил ее Петр. – Кто ни жил, не все ли равно? Зачем спрашивать.

Дёмчиха, похоже, обиделась.

– Да я так. Если и сказала, так что?

– А ничего! А что потом... Ни к чему теперь и таиться – все равно... Свет не без добрых людей: Басю ко

мне переправили, в деревню. Рассудили верно – у старосты искать не будут. Через ту распроклятую

овечку оба попались: меня с печки стянули, Басю из-под пола выволокли...

Рыбак совсем не удивился и этому, подумал только: плохо прятал, значит. Спрятал бы хорошо – не

нашли бы. Да и вообще, зачем тут рассказывать обо всем этом? Кому не известно, что иногда и стены

имеют уши? Впрочем, черт с ними! Что они, все ему? К тому же, наверно, всем им уже поздно что-то

скрывать, чего-то остерегаться. Если Стась сказал правду, так завтра их всех ожидает смерть.

В камере настала гнетущая, сторожкая тишина, которую погодя нарушила Бася.

– Под полом мне было хорошо: тетка Арина мне сенничек положила. Я слышала, как те дяди

заходили. А дяди ушли, я только уснула и сразу слышу – ругаются. Полицаи!.. Ой-ой!

Испуганный крик Баси заставил подхватиться с места Петра, и Рыбак понял: крысы. Обнаглели или

изголодались так, что перестали бояться и людей. Старик сапогом несколько раз топнул в углу. Бася,

вскочив, стояла на середине камеры, закрывая собой светлый квадрат окна. Она вся тряслась от испуга.

– Они же кусаются. Они же ножки мои обгрызли. Я же их страх как боюсь. Дяденька!..

– Ничего, не бойся. Крысы что? Крысы не страшны. Укусят, ну и что? Такой беды! Иди вон в мой угол,

садись. И я тут. . Я их, чертей!..

Он потопал еще, поворошил в углу и сел. Бася приткнулась на его насиженном на соломе месте.

Сотников вроде спал. Напротив то вздыхала, то сморкалась Дёмчиха.

– Так что ж... Что теперь сделаешь? – спрашивал в темноте Петр и сам себе отвечал: – Ничего уже не

сделаешь. Терпи. Недолго осталось.

Стало тихо. Рыбак свободнее вытянул ноги, хотел было вздремнуть, но сон больше не шел.

Перед ним был обрыв.

Он отчетливо понял это, особенно сейчас, ночью, в минуту тишины, и думал, что ничего уже

исправить нельзя. Всегда и всюду он ухитрялся найти какой-нибудь выход, но не теперь. Теперь выхода

не было. Исподволь его начал одолевать страх, как в том памятном с детства случае, когда он спас

девчат и коня. Но тогда страх пришел позже, а в минуту опасности Коля Рыбак действовал больше

инстинктивно, без размышлений, и это, возможно, все и решило. Впрочем, это случилось давно, еще до

колхозов, в пору его деревенского детства – что было вспоминать о том? Но почему-то вот вспоминалось,

вопреки желанию, – видимо, тот давний случай имел какую-то еще непроясненную связь с его нынешним

положением.

Жили они в деревне, не хуже и не лучше других, считались середняками. У отца был ладный буланый

коник, молодой и старательный, правда немного горячий, но Коля с ним ладил неплохо. В деревне

ребята рано принимаются за крестьянский труд, в свои неполные двенадцать лет Коля уже пробовал

понемногу и косить, и пахать, и бороновать.

В тот день возили с поля снопы.

Это считалось совсем уже мальчишечьим делом. Дорога была знакомой, изученной им до

мельчайших подробностей. Почти с закрытыми глазами он помнил, где надо взять чуть-чуть стороной,

где держать по колеям, как лучше объехать глубокую, с водой, рытвину в логу. Самым опасным местом

на этой дороге была Купцова гора – косогор, поворот и узкий овражек под высоким обрывом. Там надо

было смотреть в оба. Но все обходилось благополучно. Отец подобрал последние крестцы в конце нивы

и, видно, нагрузил телегу с избытком – едва хватило веревки, чтобы увязать воз. К нему наверх

взобрались еще семилетняя сестренка Маня и соседская девочка Люба.

Всю дорогу, переваливаясь из стороны в сторону, он тихо ехал на высоком возу, как всегда уверенно

управляя конем. Миновали Купцову гору, дорога пошла в лог. И тогда что-то случилось с упряжью, конь

не сдержал, телега высоко задралась левой стороной и стала клониться направо. Коля бросил взгляд

вниз и скатился с воза.

212

Ясно поняв, что должно произойти затем, он в каком-то бездумном порыве бросился под кренящийся

тяжелый воз, подставляя под его край свое еще слабое мальчишеское плечо. Тяжесть была

неимоверной, в другой раз он, наверное, ни за что бы не выдержал, но в этот момент выстоял. Девочки

скатились на землю, его завалило снопами, но лошадь все же как-то справилась с возом и отвернула

передок в сторону от угрожающей крутизны оврага.

Потом его хвалили в деревне, да он и сам был доволен своим поступком – все-таки спас от беды себя,

коня и девчонок – и начал думать тогда, что иначе поступить не мог. И еще Коля поверил, что он человек

смелый. Самым важным было, конечно, не растеряться и не струсить.

И вот теперь перед ним опять тот самый обрыв.

Только здесь не растеряться мало, и никакая смелость здесь не поможет, здесь нужно что-то другое,

чего ему явно недоставало. Тут он связан по рукам и ногам и, видно, ничего уже сделать не сможет.

Но неужели тот следователь врал, когда что-то обещал ему, даже как будто уговаривал? Наверно,

напрасно Рыбак тогда не согласился сразу – завтра как бы не было поздно. Впрочем, оно и понятно.

Следователь тут, наверно, не самый большой начальник, есть начальство повыше, оно приказало, и все.

А теперь поправить что-либо, переиначить, наверно, уже поздно.

Нет, на гибель он не мог согласиться, ни за что он не примет в покорности смерть – он разнесет в

щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...

16

После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно обессилил его, Сотников

ненадолго заснул. Проснувшись, он неожиданно почувствовал себя мокрым от пота; столько времени

паливший его жар сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под своей волглой

шинелью. Но голове стало вроде бы легче, горячая одурь, туманившая его сознание, исчезла, общее

самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные, распухшие кисти рук и не набрякшая застаревшей

болью нога, то он, возможно, посчитал бы себя здоровым.

В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось по частым, напряженным

вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,

что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть.

Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков: оставить его живым они не могли – могли разве что