Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

полилась вода. Выливать воду было нечем, они попытались выплескивать ее горстями, но лодка все

больше уходила кормой под воду, и вскоре ребятам пришлось в спешном порядке покинуть судно.

Вдоволь нахлебавшись теплой воды, они кое-как добрались до берега. Лодка же медленно затонула.

Митяев у коновязи спал так крепко, что ничего не услышал, а ребята высушились в укромном

местечке и к вечеру разошлись по домам. Назавтра, разумеется, начались поиски пропажи, оказалось,

кто-то видел возле купальни местечкового дебошира Темкина, на которого тут же и составили протокол.

Пытались допросить также и Игоря, бывшего с утра у коновязи, но дежурный Митяев не мог себе даже

представить своего любимца в роли похитителя и поручился за него. И когда день спустя Игорь скрепя

сердце все же признался Митяеву в своей виновности, тот сперва ему не поверил. Пришлось указать

место, где неглубоко на илистом дне затонула лодка, которую скоро подняли и приволокли к берегу.

Завидев ее, Митяев лишь сплюнул в песок и отошел в сторону, даже не взглянув на обожаемого своего

помощника. Их двухлетняя дружба на том и окончилась. До самой демобилизации Митяев не сказал

парню ни единого слова, будто не замечал его вовсе, не отвечал на его приветствия, при встрече

проходил мимо, даже не удостаивая его взглядом. Игорь не обижался, знал: это презрение было вполне

им заслужено.

На их пути скоро оказался редкий молодой соснячок-посадка, они быстро прошли меж его ровных

рядов и вдруг оба враз замерли. На самой опушке, очевидно, была дорога, по которой теперь куда-то в

сторону, медленно, вихляя по ухабам, ползли в темноте машины. Сначала Ивановскому показалось, что

он сбился с пути и вышел на шоссе, но вскоре он понял, что это не шоссе вовсе, а, наверно, какой-

нибудь съезд с него в сторону. Но почему на этом съезде машины?

Затаясь, он недолго постоял на опушке. Машины проходили совсем близко, передняя шла с

включенными фарами, расхлябанно вихляя на неровностях крытым высоким кузовом. Следовавшие за

ней три другие машины тоже были высокие и крытые: что они везли, невозможно было понять. Но то, что

машины уходили в сторону от основной магистрали, наводило лейтенанта на некоторые

обнадеживающие размышления. Не приближаясь к дороге, он свернул вдоль опушки следом за ними.

Теперь он шел совсем медленно, часто останавливался и вслушивался. Далекий утробный гул

дизелей какое-то время еще был слышен, потом, заглушенный порывом ветра, как-то сразу затих.

Ивановский поправил на себе то и дело сползавший ремень с тяжелой гранатой, оглянулся на

Пивоварова. Тот был рядом, притихнув в предчувствии опасности и едва справляясь со своим дыханием.

– А ну посмотрим, что там. Ты приотстань чуток...

Пивоваров кивнул, поправляя за спиной винтовку, ремень от которой наискось перерезал его белую в

маскхалате узкую грудь. Конечно, жидковат телом оказался его помощник, но тут и дюжий бы, наверное,

сдал. Зашуршав по снегу лыжами, Ивановский пошел по опушке.

Рощица скоро кончилась, впереди был ручей или речка с кустарником по берегам, Ивановский с

заметным усилием уставшего человека перебрался через нее и еще прошел полем. Неожиданно для

себя он увидел дорогу – две колеи, глубоко прорезанные в снегу автомобильными скатами. Чтобы не

переходить ее и не потерять из виду, он вернулся назад и на некотором расстоянии пошел полем.

Деревня появилась неожиданно скоро – без единого звука, без проблеска света в серых сумерках

вдруг выросла близкая крыша сарая, за ней следующая, и лейтенант тут же мысленно выругал себя за

неосторожность – от деревни надо было держаться подальше. Он хотел было уже свернуть в сторону, как

перед его взглядом за углом сарая промелькнуло характерное очертание гусеничного вездехода. Тут же

было что-то и еще – непонятно громоздкое в сумраке, гибкий и тонкий шест от него торчал в небо, и,

вглядевшись, лейтенант понял, что это антенна. Конечно, в деревне не могло быть никакой базы, зато

вполне могло расположиться на ночлег какое-нибудь тыловое или маршевое подразделение немцев.

– Видал? – тихо спросил Ивановский напарника.

– Ну.

– Что это, как думаешь?

Пивоваров только пожал плечами, он не знал, так же как не знал того лейтенант, который теперь

обращался к нему как к равному. Будь у него хоть пять или десять бойцов, Ивановский никогда бы не

позволил себе такого почти панибратства, но теперь этот Пивоваров был для него более чем боец. Он

был первым его помощником, его заместителем и главным его советчиком – другого здесь взять было

неоткуда.

85

Выбросив в сторону лыжу, Ивановский развернулся в поле, Пивоваров повернул тоже, они круто

взяли в обход. Но, минуту пройдя по снежному полю, лейтенант остановился при мысли: а вдруг это

какой-нибудь крупный немецкий штаб? Штаб им пригодился бы даже более, чем та злосчастная база,

которую неизвестно где было искать в ночи.

Минуту он постоял на ветру в раздумье, соображая, что предпринять. Рядом ждал Пивоваров. Боец

понимал, видимо, что командир решал что-то важное для обоих, и ждал этого решения со спокойной

солдатской выдержкой. А Ивановский думал, что, конечно, было бы благоразумнее обойти это осиное

гнездо, но, может, сначала стоило подкрасться поближе, разведать, – авось подвернется что-либо

сподручное.

Пока они стояли в нерешительности, где-то в селе неярко вспыхнуло пятнышко света, что-то осветило

на снегу и тут же потухло. Этот случайный проблеск ровно ничего не объяснил, но он указал в темноте

направление, определенное место. Очевидно, там была улица, и лейтенант вдруг решил все-таки

попытаться подойти к ней возможно ближе, чтобы понять, что там происходит.

– Так. Пивоварчик, приотстань. И потихоньку – за мной.

Пивоваров согласно кивнул, Ивановский, решительно оттолкнувшись палками, пошел к деревне.

Сначала на его пути появилась старая поломанная изгородь, через пролом в которой он проскользнул

в огород и увидел в ночных сумерках какие-то жиденькие деревца с кустарником – похоже, на меже двух

огородов. Он свернул к этим деревцам и под их прикрытием тихо пошел по неглубокому снегу в сторону

мягко темневших силуэтов построек. Вокруг по-прежнему было тихо, холодновато, порывами дул ветер, в

воздухе косо неслись негустые снежинки. Никаких определенных звуков сюда не долетало, но все же по

каким-то необъяснимым приметам Ивановский угадывал присутствие в деревне посторонних, которыми

теперь могли быть только немцы. Чувствуя, что вот-вот что-то ему откроется, он осторожно приближался

к постройкам.

Совсем уже близко высилась заснеженная крыша сарая, возле кривобоко стоял подпертый жердями

стожок. Деревца межевой посадки тут разом оканчивались, крайней в ряду была раскидистая грушка с

толстоватым, заметным среди тонконогого вишняка стволом. Издали приметив ее, Ивановский подумал,

что за этим грушевым комельком, по-видимому, надо присесть, подождать. Но он еще не дошел до

грушки, как совершенно неведомо откуда подле стожка появилась какая-то фигура в распахнутой

длинной одежде, и он, вздрогнув, смекнул: немец! Немец от неожиданности обмер, пристально

вглядевшись в него, но тут же, видно, успокаиваясь, прокартавил издали:

– Es schien ein Russ.. .47

Ивановский ничего не понял и, наверно, чересчур резко дернул рукоятку висевшего на груди

автомата. Затвор громко щелкнул в тишине. Немец, поняв свою оплошность, сдавленно, почти в ужасе

вскрикнул и стремглав бросился по снегу от стожка – наискосок через огород, к соседнему дому. На

секунду растерявшись, Ивановский присел и, кажется, очень вовремя: тут же от построек бахнул

одиночный выстрел, пуля звучно щелкнула в намерзших ветвях кустарника. Но он уже был наготове и с

колена коротко тыркнул по серому углу за изгородью, потом другой очередью – ниже, по беглецу, который

уже вот-вот готов был скрыться в тени постройки. Последние его пули были, однако, излишними – немец

сразу ткнулся головой в снег и застыл там; Ивановский, тут же выбросив левую лыжу на крутой разворот,

схватил одну палку. Вторую впопыхах он уронил в снег и только нагнулся за ней, как в сумерках двора

опять сверкнула красноватая вспышка, и он тихонько ахнул от глубокого, острого удара в спину. Сразу

поняв, что ранен, вгорячах бешено рванулся на лыжах с этого огорода, туда, где ждал его Пивоваров.

Видно, замешкавшись, немцы подарили ему четверть минуты дорогого для него времени. Он уже

проскочил половину межевой посадки, а они только начали выбегать откуда-то из дворов на огород. Кто-

то закричал там повелительно и строго, и вот человек пять их пустились вдогонку. Он ясно увидел их,

оглянувшись, и на секунду замешкался, соображая, остановиться ему, чтобы огнем из ППД умерить их

прыть, или скорее ускользать в темноту. Но у него уже не получалось скорее, он быстро слабел от боли,

едва управляясь с лыжами.

Сзади несколько раз выстрелили, часто и не очень звучно, похоже, из пистолетов, но он все же

оторвался от них, теперь попасть в него было трудно. И все же одна пуля ударила куда-то под самые

ноги. Он, не оглядываясь, пригнулся пониже и изо всех быстро убывающих сил старался побыстрее

вырваться из этого огорода. Но вот и еще одна пуля протянула свою визгливую струну над самой его

головой, он вскинул автомат, чтобы дать очередь, как откуда-то спереди сильно и звучно бахнуло раз и

второй. Он понял радостно, почти спасительно: это Пивоваров – выстрел своей трехлинейки он бы узнал

где хочешь. Из сумерек еще и еще, почти навстречу ему один за другим сверкнули три частых удара,

пули прошли совсем рядом, но он был уверен: своя пуля его не зацепит.

– Скорее, товарищ лейтенант!

Ивановский упал, немного не дойдя до изгороди, но не от боли в груди, которая быстро завладевала

всей его правой половиной тела, а оттого, что не хватало дыхания. Он задохнулся. Но он знал, что

Пивоваров уже где-то рядом и не оставит его.

Сплюнув снег, он тут же попытался подняться, но ноги его странно отяжелели, к тому же мешали

скрестившиеся при падении лыжи. Одна из них вовсе соскочила с ноги, тогда он дернул другой и тоже

47 Мне показалось – русский... (нем.)

86

высвободил ее из крепления. Сзади еще хлопнуло несколько выстрелов, но, похоже, его не

преследовали, их задержал Пивоваров, который и выбежал к нему из сумерек.

– Товарищ лейтенант!..

– Тихо! Дай руку.

– Я уложил там одного! Пусть теперь сунутся...

Кажется, он не очень и удивился его ранению, быстро помог подняться, но, видно, бойца занимало

другое, и он даже не пытался скрыть это. Похоже, он и не догадывался, как просто теперь их могли

уложить тут обоих.

Лейтенант хотел было собрать лыжи, но опять голова у него закружилась, и он ткнулся плечом в

мягкий морозный снег. Пивоваров, наверно, только теперь поняв состояние командира и скинув со своих

ног лыжи, опять бросился к нему на помощь.

– Что, вас здорово, а? Товарищ лейтенант?

– Ничего, ничего, – выдавил из себя Ивановский. – Поддержи...

Надо было как можно скорее уходить отсюда, с минуты на минуту их могли настичь немцы. Пивоваров

примолк вдруг и, поддерживая отяжелевшее тело лейтенанта, повел его куда-то в темень, подальше от

деревни, в поле. Ивановский послушно тащился по снегу, заплетаясь ногами, в голове его хмельно

кружилось, начинало тошнить. Два раза он сплюнул на снег что-то темное, обильное, не сразу поняв, что

это кровь. «Хорошо получил!.. Хорошо получил!» – думал он почти со злорадством, как о ком-то другом,

не о себе.

Они не оглядывались, но и без того было слышно, что сзади не унимался переполох, раздавались

крики. Правда, выстрелов не было, но все еще доносившиеся встревоженные голоса подгоняли их пуще

стрельбы. Очевидно, немцы высыпали на околицу или, может, шли следом. У Ивановского уже все было

мокро от пота и крови, на боку через бязь маскхалата проступило темное большое пятно, он трудно,

загнанно дышал, то и дело сплевывая на снег кровавые сгустки. Несколько раз оба они падали, но

Пивоваров, наскоро отдышавшись, вскакивал, хватал лейтенанта под мышки, и они снова шатко и

неровно брели в серые морозные сумерки, петляя по зимнему, продутому всеми ветрами полю.

Когда уже совсем обессилели оба, лейтенант, выплюнув кровавую пену, промычал «стой» и упал

боком на снег. Рядом упал Пивоваров. Уже нигде ничего не было слышно и ничего не видать, даже не

понять было, в какой стороне деревня. Думалось, они ушли на край света, где нет ни своих, ни немцев, и

Пивоваров, отдышавшись, сел на снегу.

– Сейчас перевяжем, – сказал он, зашарив по карманам в поисках бинта. – Куда вас?

– В грудь. Под рукой вот. .

– Ничего, ничего! Сейчас. Перевяжу. А я тому как дал, так сразу... Другой, гляжу, драла... Целую

обойму выпустил.

Ивановский откинулся на спину, расстегнул ремень, телогрейку. Пивоваров холодными руками

зашарил по телу. Кровь, обильно пропитавшая одежду, начала уже остывать и жгла на морозе как лед.

Впрочем, жегся, возможно, набившийся всюду снег, лейтенант то и дело содрогался в ознобе, но терпел

молча. Боец туго обмотал его грудь двумя или тремя пакетами, накрепко связал их концы.

– Больно очень?

– Да уж больно, – с раздражением ответил Ивановский. – Все, застегни ремень.

Пивоваров помог командиру привести себя в порядок, застегнул на телогрейке ремень, одернул

куртку маскхалата. Постепенно лейтенант начал согреваться, хотя тело его все еще бил мелкий нервный

озноб, от которого спирало дыхание.

– Не надо было туда идти, – сказал боец, вытирая о шаровары испачканные кровью руки.

– Да? Что ж ты не сказал раньше?

– Так я не знал, – пожал одним плечом Пивоваров.

– А я знал? – раздраженно бросил лейтенант. Он понимал, что становится злым и несправедливым и

что Пивоваров здесь ни при чем, что во всем виноват он сам. Но именно сознание этой виновности

больше всего и злило Ивановского. Да, теперь он влип, похоже, погубил себя и этого бойца тоже,

завалил все задание с базой, ничего не добился в деревне. Но поступить иначе – обойти стороной базу,

штаб, эту деревню и тем сохранить себя он не мог. На такой войне это было бы кощунством.

– Диски давайте сюда. И автомат тоже. Я понесу, – тихо сказал Пивоваров, и Ивановский молча

согласился, теперь, конечно, много унести он не мог. Собрав в себе жалкие остатки сил, он лишь

повернулся, чтобы сесть на снегу.

– Что ж, надо уходить.

– Ага. Давайте вон туда. Как и шли, – оживился Пивоваров. – Ей-богу, тут где-то деревня.

– Деревня?

– Ну. В какую-нибудь деревню надо. Без немцев чтоб.

Пожалуй, Пивоваров прав, подумал Ивановский. Теперь им остается только забиться в какую-нибудь

деревню, к своим людям, больше деваться некуда. Он просто не сразу сообразил, как круто это его

ранение изменило все его планы. Теперь, видно, следовало заботиться единственно о том, чтобы не

попасть к немцам. Базы ему уже не видать...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

87

Они все шли по колено в снегу, без лыж – бессильно тащились, вцепившись друг в друга, от усталости

едва не падая в снег. Пивоваров выбивался из сил, но не оставлял лейтенанта, правой рукой

поддерживая его, а в левой волоча за ремни автомат и винтовку да на плече свой все время сползавший

вещевой мешок. Ивановскому уже совсем невтерпеж были эти муки, но, сцепив зубы, он вынуждал себя

на последние усилия и шел, шел, только бы подальше уйти от той злосчастной деревни.

Тем временем в ночи повалил снег, вокруг забелело, затуманилось, мутное небо сомкнулось с мутной

землей, затканной мигающе-секущим потоком снежинок. Невозможно было поднять лицо. Но ветер был

слабее, чем вчера, к тому же, казалось, дул в спину, и они слепо брели по полю, временами

останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Сплевывая кровь, Ивановский с тоской отмечал, как таяли

его силы, и упрямо шел, надеясь на какое-то пристанище, чтобы не погибнуть здесь, в этом поле.

Погибать он не хотел, пока был жив, готов был бороться хоть всю ночь, сутки, хоть вечность, лишь бы

уцелеть, выжить, вернуться к своим.

Наверно, Пивоваров чувствовал то же, но ничего не говорил лейтенанту, только как мог поддерживал

его, напрягая остатки своих далеко не богатырских сил. В других обстоятельствах лейтенант, наверно,

удивился бы, откуда они еще брались у этого тщедушного, заморенного на вид паренька, но теперь сам

он был слабее его и целиком зависел от его пусть даже небольших возможностей. И он знал, что если

они упадут и не смогут подняться, то дальше будут ползти, потому что какое ни есть – спасение у них

впереди; сзади же их ждала смерть.

В какой-то ложбине с довольно глубоким снегом они нерешительно остановились раз и другой.

Пивоваров, придерживая лейтенанта, пытался рассмотреть что-то впереди, что лейтенант не сразу и

заметил. Потом, присмотревшись сквозь загустевшую в ночи круговерть, он тоже стал различать неясное

темное пятно, размеры которого, как и расстояние до него, определить было невозможно. Это мог быть и

куст рядом, и какая-то постройка вдали, а возможно, и дерево – ель на опушке. Тем не менее это пятно

насторожило обоих, и, подумав, Пивоваров опустил Ивановского на бок.

– Я схожу. Гляну...

Лейтенант не ответил, говорить ему было мучительно трудно, дышал он с хрипом, часто сплевывая

на снег. Рукавом халата вытер мокрые губы, и на белой влажной материи осталось темное пятно крови.

– Вот, наверно, и все...

«Если уж изо рта идет кровь, то, по-видимому, недолго протянешь», – невесело подумал он, лежа на

снегу. Голова его клонилась к земле, и перед глазами плясали огненно-оранжевые сполохи. Но сознание

оставалось ясным, это вынуждало бороться за себя и за этого вот бойца, нынешнего его спасителя.

Спаситель сам едва стоял на ногах, но до сих пор лейтенант не мог ни в чем упрекнуть его – там, в

деревне, и в поле Пивоваров вел себя самым похвальным образом. Теперь, почувствовав преимущество

над командиром, он как-то оживился, стал увереннее в себе, расторопнее, и лейтенант подумал с

уверенностью, что в выборе помощника он не ошибся.

Несколько минут он терпеливо ждал, тоскливо прислушиваясь к странному клокотанию в

простреленной груди. Рядом лежал вещмешок Пивоварова, и лейтенант подумал, что надо, видимо, им

разгрузиться, выбросить часть ноши. Теперь уж большой запас ни к чему, необходимы личное оружие,

патроны, гранаты. Бутылки с КС, по-видимому, были уже без надобности. Но, обессилев, он не смог бы

даже развязать вещмешок и лишь немощно клонился головой к земле. Он не сразу заметил, как из

снежных сумерек бесшумно появилась белая тень Пивоварова, который обрадованно заговорил на ходу:

– Товарищ лейтенант, банька! Банька там, понимаете, и никого нет.

Банька – это хорошо, подумал Ивановский и молча, с усилием стал подниматься на ноги. Пивоваров,

подобрав вещмешок, ППД, помог встать лейтенанту, и они опять побрели к недалекому притуманенному

силуэту бани.

Действительно, это была маленькая, срубленная из еловых вершков, пропахшая дымом деревенская

банька. Пивоваров отбросил ногой палку-подпорку, и низкая дверь сама собой растворилась. Нагнув

голову и хватаясь руками за стены, Ивановский влез в ее тесную продымленную темноту, повел по

сторонам руками, нащупав гладкий шесток, шуршащие веники на стене. Пивоваров тем временем

отворил еще одну дверь, и в предбаннике сильно запахло дымом, золой, березовой прелью. Боец вошел

туда и, пошарив в темноте, позвал лейтенанта:

– Давайте сюда. Тут вот лавки... Сейчас составлю...

Ивановский, цепко держась за косяк, переступил порог и, нащупав скамейки, с хриплым выдохом

вытянулся на них, касаясь сапогами стены.

– Прикрой дверь.

– Счас, счас. Вот тут и соломы немного. Давайте под голову...

Он молча приподнял голову, позволив подложить под себя охапку соломы, и обессиленно смежил

веки. Через минуту он уже не мог разобрать, то ли засыпал, то ли терял сознание, оранжевое полыхание

в глазах стало сплошным, непрекращающимся, мучительно кружилось в голове, тошнило. Он попытался

повернуться на бок, но уже не осилил своего налитого тяжестью тела и забылся, кажется, действительно

потеряв сознание...

Приходил он в себя долго и мучительно, его знобило, очень хотелось пить, но он долго не мог

разомкнуть пересохшие губы и попросить воды. Он лишь с усилием открыл глаза, когда почувствовал

какое-то движение рядом, – из предбанника появилась белая тень Пивоварова с откинутым на затылок

капюшоном и его автоматом в руках. В баньке было сумрачно-серо, но маленькое окошко в стене

88

светилось уже по-дневному, ясно просвечивали все щели в предбаннике, и лейтенант понял, что

наступило утро. Пивоварова, однако, что-то занимало снаружи, сгорбившись, боец припал к маленькому

окошку, что-то пристально высматривая там.

Ивановский попытался повернуться на бок, в груди его захрипело, протяжно и с присвистом, и он

закашлялся. Отпрянув от окошка, Пивоваров обернулся к раненому:

– Ну как вы, товарищ лейтенант?..

– Ничего, ничего...

Он ждал, что Пивоваров и еще что-то спросит, но боец не спросил ничего больше, как-то сразу притих

и, пригнувшись все у того же окошка, сказал шепотом:

– Вон немцы в деревне.

– В какой деревне?

– В этой. Вон крайняя хата за вербой. Немцы ходят.

– Далеко?

– Шагов двести, может.

Да, если в двухстах шагах немцы, которые еще не обнаружили их, то можно считать, им повезло в

этой баньке.

Правда, до сих пор была ночь, вот начинается день, и кто знает, сколько им еще удастся просидеть

тут незамеченными.

– Ничего. Не высовывайся только.

– Дверь я прикрыл, – кивнул Пивоваров в сторону входа. – Лопатой подпер.

– Хорошо. Воды нет?

– Есть, – охотно отозвался Пивоваров. – Вот в дежке вода. Я уже пил. Со льдом только.

– Дай скорее.

Пивоваров неловко напоил его из какой-то жестянки, вода пахла вениками, к губам припала

размокшая березовая листва. В общем, вода была отвратительная, словно из лужи, и так же

отвратительно было внутри у лейтенанта – что-то разбухало в груди, уже с трудом можно было вдохнуть:

откашляться он не мог вовсе.

После питья стало, однако, легче, сознание вроде прояснилось, Ивановский огляделся вокруг. Банька

была совершенно крохотная, с низким, закопченным до черноты потолком, такими же черными от копоти

стенами. В углу, возле двери, чернела груда камней на печурке, возле которой стояла кадка с водой. На

низком шесте над ним висели какие-то забытые тряпки. Конечно, в любой момент и по любой

надобности тут могли появиться люди, которые и обнаружат их. И как он не подумал прежде, что банька

не может быть далеко от деревни и что в этой деревне тоже могут быть немцы?

– Что там видать? – глухо спросил он Пивоварова, замершего теперь в предбаннике возле дверной

щели.

– Да вон со двора вышли... Двое. Закуривают. . Пошли куда-то.

– Немцы?

– Ну.

– Ничего. Смотри только. Легко они нас не возьмут.

Конечно, он понимал цену своего голословного утешения, но что он мог еще? Он знал только, что,

если нагрянут немцы, придется отбиваться, пока хватит патронов, а там... Но, может, еще и не нагрянут?

Может, они и вовсе уйдут из деревни? Странно, но теперь в его ощущениях появились какие-то новые,

почти незнакомые ему оттенки, какое-то неестественное в этой близости от немцев успокоение, похоже,

он утратил уже свою спешку, свое нетерпение, не оставлявшее его все последние дни. Теперь все это

разом куда-то исчезло, пропало, наверное, вместе с его силами, лишившись которых он лишился также и

своего душевного напора, энтузиазма. Теперь он старался поточнее все взвесить, выверить, чтобы

поступить наверняка, потому что любая ошибка могла оказаться последней. И первой его ясно понятой

неизбежностью была готовность ждать. Днем в снежном поле, на краю деревни, ничего нельзя было,

кроме как запастись до ночи терпением, чтобы с наступлением темноты что-то предпринять для своего

спасения.

Но чтобы ждать, тоже нужны были силы, надо было как-то удержать в себе зыбкое свое сознание,

усилием воли сохранить выдержку. Это тоже было нелегко, даже здоровому, каким был Пивоваров. В

этой западне на виду у немцев не просто было совладать с нервами, думал лейтенант, наблюдая, как

кидался по баньке боец – то к окошку в стене, то в предбанник с множеством щелей. Выглядел он

испуганным, и каждый раз, глядя на бойца, Ивановский думал – идут! Но, наверно, чтобы успокоить

командира да и себя тоже, Пивоваров время от времени приговаривал вслух:

– Кто-то на тропку вышел... К колодцу вроде. Ну да. Какая-то тетка с ведром...

И минуту спустя:

– О, о! Выходят. Нет, стали. Стоят. . Пошли куда-то.

– Куда пошли?

– А черт их знает! Спрятались за сараем.

– Ничего, не волнуйся. Сюда не придут.

Он не стал забирать у бойца свой автомат, подумав, что при случае тот справится с ним ловчее, у

него же оставалась граната. Теперь без гранаты ему нельзя. Он отвязал ее от пояса и положил возле

89

лавки. У изголовья стояла прислоненная к стене винтовка – все было на месте, оставалось терпеливо

ждать, полагаясь на удачу.

– Сунутся, тут и останутся, – сказал Пивоваров, подходя к окошку. – Правда, и мы...

Ивановский понял, что не досказал Пивоваров, и спросил неожиданно:

– Жить, хочешь?

– Жить? – почти удивился боец и вздохнул. – Не худо бы. Но...

Вот именно – но! Это НО дьявольским проклятием встало поперек их молодых жизней, уйти от него

никуда было нельзя. В то памятное воскресное утро оно безжалостно разрубило мир на две половины,

на одной из которых была жизнь со всеми ее немудрящими, но такими нужными человеку радостями, а

на другой – преждевременная, страшная в своей обыденности смерть. С этого все и началось, и, что бы

ни случалось потом, в последующих передрягах, неизменно все натыкалось на это роковое НО. Чтобы

как-то обойти его, обхитрить, пересилить на своем пути и продлить жизнь, нужны были невероятные

усилия, труд, муки... Разумеется, чтобы выжить, надобно было победить, но победить можно было, лишь

выжив, – в такое чертово колесо ввергла людей война. Защищая жизнь, страну, надо было убить, и убить

не одного, а многих, и чем больше, тем надежнее становилось существование одного и всех. Жить через

погибель врага – другого выхода на войне, видимо, не было.

А что вот, если, как теперь, ему невозможно и убить? Он мог лишь убить себя, а боец он уже был

плохой. Как бы ни утешал он себя и Пивоварова, как бы ни вынуждал на усилия, он не мог не сознавать,

что с простреленной грудью он не вояка.

Тогда что же – тихо умереть в этой баньке?

Нет, только не это! Это было бы едва не подлостью по отношению к себе, к этому бойцу, которого он

тоже обрекал на гибель, по отношению ко всем своим. Пока жив, этого он себе не позволит.

Он даже испугался этой своей мысли и очнулся от короткого забытья. Надо было предпринять что-то,

предпринять немедленно, не теряя ни одной минуты жизни, потому что потом может быть поздно.

Мечась в горячечных мыслях, он долго мучительно перебирал все возможные пути к спасению и не

находил ничего. Тогда опять наступила апатия, расслабляющая ум отрешенность, готовность покорно

ждать ночи.

«Проклятая деревня!» – в который раз твердил он себе, она его погубила. И надо же было так нелепо

наткнуться на этого фрица, поднявшего крик, вступить в перестрелку, получить пулю в грудь... Но все-

таки что-то там есть. Эта тишина, скрытность, несомненно, были искусственными, поддержанными

твердой дисциплиной, невозможной без власти большого начальства. Опять же антенны... По всей

видимости, там расположился какой-то большой, может, даже армейский штаб, в глубоком тылу

маленького штаба не будет. Как было бы кстати нанести по нему удар!.. Но как нанесешь? Самолеты

теперь не летают, а установится погода – тогда ищи его, как эту вот распроклятую базу боеприпасов.

Что же, ему не повезло в самом начале, а в конце тем более. Если бы не это ранение, по существу,

погубившее его, уж что-нибудь он бы, наверно, придумал. Можно было бы устроить засаду, взять

«языка». Но теперь как возьмешь? Теперь его самого можно взять вместо «языка», разве что толку от

него будет немного. Впрочем, пока он живой и у него есть граната, которой вполне хватит для обоих и

для этой вот баньки, его им не взять. Видно, на гранату теперь вся надежда.

Но шло время, а никто их не тревожил в этом тесном и темном, провонявшем дымом убежище на

краю села. Пивоваров теперь больше простаивал за простенком, изредка комментируя то, что удавалось

увидеть сквозь щель. Но вот он умолк, видно, ничего особенного там не было, и лейтенант вдруг тихо

спросил:

– У тебя мать есть?

Наверное, это был странный в их положении вопрос, и Пивоваров не понял:

– А? Что вы сказали?

– Мать есть?

– Есть, конечно.

– И отец?

– Нет, отца нет.

– Что, помер?

– Да так, – неопределенно замялся Пивоваров. – Я с матерью жил. Вот если бы она знала, как нам тут!

Было бы страху!

– Хорошая мамаша?

– Ну, – односложно подтвердил боец. – Я же у нее один. Бывало, все для меня.

– Откуда родом?

– Я? Из-под Пскова. Городок такой есть – Порхов, может, слыхали? Вот там жили. Мама в школе

работала, учительницей.

– Говоришь, обожала?

– Ну. Еще как! Прямо смешно было. С ребятами когда нашалишь – трагедия. Завтрак не доешь -

трагедия. А уж если заболею – ого! Всех врачей на ноги поднимет, неделю лекарствами кормить будет.

Смешно было... А теперь не смешно.

– Теперь не смешно, – вздохнул лейтенант.

90

– Мама – золото. Я у нее один, но и она у меня ведь тоже одна. У нас там и родни никакой. Мама из

Ленинграда сама. До революции в Питере жила. Сколько мне про Питер нарассказывала!.. А я так ни

разу и не съездил. Все собирался, да не собрался. Теперь после войны разве.

– После войны, конечно.

– Я, знаете, ничего. Я не очень: убьют, ну что же! Вот только мать жалко.

Матери жаль, разумеется, молча согласился Ивановский, впрочем, жаль и отца тоже. Даже и такого,

каким был его отец, ветеринар Ивановский. Не очень добрый и не очень чтоб умный, любитель

посудачить с мужиками и в меру выпить по праздникам, он иногда казался глубоко несчастным,

потрепанным жизнью неудачником. В самом деле, у всех были жены, заботящиеся о питании, быте,

семейных удобствах, в разной степени, но неизменно обожающие своих мужей-командиров, а они с

отцом, сколько помнил Игорь, всегда жили в каких-то каморках, углах, на частных квартирах, обходясь на

обед куском сала, миской капусты, вчерашними консервами и одной на двоих алюминиевой ложкой.

Мать свою Игорь едва помнил и почти никогда не спрашивал о ней у отца, знал: стоит завести о ней

разговор, как отец не может удержаться от слез. С образом матери была связана какая-то семейная

драма Ивановских, и сын даже не знал, была ли она жива или давно умерла. Впрочем, как выяснилось

потом, отец тоже знал об этом едва ли больше его.

Об отце Ивановского знакомые говорили разное, по-разному относился к нему его сын, но все равно