Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

на снегу и повалился на бок. К нему бросился Сотников, но помощь тому уже была без надобности, и

Сотников с винтовкой убитого пустился догонять Рыбака.

Оставшись вдвоем, они залегли за небольшим холмиком, тут было безопаснее, отдышавшись, можно

было бежать дальше. Но вдруг Рыбак вспомнил, что у Гастиновича в сумке осталась горбушка хлеба,

которой тот разжился вчера на хуторе. Всю неделю они голодали, и эта горбушка так завладела его

вниманием, что Рыбак, недолго поколебавшись, пополз к убитому. Сотников выдвинулся повыше и опять

взял под обстрел немцев, прикрывая тем Рыбака, благополучно проползшего сотню метров, отделявшую

их от Гастиновича. Они тут же разломали горбушку и, пока догоняли своих, съели ее.

Тогда все обошлось, отряд осел в Горелом болоте, и они с Сотниковым, хотя еще мало что знали друг

о друге, стали держаться вместе – рядом спали, ели из одного котелка и, может, потому вместе попали на

это задание.

Но теперь конец, это точно. Не важно, что они не отстреливались – все-таки их взяли с оружием, и

этого было достаточно, чтобы расстрелять обоих. Конечно, ни на что другое Рыбак и не рассчитывал,

когда вставал из-за пакли, но все же...

Он хотел жить! Он еще и теперь не терял надежды, каждую секунду ждал случая, чтобы обойти

судьбу и спастись. Сотников уже не имел для него большого значения. Оказавшись в плену, бывший

комбат освобождал его от всех прежних по отношению к себе обязательств. Теперь лишь бы повезло, и

совесть Рыбака перед ним была бы чистой – не мог же он в таких обстоятельствах спасти еще и

раненого. И он все шарил глазами вокруг с той самой минуты, как поднял руки: на чердаке, потом в

сенях, все ловил момент, чтобы убежать. Но там убежать не было никакой возможности, а потом им

связали руки, – сколько он незаметно ни выкручивал их из петли, ничего не получалось. И он думал:

проклятая супонь, неужели из-за нее придется погибнуть?

А может, стоило попытать счастья со связанными руками? Но для этого надо было более подходящее

место, не ровнядь, а какой-нибудь поворот, овражек с кустарником, какой-либо обрыв и, разумеется, лес.

Тут же, на беду, было чистое поле, пригорок, затем дорога пошла низиной. Однажды попался мостик, но

овражек при нем был совсем неглубокий, открытый, в таком не скроешься. Стараясь не очень вертеть

головой в санях, Рыбак тем не менее все примечал вокруг, высматривая хоть сколько-нибудь подходящее

для побега место, и не находил ничего. Так шло время, и чем они ближе подъезжали к местечку, тем все

большая тревога, почти растерянность овладевала Рыбаком. Становилось совершенно очевидным: они

пропали.

11

В том, что они пропали, Сотников не сомневался ни на минуту. И он напряженно молчал,

придавленный тяжестью вины, лежавшей на нем двойным грузом – и за Рыбака и за Дёмчиху. Особенно

его беспокоила Дёмчиха. Он думал также и о своей ночной перестрелке с полицией, в которой досталось

какому-то Ходоронку. Разумеется, подстрелил его Сотников.

Въезжали в местечко. Дорога шла между посадок – два ряда кривых верб с обеих сторон теснили

большак, потом как-то сразу началась улица. Было уже не рано, но кое-где еще тянулись из труб дымы, в

морозной дымке над заиндевелыми крышами невысоко висело холодное солнце. Впереди через улицу

торопливо прошла женщина с коромыслом на плечах. Отойдя по тропке к дому, обернулась, с затаенной

тревогой вглядываясь в сани с полицаями. В соседнем дворе выскочила из избы простоволосая, в

галошах на босу ногу девушка, плеснула на снег помоями и, прежде чем пугливо исчезнуть в дверях,

также с любопытством оглянулась на дорогу. Где-то заливалась лаем собака; бесприютно возились

нахохлившиеся воробьи в голых ветвях, верб. Здесь шла своя, неспокойная, трудная, но все-таки

будничная жизнь, от которой давно уже отвыкли и Сотников и Рыбак.

Сани переехали мостик и возле деревянного с мезонином дома свернули на боковую улочку. Кажется,

подъезжали. Как ни странно, но Сотникову хотелось скорее приехать, он мучительно озяб на ветру в

поле; селение, как всегда, сулило кров и пристанище, хотя на этот раз пристанище, разумеется, будет без

радости. Но все равно тянуло в какое-нибудь помещение, чтоб хоть немного согреться.

Еще издали Сотников увидел впереди широкие новые ворота и возле них полицая в длинном

караульном тулупе, с винтовкой под мышкой. Рядом высился прочный каменный дом, наверно бывшая

лавка или какое-нибудь учреждение, с четырьмя зарешеченными по фасаду окнами. Полицай, наверное,

ждал их и, когда сани подъехали ближе, взял на ремень винтовку и широко распахнул ворота. Двое саней

въехали в просторный, очищенный от снега двор, со старой, обглоданной коновязью у забора, каким-то

сарайчиком, дощатой уборной в углу. На крыльце сразу же появился подтянутый малый в немецком

кителе, на рукаве которого белела аккуратно разглаженная полицейская повязка.

– Привезли?

– А то как же! – хвастливо отозвался Стась. – Мы да кабы не привезли. Вот, принимай кроликов!

Он легко соскочил с саней, небрежно закинул за плечо винтовку. Вокруг был забор – отсюда уже не

убежишь. Пока возчик и Рыбак выбирались из саней, Сотников осматривал дом, где, по всей

вероятности, им предстояло узнать, почем фунт лиха. Прочные стены, высокое, покрытое жестью

крыльцо, ступени, ведущие к двери в подвал. В одном из зарешеченных окон вместо выбитых стекол

137

желтели куски фанеры с обрывком какой-то готической надписи. Все здесь было прибрано-убрано и

являло образцовый порядок этого полицейского гнезда – сельского оплота немецкой власти. Тем

временем полицай в кителе вынул из кармана ключ и по ступенькам направился вниз, где на погребной

двери виднелся огромный амбарный замок с перекладиной.

– Давай их сюда!

Уже все повставали из саней – Стась, Рыбак с возницей, – поодаль отряхивались полицаи и обреченно

стояла Дёмчиха, при виде которой у Сотникова болезненно сжалось сердце. Со связанными за спиной

руками та сгорбилась, согнулась, сползший платок смято лежал на ее затылке. Изо рта нелепо торчала

суконная рукавица, и полицаи, судя по всему, не спешили освобождать ее от этого кляпа.

Сотникову стоило немалого труда без посторонней помощи выбраться из саней – как ни повернись,

болью заходилась нога. Превозмогая боль, он все-таки вылез на снег и два раза прыгнул возле саней. Он

намеренно подождал Дёмчиху и, как только та поравнялась с ним, отчужденно избегая его взгляда,

поднял обе связанные вместе руки и дернул за конец рукавицы.

– Ты что? Ты что, чмур?! – взвопили сзади, и в следующее мгновение он торчмя полетел в снег, сбитый

жестким ударом полицейского сапога.

Адская боль в ноге разбежалась по его телу, потемнело в глазах, он молча сцепил зубы, но не

удивился и не обиделся – принял удар как заслуженный. Пока он, зайдясь в давящем кашле, медленно

поднимался на одно колено, где-то рядом злобно матерился старший полицай:

– Ах ты, выродок комиссарский! Ишь заступник нашелся. Стась! А ну в штубу его! К Будиле!

Все тот же ловкий, исполнительный Стась подскочил к Сотникову, сильным рывком схватил его под

руку. Сотников снова упал связанными руками на снег, но бездушная молодая сила этого полицая

бесцеремонно подхватила, поволокла его дальше – на крыльцо, через порог, в дверь. Оберегая больную

ногу, Сотников сильно ударился плечом о косяк. Стась одним духом протащил его по коридору, пнул

ногой створку какой-то двери и сильным рывком бросил его на затоптанный, в мокрых следах пол. Сам

же на прощание разрядился трехэтажным матом и с силой захлопнул дверь.

Вдруг стало тихо. Слышны были только шаги в коридоре да из-за стены приглушенно доносился

размеренный, будто отчитывающий кого-то голос. Превозмогая лютую боль в ноге, Сотников поднял от

пола лицо. В помещении никого больше не было, это немного озадачило, и он с внезапной надеждой

глянул на окно, которое, Однако, было прочно загорожено железными прутьями решетки. Нет, отсюда

уже не уйдешь! Поняв это, он опустился на пол, без интереса оглядывая помещение. Комната имела

обычный казенный вид, казалась неуютной и пустоватой, несмотря на застланный серым байковым

одеялом стол, облезлое, просиженное кресло за ним и легонький стульчик возле печи-голландки, от

черных круглых боков которой шло густое, такое приятное теперь тепло. Но сзади по полу растекалась

от двери стужа. Сотников содрогнулся в ознобе и, сдерживая стон, медленно вытянулся на боку.

«Ну вот, тут все и кончится! – подумал он. – Господи, только бы выдержать!» Он почувствовал, что

вплотную приблизился к своему рубежу, своей главной черте, возле которой столько ходил на войне, а

сил у него было немного. И он опасался, что может не выдержать физически, поддаться, сломиться

наперекор своей воле – другого он не боялся. Вдохнув теплого воздуха, он начал кашлять, как всегда, до

судорожных спазмов в груди, до колотья в мозгу – самым привязчивым, «собачьим» кашлем, жестоко

терзавшим его второй день. Так скверно он давно уже не кашлял, наверно, с детства, когда своей

простудой причинял столько беспокойства матери, бесконечно переживавшей за его слабые легкие. Но

тогда ничего не случилось, он перерос хворь и более или менее благополучно дожил до своих двадцати

шести лет. А теперь что ж – теперь здоровье уже не имело для него большой ценности. Плохо только, что

его хворь отнимала силы в момент, когда они были ему так нужны. За кашлем он не расслышал, как в

помещение кто-то вошел, перед ним на полу появились сапоги, не очень новые, но досмотренные, с

аккуратно подбитыми носками и начищенными голенищами. Сотников поднял голову.

Напротив стоял уже немолодой человек в темном цивильном пиджаке, при галстуке, повязанном на

несвежую, с блеклой полоской сорочку, в военного покроя диагоналевых бриджах. Во взгляде его

маленьких, очень пристальных глаз было что-то хозяйское, спокойное, в меру рассудительное; под носом

топорщилась щеточка коротко подстриженных усиков – как у Гитлера. «Будила, что ли?» – недоуменно

подумал Сотников, хотя ничего из того угрожающе зверского, что приписывалось полицаями этому

человеку, в нем вроде не было. Однако чувствовалось, что это начальство, и Сотников сел немного

ровнее, как позволила его все еще заходившаяся от боли нога.

– Кто это вас? Гаманюк? – спросил человек сдержанным хозяйским тоном.

– Стась ваш, – с неожиданно прорвавшейся ноткой жалобы сказал Сотников, тут же, однако, пожалев,

что не выдержал независимого тона.

Начальник решительно растворил дверь в коридор:

– Гаманюка ко мне!

Кашель стал утихать, оставались лишь слабость и боль, очень неудобно было опираться о пол

связанными руками. Сотников мучился, но молчал, не совсем понимая смысл явно заступнического

намерения этого человека.

В комнату ввалился тот самый Стась и с подчеркнутым подобострастием щелкнул каблуками своих

щегольских сапог.

– Слушаю вас!

138

Хозяин комнаты нахмурил несколько великоватый для его сморщенного личика выпуклый, с

залысинами лоб.

– Что такое? Почему опять грубость? Почему на пол? Почему без меня?

– Виноват! – двинул локтями и еще больше вытянулся Стась.

Но по той бездумной старательности, с которой он делал это, так же как и по бесстрастной строгости

его начальника, Сотников сразу понял, что перед ним разыгрывается бездарный, рассчитанный на

дурака фарс.

– Разве вас так инструктировали? Разве этому учит немецкое командование? – не дожидаясь ответа,

долбил начальник полицая своими вопросами, а тот в деланном испуге все круче выгибал грудь.

– Виноват! Больше не буду! Виноват!

– Немецкие власти обеспечивают пленным соответствующее отношение. Справедливое, гуманное

отношение...

Нет, хватит! Как немецкие власти относятся к пленным, Сотников уже знал и не сдержался, чтобы не

оборвать всю эту их нелепую самодеятельность.

– Напрасно стараетесь!

Полицейский резко обернулся в его сторону, видно недослышав, озабоченно нахмурил лоб.

– Что вы сказали?

– Что слышали. Развяжите руки. Я не могу так сидеть.

Полицейский еще немного помедлил, сверля его насупленным взглядом, но, кажется, понял, что

опасаться не было оснований, и сунул руку в карман. Подцепив кончиком ножа ремешок супони, он

одним махом перерезал ее и спрятал нож. Сотников разнял отекшие, с рубцами на запястьях руки.

– Что еще?

– Пить, – сказал Сотников.

Он решил, пока была возможность, хотя бы утолить жажду, чтобы потом уже терпеть.

Полицай кивнул Гаманюку.

– Дай воды!

Тот выскочил в коридор, а полицай обошел стол и неторопливо уселся в своем кресле. Все время он

держал себя подчеркнуто сдержанно, настороженно, будто таил что-то важное и многообещающее для

арестанта. Взгляд своих острых, чем-то озабоченных глаз почти не сводил с Сотникова.

– Можете сесть на стул.

Сотников кое-как поднялся с пола и боком опустился на стул, отставив в сторону ногу. Так стало

удобнее, можно было терпеть. Он вздохнул, повел взглядом по стенам, глянул за печку, в угол у окна, не

сразу поняв, что ищет орудия пыток – должны же они тут быть. Но, к его удивлению, ничего, чем обычно

пытают, в помещении не было видно. Между тем он чувствовал, что отношения его с этим полицаем уже

перешли границу условности и, поскольку игра не удалась, предстоял разговор по существу, который,

разумеется, обещал мало приятного.

Тем временем Стась Гаманюк принес большую эмалированную кружку воды, и Сотников жадно выпил

ее до дна. Полицай за столом терпеливо ждал, наблюдая за каждым его движением, о чем-то все

размышлял или, может, старался что-то понять.

– Ну, познакомимся, – довольно миролюбиво сказал он, когда Стась вышел. – Фамилия моя Портнов.

Следователь полиции.

– Моя вам ничего не скажет.

– А все-таки?

– Ну, Иванов, допустим, – сказал Сотников сквозь зубы: болела нога.

– Не возражаю. Пусть будет Иванов. Так и запишем, – согласился следователь, хотя ничего не

записывал. – Из какого отряда?

Ого, так сразу и про отряд! Прежде чем что-либо ответить, Сотников помолчал. Следователь, по-

прежнему буравя его взглядом, взял со стола выпачканный чернилами деревянный пресс,

неопределенно повертел в руках. Сотников невидяще смотрел на его пальцы и не знал, как лучше:

начать игру в поддавки или сразу отказаться от показаний, чтобы не лгать и не путаться. Тем более что в

его ложь этот, наверно, не очень поверит.

– А вы думаете, я вам скажу правду?

– Скажешь! – негромко и с таким внутренним убеждением сказал следователь, что Сотникову на

минуту стало не по себе, и он исподлобья вопросительно посмотрел на полицейского.

– Скажешь!

Начало не обещало ничего хорошего. На вопрос об отряде он, разумеется, отвечать не станет, но и

другие, наверно, будут не легче. Следователь ждал, рассеянно играя прессом. Движения его худых,

тонких пальцев были спокойно уверенными, неторопливыми, этой своей неторопливостью, однако, и

выдававшие тщательно скрываемую до поры напряженность. Странно, что с виду ой был так мало похож

на палача-следователя, наверно имевшего на своем счету не одну загубленную жизнь, а скорее

напоминал скромного, даже затрапезного сельского служащего. И в то же время было заметно, как

дремлет в нем что-то коварно-вероломное, ежеминутно угрожающее арестанту. Сотников ждал, когда

оно наконец прорвется, хотя и не знал, как крепки нервы этого человека и за каким вопросом

следователь скинет наконец с себя маску.

– Какое имели задание? Куда шли? Как давно пособником у вас эта женщина?

139

– Никакой она не пособник. Мы случайно зашли к ней в избу, забрались на чердак. Ее и дома в то

время не было, – спокойно объяснил Сотников.

– Ну, конечно, случайно. Так все говорят. А к лесиновскому старосте вы также зашли случайно?

Вот как! Значит, уже известно и про старосту. Хотя донес, наверно, в тот самый вечер. «Пожалели,

называется, не захотели связываться», – подумал Сотников. Выходило, однако, что полицаи знали о них

куда больше, чем они предполагали, и Сотников на минуту смешался. Наверно, это был рассчитанный

ход в допросе. Следователь отметил достигнутый им эффект, бросил свой пресс и закурил. Потом

аккуратно прибрал со стола портсигар, зажигалку, крошки табака сдул на пол и сквозь дым уставился на

него, ожидая ответа.

– Да, случайно, – после паузы твердо сказал Сотников.

– Не оригинально. Вы же умный человек, а хотите выехать на такой примитивной лжи! Надо было

придумать что-нибудь похитрее. Это у нас не пройдет.

Не пройдет – видимо, так. Но черт с ним! Будто он надеялся, что пройдет. Он вообще ни на что не

надеялся, только жалел несчастную Дёмчиху, которую неизвестно как надо было выручить.

– Вы можете поступить с нами как вам заблагорассудится, – сказал Сотников. – Но не примешивайте

сюда женщину. Она ни при чем. Просто ее изба оказалась крайней, а я не мог идти дальше.

– Где ранен?

– В ногу.

– Я не о том. Где, в каком районе?

– В лесу. Два дня назад.

– Не пройдет, – глядя в упор, объявил следователь. – Заливаете. Не в лесу, а на большаке этой ночью.

«Черт, знает точно или, может, ловит?» – подумал Сотников. Он не знал, как следовало держаться

дальше: неудачно соврешь в мелочах – не поверит и в правду. А правду о Дёмчихе ему очень важно

было внушить этому прислужнику, хотя он и чувствовал, что внушить ее будет труднее, чем какую-нибудь

явную ложь.

– А если я, например, все объясню, вы отпустите женщину? Вы можете это обещать?

Глаза следователя, вдруг вспыхнувшие злобой, кажется, пронзили его насквозь.

– Я не обязан вам ничего объяснять! Я ставлю вопросы, а вы должны на них отвечать!

«Значит, не удастся», – уныло подумал Сотников. Разумеется, из своих рук они никого уже не

выпустят. Знакомый обычай! Тогда, наверно, пропала Дёмчиха.

– Ни за что погубите женщину. А у нее трое ребят.

– Губим не мы. Губите вы! Вы ее в банду втянули! Почему тогда не подумали о ребятах? – ощетинился

следователь. – А теперь поздно. Вы знаете законы великой Германии?

«Законы! Давно ли ты сам узнал их, проклятый ублюдок? – подумал Сотников. – Недавно еще,

наверное, зубрил совсем другие законы!» Однако последний вопрос полицейского прозвучал несколько

двусмысленно – похоже, что Портнов не прочь был что-то переложить с себя на плечи великой Германии.

Сотников помолчал, а следователь поднялся, отодвинул кресло и прошелся к окну, сквозь решетку

рассеянно посмотрел во двор, где слышались голоса полицейских. Опять он носил в себе что-то

затаенное, особенно не напирал с допросом и то ли думал, как похитрее подловить его, то ли

размышлял о чем-то своем, постороннем.

В коридоре тяжело затопали, послышались голоса, ругань. По всей вероятности, там кого-то вели или

даже уносили. Когда толчея переместилась на крыльцо, следователь энергично отчеканил:

– Так, хватит играть в прятки! Назовите отряд! Его командира! Связных. Количественный состав.

Место базирования. Только не пытайтесь лгать. Напрасное дело.

– Не много ли вы от меня хотите? – сказал Сотников.

Незаметно для себя он обратился к иронии, как обычно поступал в минуты неприятных объяснений с

дураками и нахалами. Конечно, для Стася или еще кого-нибудь из этих предателей его ирония была за

пределами их понимания – на этого же начальника она, кажется, действовала самым надлежащим

образом. До поры тот, однако, сдерживался, только однажды криво передернул губами.

– Куда шли?

– Мы заблудились.

– Не пройдет. Ложь! Даю две минуты на размышление.

– Не утруждайтесь. Наверно, у вас много работы.

Тут он угадал точно. Морщинистое личико следователя опять передернулось, но, кажется, он умел

владеть собой. Он даже не повысил голоса.

– Жить хочешь?

– А что? Может, помилуете?

Сузив маленькие глазки, следователь посмотрел в окно.

– Нет, не помилуем. Бандитов мы не милуем, – сказал он и вдруг круто повернулся от окна; пепел с

кончика сигареты упал и разбился о носок его сапога, кажется, его выдержка кончилась. – Расстреляем,

это безусловно. Но перед тем мы из тебя сделаем котлету, Фарш сделаем из твоего молодого тела.

Повытянем все жилы. Последовательно переломаем кости. А потом объявим, что ты выдал других.

Чтобы о тебе там, в лесу, не шибко беспокоились.

– Не дождетесь, не выдам.

– Не выдашь ты – другой выдаст. А спишем все на тебя. Понял? Ну как?

140

Сотников молчал, ему становилось плохо. Лицо быстро покрывалось испариной, разом пропала вся

его склонность к иронии. Он понял, что это не пустая угроза, не шантаж – они способны на все. Гитлер их

освободил от совести, человечности и даже элементарной житейской морали, их звериная сила оттого,

конечно, увеличилась. Он же перед ними только человек. Он обременен многими обязанностями перед

людьми и страной, возможности скрывать и обманывать у него не слишком большие. Было ясно, что их

средства в этой борьбе оказались не равными, преимущество было на стороне противника: все, что

выставлял Сотников, с необычайной легкостью опрокидывал следователь.

Расставив ноги в обвисших на коленях бриджах, Портнов вперил в пего острый, теперь уже открыто

неприязненный взгляд и ждал. Сотникову было чертовски трудно, казалось, опять уходит сознание, он

обливался холодным потом и мучительно подбирал слова для ответа, чувствовал: это будут последние

его слова. Правая рука следователя медленно потянулась к пресс-папье на столе.

– Ну?

– Сволочи! – не найдя ничего другого, выдавил из себя Сотников.

Следователь несколько поспешнее, чем надо было, схватил пресс-папье и пристукнул им по столу,

будто ставил последнюю точку в этом бескровном и тем не менее страшном допросе.

– Будилу ко мне!

В коридоре зычно раздалось: «Будилу к господину следователю!», после чего Портнов, обойдя стол,

спокойно уселся в кресле. На Сотникова он уже не смотрел, будто его и не было тут. Он закурил.

Сдается, его миссия была закончена, начиналось второе отделение допроса.

Внешне стараясь оставаться спокойным, Сотников весь напрягся, как только отворилась дверь и на

пороге появился Будила.

Вероятно, это был здешний полицейский палач – могучий, буйволоподобный детина с костлявым,

будто лошадиная морда, лицом. Неприятно поражал весь его кретинически-свирепый вид, но особенно

пугали вылезшие из рукавов большие косматые кисти рук, которыми впору было разгибать подковы.

Наверно, по установленной здесь традиции, войдя, он с порога прицелился в жертву хмурым взглядом

немного косивших глаз.

– А ну!

Объятый слабостью, Сотников продолжал сидеть, отодвигая от себя что-то безусловно ужасное. Тогда

Будила с многозначительной неторопливостью шагнул к стулу. Огромная ручища широко сгребла на

запавшей груди Сотникова суконные борта шинели, напряглась и оторвала его от стульчика.

– А ну, большевистская гнида!

12

«Достукался!» – почти зло подумал Рыбак, когда Стась на дворе схватил Сотникова и поволок его в

помещение. Он думал, что следом погонят и их с Дёмчихой, но для них полицаи открыли двери в подвал.

Прежде чем затолкать их туда, ему развязали руки, вытянули ремешок из брюк. Дёмчиху же оставили со

связанными руками и кляпом во рту.

– Давай вниз! Быстро!

В подвале царила тьма, или, может, Рыбаку так показалось после дневного света на улице. Сначала

они очутились в каком-то сыром коридорчике, шедший впереди полицай загремел железным запором, и

Рыбак, наткнувшись на спину Дёмчихи, остановился, потирая набрякшие зудом кисти.

– Марш, марш! Чего стал? – подтолкнул его тот, что шел сзади: оказывается, перед ним уже

отворилась новая дверь в темноту.

Делать было нечего, Рыбак протиснулся между полицаем и Дёмчихой, опасливо вогнул голову и

очутился за порогом какой-то затхлой каморки. Минуту он ничего не мог рассмотреть тут, маленькое

окошко вверху слепо светило на потолок, внизу же было темно. В нос ударило чем-то прокисшим,

несвежим, совершенно невозможным для дыхания, и он остановился, не зная, куда ступить дальше.

Сзади тем временем лязгнул засов, Дёмчиха осталась с полицаями, которые повели ее дальше. Из-за

двери доносился их удаляющийся, деловой разговор.

– А бабу куда? В угловую?

– Давай в угловую.

– Что-то пусто сегодня?

– Немцы вчера разгрузили. Одна жидовка где-то сидит.

Несколько пообвыкнув в темноте, Рыбак рассмотрел в углу человека. Занятый чем-то своим, тот

сосредоточенно возился там, то ли раздеваясь, то ли подстилая под себя одежду – наверно, готовился

лечь. Густой мрак под стеной совершенно скрывал его, лишь седая голова человека да его плечи

временами появлялись в скупо освещенном пространстве.

– Садись. Чего стоять? Стоять уже нечего.

Рыбак удивился и даже вроде обрадовался – голос старика показался знакомым, и он тут же

вспомнил: староста! Ну так и есть, в углу устраивался их недавний знакомый – лесиновский староста

Петр.

– И ты тут? – недоуменно вырвалось у Рыбака.

– Да вот попал. Овцу-то опознали, ну и...

141

«Так-так», – стучала в голове у Рыбака односложная мысль: все было понятно. Странно, но он только

сейчас вспомнил о той злополучной овце и только сейчас с непростительным опозданием подумал, чем

она может обернуться для ее хозяина.

– А при чем тут ты? Мы же забрали силой? – несколько деланно удивился Рыбак.

Староста что-то расстелил под собой, но не лег, а сел, прислонясь к стене и почти весь погружаясь во

тьму. На слабом свету из окна оставались лишь согнутые его колени.

– Как сказать? Ежли забрали, так надо было доложить. А я... Да теперь что!.. Теперь уже все равно.

Теперь, по-видимому, действительно уже все равно, теперь поздно выкручиваться, подумал Рыбак.

Наверно, полиции уже все известно.

Не расстегивая полушубка, он уныло опустился на слежалую соломенную подстилку и тоже

прислонился спиной к стене. Было совершенно непонятно, что делать дальше, но, кроме как ждать, тут

вообще, наверно, ничего нельзя было делать. Только сейчас он почувствовал, как здорово измотался за

истекшую ночь, его начало клонить в сон, но мысли тревожно сновали в голове, не давая забыться.

Вдруг он подумал, что неплохо бы сговориться со старостой и отрицать их заход в Лесины – пусть бы

Петр сказал, что приходили другие. Если разобраться, так старосте уже все равно, на кого указывать, а

им, возможно, это еще помогло бы. Какой-либо вины или даже неловкости по отношению к Петру Рыбак

нисколько не чувствовал – разве впервые ему таким способом приходилось добывать продукты? Да и

взяли всего только овцу, и не у какой-нибудь многодетной семьи, а у самого старосты – было о чем

заботиться. С этой стороны он оставался совершенно спокойным и только удивлялся, как это староста

не сумел оправдаться перед полицией и позволил себя засадить в этот вонючий подвал.

Прошел час или больше, Сотников не возвращался, и Рыбак не без короткого сожаления подумал,

что, может, его там и убили. Разговаривать ему ни о чем не хотелось. Он чувствовал, что вот-вот должны

прийти и за ним, и тогда начнется самое худшее. Все думая и прикидывая и так и этак, он старался найти

какую-нибудь возможность перехитрить полицию, вывернуться совсем или хотя бы оттянуть приговор.

Чтобы оттянуть приговор, видимо, имелось лишь одно средство – затянуть следствие (все-таки должно

же быть какое-то следствие). Но для этого надо было найти веские факты, чтобы заинтересовать

полицию, ибо, если та порешит, что ей все ясно, тогда уж держать их не станет. Тогда им определенно

конец.

В подвале было тихо и сонно, лишь откуда-то сверху доносились голоса, топот сапог в здании.

Временами топот становился довольно громким, что-то приглушенно стучало, явственно врывался чей-

то крикливый голос. Вся эта суматошная возня наверху не могла не напомнить ему о Сотникове, и у

Рыбака мучительно сжималось сердце – бедный невезучий Сотников! Но, по-видимому, та же участь

ждала и его... Правда, он не хотел думать об этом – он старался понять, как уйти от расправы и, может,

еще и пособить Сотникову. Но, видно, все это было напрасно. Сквозь маленькое, чем-то заставленное

снаружи окошко в камеру пробивались тусклые сумерки, в которых слабо брезжило светловатое пятно на

затоптанной соломе да белела под окном поникшая голова старосты. Тот неподвижно сидел у стены,

погрузившись в свои тоже, разумеется, невеселые мысли, – теперь каждый переживал за себя.

– Говорили, кто-то полицая ночью поранил, неизвестно, выживет ли, – после долгого молчания сказал

старик.

Для Рыбака это сообщение не было новостью, он только забыл об этом ранении и теперь

встревожился еще больше. Однако разговор перевел на другое.

– Тебя уже брали наверх? – спросил он с робкой надеждой, что очередь на допрос, возможно, еще не

его.

Но староста тут же разрушил эту его надежду.

– На допыт? А как же! Сам Портнов допрашивал.

– Какой Портнов?

– Следователь их.

– Ну и как? Здорово били?

– Меня-то не били. За что меня бить?

Рыбак затаив дыхание слушал: хотелось по возможности предугадать, что ждало его самого.

– Этот Портнов, скажу тебе, хитрый как черт. Все знает, – сокрушенно заметил старик.

– Но ты же вывернулся.

– А что мне выворачиваться! Вины за мной никакой нет. Что перед богом, то и перед людьми.

– Такой безгрешный?

– А в чем мой грех? Что не побег докладывать про овцу? Так я стар уже по ночам бегать. Шестьдесят

семь лет имею.

– Да-а, – вздохнул Рыбак. – Значит, кокнут. Это у них просто: пособничество партизанам.

Все тем же бесстрастным голосом Петр сказал:

– Ну что ж, значит, судьба. Куда денешься...

«Какая покорность!» – подумал Рыбак. Впрочем, шестьдесят семь лет – свое уже прожил. А тут всего

двадцать шесть, хотелось бы еще немного пожить на земле. Не столько страшно, сколько противно

ложиться зимой в промерзшую яму...

Нет, надо бороться!

А что, если ко всей этой истории припутать старосту? В самом деле, если представить его

партизанским агентом или хотя бы пособником, сказать, что он уже не впервые оказывает услуги отряду,

142

направить следствие по ложному пути? Начнут дополнительно расследовать, понадобятся новые

свидетели и показания, пройдет время. Наверно, Петру это не слишком прибавит его вины перед

немцами, а им двоим, возможно, и поможет.

Предавшись своим размышлениям, он вдруг встрепенулся от неожиданности – рядом тихонько

зашуршала солома, и что-то живое и мягкое перекатилось через его сапог. Староста в углу брезгливо

двинул ногой: «Кыш, холера на вас!», и в тот же момент Рыбак увидел под стеной крысу. Шустрый ее

комок с длинным хвостом прошмыгнул краем пола и исчез в темном углу.

– Развелось их тут, – сказал Петр. – И на людей не смотрят – носятся, как холеры какие. Наверно, еще

Ицковы. Когда-то тут лавка была. Ицка конфеты продавал. Потом сельпо открыли. Сколько поменялось

порядков, а крысы все шныряют.

– Крысам теперь только и шнырять.

– Ну. Кому же их выводить? Человек за человеком охотится – не до крыс. Ах ты боже мой...

Только он успел сказать это, как где-то за дверью послышался топот шагов, знакомо брякнул засов, и