Текст книги "Повести"

Автор книги: Василь Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

оконечности. Далее хвойная опушка сворачивала на юг и, закругляясь, отступала куда-то к юго-востоку.

Этого только и ждал Ивановский. Он даже вздохнул с облегчением и, остановившись, вогнал в снег

палки: надо было сориентироваться с картой.

– У кого там?.. Пивоваров, у вас палатка?

– У меня, товарищ лейтенант.

– Давай сюда.

Не сходя с лыж, Ивановский присел на снегу, Пивоваров тщательно накрыл его плащ-палаткой -

сделалось необычайно темно после мелькающей белизны снега и тихо. Слабым пятнышком света из

фонарика лейтенант повел по измятому листу карты. Все стало ясно.

Река здесь делала большой изгиб в сторону, потому он потерял ее в темени и наткнулся на лес. Но

вряд ли была такая надобность следовать ее речной прихоти, наверно, разумнее было взять сразу на юг

и тем срезать порядочный крюк. Правда, без реки труднее будет сориентироваться в ночи, тем более что

карта допускала неточности. Сосновый лес, который они обошли, вовсе не был обозначен на ней,

топографы ограничились лишь нанесением здесь мелких кружочков, обозначавших кустарники. Когда-то

это, может, действительно было кустарником, а теперь вой какой лес вымахал, разросся на добрых два

километра в длину и едва не ввел его в заблуждение.

Поняв, где находится, лейтенант сбросил с себя палатку.

– Старшины нет?

– Нет еще. Может, подождем? – спросил Лукашов.

Пристально, с последней надеждой Ивановский вгляделся в ночь, вслушался, но сзади никого не

было. Продолжительное отсутствие старшины начало всерьез тревожить, появились разные нехорошие

предположения, но он гнал их, стараясь сохранить уверенность, что Дюбин догонит. Теперь же надо

было двигаться дальше и нужен был замыкающий. Старшим в группе по званию после командира был

сержант Лукашов, и лейтенант решил:

– Лукашов, пойдете замыкающим. И чтоб никаких отставаний! Поняли?

– Понятно, – твердо ответил сержант, соступая с лыжни, чтобы пропустить мимо себя остальных.

– Вперед! Еще пару рывков – и мы у цели.

…Тогда они тоже были почти у цели.

Еще не стемнело, как на влажную землю начал падать мокрый снежок. Было тихо. Сначала он шел

реденький, пушистый – красивые ажурные снежинки картинно кружились в воздухе, плавно оседая на

землю. Затем снегопад начал усиливаться и к вечеру повалил мокрыми хлопьями, повисая на ветках,

густо облепляя головы, плечи, рукава бойцов. Разведчики терпеливо сидели в кустарнике и ждали. За

несколько часов неподвижности все сильно продрогли. Раненого Фиха укрыли мокрой плащ-палаткой, и

он тихо стонал под ней в забытьи, Перед самыми сумерками Волох и еще один разведчик, сержант

Балаенко, отправились понаблюдать за складом; из кустарника уже мало что было видно.

Четверть часа спустя запыхавшийся Балаенко прибежал к группе: капитан приказал Фиха с одним

разведчиком оставить в дубнячке, а остальным выдвигаться на опушку. Они вскочили и вскоре прибыли к

своему командиру. До склада отсюда было рукой подать, но снегопад и наступившие сумерки неплохо

скрывали их. Сосредоточенный капитан решительно объявил, что действовать начнут сейчас же, не

дожидаясь ночи, когда бдительность часовых еще ослаблена неулегшейся дневной суетой. Никто не

возразил командиру, разведчики внимали каждому его слову и все исполняли молча и в точности.

Ивановскому же в этой диверсии все было ново и необычно, он целиком полагался на капитана и тоже

старался поточнее выполнять все его команды.

– Как раз кстати снежок, – сказал лейтенант, устраиваясь подле Волоха.

Тот повернул недовольное, озабоченное лицо.

– Не очень-то кстати. Нас не видать, но и мы ни черта не видим.

Трудно было угадать, как лучше, однако снег не переставал, и капитан решил действовать. Четверых

с трофейным пулеметом МГ под началом Ивановского он оставил на опушке с задачей прикрытия на

63

случай неудачного отхода, а сам с двумя разведчиками, забрав гранаты, отправился к рощице. Никакого

прощания не было, просто Ивановский проводил их несколько задержавшимся взглядом, пока все трое

один за другим не исчезли в сгустившихся, мельтешащих сумерках. Тихонько зарядив пулемет, он

остался ждать на опушке.

Какое-то время впереди было темно и тихо, медленно тянулись минуты тягостного, напряженного

ожидания. Мысленно Ивановский следовал за капитаном, живо представляя себе, как тот преодолевал

открытый участок поля, подходил к опушке. Наверно, потом он остановится, чтобы осмотреться. Но что

это?..

Из ветреной снежной тьмы вдруг донесся какой-то странный крик, за ним следом – второй, и, прежде

чем Ивановский успел сообразить что-либо, круша все сомнения, бабахнул близкий винтовочный

выстрел. Тут же вспорхнувшая над верхушками сосен ракета немногое осветила на белой земле -

снегопад густо заткал ночное пространство, но Ивановский понял: замысел капитана сорвался.

Наверное, надо было прикрывать отход, может, отвлечь огонь на себя, но он не знал, где капитан и

почему тот ни единым выстрелом не ответил на огонь часовых. Однако, когда откуда-то от дороги вдоль

опушки рощи стеганули трассирующие пулеметные очереди, он не сдержался и ударил из МГ навстречу,

наугад, в то место во тьме, где возникали эти светящиеся трассы. Он с нетерпением ждал появления

Волоха и выпустил лишь одну очередь по немецкому пулеметчику – у них маловато было патронов, всего

одна лента, надо было экономить. Он ждал, что вот-вот три знакомых силуэта вынырнут из темноты, и

тогда они пустятся прочь от этой проклятой базы. Но шли минуты, а из темноты никто не выскакивал, и

лейтенант вынужден был ждать. Рядом в снегу лежал его боец Толкачев; окликнув его, Ивановский

махнул в сторону рощи, и тот, вскочив, послушно побежал в затканное снегопадом поле.

Ракеты над рощей горели не переставая, фланговые трассы неслись куда-то в определенное место,

наверно, немецкий пулеметчик знал, куда метил. Ивановский с колена еще выпустил очередь наугад, и

тогда весь этот недалекий край рощи загрохотал выстрелами – похоже, охрана заняла оборону и всерьез

отражала нападение. В таком случае, не мешкая, следовало отходить. Но капитана все не было, и

недоброе предчувствие сдавило Ивановскому горло.

Он сразу заметил чье-то появление в поле, в неверном мерцающем свете ракеты сквозь снег впереди

мелькнула шаткая тень; в то время как другая упала, эта мгновенно выросла до гигантских, на все поле,

размеров; облетая ее, с двух сторон на опушку неслись пулеметные трассы. В несколько прыжков тень,

однако, достигла опушки, и сквозь шум стрельбы Ивановский услышал:

– Капитана убило!

– Стой! – крикнул он и вскочил сам. – Стой!

Это был боец Фартучный, в общем неплохой разведчик, может, даже больше других любимый

капитаном Волохом, но теперь, охваченный непонятным испугом, он сломя голову мчался из-под огня.

Сообщенная им весть о несчастье, однако, не могла сразить лейтенанта, тот ничего хорошего уже не

ждал; правда, чтобы погиб капитан Волох, он не мог себе даже представить.

– Стой! Назад!

Сам он, подхватив пулемет с тяжелой, свисавшей до самого снега лентой, бросился в поле.

Осклизаясь на присыпанных снегом неровностях, минуту бежал в ту сторону, откуда появился

Фартучный. Не оглядываясь, он знал, что Фартучный вернется и побежит за ним, иного не могло быть.

Ракеты светили, казалось, со всех сторон, Ивановский уже не скрывался от них и с короткой остановки

запустил длинную очередь по опушке рощи, чтобы вынудить немцев поберечься, залечь. В этот момент

Фартучный проворно обогнал его и тотчас скрылся впереди за снежной завесой.

Ивановский тоже вскочил с колена, чтобы бежать за бойцом, но при свете вспыхнувшей над полем

ракеты увидел несколько близких теней, которые, пригнувшись, бежали от дороги вдоль складской

изгороди. Испугавшись, что они перехватят Фартучного, он второпях запустил по ним последней своей

очередью и, когда опустевший конец металлической ленты выскочил в снег, бросил ставший ненужным

ему пулемет и выхватил из кобуры ТТ. Но он уже увидел своих – двое, пригнувшись, с усилием волокли

третьего. Не дожидаясь, пока потухнет ракета, он подбежал к ним.

– Жив?

– Где там! Убит! – крикнул Фартучный. – Проклятый часовой! Надо же...

Отстреливаясь, они изменили направление, долго бежали в кустарнике и, лишь уйдя километра на

три, в каком-то леске перевели дыхание. Капитан был убит наповал, нести его с собой не имело смысла,

и они, торопливо разрыхлив ножами мокрую, с листвой землю, выгребли ямку и кое-как присыпали в ней

командира. Пропал также один из разведчиков, уходивший с Волохом; было неизвестно, то ли он тоже

убит там, то ли, может, отбился куда в сторону. Но ждать они не могли, с каждой минутой сзади могла

появиться погоня, уйти от которой с раненым Фихом было непросто.

Проклиная злосчастный склад и их сегодняшнее невезение, Ивановский повел маленькую группу на

север – прочь от этой злополучной рощи, полыхавшей в ночи ракетами, отсветы которых еще долго

сопровождали бойцов. На душе у лейтенанта было муторно, то и дело подступала злость и донимало

отчаяние. Нет, он не осуждал капитана, наверное, сам на его месте поступил бы так же. Но было до слез

обидно, что нелепая слепая случайность так здорово пособила немцам. Не наткнись в снегопаде Волох

на часового, наверно, все бы вышло по-другому...

Значит, надо осторожнее. Надо действовать во сто крат осмотрительнее, тем более ему, Ивановскому,

который теперь был ответствен не только перед самим собой...

64

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Миновав лес, лейтенант опять вывел группу на равнинную приречную пойму, и лыжники утомительно

долго шли по прямой, никуда не сворачивая. Здесь уже не было ни подъемов, ни спусков, лыжня шла

ровно, по глубокому снегу, и Ивановский все время с заметным усилием налегал на палки. Лыжи в

рыхлом снегу зарывались глубже, чем следовало для быстрой ходьбы, скольжение было неважным.

Прокладывая лыжню, командир брал на себя наибольшую в данном пути нагрузку, и где-то к полуночи

почувствовал, что стал выдыхаться. На нем уже все было мокрым, белье не просыхало от пота, горячее

дыхание распирало грудь, стала донимать жажда. Но он не хотел есть снег, знал: влага обернется

излишним потом, а это лишь уменьшит выносливость и никак не прибавит сил, которых ему понадобится

еще ой как много.

Быстро шло время, а Дюбин все не догонял группу, и лейтенант терялся в догадках: что с ним

случилось? Но, видно, надо перестать о нем думать – если не догнал раньше, то теперь не догонит: они

отмахали половину пути, если не больше. У лейтенанта всякий раз сжималось сердце от мысли, что их

становилось все меньше. Еще не дошли до места, а уже четверых не стало. Но он не мог, просто не

имел права терять время на поиски или ожидание.

Ивановский намеренно редко поглядывал на часы, он начал бояться неуемного хода времени и все

свои силы вкладывал в бег, стараясь не очень отвлекаться на прочее. Наверно, по этой причине он как-

то не сразу заметил, что значительно усилился ветер, у ног закрутила поземка, кажется, начал идти снег.

Несколько сильных порывов ветра так стеганули снежной крупой по лицу, что лейтенант задохнулся.

Вокруг стало темней и глуше. И без того узкое ночное пространство еще сузилось, растворилось в серых

ненастных сумерках. Ночных пятен по сторонам значительно убавилось. А тут еще и ветер ударил

снегом в лицо, похоже, начиналась вьюга. «Не вовремя», – тревожно подумал лейтенант, сильнее

заработав палками. Лыжи его уже совсем утопали в снегу, выставляя на поверхность лишь острия

загнутых носков. Стараясь выдерживать направление, Ивановский почти не глядел вниз на снег, надо

было как можно дальше видеть в ночи, в этом состояла одна из его обязанностей направляющего.

Другие наблюдали по сторонам: замыкающий Лукашов отвечал за безопасность с тыла. Разумеется, в

этой темени легко было напороться на немцев, но больше, чем неожиданной встречи с ними, он боялся

опоздать. Метель или ведро, а к утру, еще затемно, они должны быть на месте. Днем им там делать

нечего.

Но видно, река опять ушла в сторону, впереди засерело что-то громадное, неровным туманным

бугром проступившее из тьмы. Вьюга вовсю гуляла над полем, и сквозь нее невозможно было

определить, что это такое. Тем не менее оно было как раз на пути группы, Ивановский понял это сразу.

Он теперь чаще, чем прежде, прикладывался к компасу, выверяя маршрут. Сзади ни на шаг не отставал

Судник, держались поблизости и остальные.

То, что еще издали привлекло их внимание, вблизи оказалось какой-то постройкой – окраинной

усадьбой деревни или каким-нибудь хутором. Соблазнительно было завернуть туда хотя бы напиться, но

Ивановский, поняв, что перед ним, сразу взял в сторону, в обход. Он суеверно боялся всего, что могло

отвлечь их от главного теперь дела и отобрать время.

В ненастье завьюженного пространства трудно было определить, на каком расстоянии от них был

этот хутор. Всего какую-нибудь минуту он темнел в стороне и уже готов был исчезнуть, как сквозь метель

откуда-то донесся крик. Лейтенант не сразу понял, кто и даже на каком языке кричит, но затем от

построек послышался лай собаки. Не ожидая ничего хорошего, Ивановский сильно оттолкнулся палками,

делая решительный рывок в сторону, и тотчас ветреную тишь ночи разорвала приглушенная вьюгой

пулеметная очередь. Трассирующие светляки пуль прошили сумерки над головой, чиркнули по самому

снегу и унеслись прочь. Вздрогнув от неожиданности, лейтенант пригнулся и изо всех сил рванул

дальше, вперед в темень. Откуда-то сбоку сквозь вьюгу вдруг вспыхнул свет, снежинки густо забелели в

его неярком пятне, но это не была ракета – скорее, где-то включили фары. И снова в воздухе пронеслись

огненные жгуты пуль – густая, длинная очередь с широким рассеиванием прошлась по полю. Лейтенант

оглянулся на лыжников – Судник, как и всегда, держался вплотную; за ним, пригибаясь, быстро шли

остальные. Неяркий дальний свет фар все-таки заметно подсвечивал поле, вырывая из серой тьмы

белые силуэты людей; с хутора, наверно, их можно было заметить. Когда совсем близко снова

засверкали трассы, он негромко крикнул: «Ложись!», почему-то больше всего испугавшись за ношу

Судника, и сам мягко упал на бок. Но он опоздал. Лежа в снегу, он уже чувствовал, что ранен, ногу

коротко обожгло выше колена, теплая мокрядь начала расплываться в брюках. Но особенной сильной

боли он не почувствовал, сжав зубы, подвигал ногой – вроде терпимо. Рядом, трудно дыша, втиснулся в

снег Судник.

– Бутылки! Бутылки береги! – громко шепнул он бойцу, опять с необычайной отчетливостью понимая,

если попадут в бутылки, все они тут же погибнут. Судник лежа стащил со спины вещмешок, вмял его в

снег, прикрывая собой опасную для всех ношу.

Четверть часа они, замерев, лежали в снегу.

Как только трассы погасли, лейтенант сделал попытку вскочить на ноги и, к радости своей,

обнаружил, что нога слушается. Пригнувшись на лыжах, он снова рванул в ночь – изо всех сил в сторону

от очередей и слепящего света фар. Хорошо, порывы ветра со снегом все-таки скрывали их даже в

65

подсвеченном дальним светом пространстве, и он проскочил еще метров сто. Хутора уже вовсе не было

видно, фары, помигав вдали, как-то потускнели, но по-прежнему светили сюда. Новая очередь прошила

темноту сзади, но ее трассы ушли далеко в сторону.

Кажется, они вырвались из самой опасной зоны. Лейтенант спохватился, что оторвался от своих,

оглянулся. Сзади кто-то нерешительно копошился в сумерках, но не догонял – по-видимому, они сбились

с его лыжни. Тогда он придержал лыжи, присел, тихонько окликнул бойца и медленнее, чем прежде,

заскользил в темноту, прочь от этого проклятого хутора.

Скоро он наткнулся на опушку леса или кустарника и остановился: надо было собрать бойцов. Нога

болела все больше, но боль пока была терпимой, видимо, пуля задела лишь мякоть. Хутор молчал.

Совсем рядом темнел голый, засыпанный снегом кустарник, в котором чернели молодые елочки – в

случае чего там можно было укрыться.

Ивановский не переставал удивляться бдительности немцев. Хотя, кажется, выдали его собаки.

Глупые псы, разве они знали, на кого лаяли. Впрочем, было бы хуже, если бы он вовремя не отвернул от

этого хутора. Все-таки они его обошли, хотя, по-видимому, и не настолько далеко, чтобы их не заметили.

А теперь что же делать? Он чувствовал быстро усиливающуюся боль в ноге, в брюках стало совсем уже

мокро, намокла даже портянка в сапоге, надо было перевязать. Но он молчал и не двигался – он ждал,

пока подойдут остальные.

Первым из темноты неожиданно вынырнул Судник, потом появилась тонкая фигура Пивоварова;

несколько позже, пригибаясь и размашисто работая палками, примчались из метели еще двое. Все

остановились возле командира и настороженно оглядывались назад. Порывистый ветер крутил в воздухе

редкой снежной крупой, осыпая его лыжи, маскхалаты, лица бойцов.

– Кого еще нет? – тихо спросил лейтенант.

– Хакимова нет, – сказал Лукашов, не оборачиваясь. Все вглядывались в сторону злополучного хутора.

– Сволочи! И как они учуяли? Кажется, так тихо шли, – выругался Краснокуцкий.

– Вот еще бедствие – псы эти. Добро бы немецкие, а то, поди, наши, русские.

– Под немцем все псы немецкие. Тут они нам не товарищи.

Лейтенант едва стоял, расслабив раненую ногу, и молчал. Он все более мрачнел, сознавая свое

положение и тревожась из-за продолжительного отсутствия Хакимова. Было совершенно ясно, что эта

задержка им дорого обойдется, но и оставлять бойца он тоже не мог. И лейтенант после недолгого

ожидания спросил Лукашова:

– Где он исчез? Когда лежали или потом упал?

– Как лежали, был. А потом не углядел вот.

– Езжайте и найдите. Мы здесь ждем.

Лукашов молча двинулся в метель, а Ивановский постоял немного и свернул на опушку, зашел за

молодые, обсыпанные снегом елки. Здесь крутило, словно в аэродинамической трубе, – тучи снега

вихрем носились в темени, со всех сторон задувал ветер. Лейтенант быстро развязал тесемки

маскхалата, расстегнул брюки. Холодные руки сразу ощутили загустевшую кровь, он разорвал

шуршащую обертку пакета и туго перетянул ногу повыше колена. Было чертовски больно, но он

вытерпел, подавил вздох и быстро оделся. Снегом тщательно вытер руки – никто не должен заметить, что

он ранен, это теперь ни к чему, тем более что рана пустяковая, в общем. Придется потерпеть молча.

Черт, как все произошло несуразно, прямо-таки хуже некуда. На ум сразу пришло народное поверье,

что дело с неудачным началом обречено на еще худший конец. У него началось куда как неудачно. Что

же будет в конце?

Припав к земле, бойцы терпеливо ждали, сжимая в руках забинтованные стволы оружия. Он тоже

подождал немного, потом вынул часы. Те исправно, как ни в чем не бывало делали свое дело, показывая

половину третьего. Минула большая часть ночи. Немало прошли и они, но километров двадцать еще

оставалось. Если только он не потерял направления. Заметавшись под этим обстрелом, он ни о каком

направлении, конечно, не думал; теперь надо было исправлять положение.

Он сориентировал компас. Визир, установленный на двести десять градусов, указывал в кустарник.

Во тьме вьюжной ночи ни зги не было видно, и он решил, что, по-видимому, придется продираться сквозь

заросли. Иначе недолго совсем заплутать. Или попасть в лапы к немцам.

– Тсс!

Из мрака донесся чей-то слабый неясный голос, Краснокуцкий поднялся на лыжи и, пригнувшись,

шагнул куда-то. Минут пять оттуда больше ничего не было слышно, а потом во тьме что-то мелькнуло и

завозилось, белое и неуклюжее. Ну, конечно, двое, согнувшись, волоком тащили Хакимова.

Они все разом вскочили на ноги, схватились за палки. Но помощь уже не понадобилась. Лукашов с

Краснокуцким дотащили Хакимова и тут же упали коленями в снег. Лукашов, устало дыша, сказал:

– Вот. Едва нашел. Палка одна воткнута была. Его палка. Смотрю, торчит. А он через десять шагов.

Уже снегом заметать стало.

– Что, жив? – спросил лейтенант.

– Жив, но плох. В спину его ударило. И в живот, кажется.

Час от часу не легче. Еще один! Несчастный Хакимов. Такой старательный, подвижный,

внимательный парень. Он с первой встречи понравился командиру: немногословный, сообразительный.

Но что же теперь с ним делать?

– Так. Быстро перевязать!

66

– Я тут немного обмотал. По кухвайке. Без памяти он...

Пока двое возились в снегу, перевязывая раненого, Ивановский, расслабив простреленную ногу,

растерянно смотрел в темень. Конечно, Хакимова придется тащить с собой. Но как? И до каких пор? И

что делать с ним завтра? Все было трудно, неясно и очень скверно, но лейтенант старался не выдать

своего затруднения. В том деле, на какое они шли, он должен знать все, все уметь и быть для других

воплощением абсолютной уверенности.

– Так. Перевязали? Делайте связку из лыж. Что, не знаете как? Пивоваров, давай палатку! – с

деланной бодростью закомандовал лейтенант.

– Да разве утащишь так? – усомнился Краснокуцкий.

– Утащишь. Снимай с винтовки ремень. Давай кто брючный свой. С него тоже все ремни снимите.

Заберите патроны. Все, все. И гранаты тоже. Судник, заберите гранаты. Теперь берите вдвоем. Один за

ремень, так. Вы, Пивоваров, страхуйте сзади. Смелее, смелее, не бойтесь.

Кое-как уложив на связку лыж раненого, они поволокли его на опушку. Получилось не ахти как -

громоздко и неустойчиво, лыжи разъезжались на снегу, а тело раненого все время норовило завалиться

на бок. Сзади тянулась глубокая борозда в снегу. Неизвестно, как далеко можно было так тащить.

Но другого выхода у них не было. Отсюда к своим не отправишь, а оставить негде. Конечно, теперь

придется повозиться. Теперь уже вряд ли они успеют к утру...

Они нерешительно полезли в кустарник. То и дело останавливались, поправляли лыжи, едва

удерживая на них Хакимова. Тащил Краснокуцкий; Пивоваров, согнувшись, подталкивал и придерживал.

Лукашов, идя сзади, иногда помогал, тихо понукая обоих. Лейтенант, то и дело оглядываясь, шел

впереди.

К счастью, кустарник не завел их в лес, как того опасался Ивановский, и спустя полчаса они снова

оказались в поле. Ветер здесь еще усилился, гуляла поземка. Насквозь пересыпанные снегом, они

выбрались на чистое и остановились, чтобы осмотреться и перевести дыхание.

– Так что же делать, лейтенант? – озабоченно выпрямился сзади Лукашов. – Так мы его и будем

тащить?

– А что делать? Что вы предлагаете? – с нескрываемым раздражением спросил лейтенант.

– Может, оставили бы где? Если в деревне какой? Или, скажем, в сарае?

– Нет, не оставим, – твердо сказал Ивановский. – Перестаньте об этом и думать.

– Ну что ж, нет так нет, – вдруг согласился Лукашов. – Только далеко ли уйдем так?

– Надо быстрее, – встрепенулся лейтенант. – Изо всех сил быстрее! Поняли?

Не оглядываясь и заметно припадая на правую ногу, он пошел в темень. За ним тронулись на лыжах

остальные.

Все подавленно и устало молчали.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Прежний темп этой сумасшедшей гонки был безвозвратно утерян, который час они брели в метели,

как сонные мухи, и лейтенант заботился лишь о том, чтобы не потерять направления. То и дело он

останавливался, надо было свериться с компасом и подождать волокушу с Хакимовым. Краснокуцкий с

Пивоваровым выбивались из сил. Да и сам лейтенант шатался от усталости, в голове пьяно кружилось

от ветра, тяжело давило на плечи оружие, все сильнее болела нога. Но он по-прежнему шел впереди, и

Судник, на удивление, от него не отставал. Боец был нагружен сверх всякой меры: кроме своих бутылок,

нес еще три килограммовые гранаты Хакимова, его винтовку, которую они не решились бросить, и его

вещмешок.

Как-то в темноте им попался в пути занесенный снегом стожок, завидя который лейтенант свернул с

прямой и через минуту обессиленно ткнулся плечом в пересыпанное снегом, но по-прежнему пахнущее

летом и солнцем сено. Ноги его на лыжах как-то скользко поехали в сторону, и он мягко сполз телом в

запорошенный снегом сугроб. Несколько секунд тихо лежал в сладостной неподвижности, зажмурившись

и ощущая, как все под ним закружилось в каком-то сонном, бездумном вращении. Испугавшись, что

тотчас уснет, он огромным усилием воли заставил себя подняться. Нет, кажется, никто не заметил этой

его минутной слабости, которой он устыдился в тот момент больше чего-либо другого. Тем временем

пришел к стожку Судник, подтащили палаточную волокушу с Хакимовым. Последним тоже устало выполз

из сумерек Лукашов. Все молча попадали под стожок.

– Много еще? – с трудом выдавил замыкающий.

– Немного, немного, – с деланной бодростью сказал лейтенант. – Но надо спешить. Там шоссе, его мы

должны перейти до рассвета. Днем ничего не выйдет.

– Так, все ясно, – сказал Лукашов. – Тогда потопали.

– Да, надо идти, – подтвердил лейтенант, однако не находил в себе сил сразу оторваться от мягкого

бока стожка.

– Ну, взяли саночки. Раз, два! – скомандовал Лукашов, и лейтенант не в первый уже раз мысленно

отметил, что этот сержант все увереннее стал командовать в группе. Он и в пути все покрикивал на

остальных, подгонял, указывал. Занятый определением маршрута и наблюдением за местностью

впереди, Ивановский до сих пор просто не думал, хорошо это или плохо. Впрочем, как замыкающий

сержант вполне его устраивал. Замыкающий из него был отличный, у такого наверняка никто не отстанет.

67

– Так, встать! Встать! – негромко, с привычной настойчивостью понукал Лукашов, сам уже ставший на

лыжи и готовый двинуться. Краснокуцкий с очевидным усилием поднялся, закинул за плечо ременную

лямку от волокуши. Один Пивоваров остался сидеть, привалясь боком к стожку, и не шевелился.

– Ну а ты что? Особого приглашения ждешь? Пивоваров!

Пивоваров слабо поворотился и не встал.

– Что это с вами? – спросил лейтенант.

– Я не могу, – с обезоруживающей откровенностью сказал боец.

– То есть как – не могу?

– Не могу. Оставьте меня.

– Вот это да! – удивился Ивановский. – Ты что, шутишь?

– Дурит он, а не шутит, – убежденно сказал Лукашов и прикрикнул: – А ну встать!

Тонкий, слабосильный Пивоваров, видно, не рассчитывал на такую дорогу и уже дошел до предела в

своих и без того не очень больших возможностях. Вряд ли из него можно было еще что выжать, но и

оставлять его под этим стожком тоже никак не годилось.

– А ну поднимайтесь! – строго скомандовал Ивановский. – Сержант Лукашов, поднимите бойца!

Он не мог ничего другого, кроме как по всей строгости употребить свою власть, – только она одна и

могла тут подействовать. Лейтенант, разумеется, сознавал всю бессердечность своего далеко не

товарищеского требования, понимал, что этот, в общем, послушный и исполнительный боец заслуживал

лучшего с ним обращения. Но в этой дороге Ивановский перечеркнул в себе всякую дружескую

сердечность, оставив лишь холодную командирскую требовательность.

Лукашов подступил к бойцу и вырвал из снега палку.

– Слыхал? Встать!

Пивоваров расслабленно зашевелился, начал вставать, как бы раздумывая, едва превозмогая в себе

усталость, и Лукашов вдруг вскипел:

– Кончай придуриваться! Встать!

Сильным рывком за ворот сержант попытался поднять бойца на ноги, но Пивоваров лишь завалился

на спину, вскинув вверх ногу с лыжей. Лукашов дернул еще – боец серым бессильным комком скорчился

в поднятом им снежном вихре.

Не осилив в себе странного, не в ладу с его желанием вспыхнувшего чувства, лейтенант резко

перекинул на разворот здоровую ногу.

– Отставить! Лукашов, стой!

– Чего там стой! Нянькаться с ним...

– Так, тихо! Он не притворяется. Пивоваров, а ну... Пару глотков...

Ивановский снял с ремня флягу, всю дорогу береженную им на потом, на завтрашний день, который,

по всей видимости, придется провести в снегу и неподвижности, да еще на обратный путь, а он, вполне

возможно, будет похуже этого. Даже наверняка будет хуже. По крайней мере их теперь не преследовали,

их просто еще не обнаружили, ночь и метель надежно скрывали их след. А что будет завтра? Вполне

может случиться, что завтра они будут с нежностью вспоминать эту обессилившую их ночь. Но как бы

там ни было сегодня, а не дойдут в срок – просто не будет у них никакого завтра.

Пивоваров несколько раз глотнул из фляжки, посидел еще, будто в раздумье, и, пошатываясь, встал.

– Ну и хорошо! Давайте сюда винтовку. Давайте, давайте! А вещмешок возьмет Лукашов. Возьмите,

сержант, у него вещмешок. Совсем мало осталось. Самый пустяк. До рассвета укроемся в ельничке,

разведаем, высмотрим и вечерком такой тарарам устроим. На всю Смоленщину! Только бы вот Хакимова

дотащить. Как он там, дышит?

– Дышит, товарищ лейтенант, – сказал стоявший в своей ременной упряжке Краснокуцкий. – А может,

оставить бы, а, товарищ лейтенант? Зарыли бы в стожок...

– Нет! – жестко сказал Ивановский. – Не пойдет. А вдруг немцы? Тогда как: нам жить, а ему погибать?

Что тогда генерал скажет? Помните, он наказывал: держитесь там друг за дружку, больше вам не за кого

будет держаться.

– Так-то оно так, – вздохнул Краснокуцкий. – Да только бы не напрасно тащили...

Это верно, подумал Ивановский, вполне возможно, что и напрасно. Скорее всего именно так и будет -

сколько времени боец не приходит в себя. Да еще эта тряска, холод, закоченеет, и все. А бойцы, которые

тащат его, могут выдохнуться раньше, и тогда всем будет плохо. Ивановский, не признаваясь даже себе,

начинал смутно чувствовать, что Хакимов медленно, но верно волею фронтовой судьбы превращался из

хорошего бойца и товарища в невольного их мучителя, если не больше.

А ведь это был их товарищ, которому лишь по слепой случайности выпало стать жертвой, подобной

той, какой стали Шелудяк или Кудрявец. Но разница между Хакимовым и ими состояла в том, что те,

погибая, оставили в их душах благодарность и скорбь, Хакимов же чем дальше, тем больше вызывал

нечто совсем другое. В то же время было совершенно понятно, что вся его оплошность заключалась

лишь в том, что его организм упорнее противостоял смерти. Наученный собственным горьким опытом,

лейтенант понимал, какое это бедствие – раненый в группе. Теперь они, безусловно, опоздают, не смогут

затемно перейти шоссе, застрянут в снегу на безлесье, где их легко могут обнаружить немцы. Но как

Ивановский ни мучился от сознания столь безрадостной перспективы, он не мог допустить и мысли о

том, чтобы оставить раненого. Долг командира и человека властно диктовал ему, что судьба этого

несчастного, пока он жив, не может быть выделена из их общей судьбы. Они должны сделать для него

68

все, что сделали бы для себя. Это было законом для разведчиков Волоха, таким оно останется и в

группе Ивановского.

Как и все в группе, ее командир совершенно вымотался за эту чертовски трудную ночь. Превозмогая

несильную, но ежесекундную боль, он едва двигал раненой ногой. Тем не менее, скрыв от остальных

свое ранение, он оставался в глазах бойцов равным со всеми в своих физических возможностях, и это