Текст книги "Повести"
Автор книги: Василь Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)
пригнувшись, шмыгнул в сосняк я, раздвигая на пути нижние ветки, быстро пошел по склону, надеясь
выбраться на тропинку.
Выбирая места, где сосняк был погуще, он далеко отошел от ущелья и подумал, что не следовало
оставлять девушку одну.
В воздухе густо пахло смолой. Каменистая, засыпанная хвоей земля беспощадно колола его и без
того исколотые ступни. Вскоре из-за ближней громады гор скользнули лучи утреннего солнца, стало
заметно припекать. Вспомнив о вчерашней погоне, он щелкнул пистолетом и вытащил из пластмассовой
рукоятки магазин – там оказалось пять патронов, шестой был в стволе. Это немного обнадеживало. Он
подумал, что, возможно, им удастся раздобыть какую-нибудь одежду, обувь, а может, и пищу. По-
прежнему невыносимо хотелось есть. При мысли о еде во рту собиралась слюна, которую он едва
успевал глотать.
Между соснами в десяти шагах впереди внезапно показалась тропинка. Он остановился, глянув вниз,
вверх, – нигде никого. Постояв, вслушался: с ближней, причудливо изогнутой сосенки вспорхнула
маленькая куцехвостая птичка, неподалеку упала на землю старая шишка, и снова стало тихо-тихо. Он
поискал взглядом какое-нибудь укрытие и, пройдя немного, опустился на колючую, поросшую реденькой
травкой землю за обомшелым обломком скалы.
Лежа лицом вниз, он ждал, часто поглядывая туда, где между сосновыми вершинами поблескивала
тропинка, и думал, что сделать с человеком. Он не сомневался, что по тропе идет не военный, что
10 Трудиться (итал.).
11 Все (итал.).
12 Стоп! (нем.)
13
одежду он отдаст без сопротивления (все-таки пистолет), вот только как быть дальше – убивать
безоружного не позволяла совесть, оставлять же его тут было равносильно самоубийству. Но сколько он
ни напрягал свой не очень подвластный ему теперь разум, ничего не мог придумать и чувствовал, что эта
неопределенность к добру не приведет. Однако было бесспорно и то, что главный хребет в таком
состоянии, в котором они находились сейчас, им не одолеть.
Человек показался ближе, чем Иван предполагал. На тропинке внизу вдруг появилась его согбенная
под тяжелой ношей фигура, но он почему-то не шел, а почти бежал, задыхаясь от усталости, и все шарил
глазами по сосняку, то и дело оглядываясь. Неужели он увидел их? Иван напрягся, сжался за камнем,
стараясь скрыть свою полосатую одежду, и с неожиданной злостью выругался, ясно осознав, как мерзко
и подло то, что он вынужден теперь сделать.
Но так было нужно.
Он позволил человеку подойти поближе, сам осторожно, поджав ноги, поворачивался за камнем. В
рукаве шевелился, словно крапивой обжигал плечо, муравей. Австриец устало тащил на плечах тяжелый
брезентовый мешок. Торопливо ступая грубыми, на толстой подошве башмаками, он уже проходил мимо,
когда Иван в три прыжка выскочил на тропу. Прохожий, услышав шум сзади, оглянулся. Это был
неуклюжий, пожилой толстяк в короткой кожаной тужурке, тирольской шляпе с голубой кисточкой за
шнурком и поношенных, пузырящихся на коленях штанах. От неожиданности он заморгал глазами, что-то
быстро-быстро заговорил по-немецки, замахал руками и двинулся на парня. Иван приподнял пистолет.
– Герр гефтлинг!.. Герр гефтлинг! – лопотал австриец. – Воцу ди пистоле! Эсэс!. .13
Иван сразу весь подобрался. Он понял, но никак не хотел поверить, что снова нависает над ними
беда. Проклятый муравей разгуливал уже между лопатками, но парень не шевельнулся, чтобы стряхнуть
его, – суровым, беспощадным взглядом он впился в австрийца.
– Эсэс! Дорт эсэс! Штрейфе14, – беспокойно говорил человек. Он был взволнован, пот ручьем лился по
его немолодому, обрюзгшему лицу; в его груди, словно гармонь, удушливо скрипело и свистело на все
голоса. Иван оглянулся и прикусил губы.
– Где эсэс?
– Дорт! Дорт! Ихь мэхтэ инен гутмахен15, – махал рукой австриец.
– Ду найн люгэн?16
– О найн, найн! Ихь бин гутэр мэнш!17 – горячо говорил он и, сменив тон, на ломаном русском языке
произнес: – Я биль плен Сибирь.
В его встревоженных глазах мелькнуло что-то теплое, как воспоминание, и Иван понял: он не
обманывал. Надо было спешить. Их вот-вот могли обнаружить тут. Исчезла последняя надежда
заполучить хотя бы кусочек хлеба.
– Ду вэр? Варум хир?18 – строго спросил Иван и за рукав тужурки бесцеремонно дернул австрийца с
тропинки.
– Ихь бин вальдгютер. Дорт ист майн форстей19.
Иван взглянул вверх, куда показывал человек, но никакого дома не увидел, зато заметил, как из чащи
выскочила Джулия. Вероятно, она слышала их разговор и закричала:
– Руссо! Руссо! Бежаль! Руссо!..
Не обращая внимания на ее предостерегающий крик, Иван еще раз дернул австрийца за плечо и
вырвал у него из рук мешок:
– Эссен?20
– О я, я, – подтвердил тот. – Брот21.
Австриец, видимо, все понял, оглянулся, быстро опустился на колени и дрожащими пальцами
расстегнул «молнию» своего мешка. Иван выхватил оттуда небольшую черствую буханочку хлеба.
Австриец не протестовал, только как-то обмяк, сразу утратив недавнюю свою живость, и на мгновение в
душе Ивана шевельнулся упрек. Но он тут же подавил его, отпрянув под сосну, бросил взгляд вверх, на
серые снежные вершины, и оглянулся. Австриец застегивал мешок, пальцы его никак не могли
справиться с «молнией», тогда Иван бросил подскочившей Джулии хлеб, а сам снова шагнул к человеку.
– Снимай!
Он забыл, как назвать по-немецки тужурку. Австриец не понял, и парень выразительно тронул его за
рукав. Но австриец почему-то не спешил отдавать одежду; на старческом, красноватом от
склеротических прожилок лице скользнула растерянность. Иван крикнул:
– Шнеллер! – и дернул настойчивее.
13 Господин пленный!.. Господин пленный! Не нужно пистолета! Эсэс!.. (нем.)
14 Эсэс! Там эсэс! Облава! (нем.)
15 Там! Там! Я желаю вам добра (нем.).
16 Ты не врешь? (нем.)
17 О нет, нет! Я честный человек! (нем.)
18 Ты кто? Почему здесь? (нем.)
19 Я лесник. Там мой дом (нем.).
20 Кушать? (нем.)
21 О да, да. Хлеб (нем.).
14
– Шнеллер! Шнеллер, руссо! – приглушенно, но очень тревожно звала его из сосняка Джулия, и
австриец с какой-то безнадежностью, вдруг расслабившей все его существо, снял с себя тужурку. Иван
почти вырвал ее у него из рук и в последний раз взглянул в глаза этому человеку. Иван понимал: это
была черная неблагодарность, но иначе поступить не мог.
Он побежал в сосняк, где мелькнула полосатая куртка Джулии, и, уже отдалившись, оглянулся:
австриец стоял на прежнем месте в синих подтяжках поверх светлой сорочки и, опустив руки, смотрел им
вслед. Что было в том взгляде, Иван так никогда и не узнал.
8
Они изо всех сил бежали вверх.
Уже через четверть часа их лица взмокли от пота, шаги стали короче – беглецы изнемогали. Сосняк
кончился. Они выбрались на пологий травянистый косогор. Тут, очевидно, проходила верхняя граница
леса, и дальше высились голые, обросшие мхом скалы, глыбы камней, да высоко, в самом небе, был
виден серый, будто крыло куропатки, присыпанный снегом хребет. Подъем становился все круче и
упирался впереди в отвесную скалистую стену, приблизившись к которой Иван понял, что взобраться
наверх тут не удастся. Тогда он свернул и побежал вдоль этой гигантской преграды в поисках удобного
для укрытия места. Все время его точило сомнение – от австрийца теперь можно было ждать всякого.
«Только бы не собаки, только бы не собаки», – думал Иван, с безысходной ясностью сознавая, что если
немцы пустят собак, им уже не уйти.
Продолжая бежать по косогору, он то и дело поглядывал вниз. Там словно на ладони раскинулся весь
этот лесистый склон: широкое ущелье, где они провели ночь, сосняк, на краю которого приютился дом с
высоким каменным фронтоном и длинной деревянной галереей вдоль стен – видимо, усадьба лесника. С
минуты на минуту он ждал, что там появятся немцы, но те почему-то опаздывали, и возле усадьбы было
глухо и пусто. Не видно было и лесника, наверно, он еще не поднялся снизу. В эти несколько
напряженных минут Иван ожесточенно проклинал тех, по чьей воле он вынужден был пойти на такое
дело. Разве он разбойник с большой дороги или грабитель? Зачем ему останавливать этого мирного
толстяка, угрожать ему пистолетом и тем более грабить, если б не война, не плен, не бесчеловечные
издевательства и унижения, не то, наконец, на что он решился ради своей жизни, ради Джулии, ради
этого австрийца тоже?
Обходя огромные камни на травянистом лугу, они взбежали на взлобок и невдалеке, в скалистой
стене, увидели узкую щель расселины, которая вела куда-то в глубь каменных недр. Ивана это
обрадовало. Он подумал, что там, возможно, есть ручеек, который позволит запутать следы, да и самим -
чувствовал он – надо было куда-то прятаться, так как каждую секунду могли появиться немцы. Иван из
последних сил бежал по траве, за ним, изнемогая, но терпеливо перенося усталость, бежала Джулия.
Ободрав в колючих рододендроновых зарослях ноги, они вскоре пробрались в расселину, но ручья, к
сожалению, в ней не оказалось. Это было глухое, дикое место, где царил сырой душный мрак, с крутых
каменных стен свисал колючий кустарник, в щелях между камнями пробивались пряди жесткой травы.
Внизу валялись старые кости; вспугнутая людьми, со свистом шарахнулась в глубь расселины какая-то
ночная птица. Очень неприветливым показалось им это место, но то, что они все же успели добежать
сюда и спрятаться, несколько успокоило Ивана. Он замедлил шаг, взобрался на обомшелую каменную
плиту и подождал Джулию. Взмахивая для равновесия рукой, девушка по камням бежала к нему, ее
короткие черные волосы спутались, лицо горело от бега и усталости, а в глазах, когда она взглянула на
Ивана, вместо обычной для нее игривости блеснул страх.
– Санта мадонна! Ми уходиль, да? – спросила Джулия.
Он нетерпеливо бросил:
– Давай быстрей!
– Что ест бистрей? – не поняла девушка.
Иван не ответил. Тяжело дыша, Джулия подбежала ближе, и они по камням двинулись дальше.
– Много карашо фатер! Комунисто фатер! – с радостью сказала она.
– Какой там коммунист! – с досадой отозвался Иван. – Человек просто.
– Си, си, человек. Бене человек22, – согласилась девушка, пробираясь вперед. Он в это время
вслушивался в звуки снизу и не мог оторвать взгляда от зажатой у нее под мышкой буханки. Джулия
инстинктивно почувствовала его взгляд и обернулась:
– Эссен? Хляб, да?
Она быстро отломила от буханки краешек корки и протянула Ивану. Он не колеблясь взял, жадно
откусил раза два и проглотил. Надо было торопиться. Сзади вот-вот могли появиться немцы, но он уже
не мог не думать о хлебе, стал угрюм и медлителен. И Джулия, поняв, остановилась, присела, прижав
буханку к груди, быстрыми пальцами отломила от нее больший кусок, который услужливо сунула Ивану в
его широкие, огрубевшие ладони. Крошки, осыпавшиеся на полу куртки, тщательно собрала в горсть и
бросила себе в рот.
Иван, бережно взяв хлеб, повертел его в руках, будто рассматривая, исподлобья тайком взглянул на
буханку и начал старательно разламывать кусок на две части. Затем, как бы взвесив на ладонях, одну
половину протянул ей. Она не отказалась, усмехнулась и быстро взяла:
22 Да, да, человек. Хороший человек (итал.).
15
– Данке. Нон, грацие – спасибо!
Жадно жуя, он не ответил на ее благодарность.
Они полезли дальше. Девушка также молча начала есть, но хлеба было очень мало, крохотные
кусочки его лишь раздразнили их аппетит, и вскоре Джулия резко обернулась к своему спутнику:
– Руссо! Давай все-все манджаре!23 Си?
Глаза ее в веселом прищуре загорелись прежней озорной живостью, пальцы впились в начатую
буханку, готовые разломать ее, и Иван испугался, почувствовав, что она действительно раскрошит этот
их более чем скудный запас. Он схватил ее за руку:
– Дай сюда!
Джулия удивленно повела бровями, а Иван выхватил у нее хлеб и быстро завернул в тужурку.
Девушка сперва смутилась, а потом вдруг рассмеялась. Он недоумевающе посмотрел на нее:
– Ты что?
– Руссо правильно! Джулия нон верит хляб. Слово верит, любов верит. Хляб нон верит Джулия. Джусто
– правилно, руссо!
Смеясь, она подошла сзади к Ивану и легонько коснулась ладонью его лопатки. Ощутив ее
неожиданную ласку, он неловко повел плечами.
– Ладно, – буркнул Иван, намереваясь идти дальше, но в это время раскатисто прогремел далекий
винтовочный выстрел. Они оглянулись и застыли на камне – снизу, откуда-то со стороны усадьбы,
донеслись крики, сразу же затрещали «шмайсеры» – над ущельем загремело, загрохотало эхо. Иван
сжался – он напряженно вслушивался, не прорвется ли оттуда знакомый, ненавистный лай. Но лая не
было. Пули в расселину не залетали, очереди трещали почему-то далеко в стороне, и это немного
удивило Ивана. С полминуты послушав, он бросил тужурку на камни и по выступам и трещинам в скале,
цепляясь за кусты, полез наверх, чтобы выглянуть из расселины.
Очереди трещали, гремели, вверху со свистом проносились пули, в грохоте пальбы уже был слышен
далекий треск мотоциклов. Джулия, запрокинув голову, напряженно слушала и следила за Иваном,
который добрался почти до середины крутой стены. Оглянувшись на выход из расселины, он пролез еще
немного и, вобрав голову в плечи, замер, увидев вдали усадьбу и мотоциклистов. Подхватив тужурку,
Джулия скинула клумпесы, что-то крикнула, но он будто прилип к скале и не мог оторваться от зрелища,
краешек которого приоткрылся ему с высоты.
В редком ельнике перед усадьбой метались в траве три мотоцикла, пулеметы которых торопливо
били куда-то вверх. Где-то, видно пробуя прорваться выше, трещали еще несколько мотоциклов, но их
не было видно из-за выступа скалы. Было ясно, что огонь и все свое внимание немцы направили в
сторону от этой расселины: темп стрельбы свидетельствовал о том, что они видели цель.
Поведение немцев вызвало смутную догадку. Иван подвинулся немного в сторону, прячась за выступ
в скале, взобрался выше и вдруг хорошо увидел все, что там происходило.
Снизу что-то кричала Джулия, но он не слышал ее. Вцепившись пальцами в каменный выступ, он
смотрел, как по склону к скалистой стене, широко раскидывая длинные ноги, бежала фигура в
полосатом. Вокруг нее вспархивали клубочки пыли – это ложились пули. Гефтлинг падал, но тотчас
вскакивал и бежал, чтобы через несколько секунд снова упасть. За ним, правда в отдалении, оставив
мотоциклы возле усадьбы, бежали вверх трое немцев, в то время как остальные с места, через их
головы, били из пулеметов. Огонь был очень густой и дружный, и все же гефтлинг бежал. Иногда он
оглядывался и, казалось, даже что-то кричал, потом падал, и Иван каждый раз думал: не встанет! Но нет!
Как только ослабевал огонь, бедняга вскакивал и бежал вверх.
– Руссо! Руссо! Что смотришь? Руссо! – нетерпеливо притопывая на камне, спрашивала Джулия.
Иван молча следил за беглецом, боясь шевельнуться на скале и считая, что судьба того уже решена.
И действительно, вскоре он еще раз упал почти у самой скалы, больше его не стало видно, и стрельба
сразу стихла.
У Ивана будто что-то оборвалось внутри. Он быстро соскользнул по скале вниз, затаив тихую
благодарность судьбе, пославшей им укрытие в этой расселине. С тяжелым чувством на душе, соскочив
на землю, он коротко бросил Джулии:
– Капут.
– Капут? – широко раскрыв глаза, не поняла девушка.
– Компание твой – капут.
– Кранк гефтлинг?
– Да.
– Ой, ой!
Он взял у ошеломленной Джулии тужурку, девушка проворно подобрала колодки, и оба они начали
взбираться по камням вверх.
9
Все же они не сумели пройти незаметно, обнаружили себя, позади остался свидетель, и прежнее
беспокойство с новой силой охватило Ивана: выдаст австриец или нет?
23 Кушать (итал.)
16
Опыт всех его побегов подсказывал, что именно такие вот обстоятельства чаще всего оказывались
для беглецов роковыми. Нигде: ни в ноле, ни в горах, ни на дороге – не подвергали они себя такому риску,
как во время захода в деревни, усадьбы, на хутора, во время встреч с людьми. Именно там поджидала
опасность очень осмотрительных и даже сверхосторожных. Там часто кончались безмерно трудные пути
на волю и начинались другие, еще более мучительные – снова в плен. Но и вовсе избежать людей было
невозможно – надо было питаться, узнать дорогу, переодеться. Беглецы часто надеялись на авось, на
счастливый случай, на человечность. Нередко им везло, но далеко не всегда.
Год назад Иван тоже надеялся, что все как-нибудь обойдется, как обошлось в предыдущие тридцать
два дня. Втроем они довольно удачно миновали засады, переплывали реки, обходили деревни, избегали
встреч с полицейскими; дважды удирали от погони – раз, правда, потеряли четвертого, ленинградца
танкиста Валерия. Остальные же добрались до родной земли, до Волыни. Кругом лежали украинские
села, в поле на лошадях и волах пахали свои полоски крестьяне; становилось тепло – уже можно было
ночевать в лесах и без лишней нужды не соваться в деревни. Если бы только не еда, из-за которой они
то и дело должны были заходить в селения.
В то утро, оставив друзей на опушке, в село направился Иван. Накануне ходили другие, теперь была
его очередь.
Он немного опоздал выйти из леса, через который извилистой дорогой они шли ночью. Уже начинало
светать, но ему не хотелось забиваться куда-нибудь в глушь с пустым желудком. Внимательно
всмотревшись с опушки в село, Иван ничего подозрительного там не заметил. Большой дороги
поблизости, кажется, не было, и он через болотце, держась ближе к кустам, двинулся к крайней хате. Под
полой у него был немецкий автомат с двенадцатью патронами в магазине, добытый под Краковом,
армейские сапоги на ногах и на плечах какая-то немудреная крестьянская свитка. Внешне он напоминал
обычного сельского парубка, такого, как и все тут, без задержки дошел до огородов, потом от гумна по
стежке, что вела меж плетней, свернул к ближней хате. К несчастью, хата стояла на противоположной
стороне улицы, он оглянулся – вблизи никого не было, только где-то во дворе скрипнула дверь и
замычала корова, – должно быть, хозяйка шла доить ее. Не успел он перебежать покропленную росой
дорогу, как из соседнего двора кто-то вышел на улицу. Иван даже не взглянул на него, только
почувствовал, что тот заметил его. За углом Иван оглянулся – человека на улице не было, а возле дома
напротив высился огромный брезентовый кузов машины. Это было так некстати, тем более что во дворе
уже встревоженно крикнули. Деваться Ивану было некуда (за хатой лежал широкий заборонованный
огород), и он кинулся к раскрытым в сени дверям. В дверях стоял небритый средних лет крестьянин. Он,
наверно, все понял без слов, только побледнел немного, так как, видно, услышал окрик, взглянул на
Ивана, у которого заметно оттопыривалась пола, и отступил на шаг, пропуская в хату. Иван без единого
слова вскочил в чистенькие, прибранные сени с разбросанным по полу аиром, метнулся туда-сюда, ища
какого-нибудь укрытия, и, не найдя ничего подходящего, сквозь раскрытые двери кинулся в другую
комнату, где была печь. Там он увидел черную пасть подпечья, припал на колени, быстро выглянул в
окно, возле которого на топчане из-под полосатого самотканого одеяла высовывались три пары
коротеньких детских ног. Парня охватило дурное предчувствие – нет, попал не туда.
Но было уже поздно: во дворе затопали сапоги, и он, обдирая бока, протиснулся в смрадную узкую
дыру подпечья, сжался за выступом. В сени входили люди. Только успел затаить дыхание, как сразу
донеслись чужие голоса: то были немцы, двое или больше. Хозяин не понимал их или, может, не хотел
понимать. Иван все слышал, переводчик ему не был нужен.
– Вэр ист? Вэр лауфт?24 – крикнул немец.
– Ин дизем аугенблик. Их хабе гезеен!25 – настаивал второй.
– Паночки, нэ розумiю. У мэнэ нiкого нэма. Што вы?
У Ивана враз спало напряжение, – значит, хозяин не выдаст, слава богу, хоть в этом повезло. Может,
теперь не найдут. И он прижался к стенке плотнее, скорчившись в три погибели и почти не дыша. Немцы
закричали громче, выругались, заплакал ребенок в углу, откуда-то, видно, с печи спрыгнув на пол, к нему
бросилась женщина, начала успокаивать. Один из немцев, лязгнув затвором винтовки, вбежал в хату -
возле печи мелькнула тень. Громче закричали дети, загремели топчаном: немцы разбрасывали их
постели. Иван ждал, держа руку на рукоятке автомата, хоть и не знал, как в таком положении стрелять.
Немцы, громко топая сапогами, заглянули на печь, звякнули заслонкой, и сразу же луч фонарика
метнулся по задней стенке подпечья. Иван даже зажмурился, ожидая крика: «Хераускрихен! »26 Но лучик
был слабый (видно, разрядилась батарейка), немцы ничего не увидели, и сапоги застучали дальше.
Вскоре шаги притихли – видимо, немцы искали уже в сенях. Тогда он, не шевелясь, выдохнул и опять
медленно вдохнул воздух, не веря случившемуся – неужто пронесло? И действительно, шаги совсем
стихли, только всхлипывали возле печи дети, и мать, стуча босыми ногами, кидалась, наверно, к окнам -
немецкая речь слышалась уже со двора. Там что-то говорил хозяин, по-видимому направляя солдат
подальше от хаты. И в самом деле, уже все успокоилось. Хозяин, должно быть, вошел в сени, к нему
подбежала жена, она что-то быстро-быстро затараторила, в смятении чуть не плача, но хозяин строго
прикрикнул на нее: «Хватит! Замолчи!» Женщина умолкла, вернулась в хату и занялась детьми.
24 Кто такой? Кто бежал? (нем.)
25 Только что. Я сам видел! (нем.)
26 Вылезай! (нем.)
17
Иван хотел уже было вылезти, чтобы перебраться куда-нибудь в более надежное место, как хозяйка
испуганно запричитала:
– Пэтро! Пэтро! Ой лышэнько, Гриць идэ...
Иван снова притих, хозяин вышел, с минуту его не было слышно, потом во дворе раздалось
язвительно-учтивое: «Добры день, герр Пэтро!» Хозяин сдержанно ответил на приветствие. Что-то
щелкнуло, будто ударили кнутом по голенищу, и тот же голос буднично, словно разговор шел о пустяке,
произнес:
– Кого ховаешь? А ну, давай его сюды!
– Нiкого я нэ ховаю, кум Гриць! Перехрыстыться, што вы!
– Ага! Нiкого. Што ж, проверымо! Ганна! – крикнул Гриц.
– Я тута, кум, – отозвалась с порога хозяйка.
– Кого Пэтро ховае, признавайся!
– Ой, хиба ж я ведаю! Нiкого ж вин нэ ховае, кум Гриць.
– Не ховае! А ну, Настуся, скажи: де татко ховае бандыта?
– Нэ видаю, – ответил боязливый детский голосок.
– Нэ видаешь! Побачымо, – многозначительным спокойным тоном прогнусавил Гриц.
У Ивана в подплечье от злости на этого выродка даже онемели скулы – так захотелось выскочить и
всадить ему в брюхо десяток пуль. Но он не знал, сколько еще там подручных, и снова недоброе
предчувствие завладело им: он понял, что этот – не немец, свое дело он знает отменно.
– Глух, нэси солому. Ты, Жупан, тэж. Зараз мы дознаемось, дэ вин ховается. Мы його подсмажэмо.
Во дворе затопали шаги, стукнули где-то поблизости двери – видно, люди побежали в сарайчик. Иван
догадался, что задумал этот, не дожить бы ему до воскресенья, Гриц. «Неужели он решится поджечь,
неужели так поступит со своим человеком, который этого негодяя еще называет кумом?» – мучительно
думал Иван.
Под окнами что-то зашуршало, свет в подпечье померк. «Наверное, положили солому», – заметил про
себя Иван. Потом все притихли, не стало слышно ни шагов, ни разговора. И вдруг отчаянно и дико
закричала женщина, можно было подумать, будто жгут ее самое, а не хату. За ней заголосили дети, сразу
же зачадило дымом. Иван понял, что все пропало, что сгорит сам и еще загубит детей. Надо было
вылезать, пристрелить этого мерзавца, но у него все еще теплилась надежда – может, не подожгут,
только попугают. Опять же дать загореться хате, а уж потом вылезти – не слишком ли велика кара для
него и для этой семьи! Иван не знал, что делать, хоть и понимал, что надо в считанные секунды на что-то
решиться.
Видно, он все же выскочил бы из подпечья (он уже был готов к этому), как вдруг с причитаниями и
проклятиями в хату кинулась хозяйка. Прежде чем он успел догадаться зачем, она затопала возле печи
и, согнувшись, сквозь слезы закричала:
– Вылазь! Вылазь! Хату палять из-за тэбэ, проклятый! Душегуб, звидкиля тэбэ принесло? Вылазь!
Иван с облегчением вздохнул: вот и кончилось все (хотя такого конца он не ждал), сунул автомат под
мусор в углу и вылез. Злости на эту женщину у него не было, стало только обидно и жалко, что так глупо
оборвался такой долгий и такой трудный путь...
Он ступил на порог – отрешенный от всего и спокойный. Во дворе на него по-волчьи уставились
четверо мужиков, среди которых особенно выделялся один – здоровенный верзила в светлых кортовых
штанах и с голубой повязкой на рукаве. Это, видно, и был Гриц. В руках он держал немецкий карабин на
взводе. Иван определил это по затвору и подумал, что убить его тут они не посмеют – передадут немцам.
Так оно и случилось.
10
Непрестанно ощущая в себе тревогу, Иван оглядывался и вслушивался, боясь, чтобы немцы не
пустили собак, но время шло, а кругом было тихо. Тогда пришла уверенность, что австриец их все же не
выдал, а мотоциклисты их следов не нашли и пока оставили беглецов в покое. К тому же, видимо, они
забрали труп сумасшедшего – было с чем возвратиться в лагерь. От таких мыслей тревожное
возбуждение постепенно улеглось, уступив место другим заботам и помыслам.
Расселина, напоминавшая глубокий кривой коридор, постепенно сужаясь, вела и вела их вверх. Почти
не останавливаясь, они лезли по ее дну часа четыре, если не больше. Стало холодно, и, наверное, от
высоты слегка закладывало уши. Солнце так ни разу и не заглянуло сюда; наконец исчезла за облаками
и сияющая голубизна неба – сизые клочья тумана, цепляясь за острые вершины утесов, быстро неслись
над расселиной. Откуда-то подул, все больше усиливаясь, порывистый ветер, похолодало так, что не
согревала и ходьба. Они не могли увидеть отсюда, как далеко отошли от города, но Иван чувствовал, что
взобрались высоко, иначе не пробирала бы так стужа. И все же тужурку с завернутым в нее хлебом Иван
не надевал. Он понимал, что главное еще впереди, что похолодает сильнее, возможно, придется идти по
снегу. Правда, о себе Иван не очень беспокоился, он мог бы идти и быстрее. Хоть и устал и болели
сбитые на камнях ноги, но он был еще способен на большее – в который раз выручала его природная
сила, нетребовательность к условиям жизни, и конечно, суровая армейская закалка. Не раз, бывало, в
плену, когда другие выбивались из сил, ослабевали и падали от голода, усталости и бессонницы, он все
выдерживал. Он начал уже думать, что и сейчас как-нибудь выдюжит, перейдет хребет (не может того
быть, чтоб не перешел), лишь бы только жить, вынесет, стерпит все, на свободе – не в лагере.
18
Вот только Джулия...
Девушка с заметным усердием лезла за ним и теперь почти не отставала, но он, часто
останавливаясь, испытующе и настороженно поглядывал на нее. Чувствуя его внимание, Джулия каждый
раз старалась улыбнуться в ответ, сделать вид, что все хорошо, что она ничего не боится и у нее еще не
иссякли силы. Однако несвойственная ее порывистой натуре замедленность движений красноречивее
всего свидетельствовала о чрезмерной ее усталости.
И вот, выйдя из-за поворота, они увидели, что приютившая их расселина оборвалась, упершись в
крутую скалу. Как ни хотелось, все же надо было вылезать наверх – на голые, открытые ветру скалы.
Иван повернул на крутой склон, вскарабкался почта до самого верха и, опустившись на одно колено,
подождал Джулию. Она лезла несколько медленно, опустив голову; Иван оперся ногой о выступ, подал
ей руку. Девушка вцепилась в нее своими мягкими холодными пальцами, и он потащил ее вверх.
Они выбрались на голый, крутой каменистый гребень, но ничего вокруг не успели увидеть. Сразу им в
грудь ударил упругий ветер, сверху нахлынули, обволокли все вокруг рваные клочья тумана,
стремительная промозглая мокредь закрыла небо, словно холодным паром окутала их. Правда, туман не
был сплошным – в редких его разрывах там и сям мелькали мрачные скалы, далекие синеватые
просветы, но рассмотреть местность было нельзя. Тогда они остановились. Джулия прислонилась
плечом к выступу скалы. Ветер рвал ее одежду, трепал ее волосы. Стало еще холоднее. Иван развернул
на земле потертую, из желтой кожи тужурку, вынул из нее хлеб и шагнул к Джулии.
– О нон... Нет! Я тепло, – сверкнула она на него оживившимися вдруг глазами и вскинула навстречу
руку. Иван молча накинул ей на плечи куртку. Девушка, закутавшись в нее, съежилась, вобрала в
воротник голову. Он присел рядом.
– Иль панэ – хляб! – поняв его намерение, сказала она и проглотила слюну. Он сперва осмотрел
буханку, прикинул на руке, будто определяя вес и ту самую минимальную норму, которую они могли
позволить себе в этот раз съесть, и вздохнул: уж очень мизерной оказалась она. Джулия опустилась на
землю и подвинулась к нему. Боясь раскрошить буханку, Иван не стал отламывать от нее, а поднял
острый обломок камня и, примерившись, начал осторожно отрезать кусочек. Девушка с каким-то
радостным умилением в глазах покорно следила за движениями его пальцев, глядя, как он режет и как
делит отрезанное пополам, отламывая от одной половины и прибавляя к другой.
– Хорошо?
– Си, си. Карашо.
Снова будто не стало ни стужи, ни усталости. Джулия засияла глазами, с нетерпением ожидая, когда
будет разрешено съесть эту пайку. Но Иван с завидной выдержкой еще раз подровнял куски и лишь тогда
сказал девушке:
– А ну, отвернись.
Она поняла, не вынимая из-под тужурки рук, быстро повернулась, и он прикоснулся пальцем к кусочку
с добавкой:
– Кому?
– Руссо! – с готовностью сказала она и обернулась.
Иван бережно взял маленький кусочек, чуть быстрее схватила второй она.
– Гра... Спасибо, руссо.
– Не за что! – сказал Иван.
– Руссо! – торопливо жуя и кутаясь в тужурку, позвала Джулия. – Как имеется твое имья? Иван, да?
– Иван, – слегка удивившись, подтвердил он.
Она заметила его удивление и, откинув голову, засмеялась:
– Иван! Джулия угодаль! Как ето угодаль?
– Нетрудно угадать.
– Все, все руссо – Иван? Правда?
– Не все. Но есть. Много.
Она оборвала смех, устало вздохнула, крепче запахнула тужурку и украдкой взглянула на остаток
буханки. Иван, медленно доедая свой кусок, заметил этот ее красноречивый взгляд и взял буханку, чтобы
сунуть ее за пазуху. Но не успел он расстегнуть куртку, как Джулия вдруг ойкнула и в изумлении застыла
на месте. Почуяв неладное, он глянул на девушку и увидел на ее лице испуг – широко раскрытыми
глазами она уставилась на что-то поверх его головы. Так, с хлебом в руке, Иван обернулся и сразу
увидел то, что испугало Джулию.
Поодаль в прогалине, опершись на расставленные руки, сидел на скале страшный гефтлинг. Лысый
череп его на тонкой шее торчал из широкого воротника полосатой куртки, на которой чернел номер, а
темные глазницы-провалы, будто загипнотизированные, неотрывно глядели на них. Увидев в руках
