Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Мне кажется, княгиня, что в медальоне, который я вижу на вас вот уже несколько воскресений, чего-то не хватает.

Княгиня покраснела от радости и ответила, что была бы очень счастлива, если Государыня находит, что медальон достоин ее работы.

– Нет, я вам дам сибирский камень, который гораздо красивее моих оттисков.

Неделю спустя она послала графине Шуваловой для ее дочери медальон с сибирским халцедоном и бриллиантами. Княгиня появилась за обедней, сияющая от радости, и, не владея собой, всем показывала подарок Государыни. Вечером на балу она была вне себя от волнения. Императрица весь день посматривала на меня и обходилась довольно холодно; это меня нисколько не обеспокоило. Я танцевала, как всегда, очень веселая, и все мои мысли были поглощены Великой Княгиней. Болезнь, распространенная при дворе, не действовала на меня. Ее Величество заметила это и в конце вечера позвала меня.

– Ваша веселость приводит меня в восхищение, – сказала она мне. – Ничто не может ее нарушить.

– Отчего же, Ваше Величество, мне не быть веселой? Я осыпана милостями Вашего Величества и Великой Княгини, чего мне может не хватать? Я счастлива, и вдвойне счастлива тем, что я вам обязана этим.

– Идите, вы мне доставляете удовольствие.

По возвращении в город 30 августа, в день Св. Александра, Ее Величество послала за моим мужем и вручила ему для меня медальон, гораздо более красивый, чем у княгини Голицыной, прибавив, чтобы он только в том случае передал его мне, если он мною доволен. Секретарь Императрицы Трощинский рассказывал мне, что он находился при том, когда ювелир принес медальон. Императрица показала его Трощинскому, говоря: «Я предназначаю его для женщины, которую я очень люблю. Я подарила тоже медальон княгине Голицыной, но, если их сравнить, можно судить о различии моей любви».

Сколько милостей запечатлелось в мрей душе! Как приятно и неизбежно чувство благодарности! Даже смерть не разрушила его.

Оно самостоятельно и справедливо, и спокойствие могилы делает его священным и религиозным.

Этот год был отмечен интересными событиями: взятие Курляндии, Варшавы и раздел Польши. Последнее было неизбежным политическим следствием первых двух событий. Ненависть поляков против русских усилилась, и зависимое положение довело до крайней степени их раздраженную гордость. Я была свидетельницей сцены, которую я никогда не смогу забыть. Она дала мне понятие о силе очарования Императрицы.

Приехала депутация поляков для представления Государыне. Все мы дожидались Императрицу в салоне. Насмешливый и враждебный вид этих господ меня очень забавлял. Государыня вошла в комнату; мгновенное движение выпрямило их всех. У нее был величественно-снисходительный вид, вызвавший у них глубокий поклон. Она сделала два шага, ей представили этих господ, и каждый из них становился на одно колено, чтобы поцеловать у нее руку. В эту минуту у всех у них на лицах было выражение покорности. Императрица заговорила с ними... Через четверть часа она удалилась, сделав свой обыкновенный медленный реверанс, который невольно заставлял наклонить голову каждого из присутствующих. Поляки были вне себя от восторга, они уходили бегом и громко говорили:

– Нет, это не женщина – это сирена, это волшебница; ей нельзя сопротивляться.

Когда двор перебрался в Таврический дворец, я бывала там каждый день. Я часто обедала у Их Императорских Высочеств в небольшом кружке: Великий Князь, Великая Княгиня, мой муж и я. В шесть часов мы отправлялись к Императрице, где также присутствовало общество, которое раньше собиралось у круглого стола в Царском Селе. Иногда бывали концерты. Оркестр состоял из лучших придворных музыкантов, некоторых любителей> и между ними Зубов. Великая Княгиня и я – мы были первыми певицами. У нее был нежный красивый голос, и ее слушали с восторгом. Мы пели с ней вместе дуэты, так как в наших голосах было много схожего.

Однажды вечером после исполнения симфонии Зубов подошел ко мне и опять предложил мне спеть тот знаменитый романс, от которого я тогда отказалась. Я сидела за стулом Императрицы. Великая Княгиня, находясь рядом со мной, слышала эту просьбу и смутилась; она не смела поднять на меня глаз, и Великий Князь тоже волновался. Я встала и пошла за Зубовым к клавесину. Он хотел мне аккомпанировать на скрипке. Я спела первый куплет, в котором ничего не было, и остановилась.

– Как, уже, но это очень мало, графиня.

Я снова начала первый куплет; он просил меня спеть второй, но я отказалась, говоря, что мы задерживаем концерт из-за очень плохого романса, и пошла от клавесина на свое место. Когда я проходила мимо Императрицы, она сказала мне:

– Что это такое за иеремиада?

– Да, действительно, Ваше Величество, это самая скучная ария, какую я когда-либо слышала.

И я села на место. Взгляды Великой Княгини выражали удовольствие, и я была более чем счастлива видеть, что она довольна. Концерт кончился, и я собиралась уходить, но в тот момент, когда я надевала плащ, подошел Великий Князь и заставил меня пробежать с ним до кабинета Великой Княгини; там он встал на колени передо мной и самым живым образом выразил мне удовольствие, которое ему доставил мой поступок.

Я позволю себе рассказать настоящий фарс, который я~устроила в это время. Существовал некий Копь-ев, умный человек, но большой негодяй, игравший роль прихлебателя у знатных. Он заходил иногда к моей свекрови и вертелся в передней у Зубова. Однажды, посетив нас, он сказал, что видел, как Великая Княгиня, стоя у окна, разговаривала с Шуваловой, и что он долго смотрел на них из помещения Зубо,ва, находившегося напротив, и что сам Зубов тоже не спускал с них глаз. Он прибавил, что это устраивает графиня Шувалова, чтобы доставить возможность своему протеже видеть Великую Княгиню. Эти подробности показались мне оскорбительными и очень не понравились. На следующий день Великая Княгиня написала мне, чтобы я пришла к ней к одиннадцати часам, желая прорепетировать дуэт, который мы должны были петь на следующем концерте. Я отправилась туда. Сарти нам аккомпанировал...

Сарти ушел. Я спросила Великую Княгиню, правда ли, что графиня Шувалова подводила ее к окну, чтобы разговаривать. Она мне.ответила, что это правда, но что с тех пор, как она увидала Зубова, смотревшего на нее, она больше не останавливалась у окна.

Я попросила у нее позволения сделать все, что мне придет в голову, она согласилась, и я предложила ей сесть в глубине комнаты, чтобы видеть спектакль, который я ей устрою. Я пошла сначала за булавками в ее уборную, а возвратясь, подошла к окну и увидала напротив Зубова с зрительной трубой, направленной на нас. Я раскланялась с ним, он ответил мне глубоким поклоном. Я посмотрела на него с минуту, потом отвернулась, как будто я с кем-нибудь разговаривала. Затем я встала на стул и стала скалывать вместе занавеси, оставив отверстие, в которое я просунула голову и поклонилась ему еще раз. Он быстро отошел от своего окна, а мне больше ничего не было нужно, и я слезла со стула. Великая Княгиня смеялась от всей души.

Перед обедом я хотела уйти, но она не отпустила меня и оставила на весь день. К вечеру послали за графиней Толстой, и мы весело провели время вшестером, три мужа и три жены.

Спустя несколько недель двор возвратился в Зимний дворец. Великий Князь прохворал пятьдесят два дня. Каждое утро я получала записку от Великой Княгини с приказанием приехать к ней. Графиня Толстая тоже была приглашена, но она не всегда приезжала. Лучшие музыканты с Дьецом во главе исполняли симфонии Гайдна и Моцарта. Великий Князь тоже играл на скрипке. Мы слушали эту прекрасную музыку из соседней комнаты, где почти всегда мы были только вдвоем. На нашем разговоре часто отражалась гармония, которая так хорошо подходит к словам души.

Музыка обладает волшебной властью над нашими способностями: она возбуждает память, дающую нам воспоминания; все окружающее исчезает перед нашими глазами; раскрываются могилы, встают мертвые, возвращаются отсутствующие, ощущения завладевают нами; в это время наслаждаешься, страдаешь, сожалеешь и чувствуешь сильнее. Одно время в моей жизни, тяжелое для меня время, я избегала клавесина. Невольно я играла те места, которые напоминали мне прошлое. Я справлялась с собой, но не могла справиться с воспоминаниями. Если бы это чувство было любовью, оно бы кончилось победой или отвращением, но это было справедливое непреодолимое чувство, которое не ослабевало от страданий и больше не могло обратиться к сердцу, вызвавшему его.

Когда Великий Князь поправился, вечера прекратились. Великая Княгиня сожалела об этих тихих и интересных вечерах, так же как и я. После ужина я шла с Великой Княгиней в уборную. Иногда мы разговаривали.

Великий Князь оставался в соседней комнате вместе с моим мужем, которого он очень любил. Они разговаривали и иногда спорили о либеральных идеях, которые Лагарп⁵⁾, один из его воспитателей, старался внушить ему. Но наступал момент расставания; Великий Князь направлялся с мужем в свою комнату, где он делал ночной туалет; Великая Княгиня тоже начинала раздеваться; я помогала ей, распускала ее волосы, заплетала в косу. Г-жа Геслер, ее камер-фрау, раздевала ее, потом она шла в свою спальню, чтобы лечь в постель, и звала меня проститься. Я становилась на колени около постели, целовала у ней руку и уходила.

Однажды вечером, когда я пришла к Великой Княгине, она открывала одну из дверей кабинета в тот момент, когда я входила через другую. Она подбежала ко мне, как только увидала меня. Признаюсь, что я приняла ее за приятное видение. Ее волосы лежали небрежно, на ней было белое платье, которое тогда называли греческой рубашкой, на шее была золотая цепь, и рукава отдернуты, потому что она только что отошла от арфы. Я остановилась и сказала: «Боже, какой у вас хороший вид!» – чтобы не сказать ей: «Боже, как вы прекрасны».

– Что вы находите необыкновенного во мне? – спросила она меня.

– Я нахожу, что у вас такой вид, что вы великолепно себя чувствуете...

В каком глупом положении бываешь, когда приходится говорить не то, что думаешь, тем, от кого бы не хотел ничего скрывать! Она увела меня в свою комнату, приказала мне аккомпанировать на рояле и сыграла на арфе Les folios d'Espagne; я делала аккорды. Потом мы разговаривали до ужина. Вечером не было концерта.

Наш разговор никогда не касался личностей. Мысли следовали одна за другой без подготовки и отделки. Переполненное сердце является неиссякаемым источником тем, душа облагораживает их, и ум кладет свой отпечаток на их выражение. Как я жалею тех, кто стремится блистать за чужой счет, какой фальшивый блеск, какое отсутствие глубины мысли! Сколько мелочности и напрасных забот в изображении лжи, исчезающей так же быстро, как искры, мелькающие в наших глазах!

Во время зимы 1794/1795 года часто бывали маленькие балы и спектакли в Эрмитаже, а также балы в тронном зале. Появился новый придворный: шевалье де Сакс, незаконный сын принца Ксавье, дяди Саксонского короля. Императрица приняла его очень хорошо, но его пребывание в столице окончилось печально. Один англичанин по имени Макартней научил его нанести оскорбление князю Щербатову по выходе со спектакля. Он оскорбил его так, что не могло возникнуть никаких сомнений в том, что шевалье де Сакс был не прав, и поэтому был отослан. Князь Щербатов вследствие этого не мог получить удовлетворения, которого требовала его честь; он разыскал его в Германии, вызвал на дуэль и убил. Путешествуя во Франции, я встретила его сестру, герцогиню Эсклиньяк. Мы остановились с ней в одной гостинице в Страсбурге, и потом я видела ее еще в Дрездене. После смерти шевалье де Сакс она питала непримиримую ненависть к русским.

По мере того как я разыскиваю в прошлом воспоминания, составлявшие тогда мое наслаждение, невольные сравнения приходят мне на ум и прерывают нить моих мыслей. Что же такое жизнь, как не постоянное сравнение прошлого с настоящим? Ощущения притупляются с возрастом, чувства успокаиваются, точка зрения проясняется, душа освобождается понемногу от своих оков. В ней, как в прекрасной картине, потемневшей от времени, легкие тени теряют свой блеск, но зато больше силы в общем впечатлении и она дороже ценится знатоками.

Возвратимся ко двору, к человеческим слабостям и... к моей повязке. Графиня Салтыкова, родственница графини Шуваловой, очень желала быть допущенной на концерты Эрмитажа. Императрица предоставила эту милость ей и ее дочерям один или два раза. Однажды, когда она была приглашена, мы дожидались Ее Величество в комнате, где находился оркестр. Г-жа Салтыкова, женщина хотя и с достоинствами, но была одержима непреодолимой завистью, распространенной при дворе. Милостивое отношение ко мне Императрицы иногда заставляло ее довольно сухо обходиться с моей незначительной особой. В этот вечер у меня была очень красивая прическа, которую мне устроила Толстая, и повязка под подбородком. Графиня Салтыкова подошла ко мне с холодным и враждебным видом. Она была высокого роста, внушительная, с мужскими чертами лица.

– Что это у вас под подбородком? – спросила она. – Вы знаете, эта повязка придает вам вид, будто у вас болит лицо?

– Это Толстая меня так причесала, – ответила я, – и я подчинилась ее фантазии, у нее больше вкуса, чем у меня.

– Не могу от вас скрыть, – продолжала она, – что это очень некрасиво.

– Что делать! Я не могу сейчас ничего переменить.

Появилась Императрица, и началась симфония; Великая Княгиня спела арию, я тоже, после чего Ее Величество позвала меня (графиня Салтыкова сидела рядом с ней).

– Что это у вас под подбородком? – сказала Императрица. – Знаете ли, что это очень красиво и идет к вам.

– Боже, как я счастлива, что эта прическа нравится Вашему Величеству! Графиня Салтыкова нашла это таким некрасивым и неприятным, что я была совсем обескуражена.

Императрица пропустила палец под повязку, повернула мое лицо к графине и сказала:

– Посмотрите, как она красива. Салтыкова, очень сконфуженная, ответила:

– Действительно, это довольно недурно идет к ней.

Императрица немного больше потянула меня к себе и подмигнула. Мне очень хотелось рассмеяться, но я сдержалась ввиду смущения графини, она почти возбуждала жалость. Я поцеловала руку у Государыни и возвратилась ла свое место.

Той же зимой случилось одно недоразумение, ясно свидетельствующее о доброте Императрицы. Она дала распоряжение маршалу двора, князю Барятинскому, прислать в Эрмитаж графиню Панину, в настоящее время г-жу Тутолминуб. Ее Величество появилась и увидела графиню Фитингоф, которую она никогда не приглашала, а графини Паниной не было. Государыня сделала вид, что ничего не замечает, разговаривала и потом тихо спросила у князя Барятинского, каким образам графиня Фитингоф попала на собрание Эрмитажа. Маршал очень извинялся и сказал, что лакей, которому было поручено приглашение, ошибся и вместо графини Паниной был у графини Фитингоф.

– Сначала пошлите за графиней Паниной; пусть она приезжает как есть; относительно же графини Фитингоф запишите ее на лист больших собраний Эрмитажа; не надо, чтобы она могла заметить, что она здесь по ошибке.

Графиня Панина приехала и была принята как дочь человека, которого Императрица всегда уважала.

Я приведу здесь один случай, делающий честь одинаково и Императрице, и подданному. Императрица составила кодекс законов и отдала его на рассмотрение сенаторов. Тогда Ее Величество еще посещала заседания Сената. После нескольких заседаний она спросила о результате рассмотрения. Все сенаторы одобрили кодекс, только один граф Петр Панин хранил молчание. Императрица спросила его мнение.

– Должен я отвечать Вашему Величеству как верноподданный или как придворный?

– Без сомнения, как верноподданный.

Граф изъявил желание переговорить с Государыней наедине. Она удалилась с ним, взяла тетрадку и разрешила ему вычеркнуть, не стесняясь, что он находит неудобным. Панин зачеркнул все. Императрица изорвала тетрадку надвое, положила на стол заседаний и сказала сенаторам:

– Господа, граф Панин только что доказал мне самым положительным образом свою преданность.

И, обращаясь к Панину, прибавила:

– Я вас прошу, граф, поехать со мной и отобедать у меня.

С тех пор Ее Величество во всех своих проектах советовалась с ним, и, когда он был в Москве, она спрашивала его мнение письменно. /

Наступила весна. Всегда с новой радостью думала я об отъезде в Царское Село. Кроме наступления прекрасного времени года и здорового деревенского воздуха этой местности там я имела счастье видеть Великую Княгиню каждый день почти с утра до вечера. И в городе я часто виделась с ней, но это было не то же самое. Поэтому она регулярно писала мне через моего мужа, который имел честь постоянно находиться при Их Императорских Высочествах. Мы отправились в Царское Село 6 мая 1795 года. Я была беременна; опять начались игры, но я не могла принимать в них участия по причине моего состояния и оставалась около Ее Величества, которая милостиво сажала меня рядом с собой. Мы разговаривали обыкновенно про грацию и прелесть Великой Княгини.

Я вспоминаю, что однажды вечером, в то время как делали приготовления к игре, Императрица сидела между Великой Княгиней и мной. Между ними сидела маленькая левретка Императрицы, которую Великая Княгиня гладила рукой. Императрица, повернув голову в мою сторону, разговаривая со мной, желала также приласкать собаку и положила на руку Великой Княгини свою руку, та ее поцеловала. «Боже мой, —. сказала Государыня, – я не думала, что там ваша рука», – «Если это не было преднамеренно, то я благодарю случай», – отвечала Великая Княгиня. Эти слова, сказанные так кстати и с такой грацией, дали Императрице повод говорить со мной о Великой Княгине, которую она любила, с особенной нежностью.

У молодой и робкой Великой Княгини не было в обращении с Государыней той непринужденности, какую она могла бы иметь. Происки и интриги графа Салтыкова еще более увеличивали испытываемое ею стеснение. Великая Княгиня-мать все более и более завидовала дружбе Императрицы к своей невестке. Это несчастное чувство увеличивало также ее недовольство мною. Она старалась погубить меня в глазах Великого Князя Александра и Великой Княгини Елизаветы, изображая меня им опасной женщиной и интриганкой. Увы, я слишком мало подходила под это определение, мои искренние и непринужденные манеры были так противоположны политике двора, что, если бы расчет хотя бы на одну минуту был у меня в мыслях, я, наверно, действовала бы с большей осторожностью и ловкостью. Мое деятельное усердие и преданность не позволяли мне видеть ничего другого, кроме полезного результата для той, кому я отдала свою жизнь. Я не думала об опасностях, которым я подвергалась ежедневно. Бог велик и справедлив; время разрушает оружие клеветы и разрывает покров, скрывающий от глаз истину совсем, это интимное чувство восторжествует над нашими печалями и даст нам спокойствие, которое позволит нам все перенести.

Тридцатого мая мы ездили с Их Императорскими Высочествами в Петергоф. Мы отправились очень рано и вернулись в Царское Село поздно, уже ночью. Погода была благоприятна; утро мы провели, осматривая сады; после обеда мы, Великая Княгиня и я, гуляли по террасе Монплезира, это место величественно и прекрасно: красивые водопады, высокие дерева, крытые аллеи и море имеют благородный и величественный вид. Я говорила с Великой Княгиней, и наш разговор прерывался только мерным шумом волн, разливавшихся на отлогом берегу: Мы стояли, обло-котясь на перила, и она говорила со мной с откровенностью, проникавшей мне в сердце. Я слушала ее и отвечала с еще большей чувствительностью.

Вдруг она увела меня в маленький дворец, примыкавший к террасе; она открыла мне всецело свою душу. Эта минута была торжеством и предчувствием грядущей силы, доказательством ее доверия ко мне и причиной клятвы в преданности, которую я дала в глубине души и которая являлась источником моей беспредельной привязанности к ней.

Этот разговор расположил нас лучше наслаждаться всем. Мы присоединились к остальному обществу и в десять часов покинули Петергоф. Проезжая мимо деревни обер-шталмейстера Нарышкина⁷⁾, мы застали его со всей семьей у входа в сад. Из вежливости мы остановились. Обер-шталмейстер умолял Их Императорские Высочества зайти к нему в дом, где собралось многочисленное общество. Пять дочерей его ломались и жеманились: это был настоящий балаганный спектакль. Дом Нарышкина был замечателен разнохарактерностью общества, собиравшегося там ежедневно. Хозяин не был покоен, пока его гостиная не была полна все равно кем. Достоинства и качества посетителей ему были безразличны.

Прогулка 30 мая – одно из самых дорогих моих воспоминаний. В жизни бывают минуты, когда кажется, что решается судьба. Они как точка, которую ничто не может стереть. Тысяча обстоятельств следуют за ней, не разрушая ее в течение лет; неприятности, проблески счастья, все кажется связанным с этим центром, наполняющим сердце.

Наш флот отправлялся в Англию. Императрица предложила Их Императорским Высочествам съездить в Кронштадт, посмотреть его. Великий Князь одобрил это предложение, Великая Княгиня – тоже, при условии что и я буду участвовать в путешествиях. Графиня Шувалова была в городе около своей дочери, которая рожала. Когда эта маленькая поездка была решена, Салтыков пришел накануне утром для того, чтобы убедить Великого Князя, что я не должна принимать участия в поездке и что это возбудит особое недовольство Великой Княгини-матери. Я угадала эту интригу прежде, чем кто-нибудь сказал мне о ней. Великий Князь ничего не говорил мне о путешествии, но Великая Княгиня все время высказывала желание взять меня с собой, милостиво прибавляя, что она не может наслаждаться ничем, если я не буду принимать участия. После обеда, когда я сидела у окна в помещении моего дяди, ко мне подошел Великий Князь.

– Я вас искал по всему саду, – сказал мне он, – мне хотелось вас видеть.

– Ваше Высочество слишком добры, прошло немного времени, как я имела честь вас видеть. Признаюсь, что эта поспешность кажется мне немного подозрительной; я боюсь, не является ли она результатом посещения графа Салтыкова.

Великий Князь покраснел и сказал:

– Что за идея, толстуха! (Он тогда меня так звал.) Я просто хотел вас видеть. До вечера!

– Я не знаю почему, Ваше Высочество, но у меня есть предчувствие, что должно что-то случиться.

В шесть часов я поднялась к Императрице. Она появилась раньше, Их Императорские Высочества опоздали. Государыня подошла ко мне и сказала:

– Я надеюсь, что вы участвуете в путешествии?

– Я не получала еще никакого приказания, – ответила я.

– Но как же можно разлучить вас с мужем? Как же вы не будете сопровождать Великую Княгиню?

Я наклонила голову, ничего не ответив, видя, что Императрица была рассержена.

– Наконец, – прибавила она, – если о вас не позаботились, то я беру это на себя.

Когда пришли Их Императорские Высочества, Государыня была серьезна. Она села за бостон, а мы около круглого стола. Я рассказала Великой Княгине все, что произошло. Она очень обрадовалась, предвидя, что я поеду вместе с ней. Она позвала Великого Князя и передала ему все, что я ей сообщила. Он рассыпался в просьбах, чтобы я ехала с ним. Я заупрямилась, поставила ему на вид все опасности, которым он подвергался около графа Салтыкова; сознаюсь, что я была немного злой.

После вечера у Императрицы я ужинала у Их Высочеств. Та же просьба и тот же отказ. Потом я вернулась к себе. В то время как я собиралась ложиться, Великий Князь послал за моим мужем, который пришел мне передать, что я непременно должна ехать.

Мы отправились в путь рано утром на следующий день. В свите Их Императорских Высочеств были граф Салтыков, мой муж, я, граф и графиня Толстые, г-н и г-жа Тутолмины, просившие разрешения принять участие в путешествии, дежурная фрейлина и камергер. Погода была великолепна. Много гуляли перед обедом, который был подан во дворце Монпле-зир, где мы прожили два дня в течение нашей поездки. Вечером мы, я и Великая Княгиня, отправились на морской берег. Море было спокойно и позволяло надеяться на следующий день. Заходящее солнце чудно светило, и его золотые лучи освещали высокие старые дерева, длинные тени которых были усеяны яркими точками света. Этот момент в природе производит вполне определенное действие. Артист находит в нем совсем готовую палитру, которую напрасно ищет в своем воображении. Это так же, как прекрасный характер, определившийся и благородный, который поражает, вызывает привязанность и разрушает сомнение. Спокойное море является зеркалом природы, оно отражает небо так же, как красивое лицо носит отпечаток души.

Широкая аллея в средине сада поднимается уступами до большого дворца, пересекаемая струями фонтанов; они поднимаются очень высоко и рассыпаются бриллиантами. Сад оканчивается каналом, ведущим в море. Посредине канала находились катера и шлюпки, на которых мы на следующий день должны были отправиться в Кронштадт. Матросы сидели кругом котла на шлюпке и ели похлебку деревянными ложками. Великая Княгиня остановилась на мгновение, смотря на них, потом она спустилась на несколько ступеней и спросила их, что они едят.

– Похлебку, матушка, – отвечали они разом.

Она спустилась к судну и спросила у них ложку, чтобы попробовать похлебку. Энтузиазм, вызванный у матросов этим добрым побуждением, достиг апогея. Их крики долго еще повторялись эхом. Великая Княгиня тихо поднялась со спокойным, ангельским видом, который делал еще красивее ее прекрасное лицо; она молча подала мне руку и пошла по направлению, к саду. Я не говорила ничего, крики матросов отдавались в глубине моей души. Красота природы, волшебная сила прелести и доброты, как прекрасный аккорд на хорошо настроенном органе: звуки проникают в сердце и заставляют забывать слова, слишком сильно чувствуешь, чтобы искать их.

На следующий день мы отплыли в Кронштадт. Стояла хорошая тихая погода. Подъехали прямо к флоту; он находился на рейде, весь разукрашенный флагами; снасти, связанные гирляндами, были усеяны матросами, что представляло красивое зрелище. Мы поднялись при криках «ура» на корабль командующего флотом адмирала Ханыкова⁸⁾. Их Императорским Высочествам подали превосходный морской завтрак. Каюты были красивы. Мы гуляли по палубе. Обширность моря дает представление о бесконечности, а корабль свидетельствует об уме человека.

Мы обедали в Кронштадте у вице-адмирала Пушкина⁹⁾ Изобилие плохо приготовленных блюд не способствовало возбуждению аппетита, но молодость, здоровье и телесное упражнение делают вкусными кушанья. Лакомство – это слабость старости, последнее наслаждение, очень печальное и скучное. Юность не думает о желудке, ее аппетит гораздо деликатнее.

После обеда мы проехались по живописной местности Кронштадта и к вечеру отплыли обратно в Петербург. Мерное покачивание лодки успокаивает и усыпляет. Такое действие оно производит почти на всех, кто не страдает морской болезнью. Великая Княгиня положила голову ко мне на плечо и заснула. Великий Князь стоял на руле. Все дамы были немного утомлены. Фрейлина Голицына, в настоящее время графиня Сен-При¹⁰⁾, старалась преодолеть сон и делала смешные гримасы, открывая то один глаз, то другой. Граф Салтыков посматривал искоса с принужденной улыбкой на Великую Княгиню, прислонившуюся ко мне. Я же была счастлива тяжестью моей ноши и не хотела бы ни с кем перемениться положением.

Поужинали рано, чтобы воспользоваться утром на следующий день. Великая Княгиня, как только проснулась, пришла в мою комнату. Она застала нас с Толстой еще совершенно раздетыми. Эти минуты свободы доставляют самое большое удовольствие высоким особам; они рады на время покинуть свое положение. Судьба Великой Княгини должна была ее привести на трон, но в шестнадцать лет об этом можно забыть. Она была тогда далека от мысли, что через немного лет она окажется на сцене приковывающей к себе все взгляды, где надо скрывать иллюзии под величием и достоинством и охранять уважение и демаркационную линию, которые являются причиною порядка и безопасности.

Великая Княгиня приказала мне отправиться завтракать с ней; г-жа Геслер приготовила нам превосходный завтрак, и Великий Князь пришел его попробовать. Мы почитали некоторое время и пошли гулять втроем: Великая Княгиня, графиня Толстая и я. Мы уехали из Петербурга после обеда довольно поздно, в восхищении от нашего небольшого путешествия.

Присоединение Польши после последнего ее раздела привело в волнение корыстолюбивые и алчные стремления: открывали рты для того, чтобы просить, и карманы, чтобы получать. Зубов очень скромно желал получить староство¹¹⁾, предназначенное принцу де Конде. Результатом его нескромности был отказ, что вызвало у него надутый вид, который, впрочем, он не умел сохранять в течение долгого времени. Власть, поддержанная справедливостью и силой, заставила его покориться и скрыть свою досаду. Это же самое староство граф де Шуазель-Гуфье¹²⁾ просил у Императора Павла. Он, наверно, получил бы его, если бы Император не сказал об этом князю Безбородко, который сообщил ему о размерах этого имения. Шуа-зель удалился со своим добродушным видом, получив менее значительное поместье.

Никогда я не знала человека, обладавшего таким даром слез, как граф Шуазель. Я помню еще, как он был представлен в Царском Селе: при каждом слове, сказанном ему Ее Величеством, его мигающие глаза наполнялись слезами. Сидя напротив Императрицы, он не спускал с нее глаз, но его нужный вид, покорный и почтительный, не мог вполне скрыть хитрость его мелкой души. Несмотря на свой ум, Шуазель не одурачил никого. Даже его живописное путешествие по Греции было только тщеславной мечтой, оскорбляющей памятники того времени, способные разрушить ложь.

Однажды вечером Ее Величество прошла к озеру, села на скамейке, приказала мне сесть рядом с ней и предложила Их Императорским Высочествам покормить лебедей, которые были приучены к этому. Все придворные приняли участие в этой забаве. В это время Государыня говорила мне про моакса, род американской кошки, которую все боялись и которая была очень к ней привязана.

– Представьте себе, – сказала она, – как несправедливо поступили с ним вчера. (Я была больна и не приезжала ко двору.) В то время как мы были у колоннады, этот бедный моакс прыгнул на плечо Великой Княгине и хотел к ней приласкаться. Она оттолкнула его веером, это движение вызвало неумеренное усердие, и бедное животное было позорно изгнано. С тех пор я его не видала.