Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Надеюсь, что нет; мои вещи еще не уложены! Караман ответил:

– Ну, наши недолго уложить; наше семейство – походная труппа.

Мы много смеялись над его признанием; ураганы были забыты, и вечер прошел самым веселым образом.

Я была в Сент-Рош, чтобы послушать пропоЁедь аббата де Булонь. Он говорил об истине. Внимая ему, мне казалось, что я слушаю энергичное красноречие Боссюэта. Ораторское искусство аббата де Булонь достигает большой степени совершенства. Он умеет внушать страх и в то же время растрогать. У него прекрасный голос, звучный и густой, верная интонация и благородное лицо. Внимание аудитории было замечательным, а церковь была полна народа. Несколько франтиков, явившихся в церковь с нахальством фрондеров, в течение проповеди оставались неподвижными на своих местах и ушли по окончании со смущенным видом. Выходя из церкви, я встретила троих из них.

– Надо сознаться, – сказал один, – что урок силен, но хорош. Надо будет прийти послушать еще.

Я слышала также два похвальных слова, произнесенных аббатом де Булонь. Первое – святому Августину – очень красиво, но я была более растрогана вторым – святому Винценту де Полю, учредителю ордена сестер милосердия. Я отправилась слушать его в Аббей-о-Буа вместе с семьей Турцель. Мы поместились на хорах, так что особенно хорошо могли видеть оратора. Все сестры сидели против кафедры. Их однообразный костюм, черное платье, косынка и белый чепец выделяли их изо всех слушателей. Их головы были опущены, слезы признательности и чувствительности текли по их лицу. Слушатели были в сильном умилении.

Нельзя противиться очевидности. Эти уважаемые монахини, преданные человечеству, с совершенным самозабвением подтверждали правдивые слова красноречивой проповеди оратора. Это зрелище должно было устранить сомнения в самом извращенном уме. Как прекрасен этот институт милосердия! Революция только на некоторое время рассеяла его членов. Когда я уезжала из Парижа, около десяти тысяч сестер уже собрались опять. Религии мы обязаны этими чудесами. Достаточно верить в истину, чтобы забыть самого себя.

Второй сын г-жи де Караман устроил небольшой приют для бедных детей. Он предложил мне пойти осмотреть его. Я увидала дом из четырех комнат. В одной комнате маленькие мальчики учились читать, писать и катехизису, и уроками руководила пожилая монахиня. В другой комнате маленькие девочки учились тому же, их учила молодая, восемнадцатилетняя монахиня, прекрасная, как ангел. Ее лицо и молодость поразили нас.

– Как могли вы с таким мужеством пожертвовать собою в таких молодых летах? – спросила я. – Быть может, какое-нибудь горе или непредвиденные обстоятельства подвинули вас на эту жертву?

– Простите, сударыня, – отвечала она. – Я решилась на это только по своему желанию. Я принадлежу к богатой семье из Лангедока и всегда стремилась посвятить себя служению людям. Нас четыре сестры; мать не нуждается в моих заботах, она согласилась на мою просьбу, и я не раскаиваюсь в этом.

Она сказала нам эти слова с трогательным видом, и в ее прекрасных глазах появилось ласковое выражение, когда она заметила, с каким участием мы слушали ее. Ее красивые черные волосы едва были видны из-под головного убора, белизна которого не уступила бы никакому блеску. Ее щеки разрумянились во время разговора, и добродетель, казалось, еще более увеличивала ее красоту. Время разрушит свежесть молодости, но чистота души по-прежнему будет отражаться в чертах лица, оживлять выражение и делать его привлекательнее, чем красота.

Весной мои прогулки возобновились. Я отправилась в Сен-Жермен с семьей Турцель. Г-н де Беарн озаботился устройством обеда и распорядился поставить стол на прелестной лужайке. До обеда мы гуляли в знаменитом лесу. Мы видели дворец и площадь, возвышающуюся над Парижем и его окрестностями. Я вспоминала Людовика XIII, такого слабого и прекрасного, и его слишком известного министра. В лесу я была удивлена, увидев на многих деревьях вырезанную надпись: «Да здравствует король!» Это проявление верности, написанное крупными буквами, глубоко нас заинтересовало. Ураганы пощадили эти простые документы много лучше, чем тщеславные изъявления гордости. Надписи вырезаны на буках очень высоко. Чтобы сделать их, надо было карабкаться, очень рискуя. Когда поступками руководит глубокое чувство души, они приобретают сверхчеловеческую силу, опасность теряется из виду. Потребность выразить свое чувство так же необходима, как дыхание.

Мы остались до вечера в Сен-Жермене и вернулись по прелестной дороге Сен-Клу. Я предпочитаю лес всем садам и паркам. На его нетронутости лежит печать природы и отсутствие руки человеческой. Таинственное спокойствие леса является прибежищем мысли.

Свободнее мечтается в его густой тени, и тропинки, намеченные необходимостью, напоминают нам о тернистом пути нашей жизни.

На некотором расстоянии от Парижа мы остановились в деревне, чтобы выпить сидра. Мы возвратились в Париж через Елисейские Поля. Приближение к этому огромному городу всегда производит впечатление. Достаточно покинуть его на мгновение, чтобы вновь быть пораженным его шумом и волнением.

Графиня Протасова приехала в Париж в надежде удивить жителей и доказать им, что у себя на родине она занимает выдающееся положение. Я сделала ей визит; она великолепно приняла меня, и ее расположение ко мне еще более увеличилось, когда она узнала мой образ жизни и общество, в котором я вращаюсь. Она приехала к нам и встретила некоторых моих знакомых дам и между ними г-жу Огюстину де Тур-цель, которая поразила ее своей прелестью и любезностью. На следующий день я отправилась с г-жой де Шаро за покупками. Выходя от Верпюи, торговца материями на улице де Ришелье, мы увидели на некотором расстоянии в карете г-жу Протасову. Герцогиня де Шаро попросила распорядиться подъехать к ее карете, чтобы посмотреть на нее, пока я буду разговаривать. Я сделала, как она хотела, и Протасова заметила, что кто-то сидит рядом со мной. Она спросила у меня по-русски, кто это такая. Высунув голову в окошко кареты, я шепотом назвала ей герцогиню де Шаро.

– Представьте меня, – сказала графиня.

Я повернулась к моей спутнице и сказала ей как можно серьезнее:

– Разрешите, герцогиня, представить вам графиню Протасову, статс-даму Их Императорских Величеств.

Графиня рассыпалась в комплиментах. Г-жа де Шаро отвечала с крайней предупредительностью и сделала ей несколько вопросов относительно приезда графини в Париж, что привело Протасову в восхищение и вызвало поток вежливостей и слов, который долго бы продолжался, если бы я не оборвала их, попросив позволения ехать.

– Надо сознаться, – сказала потом г-жа де Шаро, – что очень забавно представляться статс-даме посредине улицы.

Г-жа де Беарн предложила мне посетить гору Голгофу. Мы были там вместе с ее мужем и г-жой де Тарант. Это место было особенно почитаемым до революции. Благочестивые люди часто совершали паломничество в монастырь, расположенный на верху горы. По дороге встречались алтари и большие кресты, напоминающие о страдании Господа. Все было разрушено каннибалами. Было гонение на монахов, и те из них, кто не мог скрыться, были замучены. Несмотря на это, пять монахов, переодетых крестьянами, при помощи мужества и почти чудесной настойчивости сумели остаться в своем святом убежище.

Когда террор прошел, один из начальников-кровопивцев купил это место. Тогда пять отшельников получили от него позволение развести огород на склоне горы, обещая платить ему за это шестьсот франков в год. Жадность заставила его быть снисходительным к этим монахам, которые при помощи усердного труда уплачивали ему условленную сумму и, таким образом, посвящали себя своему назидательному призванию, сохраняя надежду умереть в этом месте, которое они дали клятву не покидать.

Монастырь окружен красивым лесом, пересекаемым тропинками, которые ведут к церквям. Отец Гиацинт провел меня в монастырь. Мы прошли подлинному коридору, обе стены которого покрыты фресками, изображающими страдания Иисуса Христа. Тусклый свет, падавший из окна в конце коридора, освещал нам путь. Однообразный звук шагов монаха отдавался под сводом и нарушал глубокую тишину монастыря.

Направо, внутри здания, я увидала квадратный двор, стены которого были покрыты надписями.

– Это могилы наших братьев, – сказал мне отец Гиацинт. – Под средним камнем покоятся священные останки святого – основателя монастыря.

Он рассказал мне потом, с глубоким волнением, жизнь этого основателя и дал мне его гравированный портрет.

Я видела церковь простую и тщательно убранную. Монахи проводят время в молитве и в работе на огородах. Стояла теплая пасмурная погода, без всякого ветра. С интересом я любовалась разнообразием вида, расстилавшегося у моих ног. Спокойствие монастыря и его верных обитателей навело меня на глубокие мысли о ничтожестве мира с его бесполезной суетой. Гора способствует возвышенным мыслям, как нам доказала это древность: на горе предавались размышлениям, там искали религиозных мыслей и там молились святые. На горе же свершилось чудо искупления. Человек чувствует потребность подняться над землею. Это стремление означает не гордость, движущую мир, но благородство души, которое так часто теснится и борется в нас.

Надвинулась туча, и разразилась гроза, теплый дождь лил потоком. Несмотря на это, мы спокойно спускались с горы. Воздух был так чист и напоен ароматами растений, что не хотелось уходить. Я несколько раз оборачивалась, чтобы взглянуть на гору, которая точно вырастала по мере того, как мы удалялись. Во время самого сильного ливня мы вошли в хижину и потом направились к карете, дожидавшейся нас у подножия горы. Робер рассказал мне про кладбище де-ла-Маде-лен, где погребено тело Людовика XVI, а десять месяцев спустя, после него, тело королевы. Один горожанин, живший в доме, из которого видно было кладбище, видел, как положили тела и закидали их известью. Когда эпоха Террора прошла, он купил эту землю, оградил ее стеной, заботясь о людях, убеждения которых ему были известны. Кровопийцы, чтобы довершить свою жестокость, положили головы мучеников у них между ног. Случайно оказалось, что все лица, погибшие во время свадьбы Людовика XVI, погребены у него в ногах, так же как и телохранители, убитые в Версале. В противоположном углу, где бросают нечистоты, покоится тело герцога Орлеанского (Эгалите).

Робер был» знаком с собственником земли. Он предложил мне спросить у него разрешение осмотреть кладбище. Он согласился, и мы были там с г-жой де Тарант и Полиной де Беарн. Мы вошли на небольшой двор перед домом; дочь этого верноподданного вышла встретить нас, так как ее отца не было дома. Она провела нас к ограде и отперла дверь ключом, бывшим при ней. Посредине находится виноградник, в тщательно убранном углу устроен довольно обширный газон в форме гроба, окруженный плакучими ивами, кипарисами, лилиями и розами. Г-жа де Тарант и Полина стояли, прижавшись друг к другу; бледность и выражение их лиц отражали чувство более сильное, чем скорбь. Я встала на колени на этот священный газон и собирала цветы, выросшие сами по себе. Казалось, что эти цветы говорили; мои глаза как бы стремились проникнуть в глубь земли, мои колени прижимались к ней.

Бывают трудно определимые чувства, вызываемые обстоятельствами. Но то, что тогда представлялось мне, было способно тронуть мою душу. Я видела королеву, полную прелестей и добродетелей, оклеветанную, изгнанную и замученную. Быстрота мысли соединяет в одной точке все течение жизни; воображение осматривает его и представляет душе; душа волнуется и глубоко проникается им. Я успокоилась на мысли о мученическом венце.

Я наполнила свой носовой платок анютиными глазками и иммортелями; мои спутницы были как бы пригвождены к своим местам. Я послала купить несколько маленьких медальонов, чтобы положить туда цветы, и дала один г-же де Тарант, другой Полине и один оставила себе.

Бонапарт замышлял новое преступление. Он отправился в совет (в марте 1804 года), чтобы предложить арест герцога Энгиенского, и представил его подозрительным. Совет отклонил это предложение. Бонапарт замолчал, вышел и послал тотчас же подлого Коленкура в Эттенгейм (в великом герцогстве Баденском, на правом берегу Рейна, где находился герцог, с согласия первого консула), чтобы привезти его в Париж. Несмотря на насилие этого требования, герцог не подумал, 4jo его везут на смерть. Его продержали в Париже только несколько часов и отвезли в замок де Винцен, принадлежавший его отцу. Быстрота путешествия утомила его, он бросился на кровать в приготовленной ему комнате и крепко заснул.

В полночь его разбудили.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Вам надо явиться для допроса.

– О чем?

Ему не отвечали. Он спокойно последовал за посланными. Когда он пришел к своим судьям, или, вернее, палачам, они спросили его имя, титул, фамилию и присудили к смерти. Он попросил священника. Ему было отказано.

– Нужно только несколько мгновений искренней молитвы, чтобы получить милосердие Бога, – сказал он.

Потом он упал на колени и горячо молился несколько минут. Окончив, он встал, говоря:

– Пусть скорее это кончается!

Его провели к одному из рвов замка. Ночь была темная. Герцогу привязали фонарь на грудь, около сердца, чтобы не промахнуться, и хотели завязать глаза.

– Это лишнее, – сказал он, – Бурбоны умеют умирать.

– Встаньте на колени, – приказали ему.

– Я становлюсь на колени только перед Богом. Девять ружей выстрелили сразу, он упал в ров, и его засыпали землей.

Я узнала о его приезде в тот же вечер. Зная, что первый консул старается арестовать всех оставшихся верными королю, которых предательство Мегея собрало в Париже, мы испытывали справедливое беспокойство. Пишегрю был открыт одним из первых. Он находился в Париже около трех месяцев. Его заключили в тюрьму и задушили там, причем хотели уверить, что он кончил самоубийством.

На следующий день после приезда герцога Энгиенского и его убийства г-жа де Тарант пришла ко мне бледная и едва державшаяся на ногах. Она сказала тоном, полным отчаяния:

– Герцога Энгиенского убили сегодня ночью. Дюрас только что сообщил мне это.

Я остолбенела и была глубоко возмущена этим известием. Это жестокое злодеяние возмутило общество и народ. Даже кровожадный Тюрио¹⁾ сказал, что это было сделано из простого желания выпить стакан человеческой крови*.

Стены покрылись пасквилями; полиция срывала их; они появлялись вновь на следующий день. Имена Коленкура и Савари произносились с ужасом. Первый привел жертву, второй руководил казнью.

Полиция повсюду искала братьев Полиньяк²⁾ и добродетельного Жоржа. Все добрые люди беспокоились за них и старались их спасти.

Совершив все эти преступления, Бонапарт объявил себя Императором. Сделали всенародный опрос, чтобы подписать этот новым акт гордости, но не собрали подписей и на одну страницу.

Из города нельзя было уехать без билета. Г-же де Шаро он был нужен, чтобы отправиться в свой замок, и для этого ей самой пришлось ехать в префектуру. Она видела, как с улицы насильно сгоняли туда народ для подписи. Старый угольщик, бывший там вместе с другими, спросил:

– Вы хотите, чтобы я подписал? А если я не подпишу, мне можно будет по-прежнему продавать уголь?

Ему ответили утвердительно.

– Ну так я не подпишу.

Г-жа де Шаро едва удержалась от смеха.

Г-жа Идали де Полиньяк, жена старшего брата, не знавшая, что ее муж был в Париже, предложила мне заняться у меня вечером музыкой под условием, что я никого не приму и что будет только Ривьер для аккомпанемента, а г-жа де Тарант как слушательница. Ривьер пришел в десять часов, но Идали еще не приехала. Мы терялись в предположениях; она так и не приехала. На следующий день я с прискорбным удивлением узнала, что m де Полиньяк и де Водрейль-Караман были арестованы.

_________________________________

* Фуше сказал: «Это хуже, чем преступление; это ошибка», жестокие, но характерные слова. Примеч. авт.

_________________________________

Я отправилась к г-же де Сурш, но она не принимала; мое беспокойство еще более усилилось. Я поехала навести справки о двух новых жертвах и, возвратясь домой, нашла записку от г-жи де Сурш, в которой она писала, что не приняла меня только из осторожности, что меня подозревают и что на допросе, которому подверглась ее сестра, было упомянуто мое имя. Ей сказали, что наша дружба с ней была известна и что, наверно, она старалась получить пенсию от России.

Г-жа де Водрейль отвечала, что действительно она была дружна со мною, что я сделала для нее все, на что способно великодушие дружбы, что она убедилась в том, что я всегда иду навстречу страдающим, и что ее привязанность и благодарность ко мне будут вечными, но что ей и в голову никогда не приходило просить через меня пенсию от России.

– Мы вскоре познакомимся с этой иностранной подругой, – сказали эти господа. – Мы навестим ее, чтобы посмотреть, как она нас примет.

Эта угроза была причиной того, что г-жа де Сурш не приняла меня, боясь мне повредить, но в то же время это удвоило мое желание повидаться с нею.

Я опять поехала к г-же де Сурш и насильно проникла к ней. Она была очень тронута и удивлена моим приездом.

– Не бойтесь ничего, – сказала я ей. – Я горжусь тем, что замешана в процесс г-на де Водрейль, и спокойно дожидаюсь этих господ. Пусть они только придут! Я прикажу их выбросить в окно.

Они действительно пришли на следующий день, но вид нашего помещения показался им слишком внушительным, чтобы осмелиться оскорбить меня, и они ушли с позором, не посмев вызвать меня.

Г-жа де Полиньяк была заключена в Консьержери, и состояние здоровья внушало ужасное беспокойство ее мужу и деверю. Г-жа де Бранкас, ее кузина, тотчас же обратилась за разрешением быть заключенной вместе с нею; потом г-жа де Бранкас при помощи настойчивых представлений и поддержанная лекарем, подтвердившим опасное положение г-жи де Поли-ньяк, добилась того, что ей разрешили перевезти больную к себе под условием, что она будет находиться у г-жи де Бранкас как бы под арестом и что никто не будет видеться с нею.

Г-жа де Бранкас описала мне все эти подробности и послала мне их с горничной своей кузины, женщиной умной и преданной. Я решилась навестить их на следующий же день. Я прошла своим садом, потом через сад Верака и через нижний этаж его дома вышла на улицу де Варенн. Первый раз в своей жизни я была одна вечером на улице. Я пробиралась по стене, чтобы не быть раздавленной. Проходя мимо ворот под домом герцогини де Ж..., я увидела женщину, сидевшую с корзиной увядших цветов. Она попросила меня купить их.

– Они ужасны, добрая женщина, – сказала я ей. Она подошла ко мне и печально сказала:

– Я бедная нищенка, переодетая цветочницей. С тех пор как у нас Император, бедных арестовывают на улицах и отправляют в Сальпетриер, где с ними обращаются, как с собаками. Он хочет, чтобы думали, что нет больше нищеты, тогда как она повсюду.

Я дала ей шесть франков и быстро направилась дальше. На улице дю-Бак, через которую мне надо было перейти, чтобы попасть на улицу де ла-Планш, я остановилась перед ручьем посредине улицы; было очень грязно, и я боялась неудачно прыгнуть. Я переминалась с ноги на ногу, стоя на краю этого неприятного ручья, немного испуганная движением экипажей, телег и криками разносчиков, проходивших мимо меня, как вдруг два любезных незнакомца предложили мне с самым почтительным видом помочь мне в моем затруднении. Я воспользовалась их предупредительностью, очень поблагодарила их и вышла в улицу де ла-Планш, где находился особняк Бранкас.

Довольно долго я стучалась у ворот, оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не видит: я боялась скомпрометировать Идали и в то же время хотела доказать ей мое участие. Добрый поступок придает мужества и решимость придает силы. Наконец привратник открыл мне, и я проскользнула на двор и поспешила к двери флигеля, где находилась бедная Идали.

Я застала ее в ужасном нервном состоянии, что меня сильно взволновало. Г-жа де Бранкас приняла меня с распростертыми объятиями, и я долго разговаривала с ней об огорчениях и несчастиях, угрожающих ее кузине. Я ушла от них, когда стемнело. Дойдя до ручья, я набралась смелости ввиду надвигавшейся ночи – сделала великолепный прыжок и вернулась домой с сердцем, полным тревоги и муки.

Жорж³⁾ проезжал по улице в кабриолете в тот момент, когда его арестовали. Он находился в Париже уже шесть месяцев. Два брата Полиньяк, маркиз де Ривьер, Костер Сент-Виктор, паж Людовика XVI, и много других верных подданных были заключены в Тампль. Подготовляли их процесс. Был заподозрен Моро и присоединен к ним. Общественное негодование достигло апогея. Изверг дрожал, не спал подряд двух ночей на одном и том же месте и проводил большую часть дня на бельведере в Сен-Клу с зрительной трубой, смотря на дорогу в Париж и каждую минуту ожидая курьера с известием о восстании.

Г-жа де Ларошфуко, которую я часто встречала у Огюстины де Турцель, рассказывала ей, что ей часто приходилось оставаться втроем с первым консулом и его женой, что Бонапарт не говорил ни слова и забавлялся тем, что резал мебель перочинным ножом, который всегда был с ним, и что о бешенстве, которое владело им, можно было судить только по движению руки. Какое счастливое положение! Яд был в его сердце, а демон гордости вселился в его большую голову.

Г-жа Дюгазон, старинная и знаменитая актриса комической оперы, собиралась покинуть сцену. Ей дали прощальный бенефис. Актеры французской комедии единодушно выбрали для этого спектакля трагедию Серториус, из-за сцены, в которой Помпеи сжигает лист заговорщиков, не читая его. Они хотели воспользоваться этим, чтобы высказать свое мнение извергу. Он приехал в театр, и во время сцены, о которой я говорила, он побледнел и, казалось, что его рот сводит судорога. Я сказала трем сестрам Турцель, сидевшим около меня: «Он задохнется от бешенства!» Но он шумно встал и уехал из театра. Этот отъезд доставил зрелище замешательством в партере. Бонапарта бешенстве вернулся к себе.

Бонапарт занялся возвышением своих родственников и дал им титулы. Его сестры и его невестки обратились в принцесс крови. Глашатаи провозгласили это на улицах. Некоторые из рыночных торговок, услыхав это, тоже объявляли себя принцессами: принцессой Спаржа > принцессой Шпинат и т. п. Их отвели в полицию, но они сказали тем, кто арестовал их:

– Вы можете делать, что хотите, мы все равно останемся принцессами.

Когда принцессы крови в первый раз появились в театре, послышались крики:

– Вот принцессы крови!

Несколько голосов выделились в партере, и все услыхали: в крови герцога Энгиенского. Составили стихи на конец Республики:

L'indivisible citoyenne

Qui ne devait jamais perir

N'a pu supporter sans mourir

L'operation cesarienne.

Grands parents de la Republique

Grands raisonneurs en politique,

Dont je partage la douleur

Venez assister en famille

Au grand convoi de votre fille

Morte en couches d'un Empereur⁴⁾.

Я с большой радостью узнала, что по герцогу Энгиенскому носили траур при русском дворе. Это произвело большое впечатление на благомыслящих людей в Париже. Марков собирался уезжать, Я с огорчением видела, что мне необходимо расстаться со страной, где я обрела душевный мир и счастье.

Г-жа де Шатильон попросила меня однажды зайти к ней утром и после некоторого колебания сказала:

– Я вас прошу, увезите мою дочь с собой.

Эти слова произвели на меня невыразимое впечатление. У меня не хватило мужества предаться радости за счет нежной скорби матери. Я не сказала ни слова и только наклонила голову в знак согласия; но, видя, что она на меня внимательно смотрит, как бы ожидая ответа, я сказала:

– Я уеду, самое раннее, через шесть недель. Потом я переменила разговор.

Мое затруднение было велико. Я не знала, как достать паспорт г-же де Тарант. Она не захотела вычеркнуть себя из числа эмигрантов, и я боялась привлечь на нее внимание, тем более что стали преследовать и женщин. Все, с кем я говорила об этом, не могли мне дать никакого совета. В то время как я находилась в этом затруднении, ко мне заявился камердинер г-на де Шуазель-Гуфье и передал мне записку и огромный министерский портфель, запертый на ключ. Де Шуазель просил меня, заклинал и умолял извинить его поступок, который был следствием, по его словам, его глубокого уважения ко мне и доверия.

Его подозревали в сношениях с Моро и могли с минуты на минуту арестовать. Он просил меня сохранить бумаги, которые могли быть слишком ярким доказательством его убеждений. Письмо заканчивалось массою комплиментов моему поведению. Я сделала вид, что поверила всему, что он мне сообщил, но я отлично поняла, что его поступок был просто молчаливым предложением мне сообщить о чистоте его убеждений в России. Но трудно было не заподозрить их. Его дружба с Тапейраном и все, что он получил по его милости, говорило против него: большая часть имений де Шуазеля были ему возвращены и также все античные древности, которые он собрал во время своих путешествий; его двор был полон капителями и сломанными колоннами удивительной красоты. Задаром не получают милости от Бонапарта.

Герцогиня де Жевр попросила позволения привезти ко мне г-жу де Шуазель-Гуфье, почтенную и интересную женщину, качества которой гораздо выше достоинств ее мужа. Я приняла ее с горячим интересом и через два дня отдала ей визит. Де Шуазель с беспокойством смотрел на меня. Он не видал меня с тех пор, как послал портфель, и боялся, чтобы я не заговорила про это при его жене. Ему было стыдно признаться ей в этой комедии. Я не помянула об этом ни одним словом, хотя испытывала большое искушение сыграть над ним шутку. Я сказала ему о своем отъезде и о том затруднении, в котором я нахожусь с паспортом г-жи де Тарант. Мы условились насчет часа, когда он мне пошлет своего необычайного человека. Я попросила принцессу де Тарант прийти помочь мне, потому что я ничего не знала про то, как это делается во Франции. Она была у меня, когда мне доложили о приходе таинственной личности.

Одно его появление способно было вызвать удивление. Представьте себе пожилого человека, длинного, худого, с безобразным лицом оливкового цвета, с черными, пронизывающими глазами, с длинным, заостренным носом, с синеватыми, тонкими губами, ртом до ушей и огромными зубами; вся его фигура производила впечатление скелета. На нем был надет светло-серый фрак, длинная полосатая жилетка, панталоны, серые чулки и башмаки с маленькими круглыми пряжками. Волосы были причесаны по старинной моде, с буклей над ухом и косой на прусский образец, спускавшейся до половины спины.

Никогда я не видала такой мрачной фигуры. Я молчала несколько минут; этот страшный человек не внушал мне никакого доверия. Наконец я спросила у него, может ли он достать паспорт для особы, занесенной в список эмигрантов, но паспорт совершенно правильный, чтобы ехать на воды в Германию. Он ответил мне замогильным голосом:

– Отчего же нет?

– Но что же нужно для этого сделать?

– Я приду сообщить вам это завтра вечером. Тогда вы мне откроете имя особы, хотя мне это уже известно.

– Кто же это такая? – спросила я.

– Принцесса де Тарант.

Я дала ему в этот первый его приход луидор; он поклонился мне с такой преувеличенной улыбкой, что я не могла удержаться от гримасы отвращения. На следующий день он принес мне необходимые бумаги и сказал мне, что г-жа де Тарант должна будет пойти с ним к нескольким ремесленникам в ее квартал, чтобы пригласить их свидетелями. У нее была свобода выбора. Пришлось подчиниться этой формальности, и я дала ему в этот второй визит два луидора.

Через несколько дней он принес мне паспорт и попросил г-жу де Тарант отправиться с ним в префектуру. Хотя все это было законно, мы не могли не испытывать некоторого страха. Г-жа де Беарн предложила мне пойти подождать г-жу де Тарант на набережной перед префектурой. Мы стояли там около часу, чувствуя настоящую тревогу. Наконец она появилась, к нашему большому удовольствию, и паспорт был выдан по всем правилам, с подписями властей и между ними подпись Талейрана. Я щедро оплатила эту важную услугу.

Братья Полиньяк были арестованы. Идали была освобождена и получила разрешение посещать каждый день в тюрьме своего мужа. Ее кузина, г-жа де Бранкас, провожала ее. Двор в Тампле бывал полон народу, выказывавшего самое горячее участие жертвам. Их перевели в Консьержери; у ворот тюрьмы стало еще более собираться публики. Идали и ее кузина передавали мне, что каждый раз, как они приезжали, народ бросался к ним с расспросами, нет ли какой надежды, и выражал им самое трогательное участие.

За несколько дней до суда заключенных собирали ё течение дня в одной камере; стража была с ними и стояла у двери. Однажды вечером г-жа де Полиньяк, ее кузина и г-жа Моро были у заключенных; младший из братьев, Жюль де Полиньяк, ходил по камере и вдруг сказал, показывая на стражу:

– Эти господа плохо обращались с нами, когда мы были в Тампле; с тех пор же как они лучше нас узнали, они смягчились; я держу пари, что, если бы они остались с нами два или три месяца, я мог бы приказывать им.

При этих словах чины стражи сняли шляпы.

Жюлю⁵⁾ тогда было двадцать два года, и он обладал самым красивым лицом в мире.

Начался процесс. Заседания суда продолжались с семи часов утра до четырех или четырех с половиной вечера. Ответы заключенных были великолепны. Они высказывали свою верность законному монарху с тем благородным мужеством, которое заставляет дрожать преступление и лишает его всякого оружия. И судьи потеряли голову. Зала была наполнена стражей, чтобы поддерживать порядок. Аудитория была сильно тронута мужественною верностью жертв и возмущена коварными и вероломными вопросами судей, которые, несмотря на все свои ухищрения, всегда были побиваемы. Сочувствие стражи было так живо, что ее пришлось переменить три или четыре раза в течение процесса. Жорж, в особенности, вызывал трудно скрываемое восхищение. Мой муж, присутствовавший на всех заседаниях, часто возвращался домой в слезах. Он сказал мне однажды, что, когда допрашивали Жоржа, его спокойный вид и простые, прекрасные слова настолько привлекли мужа, что, сидя наверху, в ложе, он не мог отвести глаз от Жоржа. Жорж заметил его, пробегая взором по аудитории, и растроганное лицо мужа настолько поразило обвиняемого, что он слегка поклонился ему. Муж очень гордился этим знаком внимания и не мог хладнокровно говорить об этом случае.

Все задрожали от негодования, когда услыхали на последнем заседании смертный приговор Жоржу, Ко-стеру Сент-Виктору, Пико, слуге Жоржа, маркизу де Ривьеру, Арману де Полиньяк и двадцати другим. Пико подвергали различным пыткам: прикладывали раскаленное железо к подошвам, ломали пальцы на руках, чтобы заставить открыть его, где живет его хозяин. Он не предал его.