Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

В 1786 году граф Головин возвратился в Россию после четырехлетнего отсутствия. Это было около Пасхи. Я направилась во дворец, чтобы поцеловать руку у Государыни. Весь двор и город отправились в этот день в церковь дворца. Там была толпа народа; площадь перед дворцом была покрыта красивыми экипажами. Все носило благородный характер и имело великолепный вид. Недаром в то время народ думал, что рай находится во дворце. После целования руки мы отправились в помещение Великого Князя и Княгини, чтобы принести им поздравления. Едва я вошла туда, как у одного из окон увидала графа Головина. Боязнь выдать себя увеличила мое смущение. Чистая и законная любовь отличается робостью, которая подавляет нежность. Она, как сладкий сон, без волнений; пробуждение спокойно, сожаления и угрызения совести ей незнакомы; уважение и дружба протягивают ей руки.

Счастлива та, кто⁴⁾ испытала это чувство. Мать, пользующаяся доверием дочери, воспитывает его. Сердечная пустота – одна из очень больших опасностей. Нежные чувства, питая сердце, охраняют его, так как чувства – источник всякой жизни. Это ручей, спокойно текущий через потоки и плодоносные веселые равнины до океана, где и поглощается в его бес-. конечности.

Я была просватана в июле месяце. Великая Княгиня, осыпавшая меня тогда изъявлениями дружбы и доброты, написала мне следующую записку:

«Поздравляю вас, моя милочка, со счастливым событием, которое закрепит ваши чувства и сделает вас, на что я надеюсь, такой счастливой, как я вам этого желаю. Наслаждайтесь самым совершенным счастьем. Будьте такой же хорошей женой, как вы были хорошим ребенком, и, несмотря на то, что вы должны отдать ваши чувства вашему дорогому жениху, любите всегда вашего доброго друга Марию.

Целую маму, искренно– поздравляя ее и дорогого дядю. Мой муж выказывает живейшее сочувствие вашему счастью».

Девятнадцати лет я вышла замуж; моему мужу было в это время двадцать девять. Свадьба была отпразднована 4 октября в Зимнем дворце. Ее Императорское Величество надела мне бриллианты на прическу. Гувернантка, фрейлина баронесса Мальтлиц, подала их на платье. Императрица, кроме обыкновенных драгоценностей, прибавила еще рог изобилия. Это не ускользнуло от баронессы, любившей меня, и она сделала замечание. Ее Императорское Величество ответила, что это украшение служило ей и она выделяет им тех из невест, которые ей больше нравятся. Я покраснела от удовольствия и благодарности. Императрица заметила мою радость и, ласково подняв мой подбородок, сказала: «Посмотрите на меня; вы вовсе недурны».

Я встала; она провела меня в свою спальню, где J– были образа, и, взяв один, приказала мне перекреститься и поцеловать его. Я бросилась на колени, чтобы принять благословение Ее Величества; она обняла меня и взволнованно сказала:-»Будьте счастливы; я желаю вам этого как мать и государыня, на которую вы всегда должны рассчитывать».

Императрица сдержала свое слово; ее милостивое отношение ко мне продолжалось, все возрастая, до самой ее смерти.

Двадцати лет у меня были ужасные роды. На восьмом месяце беременности я захворала сильнейшей корью и была на краю могилы. Это случилось во время путешествия Императрицы в Крым. Часть докторов была с Ее Величеством, другие были в Гатчине во дворце, в котором Великий Князь Павел проводил часть лета. У молодых Великих Князей и Великих Княгинь не было кори, и поэтому доктора не могли приехать ко мне. Мне остался полковой хирург; он запустил болезнь; с ребенком, находившемся во мне, начались судороги; я терпела жестокие мучения. Граф Строганов¹⁶⁾, который был очень привязан ко мне, отправился к Великой Княгине, чтобы вызвать в ней участие к моему тяжелому положению. Она послала мне сначала доктора, потом акушера. Мои страдания были так сильны, что пришлось дать мне опиуму, чтобы. усыпить меня на двенадцать часов. Когда я пробудилась от искусственного сна, у меня не было сил для разрешения от бремени; пришлось прибегнуть к инструментам. Я мужественно перенесла эту мучительную операцию; мой муж стоял близ меня, едва дыша, и я боялась, что он может упасть в обморок. Ребенок умер через двадцать четыре часа, но я узнала об этом по истечении трех недель. Я была при смерти, но постоянно спрашивала его, и мне отвечали, что волнение, которое я испытаю при виде его, очень ухудшит мое положение. Когда мне стало лучше, Великая Княгиня послала ко мне свою подругу, г-жу Бенкендорф¹⁷⁾, со следующей очень любезной запиской:

«Поздравляю вас, дорогая графиня, с разрешением и шлю вам тысячу пожеланий как можно скорее выздороветь. Будьте мужественны, моя дорогая, в скором времени вы будете только наслаждаться счастьем быть матерью, не вспоминая о перенесенных страданиях. Бенкендорф передаст вам, как я вас люблю. Ваш добрый друг Мария».

Во время моей болезни я получала лестные и трогательные изъявления сочувствия. У моих дверей постоянно останавливались, спрашивая о моем здоровье, даже лица, которых я не знала. Через четыре дома от меня жила г-жа Княжнина, с которой я никогда не была знакома и которую никогда не видала; однажды вечером она увидала, что шарманщик направляется к окнам моего дома, она послала слуг и выбежала сама, чтобы заставить замолчать музыканта, повторяя ему, что он не должен играть так близко от умирающей. Моя молодость и семейное счастье были причиной этого всеобщего доброжелательства. Мой брак, казалось, интересовал всех. Такое приятное чувство вызывает вид влюбленных супругов, старики наслаждаются воспоминанием, а молодежь сравнением.

Я быстро выздоровела, но моя печаль продолжалась долго. Долгое время я не могла слышать крика ребенка, едва не падая от этого в обморок. Заботы друзей, которыми я была окружена, в конце концов успокоили меня.

Ее Императорское Величество вернулась из путешествия в Крым. Мой дядя, сопровождавший ее, встретил меня с особой нежностью; он был так счастлив найти меня оправившейся после такой тяжелой болезни.

Путешествие Императрицы было замечательно и заслуживает известности гораздо большей, чем оно пользуется. Ее Величество сопровождали: английский посланник де Фиц-Герберт, впоследствии лорд Сент-Геленс, французский посланник граф де Сегюр, австрийский посланник граф Луи де Кобенцль, мой дядя, графиня Протасова¹⁸⁾ и графиня Браницкая¹⁹⁾. Потемкин, ехавший впереди, приготовил многочисленную стражу. Она отказалась от нее. Император Иосиф, присоединившийся к ней на дороге, был очень удивлен, что так мало принято предосторожностей. Императрица ничего не ответила на его замечание, но одно событие оправдало ее поведение. Только что покоренные татары принимали ее с энтузиазмом. Раз, когда карета Ее Величества находилась на очень крутой горе, лошади закусили удила и опрокинули бы ее, но жители окрестных деревень, сбежавшиеся, чтобы посмотреть на свою государыню, бросились к лошадям и остановили их. Многие при этом были убиты и ранены, но крики восторга раздавались непрерывно. «Да, я вижу, – сказал тогда император, – что вам не нужно стражи».

Посланники были в восторге от этого путешествия. Я вспоминаю интересный анекдот, рассказанный мне графом де Кобенцль. Императрица путешествовала в шестиместной карете. Император, его посланник и мой дядя находились там всегда. Посланники и две дамы допускались туда по очереди. У Императрицы была великолепная бархатная шуба. Посланник похвалил ее, на что Императрица ответила: «Это один из моих слуг заботится об этой части моего гардероба. Он слишком глуп для другой должности». Граф Сегюр, о чем-то думавший в это время, слышал только, как хвалили шубу, и поспешил сказать: «Каков господин, таков и слуга». Это вызвало большой смех.

В тот же день за обедом Императрица шутя заметила графу Кобенцлю, сидевшему, как всегда, рядом с ней, что, должно быть, ему надоело постоянно находиться около нее. «Своих соседей не выбирают», – ответил он. Эта рассеянность была встречена таким же смехом, как и предыдущая.

После ужина Ее Величество рассказывала какой-то анекдот; лорда Сент-Геленса не было в это время в комнате, и он возвратился, когда она уже кончила рассказ. Присутствовавшие выразили ему сожаление, что он оказался лишенным удовольствия, доставленного этим рассказом. Императрица предложила повторить его, но едва она дошла до половины анекдота, как лорд крепко заснул. «Только этого не хватало, господа, – сказала она, – чтобы довершить вашу предупредительность. Я вполне удовлетворена».

В 1780 году мой муж получил чин полковника. Императрица дала ему полк, и ему пришлось отправиться в армию. Эта разлука была для меня крайне тяжелой. Я только что встала с постели после родов и была очень слаба. Отсутствие моего мужа продолжалось несколько месяцев; он возвратился и уехал опять. Правда, он надеялся скоро вернуться ко мне, но обстоятельства войны²⁰⁾ переменились, и он, не находя возможности уехать с поля военных действий, просил меня приехать к нему и прислал двух нижних чинов, чтобы проводить меня. Хотя это распоряжение было мне очень приятно, но моя радость была отравлена тем горем, которое должен был причинить мой отъезд моей матери.

Она занялась приготовлениями к моему путешествию, разыскала мне хирурга, снабдила меня всем необходимым, добавила к моим двум проводникам еще одного офицера и заставила меня взять с собою барышню-компаньонку, жившую у нее в доме. Это была очень хорошая особа, но большая трусиха. Моя мать проводила меня до Царского Села, где я получила записку от брата, бывшего на дежурстве в Гатчине у Великого Князя. Он передавал, что Великая Княгиня непременно требует, чтобы я заехала проститься с ней; мне было это по дороге, но я была в дорожном туалете, вся закутанная; погода была холодная, а путешествие, которое мне предстояло совершить, было долгое и непокойное.

Несмотря на это, Ее Императорское Высочество непременно хотела видеть меня в дорожном костюме, и пришлось отбросить церемонии в сторону. Я подъехала, меня провели в помещение г-жи Бенкендорф, куда Великая Княгиня прислала за мной минуту спустя. Я вошла в ее кабинет, где она меня дожидалась; она обняла меня, трогательно говорила со мной о подчинении супружескому долгу, посадила меня за свой письменный стол, приказала мне написать моей матери, долго разговаривала со мной, послала за Великим Князем, заставила его поцеловать меня и, наконец, очень нежно простилась со мной.

И вот я во весь дух неслась день и ночь по дороге в Бессарабию. Мне было тогда двадцать два года, и я была полна здоровья и мужества. На некотором расстоянии от Витебска, выйдя из кареты, пока меняли лошадей, я вошла в нечто вроде барака и уселась на стол, потому что стулья были сломаны; я велела развести несколько кусков бульона, чтобы подкрепиться. Вдруг с шумом появляется военный и передает мне письмо и толстый пакет. Я была так обрадована, узнав почерк своей матери, что совершенно забыла про того, кто мне передал посылку; но, успокоившись, я узнала графа Ланжерона, французского эмигранта, ехавшего добровольцем в армию²¹⁾. Я видела его в Петербурге у графа Кобенцля и у герцогини Нассауской.

Поблагодарив его, я опять уселась на стол и принялась за бульон, который он пожирал глазами, но который я поспешно доела, чтобы доказать ему, что я не намерена делиться с ним, вовсе не желаю его общества и что он может уходить. Он так и сделал. Дверь была открыта, я слышала, как он, войдя в соседнюю комнату, приказал подать как можно скорее молока. Через минуту еврейка подала ему полную крынку молока и кусок хлеба. Но так как он ел, расхаживая по комнате и посматривая в мою сторону, то мне это надоело. Я пошла и села в карету, которую быстро запрягли.

Приехав в Шклов утром, я не хотела останавливаться ни на минуту: я знала, что местный помещик Зорин²²⁾, большой барин и очень любезный, любит угощать у себя проезжих, более или менее знатных. Как только я вошла на двор почтовой станции, я сейчас же потребовала лошадей; но вдруг около моей кареты показались граф Ланжерон, успевший обогнать меня, и граф Цукато²³⁾, оба в папильотках и халатах, рассыпаясь в извинениях за свой смешной наряд. Я не могла удержаться от смеха, смотря на них, и чтобы избавиться от их общества, я отправилась дожидаться лошадей в находившийся в глубине двора дом, где никого не было. Только что я села у окна, послышалось хлопанье бича и во двор въехало раззолоченное «визави» (узкая двухместная карета), запряженное великолепными лошадьми. С неприятной дрожью я узнала Зорича, которого я в детстве встречала при дворе. Он встал передо мною на колени, умоляя меня отобедать у него. Я употребила все мое красноречие, чтобы отказаться от его приглашения, но все было напрасно. Пришлось сесть с ним в карету и ехать к его племянницам, чтобы дожидаться там, пока он приедет за мной. Это было сделано, чтобы не нарушить приличия. Зорич не был женат и не хотел оставаться со мной наедине в течение двух часов перед обедом.

Его племянницы были для меня совершенно новым знакомством. Я никогда их раньше не видала и даже не слыхала про них. Они были заняты костюмами для бала, назначенного на следующий день, и просили меня помочь им советами. Чтобы лучше исполнить их желания, я нарисовала им модели шляп, токов, платьев и чепцов. Они были в восторге от меня, и я произвела на них прелестное впечатление.

Перед обедом Зорин заявился ко мне предложить свою руку, чтобы провести меня в свое элегантное визави, и поместился против меня. Мой костюм был совершенной противоположностью его костюма. На мне была маленькая черная касторовая шляпа с пером и голубой сюртук с красным воротником. Это были цвета военной формы моего мужа. У Зорича было пять буклей цвета голубиного крыла, вышитое платье и шляпа в руке; он был надушен, как султан, и я кусала себе губы, чтобы не рассмеяться.

Мы приехали. Он провел меня в гостиную, где было не меньше шестидесяти человек, из которых я знала только троих: графа Ланжерона, графа Цукато и м-ль Энгельгардт, очень красивую особу, родственницу племянницы Потемкина. Я подсела к ней. Обед был долог и утомителен своим изобилием. Я с удовольствием думала о том моменте, когда можно будет уехать, но пришлось остаться на весь день и даже поужинать.

Наконец, я уехала вместе с десятью знаменитыми курьерами Зорича, которые должны были как можно скорее доставить меня в Могилев. Действительно, я очень скоро доехала туда, утомленная почестями, которые мне оказывались по дороге. Меня подвезли к двери очень красивого двухэтажного здания. Я быстро вбежала по лестнице, обошла все комнаты, легла в последней на диван и крепко заснула. Меня разбудил в семь часов утра начальник города, приехавший предложить мне свои услуги и засыпавший меня вопросами о политических и придворных делах.

Я отвечала ему очень дерзко. Только что он ушел и я успела окончить свой туалет, как мне доложили о приходе адъютанта, господина Пассека²⁴⁾, губернатора города и нашего дальнего родственника. Он приглашал меня обедать к себе в деревню, в пяти-шести верстах от города, и прислал за мной свой экипаж. Я согласилась. Золоченая двухместная карета, с пятью стеклами, запряженная четырьмя серыми лошадьми, с двумя форейторами по-английски, дожидалась меня. Я ехала через .весь город с большим шумом; евреи, узнав карету губернатора, становились» на колени; я раскланивалась направо и налево, очень забавляясь этим фарсом. Приехав во дворец, я была там чудесно принята; мне показали прекрасный сад, прелестные виды, предложили очень хороший обед, после которого я сыграла партию в шахматы с господином, которого я в первый раз видела; потом я простилась с хозяином и вернулась к своему экипажу, чтобы ехать дальше.

На следующий день после моего отъезда из Могилева я получила огромный пакет на почтовой станции, где я остановилась. Я была в восхищении, думая, что это от матери, но моя радость превратилась в удивление, когда я увидела послание в стихах и очень почтительное письмо графа Ланжерона. Я была очень рассержена тем, что обманулась, и дала себе обещание отомстить. Через день, в Кременчуге, я наскоро обедала, пока запрягали лошадей, как вдруг появился Ланжерон. «Никогда хорошо написанные стихи не были так дурно приняты, как ваши, – сказала я ему. – Ваш пакет доставил мне жестокое разочарование, так как я приняла его за письмо от моей матери. Это недоразумение, очень тяжелое для меня, лишило меня способности почувствовать всю прелесть вашей поэзии». Он принял сокрушенный вид и сказал мне, вздыхая, что он очень несчастен, потому что только что получил извещение из Парижа, что его жена²⁵⁾ была при смерти. Он просил у меня рекомендательных писем к мужу и к княгине Долгорукой²⁶⁾. Я села писать; я рекомендовала его как поэта, как рыцаря, ищущего приключений и не находящего их, как чувствительного мужа, оплакивающего агонию своей жены в стихах.

Я сложила два письма и передала ему, не запечатав их. Он простился со мной. Когда я собиралась садиться в карету, я получила огромный арбуз и новые стихи графа Ланжерона. К счастью, это были последние.

Я приехала в Кременчуг в дурную и холодную погоду. Некоторые из моих экипажей требовали починки. Я остановилась в деревянном дворце; построенном для Императрицы во время путешествия ее в Крым, и заказала себе маленький обед. Пока я занималась туалетом, мне доложили, что пришел начальник города, швед. В самых красивых фразах в мире предложил он мне отобедать у него, говоря, что он был предупрежден о моем приезде и все приготовил, но что он заранее извиняется за свою жену, которая очень больна и не может оказать мне должный (по его мнению) прием. Пришлось отправиться с ним. Мы сели в двухместную карету, грязную и запряженную скверными лошадьми; подъехав к двери одноэтажного деревянного домика, он предложил мне руку и провел меня в гостиную, прося пройти в комнату рядом, где лежала его жена. Я согласилась, но каково же было мое удивление, когда я увидала закутанную во все белое фигуру, лежащую на диване. Комната была очень мрачна, занавесы спущены, а хозяйка оказалась негритянкой! Цвет ее лица сливался с тенью комнаты. Она извинилась слабым болезненным голосом, что не может встать; я села рядом с ней, прося ее не беспокоиться, и разговаривала с ней до обеда, который был далеко не изыскан.

Нестройный оркестр терзал мои уши; ему аккомпанировал хор фальшивых голосов; мой хозяин восторгался этой музыкой, беспрестанно повторял, что это любимая музыка князя Потемкина. Когда кончился обед и мои экипажи были исправлены, швед проводил меня до барки, на которой я должна была переехать через Буг. Эта река производит впечатление своей широтой и довольно опасна для переезда. Моя спутница дрожала. Я же наслаждалась разнообразием волн, качавших барку. Погода была туманная; дул сильный ветер; облака, сталкиваясь, меняли форму с крайней быстротой; серая масса рассеивалась, и глаз едва успевал следить за их движением. Я была в восхищении от этого зрелища. Все поразительно в природе; ее изобилие так же велико, как бесконечен ее Творец.

Вид бессарабских степей был совершенной новостью для меня. Направо я видела бесконечную равнину, без деревьев, без человеческих жилищ, если не считать нескольких казачьих постов. Несколько прекрасных цветов рассеяны там и здесь на траве, сожженной солнцем; направо поднимаются довольно высокие горы. Казачьи посты состоят из подземных хижин, и на поверхности земли видны только соломенные крыши в виде сахарных голов. Пики, воткнутые в землю вокруг, блестят, как звездочки. Ночью я остановилась, чтобы переменить лошадей. Великолепно светила луна, была превосходная погода; я вышла из кареты и услыхала звуки гитары, они раздавались под землей и казались волшебными. Кроме этих гармонических аккордов, вокруг была абсолютная тишина. Мне было досадно убежать, но все было готово для продолжения пути, и я с нетерпением приближалась к цели моего путешествия. Преобладающее желание заставляет нас забывать о настоящем, все становится побочным перед точкой, к которой мы стремимся, не видя ее; душевное зрение подавляет зрение телесное.

На следующий день я осталась без пищи, пришлось обратиться к казакам. Подходя к одной из хижин, я услыхала радостные крики: «Да здравствует Екатерина Великая! Да здравствует наша мать, дающая нам хлеб и славу! Да здравствует Екатерина!» Эти слова как бы пригвоздили меня к месту, я не могла наслушаться их. Никогда я не испытала энтузиазма более чистого и справедливого. Это прославление Государыни в степях, за две тысячи вёрст от столицы, производило трогательное впечатление.

Я спустилась в хижину, где веселились по случаю свадьбы. Мне предложили пить; я просила есть. Сейчас же на моих глазах сварили пирожки совершенно новым для меня способом: они состояли из ржаной муки и воды. Из теста делали лепешку и в середину клали творог, потом края закрывали и бросали в котел с кипящей водой. Через десять минут мне подали эти пирожки, и я съела шесть штук, найдя их превосходными. Мои спутники последовали моему примеру, и мы отправились дальше.

После двухчасовой езды мы подъехали к другому посту. Несмотря на шесть съеденных мною пирожков, я была очень голодна. Из окна кареты я увидала маленькую палатку у подножия горы, в которой сидел господин за столом и усердно ел. Я спросила его имя, это был полковник Рибопьер²⁷⁾, которого я знала и очень любила. Я послала сказать ему, что умираю от голода и прошу его уступить мне немного из его обеда. Как только он узнал меня, он сейчас же подбежал к моей карете и принес половину жареного гуся, вина и воды. Он был в восхищении, что мог оказать мне эту небольшую услугу, а я очень довольна, что была обязана ему за нее. В армии я с удовольствием опять встретилась с ним. Он был очень несчастен, искал опасности и погиб при осаде Измаила.

На следующий день, находясь в семидесяти верстах от Бендер, мы подъехали к довольно высокой горе. Погода была жаркая, дорога пыльная, и лошадям было очень трудно подниматься. Я предложила моей компаньонке и горничной выйти из кареты, что они и сделали. Карету своротили с дороги и пустили лошадей по траве. Я осталась одна в экипаже, дверцы были открыты на случай падения. Через четверть часа я услыхала на большой дороге колокольчик и увидала курьерскую повозку, в которой стоял мужчина, поглядывая по сторонам. Я узнала мужа. Я выпрыгнула из кареты, он тоже выскочил из повозки; я была более чем счастлива. Подбежали мои спутницы; он оставил все экипажи, сел в почтовую тележку, в которой ехали мой доктор и офицер, и увез меня с собой.

И вот мы едем через холмы и горы по каменистой дороге и к десяти часам вечера приезжаем в главный город Бессарабии. Мост через Днестр мы перешли пешком; мой муж отвез меня прямо к Княгине Долгорукой. Она сидела в маленькой гостиной, спиной к дверям. Рядом с ней была г-жа де Витт, в настоящее время графиня Потоцкая²⁸⁾. В глубине комнаты стоял стол, окруженный игроками, очень занятыми игрой. Я тихо пробралась за кресло княгини и закрыла ей глаза рукой. Она вскрикнула, я отступила назад. Г-жа де Витт, видя незнакомое лицо, молчала; мужчины, не поворачивая головы, воскликнули: «Опять наверно летучие мыши». Накануне в окно влетала летучая мышь, и княгиня очень испугалась. Я вышла к свету, раздались радостные восклицания. Поужинали, потом проводили меня домой.

Мое небольшое помещение было еще не совсем устроено; дивана еще не поставили, и так как мои экипажи еще не приехали, то мой муж разостлал свой плащ на полу, сделал мне подушку из своего мундира, поставил свечу на пол и поместился около, чтобы сторожить мой сон.

Я спала великолепно. Проснувшись, я обошла дом, состоявший из трех комнат подряд. Комната, где я спала, была отделана Деревом, дверь была вся резная; в глубине комнаты были две больших двери, за которыми была ниша, куда турки запирают своих жен. Потолок был тоже столярной работы, пол земляной, хорошо убитый; в окнах деревянные решетки и вместо стекол прозрачная бумага, через которую проникал свет, но больше ничего не было видно.

Я открыла окно, чтобы осмотреть двор. Против дома были увядшие виноградные лозы и большое вишневое дерево без ягод: сезон уже прошел. Я была очень печальна, мой муж получил приказание идти на атаку Килии. Ему поручили командование пехотой, а его полк был кавалерийским. Мысль о предстоящей разлуке меня очень смущала, главным образом потому, что я должна была остаться одна в лагере и в перспективе был еще приезд Потемкина через шесть дней.

В день отъезда моего мужа я заперлась у себя, погружаясь в свои печальные мысли. Все вокруг меня были заняты приездом князя, и это ожидание мне сильно не нравилось. Наконец он приехал и прислал звать меня вечером к себе. Княгиня Долгорукая сказала мне: «Будьте повнимательней к князю, он здесь все равно что государь», – «Я с ним знакома, княгиня, – отвечала я, – я его видала при дворе, он обедал иногда у моего дяди, и я не знаю, почему я стала бы выделять его особенным вниманием изо всех, кого я встречаю».

Этот маленький разговор произошел у нас по дороге, когда мы шли к князю. Этот последний подошел ко мне с самыми горячими изъявлениями дружбы. «Я очень рада видеть вас, князь, – сказала я ему, – сознаюсь все-таки, что видеть вас не было целью моего путешествия. Но вы похитили моего мужа, и вот я оказываюсь вашей пленницей».

Я села; очень большая зала была наполнена генералами и между ними князь Репнин²⁹⁾, державшийся очень почтительно, что меня непонятно поразило и прибавило мне дерзости. Я здесь одна, думала я про себя, у меня нет защитника, и мне надо держаться с гордым достоинством. Это мне великолепно удалось.

Вечера у князя Потемкина становились все чаще; великолепие и азиатская роскошь были доведены на них до крайности; я вскоре заметила, что Потемкин очень ухаживал за княгиней Долгорукой. Она сначала некоторое время сдерживалась при мне, но потом тщеславие взяло верх и она стала кокетничать вовсю, что меня с каждым днем все более удаляло от нее.

Все окружавшее меня не нравилось мне, самый воздух, которым я дышала, казался мне зараженным.

В те вечера, когда не было бала, проводили время в диванной. Диван был обит турецкой розовой материей, затканной серебром, такой же ковер с примесью золота лежал у наших ног. На роскошном столе филигранная курильница распространяла аравийские ароматы. Подавали различные сорта чая. На князе почти всегда было платье, отороченное соболем, бриллиантовая звезда и Андреевская и Георгиевская ленты. На Долгорукой был почти костюм султанши, не доставало только панталон! Г-жа де Витт старалась изо всех сил и играла далеко не подходящую ей роль; м-ль Пашкова, впоследствии в замужестве Ланская³⁰⁾, жила у княгини Долгорукой, но держалась, насколько возможно, в стороне от всего этого. Я же проводила большую часть вечера за игрой в шахматы с принцем Виртембергским³¹⁾ и князем Репниным. Княгиня Долгорукая не расставалась с Потемкиным. Ужин подавался в прекрасной зале; блюда разносили кирасиры, высокого роста, в мундирах с красными воротниками, высоких черных и меховых шапках с плюмажем. Они попарно входили в комнату и напоминали мне стражу, появляющуюся на сцене в трагедиях. Во время обеда знаменитый оркестр вместе с пятидесятые трубами исполнял самые прекрасные симфонии. Дирижером был Сарти³²⁾. Все было великолепно и величественно, но не удовлетворяло меня. Нельзя наслаждаться спокойно, когда нарушаются принципы.

Я не буду входить в описание подробностей событий каждого дня. Это было самое неприятное время моей жизни. Эта нечистая любовь, вызванная тщеславием, вынужденное знакомство с г-жей де Витг, внушавшей мне только презрение и не совсем вежливое чувство жалости: все это противоречило моему сердцу. И я жила только надеждой уехать оттуда.

Однажды вечером я услыхала пушечный выстрел. Мое сердце сильно забилось. Это было извещение о взятии Килии³³⁾; мой муж был невредим. Я была в восхищении и обезумела от радости.

На следующий день я отправилась на Те Deum. После церемонии я подошла к князю, прося его, чтобы он распорядился о возвращении моего мужа. «Я сейчас же пошлю об этом приказ, – сказал он мне, – а вам пришлю копию, чтобы вы знали о приказе». Действительно, едва я успела возвратиться к себе, как мне принесли бумагу, в которой говорилось, что надо как можно скорее отослать графа Головина к жене, даже если он этого не хочет. На следующий день мой муж приехал верхом – расстояние было только сто верст. Я свободно вздохнула. Это было в ноябре, и я решилась подождать Екатеринина дня. Князь готовил великолепный праздник, и я полагала, что мне необходимо на нем присутствовать. Он осыпал меня тысячами проявлений внимательности.

Наступил праздник. Он повез нас на линейках через двухсоттысячную армию, выстроенную по дороге и отдававшую нам честь. Мы спустились в огромную подземную залу, богато убранную. Против очень красивого дивана было нечто вроде галереи с музыкантами. Звук инструментов казался задушенным под землею, но от этого был только прекраснее. Ослепительным ужином закончился вечер. Мы возвратились в тех же экипажах мимо тех же рядов армии. Раздавался беглый ружейный огонь; горящие бочки со смолой освещали нам путь. Зрелище было красиво и величественно, но мне было приятно вернуться домой.

На следующий день я послала за генералом Рахмановым, который меня очень любил; я просила его обратиться с просьбой к Потемкину, фаворитом которого он был, чтобы князь дал полугодовой отпуск моему мужу. Он ответил мне, что князю было бы приятнее, если бы я письменно обратилась к нему. Я настаивала на том, чтобы он просто исполнил мое поручение, говоря, что я увижу потом, как мне будет нужно поступить. Он вернулся с ответом, что князь умоляет меня написать ему несколько слов, чтобы он мог выразить те чувства дружбы и уважения, которые он ко мне питает. Я намарала быстро небольшую записку, стараясь быть как можно любезней, и передала ее Рахманову, который взялся вручить ее князю и принес мне самый предупредительный, почти трогательный ответ. Он есть у меня и сейчас.

Я занялась приготовлениями к путешествию с возможно большей энергией. Мой отъезд огорчал Потемкина. Княгиня Долгорукая тоже была расстроена: ей было неприлично одной оставаться в армии. Накануне отъезда я пошла проститься к князю и поблагодарить его за внимание. Я уехала вместе с мужем, очень довольная тем, что мне удалось избавиться от образа жизни, который мне совсем не подходил.

Я вернулась в январе месяце прямо к моей матери, очень обрадованная свиданием с ней. Мой дядя и свекровь приняли меня очень нежно; моя дочь пользовалась великолепным здоровьем и испытывала невыразимую радость.