Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

В ночь с 11 на 12 марта привели один или два батальона Преображенского полка, разместив на дворе и вокруг дворца. Во главе гвардейцев был Талызин⁹⁾. Солдатам сказали, что жизнь Императора в опасности и они идут спасать его. Пален остался с ними. Бен-нигсен, Зубовы, Казаринов, Скарятин¹⁰⁾, три гвардейских офицера, Уваров¹¹⁾ и граф Волконский¹²⁾ поднялись в апартаменты Императора, спавшего в тот момент, когда они хотели войти. Один из гусаров несчастного Императора остановил их. Уваров и Волконский ударили его* Уваров ударил его саблей по голове и заставил дать дорогу. Гусар закричал:

– Спасайтесь, Ваше Величество.

Убийцы вошли. Император, разбуженный криком гусара, вскочил с кровати и спрятался за экран. Они испугались, думая, что он убежал. Но скоро они нашли его, и Беннигсен заговорил первый, объявив ему, что они пришли прочесть ему акт об отрешении его от престола. Император, увидев князя Зубова, сказал:

– И вы также здесь, князь?

Николай Зубов, пьяный и нахальный,* сказал:

– Чего тут церемониться? Лучше прямо идти к делу.

Он бросился на Императора, который хотел бежать в дверь, ведущую в апартаменты Императрицы, но, к несчастью, она оказалась запертой**. Он не мог уйти.

Николай Зубов толкнул его; он упал, ударившись виском об угол стола, и лишился чувств. Убийцы овладели им. Скарятин снял шарф и задушил его. Потом положили его на постель. Беннигсен с некоторыми другими остались стеречь его, а другие предупредили Палена, что все кончено.

Последний послал известить Великого Князя Александра, что он объявлен Императором и ему надо показаться войскам. Приказали солдатам кричать ура их новому Государю.

______________________

* Государь сравнительно незадолго перед этим осыпал его милостями, и в особенности накануне. Примеч. авт.

** У Императора была привычка каждый вечер заставлять дверь, выходившую в апартаменты. Императрицы, из боязни, что она к нему неожиданно войдет. Примеч. авт.

________________________________

Они все спросили, где их отец. Им опять приказали кричать ура; они повиновались с отчаянием, что их обманули.

Императрица Мария проснулась и узнала про эту ужасную катастрофу. Она побежала в апартаменты своего супруга; Беннигсен не пустил ее.

– Как вы смеете меня останавливать? – говорила она. – Вы забыли, что я коронована и что это я должна царствовать?

– Ваш сын, Ваше Величество, объявлен Императором, и по его приказу я действую; пройдите в помещение рядом; я извещу. Вас, когда будет нужно.

Императрица была заперта в комнате вместе с г-жой Ливен Беннигсеном, где и находилась более часа. В это время раскрашивали лицо несчастного Императора, чтобы скрыть нанесенные ему раны.

Великого Князя Александра разбудили между двенадцатью и часом ночи. Великая Княгиня Елизавета, которая и легла всего за полчаса перед этим, встала вскоре после него. Она накинула на себя капот, подошла к окну и подняла штору. Апартаменты находились в нижнем этаже и выходили окнами на площадку, отделенную от сада каналом, которым был окружен дворец. На этой площадке при слабом свете луны, закрытой облаками, она различала ряды солдат, выстроенные вокруг дворца. Вскоре она услыхала многократно повторяемые крики ура, наполнившие ее душу непонятным для нее ужасом.

Она не представляла себе ясно, что происходило, и, упав на колени, она обратилась к Богу с молитвой, чтобы, что бы ни случилось, это было бы направлено к счастью России.

Великий Князь возвратился с самыми сильными проявлениями отчаяния и передал своей супруге известие об ужасной кончине Императора, но не был в состоянии рассказать подробно.

– Я не чувствую ни себя, ни что я делаю, – сказал он. – Я не могу собраться с мыслями; мне надо уйти из этого дворца. Пойдите к матери и пригласите ее как можно скорее приехать в Зимний дворец.

Когда Император Александр вышел, Императрица Елизавета, охваченная невыразимым ужасом, упала на колени перед стулом. Я думаю, что она долго оставалась в таком положении без всякой определенной мысли, и, как она говорила мне, эта минута принадлежала к числу самых ужасных в ее жизни.

Императрица была выведена из забытья своей камер-фрау, которая, вероятно, испугалась, увидав ее в таком состоянии, и спросила, не нужно ли ей чего-нибудь. Она поспешно оделась и в сопровождении этой камер-фрау направилась к Императрице Марии, но у входа в ее апартаменты она увидала пикет, и офицер сказал ей, что не может пропустить ее. После долгих переговоров он, наконец, смягчился; но придя к Императрице-матери, она не застала ее, и ей сказали, что Ее Величество только что спустилась вниз. Императрица Елизавета сошла подругой лестнице и застала Императрицу Марию в передней апартаментов нового Императора, окруженную офицерами вместе с Беннигсеном.

Она была в ужасном волнении и хотела видеть Императора. Ей отвечали:

– Император Александр в Зимнем дворце и желает, чтобы Вы тоже туда приехали.

– Я не знаю никакого Императора Александра, – отвечала она с ужасным криком. – Я хочу видеть моего Императора.

Она поместилась перед дверью, выходившей на лестницу, и объявила, что она не сойдет с этого места, пока ей не обещают показать Императора Павла. Казалось, она думала, что он жив. Императрица Елизавета, Великая Княгиня Анна, г-жа Лйвен, Беннигсен и все окружавшие ее умоляли ее уйти отсюда, по крайней мере, возвратиться во внутренние апартаменты. Передняя беспрестанно наполнялась всяким людом, среди которого было неприятно устраивать зрелище; но ее удавалось отстранить от этой роковой двери только на несколько мгновений...

Каждую минуту прибывали посланные, настоящие и ложные, от Императора Александра, приглашавшие Императрицу Марию отправиться в Зимний дворец, но она отвечала, что не уедет из Михайловского дворца, пока не увидит Императора Павла.

В эту ночь был такой беспорядок, что, когда Императрица Елизавета взяла за талию свою свекровь, чтобы поддержать ее, она почувствовала, что кто-то сжал ей руку и крепко поцеловал ее, говоря по-русски:

– Вы – наша мать и государыня!

Она обернулась и увидала, что это был незнакомый ей офицер, слегка пьяный.

Под утро Императрица Мария пожелала видеть своих детей, и ее провели к ним. Все время сопровождаемая и поддерживаемая Императрицей Елизаветой, она вернулась в свои апартаменты и пожелала говорить с г-жой Пален. Во время этого разговора она заперла Императрицу Елизавету в маленьком кабинете, смежном с комнатой, где только что совершилось преступление. Мертвое молчание, царившее в кабинете, побудило Императрицу Елизавету отдаться своим мыслям, которые никогда не дадут ей забыть этих минут. Она говорила мне, что ей казалось, что самый воздух этого дворца насыщен преступлениями, и она ждала с невыразимым нетерпением возможности уйти из него; но она могла это сделать только после того, как проводила Императрицу Марию к телу ее супруга и поддерживала её в эту тяжелую минуту.

Императрица вместе со всеми детьми со страшным воплем вошла в комнату, где он лежал на своей походной кровати, в своем обыкновенном мундире и в шляпе. Наконец в седьмом часу Императрица Елизавета, вместе со своей первой камер-фрау г-жой Геслер, могла покинуть это место ужаса и отправиться в Зимний дворец. Придя в свои апартаменты, она нашла Императора у себя на диване, бледного, измученного, охваченного припадком скорби.

Граф Пален, находившийся там, вместо того чтобы выйти из комнаты, как это предписывало уважение, отошел к амбразуре окна. Император сказал Императрице Елизавете:

– Я не могу исполнять обязанностей, которые на меня возлагают. У меня не хватит силы царствовать с постоянным воспоминанием, что мой отец был убит. Я не могу. Я отдаю мою власть кому угодно. Пусть те, кто совершил преступление, будут ответственны за то, что может произойти.

Императрица, хотя и была тронута состоянием, в котором находился ее супруг, представила ему ужасные последствия подобного решения и смятение, которое должно произойти от этого в государстве. Она умоляла его не падать духом, посвятить себя счастью своего народа и смотреть на отправление власти как на искупление. Она хотела бы сказать ему больше, но назойливое присутствие Палена стесняло ее откровенность.

Между тем в больших апартаментах собирались для принесения присяги, что и было совершено без присутствия Императора и Императрицы. Императрица-мать приехала в Зимний дворец несколько часов спустя после своих детей.

Через восемь или десять дней после смерти Императора Павла было получено извещение о смерти эрцгерцогини (Великой Княгини Александры) во время родов. Казалось, что такие несчастья так должны были подействовать на Императрицу, что она забудет обо всем, кроме своей скорби. Но Император Павел еще не был погребен, а она уже заботилась обо всем необходимом в подобных случаях, о чем ее сын не говорил с ней из деликатности. Она объявила, что не желает, чтобы для нее составляли особый двор, и получила от Императора согласие, чтобы чины его двора служили также и его матери.

Немного спустя после восшествия на престол Император назначил фрейлиной княжну Варвару Волконскую, первую в его царствование. По обычаю, она получила шифр Императрицы, и все фрейлины Великой Княгини Елизаветы тоже получили шифр Императрицы Елизаветы. В тот же день Императрица Мария, узнав об этом простом и обыкновенном в таких случаях назначении, потребовала от Императора, чтобы впредь все фрейлины и придворные дамы носили портреты и шифр обеих Императриц. Этот случай не имел примера в прошлом, но в то время Императрица могла получить все от своего сына.

Едва прошли шесть недель траура, она стала появляться на публике и делала из этого большую заслугу, постоянно повторяя Императору, что ей многого стоит видеть, хотя бы издали, лиц, про которых она знает, что они принимали участие в заговоре против ее супруга, но что она приносит это чувство в жертву своей любви к сыну.

Она заставила написать с себя портрет в глубоком трауре и раздавала копии всем.

В мае месяце она отправилась в Павловск, оставленный ей, как и Гатчина, по завещанию покойного Императора. Там она вела рассеянный образ жизни, более блестящий, чем в царствование Павла I. Она делала большие приемы, устраивала прогулки верхом. Она разбивала сады, строила и вмешивалась, насколько возможно, в государственные дела.

Эти подробности необходимо привести, чтобы дать понятие о том положении, какое заняла вдовствующая Императрица после смерти своего супруга. Возвратимся к телу несчастного Императора.

Оно было выставлено в Михайловском дворце. Он был раскрашен, как кукла, и на него надели шляпу, чтобы скрыть раны и синяки на голове. Через две недели его похоронили в крепости, и Павел I был положен вместе со своими предками. Весь двор следовал за шествием пешком, также вся Императорская фамилия, за исключением двух Императриц. Императрица Елизавета была больна. Императорские регалии несли на подушках. Обер-гофмейстеру, графу Румянцеву, было поручено нести скипетр. Он уронил его и заметил это, пройдя двадцать шагов. Этот случай дал повод многим суеверным предположениям.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ 1801 – 1802

Энтузиазм, внушаемый Императором Александром, достиг своего апогея. Все его друзья возвратились в Петербург или по собственному почину, или вызванные им. В столицу съезжались, тогда как в конце царствования Павла I она почти опустела от большого количества высланных, а также от боязни этого, приводившей к тому, что многие уезжали добровольно. Анархия заступила место самого строгого правления. Появились вновь всякого рода костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела гусарского офицера, скакавшего верхом по набережной тротуара с криком: «Теперь можно делать все что угодно».

Эта внезапная перемена пугала, но она была основана только на крайнем доверии, внушаемом добротою нового Императора, Съезжались со всех сторон государства, чтобы поглядеть на молодого Государя, любимого внука Екатерины II, воспоминание о которой жило во всех сердцах. Достаточно было одного этого наименования, чтобы привлечь к нему любовь всех подданных. Но все в нем способствовало доведению этой любви до восторженности и вызывало самые сладкие надежды. Восхваляли его добродетели, оправдывали то, что могло в нем не нравиться. Никогда начало царствования не было более блестящим.

Война с Англией, готовая разразиться в конце царствования Павла I, окончилась с момента вступления на престол Императора Александра. Известие об этой перемене не успело предупредить большое морское сражение у входа в Зунде между английским флотом под начальством Нельсона и датским флотом. Датчане, как верные союзники, с большим мужеством защищали вход в Балтийское море. Адмирал Чичагов¹⁾ был послан в Копенгаген, чтобы вести переговоры о примирении, чего легко было достигнуть.

Беклешов был назначен генерал-прокурором вместо Обольянинова, получившего отставку. Князь Александр Куракин остался вице-канцлером. Пален был выслан в свое имение. Князь Зубов, участвовавший в преступлении из низких целей, захотел играть роль, но это ему не удалось, и он удалился в свои богатые владения. Его оба брата остались, как и остальные участники 11 марта.

Кутайсов покинул двор и отправился в Москву. Его низкое поведение во время последних лет царствования Павла заслужило ему общее презрение. Войско было оставлено на том же положении, только переменили форму: уничтожили косы и букли.

Весной в том же году наследная принцесса Баден-ская, мать Императрицы Елизаветы, приехала в Петербург вместе с двумя своими дочерьми: принцессой Амелией и принцессой Марией. Последняя впоследствии вышла замуж за герцога Брауншвейгского и умерла через несколько лет. Двор жил в Каменно– Островском дворце, а я на даче напротив дворца. Все представлялись принцессе Баденской, но я не имела этой чести. Я полагала, что всякая моя попытка, наименее подозрительная, может обратиться в таковую и что было лучше хранить молчание и оставаться в совершенном уединении.

В это время всякое отношение между мною и Императрицей было порвано, и я была в абсолютном неведении относительно всего, что ее касалось. То, что говорили в свете, не внушало мне никакого доверия, и я решилась ждать более счастливого момента, чтобы узнать то, что было для меня дороже моего счастья. Отныне я буду говорить о событиях, свидетельницей которых я была до того момента, когда, приближенная к Императрице, я вновь нашла в ее доверии воспоминание о многих счастливых минутах и забвение многих горестей. Тогда я расскажу то, что она пожелала мне передать о событиях, происшедших за этот долгий период.

Дом графини Строгановой стал одним из наиболее близких графу Толстому, который близко подружился в это время с князем Чарторижским и Новосильцевым²⁾. Их называли: Триумвират. Император особенно покровительствовал Строгановым и часто посещал их. Граф Толстой рассказывал там про меня самые оскорбительные и дурные вещи: я отняла у него жену, я старалась омрачить репутацию Императрицы Елизаветы... Все слушали его, одни по легковерию, другие из низости.

Признаюсь, что часто мое терпение готово было истощиться, но принцесса ободряла меня, смягчая горечь моих страданий и разделяя их.

Торжество графа Толстого достигло своей вершины, когда Императрица Елизавета написала его жене, чтобы она вернулась к ней. Графиня отправилась по приказанию Ее Величества и известила меня о своем возвращении, сообщая мне, что былр его причиной и что она ответила. Она приехала незадолго до отъезда принцессы Тарант, покинувшей Петербург в августе месяце. Я написала Толстой, чтобы она приезжала ко мне, только после того как она побывает при дворе, на случай, если там у нее что-нибудь вырвется по поводу меня, никто не мог бы подумать, что это продиктовано мною.

С крыльца моего дома был виден дворец и окна апартаментов Императрицы. Я знала, что там находится Толстая, и смотрела туда со смешанными чувствами, которые я не сумею объяснить.

Наконец, .графиня приехала ко мне, но счастье видеть ее было отравлено тем, что она рассказала мне про Императрицу.

Когда Толстая попросила позволения оставить ее, чтобы поехать ко мне, Ее Величество удивилась, что Толстой пришла в голову эта мысль.

– Как, – сказала она, – вы отправляетесь к графине Головиной?

– Да, Ваше Величество; она осталась моей подругой; никогда я не забуду того, что она для меня сделала и сколько вытерпела из-за меня. Признаюсь, я очень удивлена переменою Вашего Величества к ней.

– Ну вот, – возразила Императрица, – разве вы забыли историю с Ростопчиным?

Эта история была для меня тогда загадкой, объяснившейся много лет спустя. Нет ничего проще не знать о том, чего никогда и не думал совершать.

Графиня Толстая употребила все средства, чтобы ее муж опять стал бывать у нас, но это ей не удалось. Он отвечал ей, что Императрица Елизавета ему особенно запретила это.

Однажды вечером, в девятом часу, я была одна у себя в большой гостиной, дверь которой была открыта на перрон. Я видела между колонн перрона, как спокойно текла река. Вокруг меня царило молчание, но мое сердце страдало и находило мрачный оттенок в этом покое, слишком противоречившем моим чувствам. Мой муж и г-жа де Тарант гуляли; дети собирались спать; я была в глубоком одиночестве. Вдруг я услыхала топот лошадей. Я вышла на перрон и увидала Императрицу, ехавшую верхом, в сопровождении нескольких всадников. Она, заметив меня, пустила лошадь галопом и отвернула голову. У меня упало сердце. Я прислонилась к колонне и следила за ней взором, пока она не скрылась из виду. «Тебя презирают, обвиняют, быть может, ненавидят, – говорила я себе, – и все-таки ты любишь по-прежнему, как если бы ты была любима». Я смотрела на небо, прося Бога сжалиться надо мной. Слезы текли у меня из глаз и облегчали подавленное состояние моего сердца.

Двор отправился для коронации в Москву, Толстая последовала за ним. Согласно желанию своей матери, г-жа де Тарант обратилась за разрешением съездить в Париж, чтобы повидаться с матерью, и получила его.

Расставаясь с г-жой де Тарант, я живее, чем обыкновенно, чувствовала всю величину моих страданий. Она уехала 5 сентября, взяв с моего мужа торжественное обещание, что он привезет меня во Францию. Он согласился без труда. Его здоровье требовало особенного лечения, и воды ему были необходимы. Я тоже страдала от особых болей, постоянно возобновляющихся. Нервные припадки моей бедной матери окончательно расстроили мое здоровье. Это путешествие было необходимо. Но мысль расстаться с матерью была слишком тяжелой для меня и не позволяла мне думать об отъезде. Муж, к которому она питала материнскую любовь и который заслужил это своей заботой о ней и преданностью, преодолел все эти препятствия, убедил ее поехать вместе с нами. Она согласилась, и было решено, что в начале лета 1802 года мы уедем из России. Уверенность в этом возвратила мне мужество. Я чувствовала необходимость покинуть места моих страданий.

Я вернулась в город. Отсутствие г-жи де Тарант вызывало у меня чувство ужасной пустоты. Двор возвратился, и также Толстая. Однажды вечером она явилась ко мне как снег на голову; я была очень удивлена и в то же время довольна видеть ее. Поведение ее мужа нарушило наши обычные отношения. Она уже не бывала у меня каждый день. Он пожелал, чтобы она делала приемы и устраивала балы. Он предложил ей пригласить меня, но Толстая, зная меня хорошо, ответила, что я не соглашусь.

Она на некоторое время отдалась светской жизни. Но такое положение вещей не могло продолжаться долго, ее прекрасная душа чувствовала потребность в занятии, более достойном ее. Однажды вечером она пришла ко мне и сказала, что хочет поговорить со мной и желает быть уверенной, что нам не помешают. Мы условились, что на следующий день после обеда я закрою свою дверь для всех. Она пришла. Мы уединились в моем кабинете; и там она сделала мне самое искреннее признание о состоянии своего сердца, об его муках и минувших ошибках. Она прибавила:

– Вы знаете, что ваша нежная заботливость обо мне и искренняя дружба не могли развязать цепей, которыми опутала меня страсть. Но Бог сжалился надо мной. Когда я достигла вершины ослепления, тот, кто был его предметом, сам разрушил его. Известие об его браке открыло передо мною пропасть, в которую я собиралась бросаться. Я была в отчаянии и обратилась за помощью к духовному отцу: он очистил мое сердце, и я испытывала только любовь и благодар ность к нему за то, что он для меня сделал. Я прошу у вас прощения, что обманула вас. Я сказала, расставаясь с вами, что я излечилась от своей страсти, на самом же деле я только и думала, чтобы удалиться от вас и последовать за тем, кого я не имела права любить. Пусть это признание возвратит мне ваше доверие, и наша дружба будет основана только на религии; она будет чистой и вечной, и Бог сам благословит ее.

Легко понять, что я была глубоко тронута. Торжество добродетели дает испытывать истинное успокоение счастья. Восторженность и мечтание могут создать только химерическое положение. Одно является образом нетленной истины, другое же представляет собой тревожный сон, смущает наш покой. Победа над собою есть самая прекрасная изо всех побед; она уничтожает в нашей душе лживые стремления, которые мы стремимся осуществить, заполняя прошлое опасными воспоминаниями, опьяняющими нас и заглушающими рассудок. Мы должны их вызывать в себе только с целью упрека, вместо того чтобы лелеять их. Нельзя считать себя вылеченным, пока воспоминание об ошибке не доставляет муки. Мысли, как растения, посаженные в различные времена года: с постоянной заботой надо следить за их ростом и удалять сорные травы. Мой муж, рассчитывая уехать на семь лет, просил Государя купить наше имение против Каменного Острова. Государь очень милостиво согласился на это, и имение было продано. Если бы у меня был решающий голос в семейных делах, мы не продали бы его. Но муж был так несчастен, так возмущен всем происшедшим, что он готов был развязаться со всем своим имуществом.

Я аккуратно получала известия от г-жи де Тарант. Она писала ежедневно, в то время как меняли лошадей, и не переставала заниматься мной. С тех пор, как Толстая призналась мне во всем, я чувствовала себя легче с нею, и она возвратила мне свою прежнюю любовь. Я была также счастлива от мысли, что вновь нашла свою старинную подругу.

Наконец наступил май месяц. Мы должны были уехать в начале июня. За две недели перед нашим отъездом у португальского посланника был бал. Там должен был присутствовать двор. Муж сказал Толстой, тоже приглашенной туда, чтобы, если представится благоприятный случай, она попросила для него у Государя особой аудиенции, чтобы проститься с ним и поблагодарить его за все милости.

Толстая с готовностью взялась за это поручение. Танцуя полонез с Государем, она сказала ему:

– Ваше Величество, я обращаюсь к вам с просьбой о милости: граф Головин желал бы представиться Вам в особой аудиенции, чтобы поблагодарить Вас и проститься с Вами. Разрешит ли это Ваше Величество?

– Пусть приходит, – отвечал Государь, – с удовольствием; пусть приходит завтра в двенадцать часов дня ко мне в кабинет.

Толстая с радостью сообщила нам этот ответ. Муж отправился к Государю в назначенное время. У них было объяснение так же интересное, как и трогательное. Муж просил прощения у него, что так резко покинул двор, просил судить о нем не по словам его, а по поступкам, и особенно не считать дурными причины его действий в различных случаях. Государь обвинял себя в том, что он тоже был не прав. И все кончилось между ними наилучшим образом.

Выйдя из кабинета Государя, муж встретился с Толстым, который ничего не знал о происшедшем и был крайне удивлен. Он спросил у Государя, по какому случаю был у него граф Головин. Государь, не желая вовлечь графиню Толстую в какую-нибудь историю, ответил, что он встретил мужа на прогулке и предложил ему зайти. В тот же вечер Государь рассказал об этом Толстой, но она ответила, что предосторожность его Величества была бесполезной, что она не скрывает от мужа чувств, которые она сохранила к своим друзьям, и что если граф Толстой был неблагодарен и несправедлив, то это не причина, чтобы и она была такой же.

Я поручила тоже Толстой заявить о моем прощальном представлении ко двору. Императрица Елизавета выразила желание принять меня вместе со всеми, но графиня Толстая сказала ей, что было бы справедливым принять меня в особой аудиенции. Ее Величество согласилась под условием, что Толстая также приедет со мной.

Я отправилась в кабинет Ее Величества в семь часов вечера. Я была взволнована до глубины души. Нет ничего ужасней, как носить маску, когда совсем не заслужил этого. Рядом с Государыней была ее сестра принцесса Амелия, которую принцесса-мать оставила в Петербурге. Разговор был незначительным и носил оттенок стеснения. Эта сцена, очень тяжелая для меня, продолжалась около получаса. Я сказала Толстой, что довольно было злоупотреблять позволением Императрицы и что мне пора уходить. Ее Величество сказала мне несколько слов относительно моих проектов путешествия. Я простилась с ней и ушла, чувствуя себя более несчастной, чем когда я пришла. Если бы она могла прочесть в моей душе, она пожалела бы о совершенной ею несправедливости.

Но оставим это тяжелое время, которое я должна вспоминать с благодарностью. Оно показало мне всю величину моей привязанности к Императрице, и я узнала, как много может вынести преданное сердце. Было бы трудно мне перемениться. Я слишком хорошо узнала Императрицу, чтобы разлюбить ее. Я лучше согласилась бы вдвойне страдать, чем потерять чувство, которое я к ней питала. Оно было необходимо моему сердцу. Ее обманули, все обстоятельства, казалось, содействовали тому, чтобы приписать-мне самую ужасную вину. Государыню окружили мои враги, и мое добровольное и одновременно вынужденное молчание предоставляло свободное поле действий моим недоброжелателям.

Надо было отправиться в Павловск, чтобы проститься с Императрицей-матерью. Я обедала там, как это было принято. Во время приема Императрица Елизавета подошла ко мне с холодным видом и сказала мне:

– Мне кажется, что графиня чувствует себя хорошо сегодня.

Ее вид оскорбил меня.

– Действительно, – отвечала я, – я чувствую себя гораздо лучше с того момента, как у меня явилась уверенность в том, что я уеду отсюда.

Так мы простились.

Накануне моего отъезда графиня Строганова заехала проститься со мной.

Я проводила ее после визита, и мы остановились у окна. Улица была наполнена всякого рода экипажами. Направлялись в театр, находившийся против моего дома. В то же время следовало похоронное шествие, среди четырех рядов карет, спешивших и старавшихся разъехаться. Это была поразительная картина: нетерпеливое стремление наслаждаться и неизбежный конец.

В то время как мы наблюдали этот контраст, до нас долетели звуки священных песнопений из домовой церкви моей матери, где служили напутственный молебен.

Все это могло навести на размышления и расположило графиню Строганову сообщить мне свои мысли и горячо уверять меня в том, что она жалеет о моем отъезде и будет вспоминать меня.

– Я буду говорить с вами, г– ответила я, – с откровенностью умирающей. Разлука во многом походит на смерть. Можно ли знать наперед, удастся ли увидаться? У себя в доме вы позволяли моим врагам рассказывать несправедливые вещи про меня. Вы не можете этого отрицать.

– Но я ничего не говорила про вас.

– Вы терпели эти оскорбительные для меня речи и никогда не защищали меня, тогда как вы вполне уверены, что я их не заслуживаю. Я не питала к вам злого чувства за это и не платила тем же. Визиты Государя к вам доставили повод многим разговорам. Я защищала вас и заставляла молчать всех, кто мне говорил об этом.

Мы уехали из Петербурга восьмого июня 1802 года после обедни. Все наши люди плакали. Я старалась, насколько возможно, скрыть это от матери. Толстая провожала нас до Ропши, Императорского имения, где мы провели целые сутки. На следующий день, рано, мы отправились в путь, нежно простившись с Толстой.. Я ехала в карете вместе с матерью, с моей младшей дочерью шести лет и сестрой, ее гувернанткой Генриеттой, которую моя мать очень любила. В другой карете был мой муж со старшей дочерью, гувернанткой и хирургом. Потом ехали две горничных и двое слуг.

Я не буду говорить об Эстонии, ни об ее диких жителях, говорящих на непонятном языке и не имеющих облика человеческого. Мы провели тридцать шесть часов в Нарве, чтобы дать отдохнуть моей матери. Все мои заботы были отданы ей, и я очень боялась, как бы ее нервные припадки не повторились в дороге. Иногда мы продолжали наше путешествие и ночью, останавливаясь только в больших городах. Я вспоминаю, что, проезжая через маленький городок в Ливонии, я услыхала похоронный звон. Я увидала готическую церковь в виде башни, вырисовывавшуюся в туманном небе. Ветер громоздил облака; все в природе говорило о смерти. Немного далее я увидала печальную процессию, медленно шествовавшую с гробом к кладбищу, чтобы положить покойника в его последнее жилище. Я старалась скрыть это печальное зрелище от моей матери и успокоилась только тогда, когда мы выехали на большую дорогу.

Мы остались на два дня в Риге, погода была великолепной, и я осматривала город вместе с г-жой Больвилье, дочерью г-жи Убриль, старой знакомой моей матери, которая с удовольствием увиделась с ней. Г-жа Убриль занимала мать «о время моего отсутствия. Я выстояла обедню для матери, потом срисовала великолепный вид с моста, и, увидев на обратном пути в гостиницу католическую Церковь, я спросила у моей спутницы, можно ли туда войти сейчас.

– Всегда, – ответила она, – её никогда не запирают.

Я была поражена бедной простотой этой церкви. Священник стоял на коленях, погруженный в умственную молитву. Невольно я тоже опустилась на колени, устремив взор на большой крест, стоявший на алтаре. Тишина и спокойствие, окружавшие меня, наполнили мою душу небесным чувством. С сожалением я встала, чтобы уходить. Священник также встал. Я спросила у него, нельзя ли получить маленьких образков. Он принес мне их. Я предложила ему деньги, от которых он отказался, и я опустила их в церковную кружку. Я возвратилась домой с внутренним спокойствием, которого я давно не испытывала.

Я никогда не забуду этой церкви.

В Кенигсберге мы остановились в гостинице Золотого Орла. Я увидала слуг, одетых в траур, и узнала,-что португальский посланник де Низа, уехавший из Петербурга на несколько дней раньше нас, остановившись в этой гостинице, заболел оспой и умер. Возвращались с его похорон. Мы ночевали в комнате, находящейся рядом с помещением, которое он занимал. К счастью, никто из нас не боялся ни оспы, ни привидений.