Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Я спала в кабинете вместе с младшей дочерью, рядом с комнатой моей матери. На стенах нашей комнаты было два больших портрета во весь рост и в натуральную величину: Фридриха II и его отца. Моя крошка не могла заснуть, беспрестанно повторяя:

– Мама, я не могу закрыть глаз: у этих двух королей такие большие глаза, и они все смотрят на меня.

Железная доска, в которую в Кенигсберге ударяют для обозначения часов, совершенно лишила меня сна; но моя мать спала, и этого было достаточно для меня, чтобы быть покойной. На следующий день мы уехали после обеда, и среди великолепной ночи мы проезжали через прекрасные леса Пруссии. Луна чудно светила, и на этот раз мне не так докучала медленность прусских почтарей. Прислонясь к окну кареты, я дышала чистым воздухом и смотрела на длинные тени дерев и любовалась мягким светом луны, отражавшимся в чаще дубов. Дорога была песчаной, и почтари шли пешком; по временам они трубили в рог, и звуки вызывали далекое протяжное эхо; вокруг меня все спало, и я бодрствовала наедине с моим сердцем.

Как ни чувствуешь себя несчастным в своей стране, нельзя равнодушно покинуть ее. Оттуда вырываешь себя, а не уезжаешь, и всегда чего-то не хватает счастью, которым наслаждаешься вне ее: родных могил, родины и отечества, так близкого сердцу.

За два дня до приезда в Берлин моя старшая дочь захворала. Прибыв туда, мы ее уложили в постель. Горячка проявлялась в тоске: все предвещало тяжелую болезнь. Пригласили доктора Гуффеланда; его лечение и наши заботы помогли больной, и она, казалось, стала поправляться. Но все-таки невозможно было оставаться в гостинице, где постоянный шум табльдота, приезжавших и уезжавших, а также пение, продолжавшееся до поздней ночи, совершенно не давали нам покоя. Мы искали помещения и нашли его в частном доме, на Липовой Аллее. Мою дочь пришлось перенести туда на носилках, и, так как она чувствовала себя лучше, то эта переправа очень забавляла ее. Но через два или три дня она захворала еще сильнее. У нее открылась нервная горячка самого острого характера. Мое беспокойство достигло крайней степени, муж был в отчаянии, и я старалась, насколько возможно, скрыть опасность, которую я так ясно видела. Понимая в пульсе, я отдавала точный отчет Гуффеланду в переменах болезни. Пульс стал перемежающимся; беспокойный бред возобновлялся каждый вечер. Я пррводила ночи около дочери, и душа моя страдала больше, чем мое бедное тело. Нравственная боль заглушает физическую, но, что меня особенно утомляло, это дыхание моей дочери. Я дышала так же, как она, не будучи в состоянии воспрепятствовать этому.

Я просила доктора признаться мне, насколько велика опасность. Он сказал, что она была очень сильно больна и что он видит только одно средство: ванну. Если она вынесет ее без конвульсий, то есть надежда, но при малейших нервных судорогах все будет кончено.

Я скрыла это печальное и тягостное опасение от матери и мужа, и мы условились с Гуффеландом, что ванна будет приготовлена без промедления.

– Я отправляюсь сейчас к королеве, – сказал он, – от нее я приеду прямо к вам.

Я предложила матери прогуляться с моей младшей дочерью и Генриеттой. Я села у письменного стола перед постелью моей дочери, в то время как гувернантка и обе горничные готовили ванну. Я подперла лицо руками, не имея мужества повернуть голову в сторону дочери. Мой взгляд упал на «День Христианина», книгу, которую учитель моих детей, аббат Шанк-ло, подарил мне на память при отъезде. Я открыла ее и увидала следующие строки:

«Боже, я хочу того, что Вы хотите, потому что Вы этого хотите и так же, как Вы этого хотите».

Эти слова были для меня Божественным светом и приказанием покорности. Я повторяла эту молитву несколько раз со все возрастающей горячностью и достигла такой силы в принесении Богу этой внутренней жертвы, что упала на колени. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Когда принесли ванну, я встала и бросилась в другую комнату; рыдания душили меня. Дрожа, я закрыла дверь и приложила глаз к замочной скважине. Я видела, как опускали мою дочь в ванну: ее спутанные волосы и открытый рот еще более увеличивали ее худобу. Внутри меня все упало.

Едва она села в воду, как я услыхала ее слова:

– Боже, как хорошо я себя чувствую. Можно мне остаться в воде?

Эти слова произвели на меня невыразимое действие. Я была вне себя и выбежала навстречу подходившему Гуффеланду. У него вырвалось радостное восклицание, когда он услыхал меня.

– Это чудо! – сказал он.

В это тяжелое для меня время я каждый вечер садилась у окна, чтобы дышать тихим и чистым воздухом ночи. В темноте я слышала шаги гуляющих и зву«и шарманки, сопровождаемые чистым звучным голосом. Скорбь сердца так безусловна, что все не относящееся к ней делает ее еще более острой и мучительной.

Наконец моя дочь совершенно выздоровела, и радость заступила на место самой жестокой тоски.

Я отправилась на чай к баронессе Крюденер³⁾, жене нашего поверенного в делах, доброй и превосходной женщине, засвидетельствовавшей мне трогательное участие. При втором моем визите к ней я застала у нее гостей: пожилую особу, добрую и любезную баронессу Лефорт, мать г-жи де Серторис, камер-фрау княгини Луизы Радзивилл⁴⁾, графиню де Неаль с дочерью, первая была дама свиты принцессы Прусской, супруги Фердинанда Прусского, вторая – дама свиты княгини Луизы. Они все были очень предупредительны со мной. Баронесса Крюденер была подругой княгини Барятинской, матери графини Толстой. Она подошла ко мне и много говорила со мной о семействе моей подруги, об ее истории с мужем и о письме, которое ей написала Императрица, приглашая вернуться в Россию. Она пыталась заставить меня разговориться, стараясь узнать, действительно ли я была причиной разлада семейства Толстых и в полной ли я немилости у Императрицы. Я не удовлетворила ее любопытства ни в чем. Я слушала ее, но с таким видом, чтобы дать понять ей, что я не дарю своего доверия первому встречному в городах, через которые я проезжаю.

Графиня де Неаль заехала ко мне пригласить меня прогуляться в Бельвю, имение и замок, в котором жила принцесса Прусская с дочерью и двором. Я приняла это предложение и поехала туда к ней. Мы гуляли в довольно красивом саду, но в котором нет ничего замечательного, кроме цветов, которые разводит сама принцесса. Когда проходили мимо дворца, на балконе я увидала принцессу, она сошла вниз и очень любезно пригласила меня зайти к ней. Я познакомилась с княгиней Луизой, милой, умной женщиной, полной прелести. Я видела также ее брата принца Луи. Принцесса провела меня в апартаменты ее сына, он с замечательным талантом играл на клавесине. Через некоторое время я простилась с Их Высочествами. Я ничего не говорю про самого принца Фердинанда, чтобы избежать смешных и глупых подробностей. У его младшего сына довольно красивое лицо, но он неприятен и пошл.

Княгиня Луиза сама зашла ко мне на другой день, чтобы спросить меня про здоровье дочери и пригласить к себе на вечер следующего дня. Когда я пришла к ней, она сидела одна в очень маленьком кабинете и вышивала на пяльцах. Мы много и очень приятно разговаривали. Разговор, не основанный ни на доверии, ни на особом интересе, должен носить отпечаток естественности и известной непринужденности. Княгиня Луиза располагает этими качествами. Она ведет разговор с деликатностью и тактом, придающими ему приятность и прелесть: милые пустяки, составляющие достояние хорошего общества.

Во время нашего разговора я заметила, что княгиня иногда тревожно прислушивалась к какому-то шуму, который был слышен по временам. Я узнала потом, что ее мать постоянно находилась на стороне. Эта принцесса была очень требовательна и ревновала к знакам уважения, которое оказывали ее дочери. Княгиня Луиза боялась, чтобы она не пришла нас прервать. Ее дети прелестны, в особенности маленькая девочка по имени Пулу, впоследствии умершая.

Выздоровление моей дочери шло долго. Мы пробыли около двух месяцев в Берлине. Я часто виделась с княгиней Луизой за это время, а у ее матери была только перед отъездом, чтобы проститься. Я не хотела представляться ко двору, не чувствуя склонности к туалету и к стеснениям.

Сезон вод уже прошел, и мы решили прямо отправиться в Париж. Мы провели три дня в Лейпциге во время ярмарки. У нас было прелестное помещение, где моя мать чувствовала себя хорошо. К моей дочери заметно возвращались силы. Я осматривала гулянья и лавки вместе с мужем и младшей дочерью, приберегая на следующее утро прогулку, особенно интересную для меня. На другой день я встала рано утром, взяла с собой альбом для эскизов и отправилась вместе с Генриеттой и слугой, бывшим при квартире, на розыски дома, где умерла г-жа де Шенбург. Накануне своей смерти она приказала отнести себя на террасу, покрытую цветами, которые она велела собрать для своей матери.

Я видела эту террасу и цветы: это были уже другие, но, быть может, они расцвели на тех же стеблях. Они привлекли мое особое внимание, и я не могла оторвать от них глаз. Я чувствовала, что моя душа совершенно переполнена. Смерть может похитить у нас, кого мы любим, но выражение чувства угаснет только вместе с нами.

Я с трудом оторвалась от этой террасы и пошла срисовать вид с моста, перекинутого через ров, которым окружен город. Зубчатая стена была великолепна освещена. Облокотясь на перила, я пыталась срисовать ее, когда незнакомый голос, обращаясь ко мне, сказал:

– Сударыня знает по-французски?

Я обернулась и увидела человека, повторившего тот же вопрос. Я ответила утвердительно.

– Позвольте вас предупредить, – продолжал он, – что часовой и солдат, которые стоят там, принимают вас за французского шпиона и постараются ознакомиться с планом, который вы снимаете.

Я поблагодарила незнакомца, уверяя его, что я ничего не боюсь. Я спокойно продолжала свою работу, из предосторожности только подошла к часовому, чтобы он мог удостовериться, что мне нечего было скрывать. Действительно, по моему спокойному виду он убедился, что я не делаю ничего подозрительного, и меня больше не беспокоили.

Мы проезжали по Верхней Саксонии в прекрасную погоду. Эта страна великолепна. Пройдя целую ночь, почтари остановились около красивого домика, помещавшегося на фаю большого леса. Мы вошли в этот дом, состоявший из трех или четырех комнат и владельцем которого был один крестьянин. Гостиная была украшена несколькими портретами, так странно нарисованными, что они вызывали удивление. Каждое лицо было изображено только с одним глазом, господин смотрел в зрительную трубу, дама держала перед собою попугая так, что он заслонял ей глаз, у другой то же самое производила ветка розы, наконец, третья закрывала глаз лимоном. Это была семья кривых.

Мебель была обита ковровой материей, на которой был изображен брак Товия. Наружная стена дома была покрыта шпалерами персиков и винограда. Я пошла прогуляться в лес с мужем и младшей дочерью; желая пройти часть пути пешком, мы приказали, чтобы экипажи нагнали нас, когда они будут готовы. Едва мы прошли сто шагов, нам попался огромный дуб с необычайно толстым стволом. Вокруг него была устроена скамья, предназначенная, вероятно, для отдыха путешественников. Над скамьей кора дуба была покрыта надписями на всех европейских языках. Сколько имел и различных мыслей начертано там; какие различные намерения внушили здесь оставить воспоминание лицам, которые никогда не видели друг друга и, вероятно, никогда не увидятся. Этот лес привел меня в восхищение. Я видела, как солнце поднималось из-за гор и его блестящие лучи обливали их всеми цветами опала.

Красоты природы имеют огромную власть над нами; надо быть лишенным их, чтобы оценить, какое он для нас имеет значение. Восхищаясь чудесами творения, трудно забыть о Творце, и все, что может привести нас к Нему, есть главное из благ.

Тюрингия – красивая страна, хорошо обработанная. Проехав через нее, мы отправились во Франкфурт, куда и приехали вечером. Мы остановились в большом павильоне, окруженном садами. Ярмарка только что началась, и.нас предупредили, что мы не получим лошадей ранее, как через три дня, ввиду большого стечения народа, наполнявшего в это время город. Старый граф Нессельроде⁵⁾ тотчас же сделал нам визит, рассказал нам массу новостей, предложил мне свои услуги и вызвался сводить меня на ярмарку. Мы все отправились туда на следующий день.

Лавки устроены внизу квадратной площади, окруженной многоэтажными домами. Туда входят через особую калитку. Магазины прекрасны и в изобилии снабжены парижскими товарами. Я купила книг и альбом оригинальных рисунков в магазине Артария. Я не буду подробно говорить ни о Дармштадте, ни о прекрасном местоположении Гейдельберга, ни о других городах, которые я лучше видела на обратном пути, и между ними Раштадт. Уезжая из последнего, я с живейшим интересом посмотрела на дорогу, ведущую в Карлсруэ, постоянную.резиденцию вдовствующей принцессы Баденской. Я избегала ее из чистой скромности, боясь, что, если я буду представлена ей, это повлечет за собой различные предположения. Я также не хотела, чтобы Императрица Елизавета могла подумать, что я желала объясниться с ее матерью.

Также вечером мы приехали в Страсбург. Въехав во двор отеля Духа, где мы должны были остановиться, я увидела, как какая-то дама поспешно подошла к моей карете и открыла дверцу. Каково же было мое удивление, когда я узнала г-жу Кушелеву⁶⁾, интересную особу, которую я нежно любила. Я стремительно бросилась в ее объятия в восхищении, что вижу ее. Всегда испытываешь удовольствие, встречая соотечественников за границей.

Мы провели.вместе четыре дня. Наши помещения были разделены только запертой дверью, и мы открыли ее с общего согласия. Вместе с г-жой Кушелевой был ее сын. Тогда он был прекрасным молодым человеком. Он служил мне как чичероне и показал мне город, собор, памятник маршалу Саксонскому и рыцаря вместе с его дамой в гробах, наполненных винным спиртом. К несчастью, с тех пор молодой Кушелев очень переменился. Он ускорил смерть своей матери бесчисленными огорчениями.

Рядом с нашим помещением, с другой стороны, жила герцогиня д'Эсклиньяк, побочная дочь принца Ксавье и сестра шевалье де Сакса, убитого на дуэли князем Щербатовым. Я слышала, как она спорила со своей горничной тоном маркизы из комедии, а та отвечала ей, как настоящая субретка:

– Mademoiselle, вы не правы!

– Герцогиня ошибается, и т. д....

Я рассталась с г-жой Кушелевой, надеясь с ней увидеться в Париже. Мы в течение часа поднимались на прекрасную Савернскую гору, очень разнообразную в отношении природы. Вид, открывающейся с ее вершины, очень богат.

Как только я въехала во Францию, желание видеть г-жу де Тарант стало чувствоваться живее. Мы ехали теперь гораздо скорее. Езда на почтовых во Франции превосходна, почтари услужливы и аккуратны. Я находила гостиницы превосходными: хорошие обеды, хорошие вина, проворные слуги, добрые и веселые люди. Только в Нанси или в Мо я заметила проявление революционного духа. Прогуливаясь в одном из этих городов, пока меняли лошадей, я встретила двух или трех молодых людей, которые закричали мне:

– Ай, ай, теперь больше не носят шлейфов, потому что больше не существует пажей, чтобы носить их!

– Вы ошибаетесь, господа, я не француженка, я – русская; мы не проливали кровь своих монархов.

Они замолчали и поспешили удалиться.

Мы подъехали к заставе Парижа в два часа ночи. В то время как осматривали наш паспорт; я услыхала прелестную музыку: на лужайке танцевали контрданс. Я попросила у моей матери позволения пересесть в карету мужа, а на мое место посадить старшую дочь. Мою душу осаждала толпа различных чувств. Сердце радостно билось при мысли, что я увижу г-жу де Тарант, и от волнения перед этим великим городом.

Ворота Сен-Мартен всколыхнули много мыслей и воспоминаний в моей душе. Я вспомнила все то, что слышала от моего дяди, который провел столько лет в этом огромном городе. Идея революции, шум, крики, грохот телег, бубенчики лошадей, бродячие музыканты, эта масса народа, который не идет, а бежит, стремится, крики разносчиков и совокупность тысячи вещей, очень незначительных в отдельности, произвели на меня совершенно особенное впечатление.

Только там действительно видишь суету и волнение мира. Мы проехали через-мост Рояль в Сен-Жерменское предместье, особый квартал, где находятся старинные дома дворянских семейств. Въехали на улицу дю-Бак, не зная, куда направиться. Какая-то добрая женщина указала нам дом Кассини на улице де Бабилон. Мы постучались в большие ворота под домом, они открылись, и мы увидали красивый квадратный двор, украшенный шпалерами винограда. Мы увидели освещенное помещение. Камердинер и два лакея вышли нам навстречу с фонарями. Муж с детьми и с моей матерью направились в дом. Я осталась на дворе, ожидая г-жу де Тарант, находившуюся в двух шагах у г-жи де Люксембург. Ее пошли известить.

Это было 3 октября. Была темная и теплая ночь. Ворота открылись, г-жа де Тарант поспешно вошла, и мы бросились в объятия друг друга.

– Что вы делаете здесь? – спросила она.

– Дожидаюсь вас, – отвечала я, – чтобы вы сами показали мне, как позаботилась о нас ваша дружба. Я буду наслаждаться вдвойне.

Ужин был сервирован с изящной простотой. Помещение матери было в нижнем этаже, и она казалась довольной. Мое помещение, а также мужа и детей было на антресолях, очень красиво устроенное. Мы были очень довольны, что всем обязаны нашему превосходному другу. Только она одна не находила все достаточно удобным.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1802

На другой день я увидала наш красивый маленький сад. Потом г-жа де Тарант поспешила познакомить меня со своими родными. Герцогиня д'Юзес, ее сестра, была в Париже вместе со своим мужем, которого я видела еще в Петербурге, когда он приезжал туда, провожая г-жу де Тарант из Лондона. Герцогиня де Шатильон находилась в замке Видевиль в восьми лье от Парижа. Она приехала через день вместе со своей внучкой, м-ль д'Юзес. Я поехала ей навстречу до Версаля. Она дружески приняла меня и подарила мне букет цветов из ее сада.

Через два дня граф де Караман, друг моего дяди, сделал нам визит и привел с собой трех дочерей: виконтессу де Сурш, виконтессу де Водрейль, графиню де Барши и свою внучку м-ль де ла Фарра. Мы быстро познакомились, и через час мы чувствовали себя так же легко, как если бы мы были знакомы всю жизнь. Г-жа де Сурш обратила на это мое внимание.

– Очень просто, – отвечала я, – мне недоставало только соприкосновения с вами.

Г-жа де Тарант привела меня в отель де Шаро. В это время там жили только графиня де Сент-Альде-гонде и графиня де Беарн. Маркиза де Турцель, их мать и их сестра, герцогиня де Шаро находились в деревне. Г-жа де Сент-Альдегонде приняла меня с простотой и естественностью, быстро разрушающей чувство неловкости при первом знакомстве. Но г-жа де Беарн во все время визита сохранила холодную вежливость с оттенком наблюдательности. Я редко встречала лиц, более интересных и добродетельных.

Г-жа де Шатильон и г-жа де Тарант отвезли меня к г-же де Клермон, к принцессе де Тэнгри и к графине де Люксембург, жившей в одном доме со своей сестрой, графиней де Монморанси-Танкарвиль. Мы были также у герцогини де Жевр, последней из рода Дюге-склен, у герцогини де Бетюн, тетки по отцу г-жи де Тарант, там жила ее внучка Евгения де Монморанеи.

Герцогиня де Бетюн приняла меня в своей малиновой спальне. Она сидела в большом кресле. Рядом с ней была шифоньерка, а на коленях у нее мопс.

Я познакомилась также с графиней де Шуазель и с графиней де Серан, ее сестрой. Число моих знакомых с каждым днем увеличивалось. Везде с интересом принимали подругу г-жи де Тарант. Г-жа де Турцель возвратилась из имения с остальным семейством. Герцогиня де Шаро тотчас же приехала ко мне и очень предупредительно пригласила меня к ней в пятницу, день, в который принимала ее мать.

Эта интересная и почтенная семья собралась в одном доме. Я была там с г-жой де Тарант и видела много дам прошлого режима, между прочими герцогиню де Дюрас, принцессу де Шиме, ее подругу в течение сорока лет, и принцессу де Леон, belle-soeur г-жи де Танкарвиль.

В это время Бонапарт был первым консулом, и у него был двор в Тюэльри. Общество, в котором я вращалась, было ярким контрастом с тем, которое можно было встретить за мостами. Это была квинтэссенция старинного дворянства, сохранившего свои убеждения и пострадавшего от революции. Душа и сердце отдыхали среди этого редкого общества; ум наслаждался тем, что его окружало; тон, прелесть и, в особенности, принципы привлекали, очаровывали и заставляли испытывать наслаждение верности вместе с самой естественной любезностью.

Со мной обращались, как с сестрой, в отеле де Шаро и уде Караман. Друзья той и другой семьи осыпали меня любезностями. Мое самолюбие могло бы быть польщено, если бы у меня было время об этом подумать. Но моя душа была слишком глубоко тронута, чтобы я могла думать о себе.

Граф Марков

¹⁾

, наш посланник в Париже, заявился ко мне, чтобы спросить, какого шестнадцатого» я желаю представиться первому консулу.

– Вы меня удивляете, – отвечала я. – Неужели вы думаете, что я отправлюсь ко двору этого короля Пето? Я приехала сюда вовсе не для того, чтобы унижаться.

– Да, но если вы не будете представлены, это будет очень заметно. Все ваши соотечественники были представлены; англичане, поляки, немцы – все представляются при приезде.

– Хотя бы и китайцы были в их числе, я все равно не буду представляться.

– Вы нанесете вред г-же де Тарант; подумают, что это она советует вам так поступать, и у вас будет столько неприятностей, что вам придется уехать из Парижа.

______________________________

* Бонапарт принимал желающих представиться ему 16-го каждого месяца. Примеч. авт.

____________________________

– Я уеду с удовольствием, если это понадобится для того, чтобы доказать мои убеждения; что же касается г-жи де Тарант, то с ней ничего не может случиться, кроме того, что, может быть, придется уехать из Франции, что она и сделает без большого огорчения.

Граф Марков, видя, что он не добьется ничего, смолк, беспокоясь, что его будут спрашивать обо мне и, быть может, выйдут неприятности.

Мой экипаж был закончен. Это была красивая двуместная карета, с английской упряжью. Ливрея моих лакеев была трех цветов: голубого, красного и черного, ушитая галунами; шляпы были переделаны по-французски, с плюмажем цвета моего герба. Случилось, что эта ливрея оказалась похожа на ливрею лакеев французского короля. Она производила впечатление на людей, оставшихся верными королю. Тогда кареты редко попадались на улицах; ливрей совершенно не существовало; боялись сенсации, какую они могли произвести на улицах. Но я решилась всем бравировать.

Я села в карету и в сопровождении двух высоких лакеев отправилась делать визиты моим соотечественникам. Проезжая через улицу дю-Бак, я видела проявление радостных чувств народа; женщины взбирались на первое попавшееся около дома возвышение, крестились и кричали: -

– Вот хорошее время возвращается!

Я проехала через мост Рояль, пересекла площадь Людовика XV и остановилась на Енисейских Полях у двери г-жи Дивовой

²⁾

.

Стр. 282

Она видела, как я подъехала, и была изумлена, что у меня хватило мужества в приличном выезде показаться на улицах Парижа.

– Боже мой! Неужели вас никто не оскорбил? – спросила она.

– Наоборот, я вызывала восторг.

– Андрюша, мой друг, – сказала она мужу, – закажи завтра ливреи для выезда.

Марков тоже последовал моему примеру. Я принимала много визитов у моей матери, к которой относились с крайним вниманием и любезностью. Ее помещение ей очень нравилось. Ей достаточно было открыть дверь, чтобы очутиться в саду. Терраса была покрыта розами. Здоровье матери бесконечно улучшилось. Нервные припадки совершенно покинули ее со времени нашего путешествия.

Я почти каждое утро ездила к моим новым друзьям и, в особенности, в отель Шаро вместе с г-жой де Тарант. Обыкновенно я завтракала там. Полина де, Беарн, наконец, нарушила свою холодность; можно сказать, что ее сердце сдерживалось только для того, чтобы сильнее броситься навстречу моему. Я любила ее больше, чем ее сестер, хотя они все были превосходны и очень любезны. Но трогательный, ласковый вид Полины, ее такт, все, что с ней случилось во время революции, увеличивали очарование, внушаемое ею. У нее было трое детей: две прелестных девочки, из которых старшая умерла после моего отъезда из Франции, и младшая – моя любимица. Дети г-жи де Сент-Альдегонде были гораздо старше и подружились с моими детьми.

Я сделала прогулку по магазинам, представляющим в своем роде единственное разнообразие и богатство. Достаточно только пожелать и открыть кошелек, чтобы найти все, что только можно потребовать. Г-жа де Ша-тильон предложила мне однажды отправиться к некоему Закку, державшему постоянно английские товары.

Почти следом за нами туда вошла высокая дама с красивой фигурой. Я спросила ее имя и узнала, что это была г-жа де Медави. Тотчас же я переменилась в лице и почувствовала себя взволнованной. Я вспомнила, что Императрица Елизавета говорила мне про г-жу де Медави, которую она часто видела у принцессы, своей матери, вместе с другими эмигрантами. Императрица Елизавета с особой прелестью, свойственной только ей, часто забавлялась, подражая реверансам г-жи де Медави. Было вполне естественно, что вид этой особы произвел на меня впечатление и возвратил меня к прошлому. Магазин, товары, все исчезло в моих глазах. Я видела только Великую Княгиню Елизавету. Как немного нужно, чтобы воскресить тяжелые воспоминания.

Я проводила прелестные вечера с моими новыми знакомыми. Я виделась с ними ежедневно, и это стало для меня необходимой привычкой. Воскресенье было для меня особенно священным. Утром я отправлялась в Сен-Сюльпис, одну из лучших церквей Парижа. Многочисленное духовенство служило там мессу, при пении прекрасных голосов и под аккомпанемент органа. Аккорды и фуга обладают особой гармонией, и кажется, что она воспевает Славу Божию.

Я не могла наслушаться и налюбоваться на молит венное настроение, царившее вокруг меня.

Однажды, когда я была там как обыкновенно, я увидала двух дам, закрытых вуалями и стоявших на коленях. У них были самые красивые фигуры в мире, но их лица были закрыты и они были погружены в молитву. Они обе причастились, потом вернулись на свое место, и я так и не могла их разглядеть. После мессы я остановилась на церковном крыльце, около моей знакомой старой женщины, торговавшей книгами, и седого старика, продававшего распятие из слоновой кости. Почти каждый раз я забирала у них часть их товаров, и они с радостью видели меня. Закупив и на этот раз, я собиралась садиться в карету, как вдруг я почувствовала, что меня кто-то останавливает сзади: это были те дамы, и наконец я узнала г-жу де Водрейль и де Барши, ее сестру. Я завезла их домой и отправилась на мой воскресный завтрак к г-же де Люксембург, у которой собиралось ее семейство и семья де Турцель.

Я была представлена герцогине де Дюрас и принцессе де Шиме. Обе были придворными дамами королевы. Душа г-жи де Дюрас соединяет все, что сила и благородство характера, поддерживаемые религией, могут представить наиболее поучительного и достойного уважения. Она обладает всей непринужденностью женщины хорошего тона; она высокого роста, и у нее величественный вид. На г-же де Шиме лежит отпечаток ангельской доброты и покорности. Она худа и слаба. Контраст этих двух характеров делает еще более прочной дружбу между ними. Это как бы два вяза, выросшие из одного корня; вершины их поднимаются к небу, а ветви переплетаются между собой.

Они обращались со мной с особой добротой, и я получила от них трогательные проявления участия, которое мое сердце никогда не забудет. Г-жа де Дюрас шутила над худобой своей подруги:

– Когда я ее обнимаю, – говорила она мне, – она всегда боится, как бы я ее не переломила.

Г-жа де Дюрас была дочерью маршала де Муши, погибшего на эшафоте вместе со своей женой, проявив столько мужества. Когда он шел на смерть, он сказал своим плачущим друзьям:

– Не огорчайтесь, семнадцати лет я шел в атаку за короля; шестидесяти восьми лет я иду на эшафот за Господа Бога.

Когда его «арестовали, жена его явилась сама, чтобы быть заключенной вместе с ним. Г-же де Муши отвечали, что относительно ее не было получено никакого приказания.

– Я жена маршала де Муши, – снова сказала она и, повторяя одни и теже слова, добилась того, что ее осудили.

Я отправилась в Большую Оперу вместе с моими друзьями и была поражена как разнообразием и элегантностью общества, так и великолепием спектакля и ансамблем оркестра. В комедии я была в ложе г-жи де Шаро и г-жи де Люксембург. Это была ложа, закрытая решеткой, находившаяся против ложи Бонапарта. Он усиленно лорнировал меня в антрактах; я оказывала ему ту же честь, и, если бы мои глаза были кинжалами, мир давно освободился бы от этого чудовища. В Опере у него в ложе было устроено вращающееся зеркало, поворачивая которое он мог видеть все, что происходило в партере.

Подъезжая к Опере, можно было заранее знать, будет ли он присутствовать на спектакле: ряд солдат находился у входа, где он должен был пройти, и маленькие окошечки, открывающиеся из лож в коридоры, все были закрыты. Он остерегался всего, только не боялся совершать преступления.

После Оперы я отправлялась ужинать в отель де Шаро. Трудно быть более любезной и прелестной, чем г-жа Огюстин де Турцель, с ее солидным характером. У нее природный ум. Он ничего не заимствует и похож на ручей, увлекающий в своем течении цветы, представляя много приятного.

Два лакея приносили круглый стол, ставили вокруг четыре servants* и уходили. Небольшой изысканный ужин без прислуги увеличивал веселое настроение нашего общества.

________________________________

* Нечто вроде маленьких буфетов с приборами и тарелками. Примеч. авт.

_______________________________

На этих ужинах царила самая милая болтовня. Там не было этих нескромных свидетелей, которые, уставясь на нас, казалось, завидуют каждому куску, отправляемому нами в рот.

Непринужденность необходима для приятности общества; доверие придает ему невыразимую прелесть, слова, встречаясь, соединяются, но не сталкиваются. Это красивый аккорд, приятно варьируемый.

Иногда вместе с г-жой де Тарант я ужинала в отеле Караман. Я проводила там прелестные вечера. У г-жи де Сурш очень оригинальный ум. Изысканный разговор г-жи де Водрейль отличается прелестью и добротой. Г-жа де Барши думает только о небе. Однажды она просила своего отца нарисовать рай, как он его себе представляет. Он нарисовал веселое поле, населенное пастушками с посохами и пастухами, играющими на свирелях, с барашками, с ручейками, с бутонами роз, а на облаке г-жу де Барши в парадном платье с треном, играющей на гитаре.