Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Не зная правил рисования, г-н де Караман обладал искусством изображать все, что он хотел выразить. В его жизни странным образом соединились счастье и несчастье. Я никогда не видала старика более веселого и заслуживающего уважения. До восьмидесяти четырех лет он сохранил все свои способности. Брак его младшего сына свел его в могилу. Он не мог примириться, что тот женился на г-же Тальен

³⁾

, женщине известной красоты и позорной репутации.

Г-жа Кушелева, приехав в Париж, сняла помещение в доме Карамана, с которым познакомилась еще в свое первое путешествие во Францию. Она предложила мне сделать визит г-же де Монтессон, принимавшей два раза в неделю. Мы отправились к ней в среду. Г-жа де Монтессон

⁴⁾

принимала в овальной гостиной, обставленной с замечательным вкусом и полной народа. Она сидела за партией реверси. Против нее сидела княгиня Долгорукова, вся в бриллиантах, а также г-жа Замойская

⁵⁾

, молодая и красивая женщина, сестра князя Чарторижского. Обе только что приехали с обеда в Сен-Клу.

Они тотчас же встали, чтобы уходить. Г-жа де Мон-тессон хотела их проводить, но я остановила ее.

– Позвольте мне, – сказала я, – оказать честь моим соотечественницам и избавить вас от беспокойства.

Г-жа де Монтессон воскликнула;

– Княгиня! Княгиня! Вот графиня Головина не желает, чтобы я вас провожала. Сердитесь за это на нее.

У княгини был смущенный вид, а я кусала себе губы, чтобы не рассмеяться: со времени моего путешествия в Бессарабию княгиня не разговаривала и не кланялась со мной.

Когда мы собирались уходить, г-жа де Клермон оттолкнула игорный столик и подбежала к нам.

– Не правда ли, графиня, что вы не забудете мою пятницу; я считаю большой честью принять вай. Но Боже мой! Этот день княгиня Долгорукова назначила для своего бала. Вы, наверно, там будете...

– Я с удовольствием пожертвую им для вас, и, пожалуйста, не благодарите меня, я вас умоляю.

Г-жа де Клермон рассыпалась в комплиментах, я протестовала. Эта комическая сцена очень забавляла г-жу Кушелеву.

Г-жа де Монтессон состояла в тайном браке с герцогом Орлеанским, отцом Эгалите, без согласия на это короля. У нее было состояние, оставленное ей герцогом. Бонапарт предложил ей делать приемы и приглашать на них прежнюю аристократию и новую; но ей долго не удавалось соединить их. Она умерла после моего отъезда.

Госпожа де Сурш сказала мне однажды утром, когда я была у нее, что она только что приехала от г-жи Монтагю и что последняя очень занята устройством Заупокойной мессы на кладбище Пикпус, где похоронены многие из ее родственников*. Я спросила у г-жи де Сурш, не будет ли нескромностью с моей стороны просить о разрешении присутствовать на мессе. Она взяла на себя поговорить об этом, и на другой же день я получила трогательное и любезное приглашение от г-жи де Монтагю.

Я отправилась туда с младшей из Турцелей и г-жой де Жевр. Первая ехала молиться о своем отце, вторая – о муже. Мы проехали через весь Париж и остановились у ворот ограды Пикпуса. На лице г-жи де Турцель был отпечаток скорби. Войдя в церковь, я была так глубоко взволнована, что, казалось, не вынесу этого. Все мои обыкновенные мысли были подавлены. Я видела только смерть и утешающую религию. Мои глаза с жадностью вглядывались в эти лица с выражением самой нежной покорности. Обедня началась, встали на колени; передо мною стояла герцогиня де Дюрас, потерявшая во время террора отца, мать, невестку и племянницу. Иногда рыдания прерывали по временам печальную заупокойную службу.

______________________________

* Кладбище Пикпус находится у Тронной заставы. Двенадцать тысяч жертв там были лишены жизни. Когда эпоха террора прошла, принцесса де Сальм, потерявшая своего брата (принц Сальм-Кирбург, обезглавлен в 1794 году), пожелала купить землю под кладбищем и устроила сбор между лицами, заинтересованными, так же как и она, в том, чтобы сохранить кладбище неприкосновенным. Оскверненная церковь была снова освящена, и каждый год там служили торжественную заупокойную мессу по жертвам революции, каждый жертвовал что мог для продолжения этого религиозного обычая. Примеч. авт.

______________________________

Посреди церкви стоял катафалк. К концу службы г-жа де Монтагю пошла со сбором. Она была бледной и слабой, слезы покрывали ее лицо, не изменяя ангельского выражения. Ее черные, живые глаза казались потухшими. Один из ее кузенов вел ее под руку. Я с трудом удержалась, чтобы не встать перед ней на колени, когда она подошла ко мне. Я положила бывшие со мной луидоры с волнением и дрожью в ее кошелек.

Как могущественно зрелище добродетели. И как я жалею тех, кто не способен к состраданию. Это единственное оправдание счастливых. Разве можно наслаждаться или оставаться равнодушным, видя страдание других?

На следующий день г-жа де Монтагю приехала поблагодарить меня. Это обстоятельство привело нас к дружбе. Я просила г-жу де Сурш отправиться вместе со мной к г-же де Монтагю. Мы поехали в предместье Сент-Оноре, на площадь Бово. Г-жа де Монтагю велела передать мне, что она сейчас окружена дельцами и не смеет просить меня подняться к ней, но что она сойдет ко мне в карету, чтобы повидаться со мной. Она сказала мне, что находится сейчас в очень большом затруднении—не хватает трех тысяч франков для уплаты за землю Пикпус – и что не видит, каким образом можно достать эту сумму, потому что все заинтересованные лица уже пожертвовали, что могли. Я сказала ей:

– Завтра один из молодых людей при посольстве едет в Петербург. Хотите, чтобы я написала своей подруге об устройстве сбора для этой цели? Можно заинтересовать Императрицу Елизавету, доброта которой неисчерпаема. Вы будете молиться за нее, и мое сердце будет переполнено радостью.

Г-жа де Монтагю обняла меня, плача.

– Как только я увидела вас, – сказала она мне, – я сейчас же почувствовала, что вы будете нашим ангелом-утешителем.

Я попросила ее написать графине Толстой и присоединить к письму описание Пикпуса де Лалли-Тол-ландалем. Все было исполнено в точности. Срок платежа истекал в октябре, а эта история была в мае, следовательно, оставалось довольно времени. Толстая с участием отнеслась к этому поручению, и требуемая сумма была прислана к назначенному сроку. Земля была куплена, и сердце г-жи де Монтагю было переполнено радостью; установили молитву за Императрицу: это была самая приятная минута в моей жизни, Я благодарила Бога, что находилась в Париже в это время. Без помощи, которой я имела честь способствовать, земля осталась бы за правительством, церковь была бы покинута и кладбище уничтожено. Теперь же оно орошается слезами благочестивой нежности. Молитвы, полные покорной чувствительности, возносятся к Милосердому Отцу. Молятся за погибших жертв и за гонителей. Какое торжество религии! Какой верный залог для души, которая приходит положить свои чувства к подножию креста!

С этого времени г-жа де Монтагю приезжала ко мне два раза в неделю и проводила вечер со мною и г-жой де Тарант. В эти дни дверь моего дома была закрыта для всех. Вот эпизод, который она мне рассказала по поводу кладбища Пикпус.

Между жертвами, похороненными там, был некто по имени Парис, служивший у герцога де Кастри. Он оставил в нищете жену и дочь. Как только заботы и благоговейная память достигли того, что эта долина слез была освящена, м-ль Парис, в какую бы то ни было погоду, аккуратно являлась два раза в неделю на кладбище Пикпус, несмотря на то, что она жила в двух лье от этого окровавленного места, которое она орошала своими слезами. Ее проникновенный и несчастный вид обратил внимание сторожа; он сказал о ней г-же де Монтагю, та тотчас же отправилась на розыски м-ль Парис и после долгих бесплодных попыток нашла ее вместе с матерью на пятом этаже, где они занимались починкой старых кружев – их единственное средство к существованию. М-ль Парис, отказывая себе в самом необходимом, скопила пятьдесят франков на покупку земли под кладбищем. Разговор, бывший у нее с г-жой Монтагю, вполне оправдал то участие, которое м-ль Парис вызвала у нее.

Я обедала постоянно дома в комнатах матери. Обыкновенно бывали гости. Из мужчин чаще всего посещали нас гг. де Монморанси, де Турцель (муж Огюстины де Беарн), муж Полины, Оливье де Верак, де Конфлан и де Круа. Шевалье де Монморанси обладал недурным талантом к музыке. Родственники г-жи де Тарант, герцогини де Дюрас и де Жевр, принцессы де Шиме и де Тэнгри также приезжали к нам обедать. Принцесса де Тэнгри была свекровью г-жи де Люксембург.

Я уезжала из дома на несколько часов утром и поздно вечером. Остальное время я посвящала матери и моим занятиям. В мое отсутствие у матери был лекарь, живший у нас только для нее. Дети все свободное от занятий время проводили у нее, и ее компаньонка г-жа де Мерси никогда не покидала ее. Я не могла бы ничем наслаждаться, не будучи уверена в том, что ей хорошо.

Г-жа Дивова заявилась ко мне в один прекрасный день звать меня к себе обедать вместе с Кушелевой, уверяя меня, что мы будем почти одни и никого из общества «Новой Франции» у нее не будет. Я не хотела давать ответа раньше согласия Кушелевой, и мы отправились вместе на обед. Первой неожиданностью была герцогиня Санта-Кроче, которую мы застали там, старая кокетка шестидесяти лет, итальянка из Рима, в рыжем парике и с античной прической. Эта древняя фигура привела меня в изумление. Дивова потащила меня знакомить с ней, говоря, что я племянница Шувалова и что герцогиня де Санта-Кроче была знакома с ним в бытность его в Риме.

Едва было произнесено имя моего дяди, как эта ужасная особа бросилась меня обнимать с криками дикой радости, повторяя:

– О! Как я была счастлива с ним!

Никогда я не видала сцены более необычайной. Я вырвалась из ее объятий и убежала к Кушелевой, которая едва могла сдерживать смех. Мы обе много смеялись. Но наше удивление увеличилось, когда мы увидали, что в комнату вошла г-жа Висконти, удивительная красавица шестидесяти лет, сохранившая лицо не поблекшим и без морщин, любовница Бертье. Итальянка открыла ей свои объятия, и та бросилась в них со всем забвением нежного чувства.

Мы уселись, моя подруга и я, чтобы любоваться этим зрелищем. Они поместились в углу, напротив нас. Шептались и жестикулировали. Г-жа Висконти принимала то нежный вид, то веселый. Все обещало нам развязку, достойную этих чувствительных приготовлений. Вошел Бертье; г-жа Висконти приняла вид жертвы; хозяйка дома и герцогиня, обе говорили ему что-то на ухо с бесподобной горячностью. Бертье постепенно приближался. Его красавица смотрела на него с томным видом. Мы сидели в первых местах, любуясь этим забавным спектаклем.

Устраивали примирение, которое было очень нетрудно произвести.

Мы с нетерпением ждали обеда в надежде, что он сильно внесет какое-нибудь разнообразие в эти любовные упражнения, но нам предстояло ничего не упустить.

За обедом мы были вместе, я и Кушелева, а наши мужья против нас, и мы упорно смотрели друг на друга. Мы красноречиво молчали; примирившиеся пожимали друг другу руки, так сильно, что на лице дамы по временам проскальзывала гримаса. Герцогиня и г-жа Дивова были преисполнены радости, что удалось произвести это трогательное единение.

После обеда поставили кофе на маленький столик. Бертье взялся разливать его. Но я не пила кофе и выскользнула в дверь. Г-жа Кушелева поспешила за мной. Мы вместе сели в мою карету.

– Поедемте, – сказала она мне, – к вам или ко мне. Я задыхаюсь! Где мы были?

– В зараженном месте, – отвечала я. – Нам нужно будет надушиться, когда мы вернемся.

Мы дали себе обещание не принимать больше приглашения на такой обед.

Нигде я не видала такой бедности, как в Париже. Ничто не может сравниться с нищетой этих несчастных. Г-жа де Барши однажды, пообедав у меня, предложила мне навестить больную женщину, жившую на пятом этаже в доме недалеко от меня. Я с удовольствием согласилась. Мы поднялись очень высоко, подошли к двери в конце длинного коридора и, открыв ее, мы увидели бедную м-ль Легран, когда-то знаменитую белошвейку, а теперь шестидесятилетнюю старуху, у которой с одной стороны рука и нога чрезмерно распухли, другая же сторона вся высохла. Она сидела перед большим холодным камином, смотрела на пустой горшок и громко молилась Богу.

Мы остановились, чтобы послушать ее. Она не видела нас и продолжала:

– Боже, долгое ли время я останусь без помощи? Нет, Господи, это невозможно. Моя нищета и смирение известны Тебе. Ты не дашь мне погибнуть и спасешь меня от голода и жажды, которые меня мучат.

Я подошла к ней и положила несколько луидоров ей на колени.

– Вот награда за веру и смирение, – сказала я.

Она смотрела на меня, не будучи в состоянии говорить. Ее потухшие глаза наполнились слезами. Она пожала мою руку, собрав небольшие силы, оставшиеся у нее.

Вид нищеты пробуждает душу. Он научает познавать муки действительных лишений. Испытывая преходящую неприятность, нездоровье, я вспоминаю м-ль Легран и многих других, единственный кров которых – небо, а жилище – жалкие обломки. Я никогда не забуду этих женщин, покрытых лохмотьями, с полумертвым ребенком в руках; в их пристальных взглядах, казалось, мелькало опасение, что больше не блеснет для них луч надежды. Я часто останавливалась на улице, подавая им милостыню. У меня были две причины: первая – утолить страдание, и вторая состояла в словах, которыми я сопровождала милостыню: «Молитесь за Елизавету». Я чувствовала необходимость присоединять эту мысль ко всему, что я испытывала в области чистого и теплого религиозного чувства. Это было единственной местью преданного сердца.

Отправившись за г-жой де Тарант, находившейся у г-жи де Бомон, я дожидалась ее в карете у ворот. Какая-то женщина, с видом самой ужасной нищеты, подошла ко мне и сказала умирающим голосом:

– Подайте мне, добрая госпожа, ради Бога и Св. Девы! – И она показала мне свои изуродованные руки.

Я вынула шесть франков и дала ей. Она вскрикнула и лишилась чувств. Мои слуги принесли ей воды и привели ее в сознание. Я спросила у нее, что было причиной ее обморока.

– Много лет я не видала в своих руках столько денег, – отвечала она. – Я не ела два дня. Я побегу к матери, которая умирает с голоду.

Однажды после обеда мне доложили о приходе графа де Сегюр, о котором я упоминала выше. Я приняла его довольно холодно. Он старался не растеряться и говорил мне о своем житье в Петербурге как о самом счастливом времени его жизни.

– Произошло много тяжелых событий с тех пор, как я вас не видал. Я очень страдал, но у вас также была своя эпоха террора.

– О какой эпохе террора говорите вы? – спросила я.

. – Царствование Павла...

– Ваше сравнение так же неуместно, как и неприлично. Можно ли сравнивать законного монарха, благородного и великодушного, с преступным деспотом Робеспьером, атаманом разбойников?

– Но после такого славного счастливого царствования, каким было царствование Екатерины II, вы должны были страдать из простого сравнения.

– Мне не надо защищать свои чувства благодарности и восхищения к покойной Императрице, но я должна отдать справедливость доблести ее сына и не могу сравнивать его со злодеями, которым повинуются некоторые из французов. Мне очень приятно видеть, что вы отдаете должное памяти покойной Императрицы. Вы были бы тем больше неблагодарны и виновны, если бы вы забыли милости, оказанные ею вам.

Де Сегюр изменился в лице. Он был послан Директорией в Вену и там написал памфлет против Императрицы. Он мог предполагать, что я знакома с этим произведением, по крайней мере по слухам. Последние слова сократили его визит, и он долгое время не пытался возобновить свои посещения. Он боялся также встретиться с г-жой де Тарант, как преступление страшится совести. У меня было доказательство. Я поехала однажды утром с г-жой де Тарант к одной ее знакомой англичанке. Она просила меня подождать в карете. Сегюр, проходя мимо, узнал меня и подошел поговорить. Через минуту он спросил меня, кого я дожидаюсь.

– Г-жу де Тарант, – отвечала я. – Она сейчас выйдет.

– Прощайте, графиня! И он побежал дальше.

Г-жа де Тарант познакомила меня с герцогиней де Леон, делавшей приемы, отличавшиеся избранным обществом, посещавшим их, несмотря на то, что муж ее был сенатором и эта должность вводила его в круг лиц новой знати. В их прекрасных салонах собиралось только старинное дворянство. Но Талейран бывал там. Он играл с банкирами в «красное и черное».

Я с удовольствием рассматривала его, и мы долгое время смотрели друг на друга, как фарфоровые собачки. Его взгляд, подозрительный и хитрый, отличается плутовским и испытывающим выражением; его синеватые трясущиеся руки внушают отвращение; в общем, у него преступный вид. Я вспоминаю, как великолепно ответила ему г-жа де Режкур, о чем мне рассказала г-жа де Рур в отеле Караман.

Г-жа де Режкур была в свите Елизаветы, сестры Людовика XVI, и получила от этой принцессы состояние и положение. По одному важному делу ей надо было обратиться к Талейрану, который назначил ей день и час аудиенции.

Она немного опоздала.

– Я недоволен, что вы опоздали, – сказал ей Талейран, – я не могу долго разговаривать с вами. Но где же вы были?

– У обедни.

– Сегодня? У обедни?

Был будничный день. Г-жа де Режкур с почтительным видом поклонилась и сказала:

– Да, монсеньор.

Не надо забывать, что Талейран раньше был епископом. Он понял тонкий намек и поторопился покончить дело, чтобы не выслушать еще чего-нибудь подобного.

Г-жа де Режкур обладала большим остроумием. Принцесса Елизавета подарила ей однажды кольцо из своих волос со своими инициалами: Н. Р. Е.

– Вы знаете, что это означает? – спросила она.

– Да, принцесса: Heureuse par edle (Счастлива ею).

В характере принцессы Елизаветы с самой ранней юности были задатки всех добродетелей. К самой трогательной доброте у нее присоединялась энергия, которая должна была со временем окрепнуть. Король, ее брат, всегда на Новый год дарил ей разные драгоценности. Она поручила г-же де Полиньяк попросить его Величество вместо драгоценностей дарить ей их стоимость деньгами. Сама она не могла решиться обратиться с этой просьбой, находя этот вопрос слишком щекотливым. Король согласился на ее желание. Принцесса скопила порядочную сумму и употребила ее на устройство г-жи де Режкур.

В другом случае г-жа д'Омаль, также из свиты принцессы, попала в немилость и была отослана от двора. Принцесса Елизавета, такая робкая, когда дело касалось ее самой, на этот раз отправилась к Королю и просила его позволить ей по-прежнему видеться с г-жой д'Омаль, утверждая, что она не знает за ней вины и что, несмотря на уважение, с которым она должна относиться к приказам Его Величества, она не находит справедливым лишать своего доверия и милости особу, от которой она ничего не видела, кроме знаков преданности. Король нашел ее доводы вполне правильными и разрешил ей поступать, как она хочет. Принцессе Елизавете было тогда только пятнадцать лет.

Тело этой принцессы, с таким ангельским характером, погребено в саду Муссо (Монсо), принадлежавшем во время моего пребывания в Париже Камбасересу.

Однажды в отеле Шаро я встретила графа Ко-бенцль, австрийского посланника. Он приехал приглашать на большой бал в посольстве – я также была приглашена – и предупредил нас, что там будет присутствовать как новая, так и старинная.аристократия. Мы согласились, но потом, когда он ухал, мы рассчитали, что бал будет как раз двадцатого января, в годовщину смерти Людовика XVI. Это стало известным всему Сен-Жерменскому предместью, и посланник получил извинительные письма, объяснявшие причину отказа. Граф Кобенцль был так тронут этим единодушным движением, что отложил бал на четыре дня, хотя приглашения всему начальству уже были разосланы. Этот поступок заставил нас принять его приглашение.

Я отправилась на бал вместе со своими друзьями. Выйдя из кареты, мы были встречены всеми чинами посольства. Каждый из этих господ предложил одной из нас руку, и процессией провели нас в гостиную посольства. Там кавалеры оставили нас, сделав глубокий поклон, на что мы отвечали тем же. Посланник завладел нами и ввел нас в бальный зал. Посредине стояла скамья, оставляя свободный проход вокруг нее. Довольно много места было для танцев, и музыка была расположена амфитеатром у одной из стен зала. Знаменитый скрипач, неф Жюльен, управлял оркестром. Тамбурин и флейта аккомпанировали ему. На некотором расстоянии человек отбивал такт и кричал фигуры кадрили.

Мы сели на скамью, и бал начался. Г-жа Моро, красивая, скромная и грациозная, вызывала всеобщее одобрение. Ее муж, одетый простым гражданином, пожирал ее глазами. Ансамбль и точность танца доведены в Париже до смешного совершенства. Зрелище меня очень забавляло, в особенности оттого, что я находилась в кругу своих друзей.

Разговаривая с Жюстиной де Турцель, я вдруг почувствовала, что ко мне прислонилось что-то очень мягкое. Я обернулась и увидала женщину в летах, причесанную и одетую с претензией на моду. На ней было черное бархатное платье и большое количество бриллиантов. Она толкала меня своим животом, точно стул, и кричала:

– Ах, г-жа президентша! Г-жа сенаторша там в углу! Как она прекрасна! Вчера я была у нее. Как она благовоспитанна! Ну, поглядите же, как она на меня приятно смотрит!

И она кланялась, сложив губы сердечком и выпучив глаза. Я спросила у одного знакомого этих дам, господина, который знал всех присутствующих, кто была эта странная особа.

– Это г-жа Николь, – ответил он. – Два года тому назад она держала гостиницу, а теперь ее муж назначен президентом.

– А эта молодая женщина, которая довольно недурно танцует?

– Это г-жа Мишель, ее муж был знаменитым убийцей во время террора. Теперь он стал сенатором по протекции Камбасереса.

Между необычайными лицами особенно выделялась г-жа Люкчезина, жена прусского посланника. Она была высокого роста, брюнетка, с простым видом. У нее грубые черты лица и манеры пошлые и резкие. Ее ресницы накрашены черным, жилки на висках подведены голубой краской, на щеки положен румянец, и все лицо наштукатурено, как у статуи. Хотя г-жа Люкчезина была в возрасте, она танцевала без удержу. По мере того как ей становилось жарко, краски на ее лице расплывались, и к концу вечера она была похожа на размазанную палитру. Она обожала семью Бонапарта, и слезы, которые текли из ее глаз, когда она смотрела на кого-нибудь из них, растворяли черную краску ее ресниц и придавали взгляду испуганное выражение, а расплывшиеся от жара брови накладывали на ее лицо отпечаток мрачной скорби.

Я успела вдосталь налюбоваться на нее после ужина. Она танцевала гопсер с Ланским, моим соотечественником, который для потехи постарался растрясти ее как следует. Она дышала, как лошадь после крутого подъема, и сдерживала дыхание из непостижимого уважения к г-же Мюрат, сестре первого консула. По той же причине она сидела не иначе как на краешке стула. Это стеснение во всей ее фигуре придавало ей шутовской вид принцессы из пародии. Холодное выражение свежего лица г-жи Мюрат еще более усиливало впечатление от этой странной маски.

Приглашать к ужину явились расшитые золотом метрдотели, каждый с длинной палкой, на конце которой был транспарант с номером. Было столько транспарантов, сколько сервировано столов. На каждом транспаранте стояло крупными буквами: Ужин подан. Мы были приглашены к столу номер один, предназначенному для аристократии прежней Франции. Зал был очень обширен; наш стол находился посредине, окруженный другими, и мы как бы царили над остальным обществом. Генералы, сенаторы, все власти прохаживались вокруг нас.

Я оставалась на балу до семи часов утра. Я не могла вдосталь налюбоваться на яркую демаркационную линию между прошлым и новым обществом, а также на то, как дамы нового правительства старались подражать манерам старинной аристократии, тогда как последняя, казалось, совсем не замечала их существования.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ 1802—1803

Немного спустя после этого бала я захворала. Болезнь, подготовлявшаяся во мне в течение многих лет, проявилась от перемены климата. Семьи Турцелей и Караманов не покидали меня. Они разделили между собою время, чтобы ухаживать за мной, одни – утром, другие – вечером. Г-жа де Турцель-мать заставила меня послать за Порталем¹⁾ и дать ему себя выслушать. Он нашел у меня засорение печени и желез. У меня очень болела голова, пульс был перемежающимся и дыхание стеснено. Мне прописали искусственные воды Виши и как доктора назначили Галлея, очень любезного господина и не без способностей. В течение последних дней я чувствовала себя очень плохо. Первая моя мысль была о Боге, вторая – об Императрице Елизавете. Я написала ей и запечатала письмо, предполагая отдать его г-же де Тарант, чтобы она послала ей после моей смерти. Но лекарства оказали свое действие: к концу месяца мне стало легче и я перешла к своему обыкновенному образу жизни.

Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это поклонение Кресту в Великую пятницу. Г-жа де Тарант свела меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных приделах. Освещен только крест. Священник читает тихим голосом. Все присутствующие погружены в самую глубокую мысленную молитву. Религиозная тишина сильно трогает душу. И крест, такой таинственный, единственный предмет поклонения, страх одних и утешение других, символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак, заключает, в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни.

Я люблю все, что возвышает и пробуждает душу. Париж может многое предложить для удовлетворения этой склонности, и ум не чувствует там недостатка в пище. Достаточно прогуляться по улицам, чтобы проследить целый курс морали: церкви обращены в театры; старинные родовые особняки – в магазины моды; почтенные люди, потомки знаменитых родов принуждены идти пешком по грязи; масса несуразностей, результат всеобщего переворота, поражают без конца. Переходишь от удивления к удивлению, и мысль не поспевает следить за всем, что встречается на пути.

Г-жа де Матиньон, дочь барона де Бретейль, бывшего посланника в России в царствование Екатерины II, шла однажды пешком. Это была просто ее фантазия, потому что у нее есть карета. Между улицей дю-Бак и улицей де ла-Планш стояли торговка овощами и торговец табаком. Случилось, что пошел проливной дождь, когда г-жа де Матиньон проходила мимо них, а в это время там проезжал в карете герцог де Прален. Увидев г-жу де Матиньон, он приказал остановиться и предложил ей занять место в его экипаже. Но говоря с ней, он не был настолько вежлив, чтобы снять шляпу. Торговка овощами была возмущена этим и закричала своему соседу:

– Посмотрите-ка, кум, это, верно, из новых, вишь, важничает. Взгляните на него: можно подумать, что шляпа у него гвоздями приколочена к голове. Это не из тех прежних господ, которые были так вежливы и любезны с дамами.

Эта уличная сцена доказывает, насколько даже народ был поражен манерами нового режима. Герцог де Прален очень дурно вел себя во время революции и приобрел дурные привычки.

Я встретила однажды г-жу де Турцель-мать, идущую пешком в ужасную погоду. Она спокойно шла с зонтиком. Мне стало стыдно за свое удобство и что я могу обрызгать ее грязью, проезжая мимо. Я дернула за шнурок и попросила ее войти в карету.

– Я принимаю ваше любезное предложение, – сказала она, – только из-за удовольствия быть с вами. Вы думаете, мне тяжело идти по грязи? Нет, уверяю вас. Я могла бы избавить себя от этого, но, признаюсь вам, я нахожу наслаждение в лишениях, когда подумаю, что наш несчастный король живет милостынею равных ему государей.

Я отвезла ее домой и осталась в этой семье, которую я с каждым днем видела все с большим удовольствием.

Я много занималась живописью. Легкость доставить себе все, что имеет отношение к искусству, возбуждает и поощряет склонность. Каждый четверг Робер²⁾ обедал у меня и оставлял мне всегда эскиз, начатый в два часа, а в четыре уже висевший на стене моей гостиной. Частью моих познаний я обязана Роберу. Нельзя лучше научиться, как наблюдая за работой большого художника. Он рассказал мне свое приключение в катакомбах, так удачно помещенное аббатом Делилем в свою поэму «Imagination». С большим интересом слушаешь героя истории: каждый по-своему воспринимает впечатления и судит о них сообразно своему характеру и страстям.

Нет ничего прелестнее весны в Париже. С февраля месяца начинаешь наслаждаться ее постепенным наступлением. Воздух насыщен ароматами, кусты покрываются цветами. Мой дом был окружен с четырех сторон садами: сад иностранной миссии, сад Верака, сад Монако и сад г-жи де Шатильон. Первые три сада окружали мой дом и были отделены от него только каменной стеной; чтобы попасть в четвертый, мне надо было пройти через двор и пересечь улицу де Бабилон, очень узкую. Там я бывала окружена сиренью и жасмином, любовалась на цветники из роз и лилий, а в конце этого прекрасного сада я видела дом, где жила г-жа де Тарант со своей матерью.

Я любила присутствовать при туалете г-жи де Шатильон, кабинет которой носил характер доброго старинного устройства настоящей Франции. Он был наполнен маленькими картинами и сувенирами всякого рода. Я рассматривала их в то время, как Леонора, горничная, причесывала ее. Все было чисто и изящно, все отзывалось хорошим обществом, и в мелких вещах я узнавала отпечаток склонностей и характера той, кому они принадлежали.

Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Чае-то я оставалась до позднего часа в беседке моей матери при лунном свете или в полнейшей темноте. Я внимала различному шуму этого огромного города. Ничто не располагает так к мечте, как далёкий смутный гул, который то увеличивается, то уменьшается, и слух невольно следит за ним.

Однажды вечером я увидала в сумерках двух женщин. Они вошли через калитку, соединявшую мой сад с садом Верака, и подходили ко мне. Я напрасно напрягала зрение, чтобы разглядеть их. Спустя минуту я услыхала голос г-жи де Лакост и пошла навстречу ей.

– Вот я вам привожу г-жу де Дамас, – сказала она. – Она давно желает быть представленной вам.

Мы сказали друг другу все, что полагается в подобных случаях. Г-жа де Дамас выразила мне самым любезным образом, насколько она благодарна мне за участие, которое я приняла в ее сыне. У нее приятный голос, а также приятная манера говорить. Я думала: «Вот прелестная молодая женщина, но я не знаю, какое у нее лицо». Эта манера знакомиться показалась мне довольно остроумной, и я умышленно замедлила ввести г-жу де Дамас в дом.