Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Варвара Головина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Король, королева и герцогиня Ангулемская очень тепло приняли г-жу де Тарант. Их Величества пожелали, чтобы я обедала у них на следующий день вместе с моим мужем. Вечером у нас были с визитом лица свиты короля и принцессы: герцог д'Аврэ, почтенный старик, брат г-жи де Турцель; аббат Эджвортс, одного имени которого достаточно, чтобы внушить самое глубокое уважение. Никогда лицо не отражало так красоту души, как у аббата. Он был высокого роста и имел благородный вид; милосердие и апостольское достоинство отражались во всей его фигуре. Я смотрела на него и слушала с умилением. Когда все уехали, я осталась одна с г-жой де Тарант поговорить обо всем, что она испытала. Никогда не чувствуешь лучше цену дружбы, как в те минуты, когда с сердцем, полным глубокого волнения, обращаешься к человеку, вполне разделяющему его, умиляешься и отдыхаешь.

На следующий день я явилась к королю во дворец, где двор уже собрался. Герцог д'Аврэ ввел меня. Его Величество поспешно подошел ко мне и милостиво выразил мне, как он был тронут моей дружбой с г-жой де Тарант. Король представил меня потом королеве и герцогине Ангулемской, которые приняли меня очень хорошо. Разговор шел до обеда. Король первый направился к столу, а за ним следовала его семья. Он сел между королевой и герцогиней. Последняя с большим достоинством и очень вежливо посадила меня рядом с собой. Мы говорили о Франции и о лицах, интересовавших герцогиню. После обеда король завладел мною. Мы много шутили. Он замечательно любезен и говорит действительно, как король.

На королеве был надет забавный костюм без всякого вкуса, и у нее неприятное лицо, но она очаровывала своим умом.

На следующий день я была с поздравлением у герцогини по случаю дня рождения герцога. Я взяла туда своих детей. Герцог Ангулемский принял нас и попросил подождать герцогиню, которая была за туалетом.

Он приятно разговаривал с нами. Г-жа де Тарант сказала ему с волнением:

– Как я Вам благодарна, Ваше Высочество, что Вы сделали герцогиню такою счастливою!

– Скажите лучше, принцесса, – ответил он, – что я сделал, что заслужил такое сокровище.

Потом появилась герцогиня; она была очень весела и любезна. Два дня спустя я уехала со своим семейством в Петербург.

Г-жа де Тарант осталась еще на месяц в Митаве.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1805—1811

Возвратясь в Петербург, я с печальным чувством вошла в свой дом, ставший таким обширным для меня после смерти матери. Мое помещение было совершенно испорчено. Во время нашего отсутствия оно было снято принцем Людовиком Виртембергским. Моя спальня, в особенности, носила следы неряшливости принца. Император осматривал помещение за несколько дней до нашего приезда. Он был поражен, хотел взять на себя расходы по отделке и крайне удивился, когда управляющий не захотел принять более двух тысяч рублей. Обои в гостиной были обрызганы мыльной водой. Казалось, что принцу было угодно умываться во всех комнатах.

Наступил момент моего представления ко двору, находившемуся тогда в Таврическом дворце. Я была взволнована различными чувствами и воспоминаниями, но старалась, насколько возможно, владеть собой. Графиня Протасова вошла со мной в гостиную Императрицы. Через четверть часа появилась Ее Величество. Я была еще в трауре по матери; мой костюм гармонировал с настроением моей души. Императрица подошла ко мне со смущением. Поцеловав меня, она сказала:

– Вы были очень счастливы во Франции?

– Да, Ваше Величество, я нашла там утешение, возможное для огорченного сердца.

– Я очень сочувствовала вам в вашем горе, которое вы испытали в Дрездене.

Я молча поклонилась. Наш разговор на этом и остановился. Толстой, прислонясь к стене, слушал нас и, может быть, надеялся что-нибудь подметить.

Я не видела Государя: женщины ему никогда не представляются. Я сделала несколько визитов друзьям и посторонним. Первые приняли меня хорошо, вторые видели во мне особу, бывшую на плохом счету при дворе, но поведение которой во Франции внушало уважение. Я нашла много перемен в обществе и в администрации. Департамент генерал-прокурора, существовавший долгое время, был разделен между многими министерствами. Это подражание режиму Бонапарта огорчило старинных слуг, потому что оно неизбежно повело за собою новые злоупотребления и грабеж. В царствование Екатерины II у генерал-прокурора были помощниками четыре секретаря; теперь у каждого министра их было много, и все эти люди, получая небольшие оклады, спекулировали на своих должностях.

Возвращаясь в Петербург, мы встретили русские войска, выступавшие против Бонапарта. Гордый, воинственный вид солдат и прекрасная выправка внушали доверие и надежду. Но время отличиться, как это было впоследствии, еще не пришло. Всем известны события, случившиеся в этом году и в следующих: битва при Аустерлице, битва при Эйлау и Фридланде и Тильзитский мир после встречи на Немане. Я буду говорить об этом дальше, но пока надо возвратиться к нашей внутренней жизни.

Г-жа де Тарант приехала к нам через месяц. Мое счастье было невыразимо, и вся семья разделяла его. Мы возвратились к нашему спокойному и однообразному образу жизни; дни тихо следовали один за другим; суета этого мира не трогала и не смущала нас. В мае месяце мы все поехали в имение моего мужа в Нижегородской губернии. Мы остановились на две недели в Москве, и я с действительным удовольствием увидалась с моей belle-soeur княгиней Голицыной. Впрочем, Москва была моей родиной, и я должна была относиться к ней с интересом.

Из Москвы мы заехали на несколько дней в имение графа Ростопчина. Он жил там во дворце, прославившемся впоследствии¹⁾.

Я с нетерпением дожидалась момента, когда я приеду в свое имение в Калужской губернии. Я хотела увидать место, где прошло мое детство и где погребены останки моей дорогой матери. Подходя к старому саду, я увидала между деревьев церковь и памятник из белых камней. Он помещался напротив алтаря и был окружен вишневыми деревьями. Я побежала туда с детьми; мы упали на колени, и то, что я испытала, невыразимо. Бог был в моей душе, и мои чувства все были проникнуты мыслью о матери; представление об этом часто встает в моем воспоминании. Сыновняя любовь соединяет много чувств.

Мы проехали потом через Владимирскую губернию: прелестная и плодородная местность. Оттуда до Нижнего Новгорода дорога великолепна. Я осматривала этот город с г-жой де Тарант, жадно стремившейся все узнать, и я думала о странностях судьбы, заставившей статс-даму французского двора путешествовать по берегам Волги. Наконец мы приехали в имение моего мужа²⁾.

Мы ехали по дороге, проходившей через хлебные поля; все дышало довольством, и отражение золотистых снопов представляло веселую картину. Крестьяне при нашем появлении выражали трогательную радость. Они были богаты и счастливы. Г-жа де Тарант радовалась за хозяина при виде счастья его слуг. Мы в течение нескольких месяцев вели тихую и спокойную жизнь. Г-жа де Тарант проходила полный курс земледелия, осматривала вместе с мужем имение и писала обо всем матери. Мы ездили на знаменитую Макарьевскую ярмарку, бывавшую каждый год в семи верстах от одной из наших деревень.

Мы ночевали в деревне, расположенной на берегу Волги, в местности, покрытой лесом и очень живописной. Мы остановились в красивом доме одного из наших крестьян, и вечером я видела на реке много барок. Некоторые из них, особенной длины, принадлежали сибирякам. Они бросили якорь под нашими окнами, и я была свидетельницей сцены, совершенно новой для меня. На барках находились и христиане, и магометане; их разделяла белая занавеска. На одном конце каждой барки был флаг с изображением креста, а на другом – флаг с изображением полумесяца. Христиане молились молча; магометане кричали «Аллах» и кривлялись.

Мы отплыли на следующий день на нашей лодке; гребцами были двенадцать из наших крестьян. На них были красные рубашки, что придавало нам праздничный вид. Ярмарка расположилась на правом берегу Волги в песчаной равнине. Это место можно было принять за морской порт: вся река была покрыта кораблями, украшенными флагами. Впоследствии там многое переменилось, но тогда все лавки помещались в палатках, разделенных на много отделений, и все было украшено зеленью. Одна из палаток, более просторная, чем другие, представляла салон, убранный зеркалами. Это были магазины мод, торговавшие товарами, забракованными в больших городах. Провинциальные дамы просто жили там, примеряя платья и шляпы на глазах у прохожих.

Большое число торговцев, приехавших из различных губерний, каждый в местном костюме, были разбросаны там и здесь; их правильные черты лица напоминали древнюю Грецию, представляя прекрасную модель для художника. Особенно много было азиатов с богатыми товарами, выставленными в изобилии; шали, драгоценные камни, жемчуг придавали пышный вид их странным палаткам. Палатки, выстроенные параллельно, были покрыты сверху цветным холстом, так что получались длинные коридоры.

На следующий день после нашего приезда в Макарьев к нам присоединилась г-жа Свечина. Она добра и умна, и мы считали ее своим другом. Она приехала со своим мужем и его сестрой; она поместилась в том же доме, где и мы, и мы прожили там десять дней. Потом , мы вернулись в свое имение, и г-жа Свечина очень приятно провела там три недели. Она совершила небольшое путешествие в Казань вместе с г-жой де Тарант, бывшей от нее в восхищении. Дорогой они проезжали через дубовый лес, тянувшийся на сорок верст.

Возвращаясь в Петербург, мы опять сделали остановку в Москве, Наше путешествие кончилось в октябре месяце. Наш дом был совершенно исправлен; несмотря на всю быстроту, с которой это было сделано, его не могли меблировать раньше нашего возвращения. Пока же мы поместились в первом этаже, и у меня было общее помещение с г-жой де Тарант.

Я приближаюсь к интересной эпохе в моей жизни. Императрица Елизавета была на последнем месяце беременности. Я молилась Богу за ее счастливое разрешение от бремени, не позволяя себе желать ничего большего; но публика .ждала с нетерпением родов и желала наследника. Второго ноября мы крепко спали, когда нас разбудил пушечный выстрел. У нас вырвались радостные восклицания, и г-жа де Тарант прибежала ко мне, чтобы обнять меня и смешать свои слезы с моими.

Несмотря на наше волнение, мы считали количество выстрелов и думали, что Императрица родила сына, но мы ошиблись. Все-таки я была рада: у нее был ребенок. В первый раз я пожалела, что мой муж не был при дворе и не мог ничего узнать про нее.

Мы провели с г-жой де Тарант остальную часть утра в разговорах об этом счастливом событии. Она так полно разделяла мои чувства, что я вдвойне чувствовала их цену.

Дочь³⁾ Императрицы стала предметом ее страстной любви и постоянным занятием. Ее уединенная жизнь стала счастьем для нее. Как только она вставала, она шла к своему ребенку и почти не расставалась с ним по целым дням. Если ей случалось не быть дома вечером, никогда она не забывала, возвращаясь, зайти поцеловать ребенка. Но счастье продолжалось только восемнадцать месяцев. У княжны очень трудно резались зубы. Франк, доктор его Величества, не умел лечить ее. Он стал давать ей укрепляющие средства, что только увеличивало раздражение. С ней сделались судороги. Был созван весь факультет, но никакие средства не могли ее спасти.

Несчастная мать не отходила от кровати, вздрагивая при малейшем движении. Минута успокоения возвратила ей надежду. Императорская семья собралась в той же комнате. Стоя на коленях перед кроватью и видя, что ее ребенок успокоился, Императрица взяла его на руки. Глубокое молчание царило в комнате. Императрица дотронулась своим лицом до личика ребенка и почувствовала холод смерти.

Она попросила Государя оставить ее одну с телом дочери. Государь, зная ее мужество, не поколебался предоставить ее скорби матери. Мне передавали, что, пробыв долгое время одна у постели умершей девочки, она удалилась к принцессе Амелии. Последняя вместе с Императрицей ухаживала за ребенком и разделяла ее скорбь; но столько волнений расстроили здоровье Государыни, и доктора прописали немедленное кровопускание. Она согласилась на все, чтобы не расставаться со своей сестрой.

Утром этого печального дня (30 апреля 1808 года) было получено известие о смерти младшей сестры Императрицы, принцессы Брауншвейгской.

Император справедливо рассуждал, что лучше было сейчас же передать это известие супруге и что это новое несчастье, как бы чувствительно оно ни было, немногим увеличит ее острое горе матери.

Принцесса Амелия⁴⁾ рассказывала мне, что в первое время она хотела проводить ночи околр Императрицы, но, заметив, что Ее Величество сдерживает из-за нее рыдания, она решила оставить ее одну.

Ужасно подавлять излияния скорби, когда отчаяние и ропот не сопровождают их.

Императрица оставила у себя тело ребенка в течение четырех дней, ухаживая за ним, как всегда. Потом его перенесли в Александро-Невскую лавру и выставили на катафалк. По обычаю, все могли входить и целовать руку у маленькой княжны. Командор де Мезон-нев, бывший тогда церемониймейстером, передавал мне, что каждый день бывало от девяти до десяти тысяч народа, что все были огорчены и что большая часть посетителей падала ниц, заливаясь слезами и говоря, что это был ангел.

Шествие прошло мимо моих окон; гроб везли в карете, где находилась статс-дама графиня Литта и гофмейстер двора Тарсуков. Народ плакал, проявляя все признаки печали. Я не могу передать, что происходило во мне и как это горе раздирало мне сердце. Г-жа де Тарант была тогда в Митаве, и я заметно чувствовала отсутствие ее утешения.

Битва при Аустерлице привела Россию к приостановке военных действий. Австрия одна в январе 1806 года заключила позорный Пресбургский мир. Россия поддерживала свои предложения вооруженной силой; Пруссия присоединилась к нам, и в октябре несчастная битва при Иене и Ауэрштадте, уничтожив прусскую монархию, отбросила остатки ее армии на границу России. Император благородно поддерживал своего союзника, но успех не содействовал его планам; Фридландское сражение (в июне 1807 года) открывало Россию нашествию Бонапарта в такой момент, когда страна далеко не была подготовлена вести войну на своей территории. Государь почел за должное избежать этой опасности, он согласился на свидание с Бонапартом на Немане и подписал Тильзитский мир.

Эпоха этого мира замечательна как с точки зрения политики, изъяснить которую возьмут на себя историки, так и ввиду новых отношений и положений, вызванных этим событием при Петербургском двор Узурпация Бонапарта становилась день ото дня более деспотической; казалось, что она парализовала власть законных монархов. Бонапарт потребовал, чтобы все государи собрались в Эрфурте. Граф Румянцев, бывший в то время всесильным канцлером держался того мнения, что союз с Бонапартом необходим для поддержания трона и мира. Он повлиял на Государя, которого целый ряд быстрых и неожиданных событий привел к неуверенности и некоторому упадку духа. Было решено, что Его Величество также отправится в Эрфурт.

Это путешествие вызвало всеобщее горе. Императрицы сделали все возможное, чтобы отклонить государя от этого. Нарышкина, пользовавшаяся тог очень большим влиянием, ничего не могла добиться. Он уехал, и эта минута посеяла смущение во умах, но Император среди напастей и трудностей видел новую дорогу, предначертанную ему, и последующее показало, как небо вознаградило его осторожность, доставив ему славу, которую и потомство признает с восхищением.

Я оставляю историкам подробности стольких интересных событий. Во время отсутствия Императтора Императрица Елизавета занимала апартаменты Эрмитажа*, и, когда Императрица-мать уехала в Гатчину, она осталась одна в этом обширном дворце.

_______________________

* Меняли всю обстановку в апартаментах Государя и Государыни, и так как погода не позволяла долее оставаться даче, то Государыня на время отсутствия Государя пер в Эрмитаж. Примеч. авт.

_____________________

Это новое помещение ей нравилось; она была среди шедевров искусства и прекрасной библиотеки. Хотя Императрица Елизавета была очень сведущей во всем, что касалось истории России, она опять приступила к изучению ее по коллекции монет и медалей.

Она часто гуляла в маленьком саду, находившемся в центре Эрмитажа. Вследствие недостатка внимательности там оставили два небольших могильных памятника, которые, казалось, были там для того, чтобы напоминать Императрице о ее детях. В день праздника Св. Елизаветы, бывший днем именин Императрицы и ее умершей дочери, Ее Величество, по своему обыкновению, отправилась в Александро-Невскую лавру. Графиня Толстая пожелала навестить ее после этой печальной поездки. Она увидела, как Императрица медленно шла одна по саду, погруженная в тяжелые думы. Проходя мимо одного из памятников, о которых я говорила выше, Императрица увидала пучок анютиных глазок, росших рядом. Она нагнулась, сорвала один цветок, положила на памятник и молча пошла дальше. Этот поступок был выразительнее всяких слов.

За этот период со мной не случилось ничего замечательного. Моя однообразная и спокойная жизнь могла быть нарушена только участием, которое я принимала в горе других, и особенно несчастиями той, кому было так предано мое сердце.

Я не должна забыть упомянуть о моем знакомстве с графиней де Мервельдт, женой австрийского посланника. Г-жа де Тарант подружила нас, и, когда она уехала в Митаву, г-жа де Мервельдт ухаживала за мной, как сестра. Эта превосходная и милая особа бьта особенно привязана к Императрице Елизавете и искренно оплакивала со мной смерть ее ребенка.

Моей старшей дочери было около тринадцати лет в это время, и она начала выезжать в свет. Она была принята с доброжелательностью, которую может внушить молодая девушка, спокойная и рассудительная. Ее нежная и чувствительная привязанность ко мне предохраняла ее от увлечений, так свойственных молодости. У нее нет никакой внешности; она не красива, не миловидна и не может внушить никаких опасных чувств. Твердые убеждения предохранили ее от всего, что могло ей повредить. Поэтому я была совершенно спокойна и не находила нужным предостерегать ее, что почти всегда является необходимым для юности.

У моей belle-soeur, княгини Голицыной, было много детей и мало состояния. Она хотела, чтобы ее старшая дочь получила шифр, потому что с этим отличием связывалось приданое в двенадцать тысяч рублей. По моей просьбе Толстая просила Императрицу ходатайствовать перед Императором за мою племянницу. Некоторое время спустя Толстая сказала мне по секрету, что Государь отказал в этой милости, которую у него просили от имени матери, пять сыновей которой служат в армии, и что Его Величество указал, как на довод, что и другие матери имеют такое же право обратиться с подобной просьбой, но что он собирается дать шифр моей дочери, чтобы показать моему мужу, что его милостивое отношение к нему не изменилось.

Мне была приятна память Государя, но я не желала для дочери шифр, который перестал носить характер отличия. Я так хорошо хранила тайну Толстой, что совершенно забыла об этом. Мой муж уехал в имение; это была обыкновенная поездка, которую он совершал каждый год.

В день Нового года, 1810 года, я отправилась своей привычке поздравить г-жу Перекусихину, камер-фрау Императрицы Екатерины, интересную своим умом и привязанностью, сохранившейся в ней к Государыне, чьим другом она была в течение тридцати лет. Тарсуков, ее племянник, о котором я говорила выше, возвратился из дворца во время моего визита. Он сказал мне, входя:

– Я собирался к вам, чтобы поздравить вас с милостью Государя. Шифр...

– Моя племянница получила шифр! – воскликнула я радостно.

– Какая племянница? – возразил Тарсуков. – Ваша дочь получила шифр.

Я думала только о моей belle-soeur и, забыв про находившихся в комнате, воскликнула:

– Боже, как это досадно!

В комнате был Балашов⁵⁾, министр и военный губернатор, бывший тогда в большой милости; он посмотрел на меня с удивленным видом. Тарсуков, испуганный моей откровенностью, старался возвысить в моих глазах значение милости Государя.

Я почувствовала это и заговорила о своей благодарности. Потом я быстро поехала за г-жой де Тарант, дожидавшейся меня у г-жи Томры⁶⁾.

Я была готова расплакаться, объявляя им эту новость. Дома уже знали про это, и мои люди были в восторге. Швейцар назвал мне целый ряд лиц, побывавших у меня с обычным в таких случаях поздравлением. С тех пор как мой муж покинул двор, это было первым знаком внимания Государя по отношению к нему, и это событие, в соединении с прошлым, становилось источником беспокойства для некоторых «людей.

Моя дочь была огорчена, как и я, и по той же причине; но наконец пришлось покориться, и я отправилась благодарить Императрицу. Три дня спустя, катаясь в карете по набережной с г-жой де Тарант и детьми, мы встретили Государя, идущего пешком. Карета остановилась, и Государь соизволил подойти к нам. Я воспользовалась этим случаем, чтобы выразить ему; мою благодарность за его милость.

– Я хотел, – сказал мне Государь, – доказать графу Головину, что моя прежняя дружба к нему осталась той же. Я также хотел, чтобы ваша дочь получила шифр сегодня одна, чтобы показать вам, что я не желаю ее смешивать с другими.

Граф Ростопчин приехал из Москвы и поместился в нашем доме. Вскоре же за этим вернулся и муж. Милость, дарованная дочери, доставила ему большое удовольствие, в особенности когда он узнал слова Государя по этому поводу. Граф Ростопчин, бывший в Петербурге в первый раз после смерти Императора Павла, хотел объясниться с князем Чарторижским по поводу всего, что произошло между ними. Князя старались уверить, что Ростопчин устроил его удаление. Я говорила уже об этом обстоятельстве. Граф попросил моего мужа пригласить к обеду князя Чарторижского и его друга Новосильцева.

Посещение князем моего дома не было для меня безразличным. Его появление напомнило мне целый ряд событий необычайных, и его замешательство, которое он не мог преодолеть, проглядывало сквозь его томный вид. Граф Ростопчин показал ему записку Императора Павла, ясно доказывавшую, что только Императрица-мать и граф Толстой были причиной немилости, которой подвергся князь Чарторижский; но я не могу привести этой записки, слишком оскорбительной для Императрицы Елизаветы. Я прочла ее из интереса к оправданию графа Ростопчина, вполне доказавшего Чарторижскому, насколько граф был оклеветан. Но я была далека от мысли, что эта записка окажет мне также большую услугу.

Немного спустя Император поехал в Тверь повидаться со своей сестрой, принцессой Ольденбургской⁷⁾. Граф Толстой сопровождал Его Величество. В это время графиня Толстая заболела желчной лихорадкой. Я не ездила к ней после нашего разрыва с ее мужем и виделась с ней только у меня; но, когда она написала мне настоятельное письмо, в котором заклинала меня приехать, говоря, что она страдает и нуждается во мне, я не колебалась ни одной минуты: дружба изгладила во мне воспоминание обо всем другом, и я поехала к Толстой. Г-жа де Тарант была в восторге от этого примирения и поехала со мной, также и дети. С этого времени я ездила туда каждый день. Однажды я сидела у постели больной, когда в комнату вошла Императрица; с большим участием подошла к больной и попросила меня сесть. Мы поговорили с минуту о болезни и докторе; потом Катишь⁸⁾, дочь графини Толстой, вошла и сказала Ее Величеству, что моя младшая дочь находилась в соседней комнате и страстно хотела видеть Государыню. Императрица встала и сказала с видом любезной шутки, что она будет сейчас ухаживать за ней.

Use была совершенно сконфужена. Государыня подошла к ней и ласково сказала:

– Я вас знаю, Use, уже давно, когда вы были еще в утробе матери. Вы родились 22 ноября; я не забыла этого.

Сказав это, Государыня быстро собралась и уехала. Она опять приехала несколько дней спустя. Я выходила из комнаты Толстой, собираясь уезжать, и встретилась с ней в гостиной. Государыня подошла ко мне и сказала, что, увидев в приемной мужскую шляпу и пальто, она подумала, что эти вещи принадлежат мне для переодевания.

– Я не имею в этом надобности, Ваше Величество, – отвечала я, – тем более в этом доме.

– Вы так спешите уехать?

– Я должна возвратиться домой: сейчас время моего обеда.

Толстая, чувствуя себя много лучше, оставила постель. Ее муж возвратился и сделал вид, что он в восхищении видеть меня. Я сделала вид, что поверила ему, и продолжала бывать. Я виделась еще с Императрицей несколько времени спустя, когда Толстая совсем уже выздоравливала. Ее Величество приехала с герцогиней Виртембергской⁹⁾. Мои дети и г-жа де Тарант удалились в уборную. Я осталась около Императрицы, которая была любезна со мной. Разговор был очень оживлен и продолжался до трех часов. Тогда я встала, чтобы уезжать, и зашла за г-жой де Тарант в ее уединение. Она забыла шляпу в комнате, где была Императрица, и мы послали за ней Катишь. Императрица, увидев ее, завладела шляпой и сама принесла ее г-же де Тарант с таким видом, точно ей было приятно увидеть меня еще раз. Я подчеркиваю эти кажущиеся незначительными детали,.потому что они подготовляли развязку, которая не замедлила последовать.

Когда Толстая совершенно поправилась, мои встречи с Императрицей прекратились, и в течение некоторого времени не случилось ничего замечательного. Однажды утром Толстая написала мне, приглашая меня приехать к ней к шести часам. Она приняла меня в своем маленьком кабинете, ярко освещенном, надушенном и имевшем праздничный вид. Я услыхала, как подъехала карета. Толстая сказала мне: «Это Императрица»; и, не знаю почему, я почувствовала себя смущенной.

Императрица вошла в комнату тоже немного взволнованная. Она поспешно подошла ко мне, спросила меня про здоровье мужай велела нам.сесть. Ее взгляды, полные милостивого отношения ко мне, рождали тысячи воспоминаний. Разговор носил теплый характер, но через полчаса я встала и уехала. Графиня говорила мне, что после моего отъезда Императрица осталась погруженной в задумчивость и сказала ей:

– Боже мой, что же такое, наконец, первое чувство?

На Рождество Толстая устроила угощение для детей пансиона иезуитов, где воспитывались оба ее сына. Императрица пожелала там присутствовать, так же как и герцогиня Виртембергская. В шесть часов вечера мы отправились* Толстой, и вскоре приехала Ее Величество. Поговорив с хозяйкой дома, г-жой де Тарант и графиней Витгенштейн, Императрица села и попросила меня сесть рядом с ней. Я села на некотором расстоянии, но она тоном приказа повторила:

– Ближе ко мне.

Я повиновалась; тогда она сказала с волнением:

– Как я счастлива видеть вас около себя!

Я была как бы оглушена этой переменой и не понимала, что было ее причиной. Продолжение вечера еще более увеличило мое удивление. Но через несколько времени я узнала, что у Императрицы в руках побывала записка Императора Павла, о которой я упоминала выше. Граф Ростопчин уехал в Москву, а князь Чарторижский рассказал про то, что он узнал, графине Строгановой, та – Императрице, и Ее Величество изъявила желание прочесть записку. Написали графу Ростопчину; тот без всякого колебания прислал ее.

Возмущенная содержанием этой записки, Императрица бросила ее в огонь. Наконец-то она узнала, кто были настоящие виновники причиненного ей зла, и как несправедливо считала она меня виновной. С этой минуты она старалась приблизить меня к себе, и вполне естественно, что я была удивлена этим, не зная причин. Могла ли я догадаться о таких обвинениях, я, полагавшая, что мною вполне доказана моя нерушимая привязанность и верность!

У моей дочери заболели глаза. У нее опухли ресницы, и ей пришлось вынести довольно тяжелую операцию. Императрица соизволила принять в ней участие и послала ей розу через Толстую. Когда моя дочь выздоровела, мы отправились к Толстой, и Императрица также приехала туда. Она опять милостиво говорила о том, что должна была вынести моя дочь; потом я подарила ей кольцо с лунным камнем, который, как говорят, приносит счастье. Она надела его и сказала Толстой:

– Вы сделали какие-то перемены в ваших комнатах. Оставайтесь здесь, я пойду посмотрю их.

Она посмотрела на меня так, что я поняла, что должна последовать за ней. Наконец я оказалась наедине с нею в маленьком будуаре Толстой. Как долго этого не случалось со мной! Мы говорили наспех и были очень взволнованны. Императрица поделилась со мной своей тревогой за здоровье Толстой. Я прибавила, что для меня еще ужаснее видеть ее в таком положении, потому что только через нее я могу получать известие от Ее Величества. Императрица смутилась и сказала:

– Я никогда не смогу выразить, до какой степени я тронута тем постоянным сочувствием, которое вы проявляете ко мне. Ваша преданность наполняет меня благодарностью.

Она продолжала говорить с чувствительной добротой, и я тысячу раз целовала ее руки, омывая их слезами.

После этого объяснения я часто виделась с ней то у ее сестры принцессы Амелии, то у г-жи Толстой. То утром, то вечером она приказывала мне приехать с г-жой де Тарант к принцессе. Мы разговаривали все вместе некоторое время, и потом она уводила меня в другую комнату, чтобы поговорить свободно. Это было все, что она могла сделать для меня: я не имела права входа к Ее Величеству и с благодарностью наслаждалась тем, что предоставляла мне ее доброта.

Было бы невозможно привести все наши разговоры, но новые идеи, прелесть выражения и кроткий характер Императрицы делали их очень приятными. Летом я виделась с ней два раза в неделю на даче у графини Толстой, куда она приезжала провести с нами вечер. Возвращаясь в город, мы опять отправлялись к принцесс Амелии.

Однажды Императрица сказала мне:

– Я непременно хочу, чтобы вы согласились на то, что я буду у вас просить. Напишите свои мемуары. Никто так не способен к этому, как вы, и я обещаюсь помочь вам и доставить материалы.

Я указала на некоторые затруднения, которые были устранены, и мне пришлось согласиться. Я приступила к работе, к которой не чувствовала себя способной, и на следующий день принялась за дело. Несколько дней спустя я отнесла начало Императрице; она осталась довольна и приказала мне продолжать.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ 1812—1814

На следующий год мой муж опять поступил на службу: он был назначен обер-шенком. Император сделал это назначение крайне милостиво и лестно отозвался о муже в разговоре с Императрицей, которая передала мне эти слова с участием, растрогавшим меня. Несколько дней спустя я встретилась с Императором на прогулке. Он дружески говорил мне о муже, о том удовольствии, которое он испытывал от этого сближения, и вспоминал прежнее. Но эта перемена не привела ни к чему для меня, и мне не легче было от этого видеться с Императрицей. Г-жа де Тарант была очень этим огорчена, но мне в некотором роде было приятно доказать Императрице, насколько моя привязанность к ней была лишена личных чувств и самолюбия.