Текст книги "Командир полка"

Автор книги: Вальтер Флегель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Унтер-лейтенант Штельтер израсходует оставшиеся боеприпасы.

Такое распоряжение удивило офицеров, а некоторым просто не понравилось. Даже Вебер покачал головой, но не сказал ни слова.

И хотя в приказе Харкуса не было ничего необычного, Келлер все же переспросил:

– Штельтер, товарищ майор? Почему он? И какую задачу он будет выполнять?

– Это я объясню ему лично! – И Харкус подошел к стереотрубе.

Келлер кивнул и отошел в сторону. Он очень внимательно прислушивался к каждому слову Харкуса, но считал, однако, что этой дополнительной стрельбы могло и не быть.

Радист вместо приказа о смене огневых позиций и о построении дивизиона на опушке леса передал:

– «Кирпич», я – «Кельма»! Унтер-лейтенанта Штельтера срочно к пятому. «Кирпич», я – «Кельма»! Как меня поняли? Прием.

Штельтера от волнения даже пот прошиб. Он стоял между майором Харкусом, которого вовсе не знал, и капитаном Келлером, который ободряюще кивал ему головой. После последней стрельбы, а было это в училище на экзаменах, прошел год, и в течение этого времени ему стрелять больше не приходилось, не считая тренировок на миниатюр-полигоне. В последний месяц он три недели пролежал в санчасти с гриппом.

Теперь ему вряд ли могли помочь ободряющие кивки товарищей, их подмаргивания, пожелания успехов.

От Харкуса не ускользнуло волнение унтер-лейтенанта. На мгновение ему стало жаль Штельтера, потому что тот, по-видимому, был единственным командиром взвода первого дивизиона, который должен был стрелять неподготовленным, более того, он даже не знал, какую задачу будет выполнять. Неуверенность Штельтера понравилась Харкусу больше, чем самоуверенность заранее подготовленных офицеров, стоявших перед ним.

– Вытрите пот, – дружески подсказал ему Харкус.

– Спасибо, – поблагодарил Штельтер.

Спокойный голос командира полка помог унтер-лейтенанту больше всех кивков. Он вытер потное лицо и, подавив в себе волнение, сосредоточился на решении боевой задачи, которую поставил ему Харкус. Штельтер должен был уничтожить открыто расположенную на местности пехоту «противника».

«Стрельба с рикошета, стрельба с рикошета», – мысленно повторял офицер. Он прикинул расстояние до цели, мысленно произвел расчеты. Губы его слегка шевелились.

– Не подсказывайте ему! – приказал Харкус. – Он сам все решит.

– Веду стрельбу с рикошета бризантной гранатой, со взрывателем замедленного действия.

Харкус удовлетворенно кивнул головой.

Стрелка секундомера быстро бежала по кругу. Всех охватило волнение, какого никто из офицеров не переживал за целый день.

Харкус поставил унтер-лейтенанту сложную задачу. Чтобы получить хороший рикошет и израсходовать при этом минимальное количество боеприпасов, нужно было узнать состояние грунта, определить угол падения снаряда у цели, вычислить конечную скорость гранаты и тому подобное. Разумеется, многие данные можно было найти в таблицах стрельб, но этого было недостаточно. Гарантий, что и эта стрельба будет хорошей, не было. Все чувствовали, что от этой последней стрельбы будет зависеть общая оценка дивизиона.

Штельтер что-то записывал в огневую карточку. Пот стекал у него из-под каски на брови, капелька пота повисла на кончике носа. Он сдул ее, снова вытер лицо платком и подал команду открыть огонь.

Прошло всего несколько секунд после того, как радист передал по рации последнее слово Штельтера, а далеко впереди раздался выстрел.

Все напряженно смотрели в сторону цели, расположенной между двумя высокими соснами и домиком-мишенью. В пожухлой траве ясно выделялись силуэты мишеней. Сначала перед ними взвились маленькие фонтанчики пыли, а долей секунды позже выплыло облако взрыва.

Штельтер вычислил поправку и громко передал радисту:

– Левее ноль-пятьдесят!

Келлер схватился за голову. Унтер-лейтенант допустил грубую ошибку. Он неверно рассчитал рикошет перед целью и, увеличив дальность, получил перелет. Такая ошибка, как правило, вела к излишнему расходу боеприпасов, что в свою очередь автоматически снижало оценку стрельбы на один балл.

Однако это была далеко не единственная ошибка стреляющего.

Когда Штельтер отстрелялся, все молча уставились на Харкуса.

– Вы эту задачу уже решали когда-нибудь? – спросил майор.

– Только теоретически, на миниатюр-полигоне в училище.

– Чем вы занимались последний месяц?

– Три недели я проболел и…

– Хорошо. – Харкус испытующе посмотрел на Штельтера и добавил: – Тогда я вас поздравляю. С тройкой, и притом заслуженной.

Штельтер был этому рад. Когда он спускался с холма, офицеры, попадавшиеся навстречу, с одобрением кивали ему.

– Видишь, Келлер, – как бы вскользь заметил Вебер, – еще один против твоей бутылки, хотя он об этом даже и не подозревает.

– За эту тройку, – ехидно сказал Герхард, – не следует его угощать. Подумаешь, счастье!

– Ничего страшного, – сказал Келлер. – Что значит тройка против стольких пятерок?!

Харкус попросил капитана не снимать батарею с огневых позиций. Герхарду, Веберу и Гаупту он приказал следовать за ним.

Майор вылез из окопа и по склону холма пошел к площадке, где полтора часа назад они закусывали во время перерыва. Красноватые лучи заходящего солнца ласкали широкие кроны соснового бора. Вечерняя дымка сокращала расстояния.

Харкус сел на землю, сорвал веточку вереска и похлестал ею по ладони. Офицеры пристроились вокруг него.

– Дайте оценку дивизиону, – сказал Харкус, обращаясь к майору Гаупту.

– Хороший дивизион, – ответил Гаупт без колебания. – Совершение марша и управление огнем я оцениваю «хорошо», а стрельбу – «отлично». Хочу подчеркнуть, что год назад полк лишился нескольких толковых офицеров.

Харкус посмотрел на усталое лицо майора и невольно вспомнил оценку, которую дал полку вчера Вебер. Гаупт говорил то же самое, да и Вебер, по-видимому, сегодня повторил бы свою оценку.

Харкус попросил майора Герхарда ответить на этот вопрос. Он снова вспомнил свою встречу с Герхардом на Тарне, решительность, с которой тот добивался успеха. Сохранил ли Герхард эту решительность до сих пор?

Начальник штаба, склонив голову к правому плечу, смотрел на вершину холма, где изредка показывались головы солдат в касках.

– Нельзя сказать, что в полку все хорошо, – задумчиво проговорил Герхард, ни на кого не глядя. – Но иначе у нас в этом году и быть не могло. Некоторые офицеры, которые повышены или должны быть повышены в званиях и должностях, еще не полностью овладели мастерством, что сказывается и на подготовке личного состава, которая довольно часто хромает. Но это вопрос времени, для того мы здесь и служим. Однако огневая подготовка и управление огнем, артиллерией, а это для нас самое важное, в нашем полку находятся на хорошем уровне.

– А для танкистов что самое важное? – спросил неожиданно Харкус.

Герхард посмотрел на майора, его полные губы вздрогнули, он засмеялся и сказал:

– Вы правы. Важно – все. Одно тесно связано с другим.

Харкус кивнул, покрутил веточку вереска в руке, как будто размышлял при этом, на что решиться. Так, по крайней мере, понял это его движение Вебер. Вдруг командир полка встал.

– Через несколько дней в республике начнутся маневры армий социалистических стран, – начал он. – Вводная, видимо, будет такой: Германская Демократическая Республика подверглась нападению «противника». Войскам будет поставлена задача остановить зарвавшегося агрессора и, перейдя в решительное контрнаступление, уничтожить противника на его же собственной территории. – Майор сделал паузу, посмотрел на своих заместителей и, остановив взгляд на Вебере, продолжал: – В свете решения такой задачи мы и должны рассматривать боеготовность полка. Я хорошо знаю, что стоит полку отдать в другие части своих лучших офицеров или откомандировать на курсы нескольких офицеров. Но мы с вами должны видеть дальше собственного носа и беспокоиться не только о своей части, но и об армии в целом.

Гаупт покачал головой и потрогал пальцами глаза.

Вебер понял, что Берт не стал бы повторять свой вопрос, который он задал ему вчера, если бы первый дивизион показал хорошие результаты не только по стрельбе. Но Харкус слишком хорошо знал полк вместе с его недостатками.

– На самом деле батареи лучше. Сегодняшний день не показатель, – сказал Вебер. – Кое-какие ошибки они допустили сегодня…

Харкус прервал Вебера словами:

– Через две недели учебный год закончится, ровно через четырнадцать дней. – Тон его стал другим. – Но ведь после этого начнется новый учебный год… И мы не имеем права разбазаривать ни одного часа. Стрельба, разумеется, очень важный фактор боевой подготовки. Но то, что я видел на огневых позициях, не имеет ничего общего с боевой стрельбой. Как ваши солдаты обращаются с противогазами, с касками? И со временем? Тут уж нечему радоваться! Я лично не верю, что дивизион хорошо подготовлен. – Майор раскрыл ладонь и сдунул с нее сухие былинки. – А стрельба унтер-лейтенанта Штельтера? Результат вам ни о чем не говорит? Офицер не был готов к выполнению огневой задачи. А ведь болел-то он только последние три-четыре недели! А не потому ли он не был готов к стрельбе с рикошета, что ее не планировали?

– Я повторяю, – произнес Гаупт уже строго, – вы знаете дивизион всего один день. Мы же знаем его гораздо больше. Я лично ваших опасений не разделяю.

– Время покажет, кто из нас прав. – Харкус стряхнул с себя соринки.

Сумерки окутали холм, и на фоне еще светлого неба Вебер видел только силуэт Берта.

– Что ты задумал? – спросил его подполковник.

– Дивизион останется здесь и получит дополнительную задачу.

– Да ты понимаешь, что делаешь?! – вскочил Вебер.

– Я всегда понимаю, что делаю, – спокойно, но твердо ответил Харкус.

– Но ведь этот дивизион завтра утром начинает перевод боевой техники на зимний период эксплуатации!

– Он начнет перевод днем позже, – решительно заявил Харкус.

Вебер чувствовал, что ему не удастся убедить Берта отказаться от своего решения. Он достаточно хорошо знал Харкуса.

– Для чего ты это делаешь?

– Я должен знать, на что способен дивизион в действительности. Без этого я не могу поехать в Еснак. Для доклада все сроки и планы, безусловно, важны. Но для меня важнее иметь полное представление обо всех слабых и сильных сторонах как дивизиона, так и полка.

– Но… – заикнулся было Гаупт, однако Харкус не дал ему закончить фразу.

– Я знаю, – начал он, – что это несколько необычно. Однако обстановка в полку и создавшаяся ситуация требуют принятия решений.

Герхард согласно кивнул. Он единственный из офицеров сразу же понял Харкуса и мысленно согласился с ним, хотя прекрасно сознавал, что любое изменение планов и сроков может вызвать нежелательную цепную реакцию, расхлебывать которую придется прежде всего ему и его людям. А это был сизифов труд. Однако, несмотря на это, он все же согласился с Харкусом.

Герхард ничего не имел против Гаупта. Он знал, что в последнее время майор, не щадя себя и подчиненных, отдавал свои силы подготовке дивизионов к стрельбам. И Герхард, как и Гаупт, радовался результатам этих стрельб. Правда, работа эта была сильно запущена. Но не только одним Гауптом.

За несколько часов, которые Харкус провел на полигоне, он узнал или, по меньшей мере, почувствовал это и потому хотел получить точные сведения обо всем. Вполне естественное желание для командира полка! Даже если за оставшиеся четырнадцать дней нужно кроме перевода техники провести итоговые политические занятия офицерского состава, подготовить планы на новый учебный год, представить годовые отчеты, демобилизовать старослужащих, а через три недели принять новое пополнение, Герхард все же был согласен с командиром полка. Сроки можно изменить, передвинуть, правда, и поработать придется как следует.

Харкус снова заговорил о впечатлении, какое произвели на него беспорядки на огневых позициях, хотя он и не любил повторяться. Почувствовав, что Гаупт просто не желает его понять, а майору не хотелось с первой же встречи усложнять отношения с заместителем, Харкус прекратил объяснения и отдал первые распоряжения. Назначенное на следующий день совещание с офицерами полка он отложил на четверг, приказав пересмотреть сроки перевода боевой техники на зимнее обслуживание. И лишь после этого он разрешил офицерам ехать в Еснак.

– Я останусь с тобой, – предложил Вебер.

– В этом нет никакой необходимости, – возразил Харкус. – Ты мне не понадобишься.

– Но, быть может, я нужен в дивизионе? – усмехнулся Вебер.

В то время как они вместе стали подниматься на холм, Герхард с Гауптом спускались вниз, к тягачам.

– Своими действиями ты вряд ли заслужишь одобрение офицеров, – сказал Вебер. – Каждый из них хочет поскорее вернуться домой, что-то сделать сегодня, например, отпраздновать день рождения. Жены ждут, накрыли стол. Ты знаешь, как это бывает. И вдруг всем им портят хорошее настроение. Ты же от этого ничего не выиграешь.

– Неужели ты думаешь, Курт, что я буду считаться с тем, что у кого-то сегодня юбилей?

– Я только констатирую факт. И представляю, как недоумевают и злятся их жены.

– Хорошо, что у меня ее нет.

– Жаль, что ты холост, очень жаль!

Они молча прошли несколько шагов.

– У тебя сложилось неверное впечатление о дивизионе, – сказал Вебер.

– Если бы это было так! Впрочем, я охотно выслушиваю все твои возражения.

– Ты начинаешь не с того.

– И все потому, что вы слишком торопитесь закончить учебный год!

– Это и не удивительно! Все очень довольны, что этот год наконец-то закончился.

– И потому складываете руки, а каски и противогазы прячете на две недели в каптерку. Меня удивляет, что артиллеристы не оставили свои автоматы в окопах до тех пор, пока не прибудут сюда через две недели.

– Не преувеличивай, пожалуйста! – В голосе Вебера впервые прозвучали сердитые нотки. – Чего ты ждешь от этого учения, я не понимаю.

– Об этом я, кажется, ясно сказал.

– Точное знание сильных и слабых сторон? Это, конечно, хорошо! А как же быть с планами, приказами и сроками, ведь с ними нельзя не считаться? То, что ты нам не доверяешь, не так важно и даже понятно. А вот то, что ты, пробыв в части всего-навсего один день, уже начинаешь принимать необычные, я бы сказал, скоропалительные решения, мне не понятно.

Харкус остановился и повернулся лицом к Веберу, который продолжал говорить:

– Мы не утверждаем, что в дивизионе нет никаких недостатков. Но только у нас есть и достижения, и мы оцениваем их несколько по-иному, чем ты.

– И неправильно оцениваете.

– Значит, тебе понадобилось проводить дополнительное учение всего дивизиона для того, чтобы переубедить нас?

– Ты же прекрасно знаешь, что решает исход боя. Келлер и его солдаты должны понять, что мы не имеем права устраивать себе передышки, не имеем права медлить.

– Время! – воскликнул Вебер. – Время! Я не знаю, как будет теперь с ним. Не потеряем ли мы с этими учениями больше времени, чем выиграем?

– Теперь я понял, почему ты пошел со мной. Напрасно стараешься! Все останется так, как я решил.

3

Через несколько минут после сигнала отбоя четвертая батарея прошла ворота КПП. Только несколько окон в казарме еще были освещены. Зато в домах городка свет горел почти всюду. Звук трубы, возвестившей отбой, медленно затих, и в казарме стало тихо. Зато противоположная сторона улицы жила по иным, своим законам. В редком доме, мимо которого проезжала батарея, не открывалось окно или не хлопала входная дверь. Из окон выглядывали женщины, прислушивались. Равномерный, заглушающий остальные звуки шум тягачей привлек внимание женщин, которые вот уже шесть часов ждали возвращения своих мужей с полигона. Они не могли не заметить, что батарея и первый дивизион вернулись в разное время. Кто многие годы живет около казармы и может из окон наблюдать жизнь солдат, замечает даже самое ничтожное изменение в их жизни. Обычно дивизион возвращался в городок не позже чем через три часа после последнего выстрела. И вдруг такая задержка! Никто не знал почему. По радио, кажется, не сообщали никаких тревожных новостей.

Во дворе казармы солдаты сошли с машин и до здания шли в колонне. Возле неоновых фонарей, освещающих плац, колонна свернула направо. В ритм шага покачивались каски и автоматы. Артиллеристы пересекли плац и растворились в темноте.

Через несколько минут через ворота КПП проехала машина и скрылась за зданием.

Еснак снова погрузился в тишину. Закрылись окна и двери в домах, но свет в них не погас. Жены, как и всегда, ждали своих мужей. Ждали, потому что не знали, где их мужья и когда они вернутся.

Водитель машины сначала притормозил, а затем и совсем остановился, пропуская солдат. Солдаты шли спокойно. Из кабины высунулся офицер и начал торопить идущих.

– Быстрей, быстрей! – крикнул он и несколько раз ударил кулаком по дверце кабины. – Пошевеливайтесь же!

По властному голосу унтер-лейтенант Каргер узнал подполковника Пельцера.

Подполковник еще раз ударил по дверце. Машина подъехала к колонне вплотную и, когда последние солдаты прошли мимо, рванулась вперед по дорожке.

Скрипели ремни вещевых мешков. При каждом шаге у кого-нибудь бренчало что-то металлическое. Противогазные сумки терлись об одежду. То там, то здесь слышался звук сталкивающихся касок. Никто не разговаривал: все знали, что Экснер любит дисциплину и порядок. Тот, кто не нарушал приказов обер-лейтенанта, неплохо уживался с ним. Зато любители поговорить в строю, нерадивые и неаккуратные солдаты, которым офицер хоть раз сделал замечание, не один раз удивлялись феноменальной памяти Экснера.

Цедлер шел за Грасе и смотрел себе под ноги, чтобы не наступить Грасе на пятки и не сбить строй.

Эрхард Цедлер

– Каланча, – сказал отец Эрхарду, когда тот перешел в третий класс. – Каланча ты и есть. Тебе нужно заниматься спортом, чтобы научиться управлять своими длинными конечностями.

– Хорошо, папа, – послушно ответил сын и выбрал футбол. Отцу это не понравилось, однако он не привык ни уговаривать, ни отговаривать сына. Несколько раз отец наблюдал за сыном во время тренировок и однажды сказал жене:

– Наш Каланча может играть в футбол, хотя его длинные ноги кое у кого и вызывают смех. Как только он перехватывает мяч и бежит с ним к воротам, он сразу преображается: ни одного лишнего движения, и такие сильные удары он наносит, что с трудом поверишь.

С тех пор на каждом футбольном матче всегда присутствовал кто-нибудь из семьи и, не стесняясь, кричал:

– Каланча, вперед! Каланча! Еще гол!

Кроме сильных ног, которые так нужны были Эрхарду на футбольном поле, у него были золотые руки. Все подарки родителям и четверым братьям и сестрам он всегда делал сам. По субботам и воскресеньям, а также в дни каникул он что-то мастерил. Сестрам он строил домики для кукол, одному из братьев-близнецов выпиливал кубики, другому – из фанеры и картона вырезал зверей.

На заводе, где работал отец, Эрхард побывал, когда ему исполнилось двенадцать лет. Отец взял его с собой в цех. Несмотря на сильный шум, цех очаровал его. С тех пор мальчик старался использовать любую возможность, чтобы пройти на территорию завода. Вскоре он уже начал различать все шорохи и шумы в цехе: сигналы кранов, бесшумно переносившие свои грузы, громкое шипение сварочного аппарата, которым сварщики ровно и чисто накладывали швы, негромкое взвизгивание шлифовальных станков и глухие удары пресса. Он быстро привык к запаху масла, ржавчины и горячего металла.

– Каланча, кем ты хочешь быть? – спросил его однажды отец, когда они вдвоем шли с завода домой.

– Приду работать к тебе в цех, – ответил сын. Годом позже Эрхард встал за шлифовальный станок.

Отец внимательно следил за каждым шагом Эрхарда. Его движения были экономны и сосредоточенны, независимо от того, какую работу он выполнял.

Летом 1961 года завод не справлялся с экспортными заказами.

– Съезди домой, Каланча, – попросил отец, – и привези мне что-нибудь поесть. Я поработаю еще пару часиков.

Эрхард привез отцу еду и остался на заводе. Для учеников в то время организовали специальные смены. Позже Эрхарда как активиста наградили.

В течение двух лет Эрхард поработал на всех станках. Его назначили слесарем. В 1964 году бригаду, в которой он работал, наградили.

– Молодец, Каланча! – похвалил его отец, довольно улыбаясь. Он несколько раз похлопал сына по плечу и добавил: – Вот это да! Тебе, Каланча, я думаю, нужно вступить в партию. И как можно быстрее, потому что сейчас каждый день дорог.

– Ты прав, отец.

В день, когда Эрхарду исполнилось девятнадцать лет, он работал в утреннюю смену. Перед обеденным перерывом к нему на крюке крана приплыл букет красных астр. Сняв цветы, Эрхард с благодарностью помахал рукой смеющейся крановщице Карин. Эрхард знал, что она была замужем за сварщиком, но развелась, осталась одна с ребенком. Эта чуть полненькая круглолицая женщина для всего находила время: и для работы, и для улыбки, и для дружеской шутки.

Когда пришло время обеденного перерыва, Эрхард подождал ее. Карин быстро спустилась по лестнице. Хлеб и бутылку с молоком она засунула в карманы комбинезона. Они вместе вышли из цеха и сели на балку. Карин часто смеялась, хотя в глазах у нее затаилась печаль. Эрхард, как мог, пытался рассеять ее грусть. Впервые ему это удалось, когда они вместе с Карин взяли маленькую Анку из яслей. Он нес малютку на плечах. Полненькая, похожая на Карин девочка всю дорогу тараторила и пела. Вечером Эрхард в первый раз поцеловал Карин в прихожей.

– Каланча, милый ты мой! – нежно прошептала Карин, нашла его руки и сжала их. – Дорогой, я бы хотела…

– Для тебя я все сделаю.

– Это верно?

– Мое слово твердое. Можешь спросить у моего отца.

Карин засмеялась. Но на этот раз в ее глазах не было ни тени грусти.

Они работали в одной смене, приходили на работу всегда вместе. В перерыв он поджидал ее у крана, а вечером они вместе шли домой.

В том же году Эрхард подлежал призыву в армию, может быть, поэтому Карин стала задумчивой и беспокойной.

– Мы поженимся, Карин, – успокаивал ее Эрхард.

– Когда?

– Скоро.

На медицинской комиссии капитан из военкомата спросил Эрхарда:

– Хочешь стать офицером?

Цедлер пожал плечами.

– Не хочешь?

– Я этого не сказал.

– Подумай. Через шесть месяцев станешь унтер-офицером, будешь иметь много преимуществ, больше прав, да и в денежном отношении лучше…

– Но и обязанностей больше, как я представляю. Спешить я не хочу.

Дома Эрхард посоветовался с отцом.

– Ты уже достаточно взрослый, тебе и решать!

– Я тебя спрашиваю, как ты к этому относишься? Смог бы ты сам прослужить три года?

– Смог бы. – В голосе отца не было и тени сомнения.

– Может, это зависит от Карин? – спросил отец.

– Нет. Я женюсь на ней. А дело не в том, сколько служить.

– В чем же?

– Можешь ли ты представить меня унтер-офицером? Это с моим-то ростом! Солдаты целыми днями будут смеяться до упаду.

Отец рассмеялся.

– Видишь, ты и сам смеешься!

– Ну, тогда служи солдатом.

Прощание с Карин оказалось тяжелее, чем Эрхард предполагал. Он понимал, что ему будет не хватать Карин. Он будет часто вспоминать их общие перерывы, когда он поджидал ее у крана, совместные возвращения домой, вечера и ночи, проведенные с ней. Он будет вспоминать товарищей по работе, будет скучать по родному городу, и никакой Еснак не заменит его. Еснак, который не отыщешь ни на одной географической карте. Еснак, где, кроме казармы и небольшого военного городка, только поселок и лес, как ему сказали. И он едет туда, едет на полтора года, не очень ясно представляя, что за жизнь ждет его там.

* * *

Уже час продолжались стрельбы.

Как только осветительные ракеты освещали мишени, очередная смена открывала огонь из автоматов.

Ствол автомата еще не остыл, когда Цедлер, отстрелявшись, сел в траву.

– Поздравляю с отличным результатом, – сказал Рингель Цедлеру, который поразил все мишени.

– Тебя тоже, – ответил Цедлер.

Ефрейтор лег на траву, закрыл глаза и тотчас же представил себе отца.

«Теперь, отец, я могу рассказать тебе о своей службе. Никто меня еще не спрашивал, не останусь ли я здесь еще послужить. Но меня заметили. Ребята внушили мне мысль, что я им нужен. Я назначен командиром орудия. Можешь смеяться. Я верю, что ты все это предвидел. Даже наверняка знаю. Еснак! Знаешь ли ты, что это такое? Нет, конечно, не знаешь. Хотя я тебе, наверное, раз двадцать о нем рассказывал и писал. Здесь есть одно-единственное место, которое напоминает мне наш цех, – это мастерская, цех в миниатюре. Но туда я вхожу только как посетитель. С благоговением и любовью. Понимаешь, только как посетитель. Как-то я рассказал ребятам, что меня дома прозвали Каланчой. Но они восприняли это без особого смеха. А Карин? Я никогда не думал, что без нее будет так тяжело. Подожду от нее письма, потому что не могу решить один. Но ты ей ничего не говори. Она должна сама все решить. Напиши подробно о цехе, о работе, чем сейчас занимаетесь, какие заказы и для кого выполняете…» – так мысленно, с глазу на глаз, беседовал он с отцом. Цедлер поднялся с земли и пошел чистить автомат.

Автоматы били по цели. Но только фонтанчики пыли взметались вверх. Лишь одна мишень опрокинулась. Сегодня это была уже не первая неудача.

– Опять в молоко, товарищ Шварц! – не сдержался обер-лейтенант Экснер. – Доживу ли я до того времени тогда вы хоть раз попадете в мишень? Не хотите или не можете?

Вычислитель Шварц не ответил, да обер-лейтенант и не ждал никакого ответа.

Цедлер посмотрел на Шварца и подумал, что вычислитель он неплохой, а вот стрелок неважный.

Прочистив ствол, Шварц сказал:

– Здесь на меня только и кричат, вместо того чтобы научить, как нужно стрелять по цели.

На минуту воцарилось молчание.

– Чего зря болтаешь? – заметил кто-то. – Всех одинаково учат!

– Действительно, – поддакнул второй солдат.

Взлетев вверх, осветила мишени ракета. Цедлер успел заметить, что Шварц закрыл глаза. Уголки его тонких губ, как и всегда, были опущены вниз, что придавало лицу Шварца презрительное выражение.

И снова автоматная очередь разорвала тишину ночи. Одна за другой падали мишени. Вскоре свет стал слабее и постепенно погас.

Цедлер закрыл глаза и сказал:

– Не надо думать, Герольд, что ты всегда прав, а другие – нет.

– Когда стреляешь по мишени, думай только о том, чтобы попасть в нее, – посоветовал Шварцу кто-то из солдат.

– А нужно ли вообще об этом думать? – спросил другой.

– Обязательно. Но не слишком долго обдумывать, а то может случиться, что поздно будет, – посоветовал Кат.

– А я, когда стреляю, думаю, что передо мною враг, а не мишень, – сказал Цедлер.

– Ну и что? – спросил Шварц.

– Стреляю и попадаю. Пойми, если ты не попадешь в противника, то он попадет в тебя.

– Ты уверен в этом?

– Так было всегда.

Шварц с любопытством посмотрел на энергичное и спокойное лицо Цедлера.

– Если ты знаешь, кто находится на другой стороне, – вмешался унтер-вахмистр Грасе, сидевший позади Шварца, – и знаешь так же хорошо, как и я, потому что ты не глуп, не спрашивай больше об этом.

– А твой отец? – спросил Шварц. – Он ведь живет по ту сторону границы.

– Я и не собираюсь его к себе звать. Не собираюсь даже справляться, там ли проживает Ханс Грасе. Разве это отец? Если он меняет родину как перчатки… Забыть о семье, о товарищах, обо всем… Что это за отец? Уж пусть лучше никакого не будет!…

– Не скажи… – не согласился с ним Шварц.

– Вы тут опять теории разводите. – Ефрейтор Рингель, наводчик из расчета Ката, заговорил, как всегда, торопливо. – Представь-ка себе, профессор кислых щей, что мы лежим в окопе: ты, я, Цедлер и еще несколько солдат, А с той стороны снайпер или пулеметчик вот-вот отправит некоторых из нас на тот свет. Но ты этого не допустил бы, если бы мог метко стрелять… Если бы мог! Обещаю тебе, если ты не научишься стрелять, то другом моим не станешь. – Рингель поднялся. – А я через две недели буду свободен, как птица, и ни стрельба, ни марши меня больше интересовать не будут… – радостно засмеялся он и пошел прочь, насвистывая себе под нос песенку о демобилизации.

«Жаль, – подумал Цедлер, – что Рингель не остается на сверхсрочную, очень жаль».

Шумный и немного строптивый Рингель был надежным товарищем. Несколько дней назад он с усмешкой сказал Цедлеру:

– Сам ты можешь оставаться хоть навечно, но за меня не решай, Каланча. С меня и полутора лет вполне достаточно. Я их честно отслужил и уеду отсюда, мой мальчик. На другой день после демобилизации я уже буду сидеть в аудитории. Место в институте мне обеспечено.

– А через три года – учительствовать в Еснак.

– Вот было бы интересно! – воскликнул Рингель, и оба весело рассмеялись.

В небо взлетела осветительная ракета. В ее бледном свете Цедлер увидел, как Шварц, сняв очки, отошел от товарищей в сторону.

Пули впивались в песок впереди мишеней. Обер-лейтенант Экснер не выдержал и сердито бросил:

– Стреляют, как новобранцы, а еще командиры орудий! Что случилось?

На огневом рубеже поднялся Моравус и застыл по стойке «смирно». Каска сползла ему на лицо.

– Товарищ обер-лейтенант, я старался, но после беготни вокруг боксов эти скачки…

– Какие скачки? Что за ерунда?

– Унтер-лейтенант Каргер…

– Черт побери! – выругался Грасе.

Ракета сгорела, и снова стало темно.

– Унтер-лейтенант Каргер, ко мне! – раздался зычный голос Экснера.

– Вокруг боксов бегали все, – заметил Грасе. – А если расчет Моравуса плохо стреляет, значит, причина вовсе не в этом.

Через минуту унтер-лейтенант Каргер стоял навытяжку перед Экснером.

Стало немного светлее – луна выплыла из-за облаков.

– Вы не выполнили мой приказ, а начали самовольничать, – тихо и спокойно проговорил Экснер. – Наверное, решили: хоть Экснер и мой начальник, но солдаты будут делать то, что я хочу…

– Товарищ обер-лейтенант, – перебил его Каргер, – дело не в вас, не во мне, а в батарее…

– Вы, Каргер, как я вижу, не болеете за престиж батареи…

– …И если хоть один артиллерист, – продолжал Каргер, – из-за тренировок после нескольких часов перерыва не поражает цели, это должно явиться для нас сигналом тревоги.

– Для меня сигналом тревоги является ваше поведение.

– Я повторяю, речь идет не обо мне и не о вас. Жаль, что вы сегодня утром не видели, как проходила тренировка.

Экснер молчал. Он без колебаний два месяца назад назначил Каргера старшим офицером на батарее, хотя унтер-лейтенант лишь год назад прибыл в Еснак. Если бы Экснер тогда мог все это предвидеть, он назначил бы командиром первого взвода вместо Каргера лейтенанта Гартмана. Лейтенант Гартман прослужил на батарее три года и ничего подобного себе никогда не позволял. Экснер разволновался не из-за Каргера, а из-за плохих результатов стрельбы. Он уже знал, что батарея Хагена отстрелялась на «отлично».

– Послушайте… – начал Экснер, не зная, что сказать дальше, чтобы не оказаться несправедливым, но в то же время не быть слишком снисходительным. – Да что там попусту говорить! Идите, завтра поговорим!