Текст книги "Роман, написанный иглой"

Автор книги: Вали Гафуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

УМРУ, НО НЕ СКАЖУ НИ СЛОВА!.

Долговязый немец с автоматом на шее то и дело подталкивал Катю стволом в спину и шипел:

– Шпелль… Шнеллер!

Катя шла, механически передвигая ногами. Её конвоирует фашист! Чепуха какая! Не может этого быть. Это какое-то наваждение.

Гитлеровец всё шипел:

– Шнеллер… Шпелль!

Но однажды для разнообразия добавил, чудовищно коверкая русские слова:

– Рюска девишка – зольдат. Красиви девишка караше!.. – и загоготал.

Она механически передвигала ногами. Перед её внутренним взором возникали картины минувшего боя. Вот упал боец, засучил, как младенец, ногами. Она, Катя, бросилась к нему, срывающимися пальцами перевязала пробитую пулей шею, взвалила на спину, ползком дотащила до укрытия… Немцы пошли в контратаку… Рёв танковых моторов. Всплеснул руками, будто обрадовался, ещё один боец. Она, Катя, подползла к бойцу, ужаснулась – он был мёртв, лицо навеки исказила гримаса боли.

Кати подняла голову и обомлела: на неё набегали двое в шинелях цвета болотной тины. Девушка схватила автомат убитого бойца, но прежде застрочили из своих автоматов те, Катин ППШ вырвался из рук, словно живое существо. «Пулей вышибло!» – мелькнула мысль. Девушка успела всё же броситься на землю, схватить автомат с расщеплённым ложем, нажать на спусковой крючок – автомат молчал. И тут же тяжёлый сапог с металлическими заклёпками на подошве опустился на её голову. Кати потеряла сознание.

Когда же она очнулась, то чуть не зарыдала от ужаса. Перед ней сидел на корточках толстенький немец в очках и улыбался, как родной. На плече немца висела санитарная сумка. Коротышка всё улыбался и наконец закричал громко, словно говорил глухонемой:

– Русише медхен… Криг капут! Пилен. Гут, зер гут! – и протянул Кате кружку с водой.

Катя, сама не зная зачем, взяла кружку, подержала в дрожащих руках. Толстяк, бормоча что-то по-своему, взял кружку, насильно заставил Катю сделать несколько глотков, помог ей смыть с лица кровь. Тут появился другой немец, – должно быть, офицер – в сопровождении долговязого солдата. Офицер наорал на толстяка, даже ткнул, не очень сильно, правда, в его выпирающий живот. Толстяк согнулся, разогнулся, как заводной, замер по стойке «смирно». Долговязый скрутил Кате руки тонким брезентовым ремешком и повёл по ходу сообщения. Встречные солдаты пялили на неё глаза. Затем конвоир вывел Катю на ухабистую дорогу.

– Шнелль. Шнелль!..

Ужас охватил девушку. Отправляясь на фронт, она знала, что может погибнуть, может быть искалечена. Знала – и была готова ко всему. Но – плен! Мысль о плене не приходила ей в голову. И всё же она – в плену. В плену!

Миновав пригорок, они стали спускаться по извилистой тропке. Впереди открылось село с белой церковкой на площади. Конвоир лопотнул Кате: «Ходить нет!», оправил на себе шинель, вытащил карманное зеркальце, глядя в него, вытер носовым платком грязь и копоть со своей морды, тем же платком попытался почистить сапоги, но безуспешно – до того они были грязны, – чертыхнулся и велел Кате шагать дальше.

– Шнелль!..

У крыльца кирпичного дома под железном крышей, па стене которого сохранилась афишка: «Сегодня в клубе колхоза «Светлый путь» состоится демонстрация кинофильма «Свинарка и пастух», застыл часовой с автоматом на груди. Конвоир сказал ему что-то, хохотнул, пихнул Катю в спину, мол, живей ходи!

Конвоир втолкнул Катю в просторную комнату, и она очутилась лицом к лицу с огненно-рыжим офицером с орденской ленточкой в петлице щегольского мундира. Офицер улыбнулся Кате. Она ужаснулась. Труп, живой труп! Кожа на лице офицера мучнисто-белая, неживая, глаза пустые, пальцы рук длинные, тонкие, высохшие, как у мумии.

Офицер, выпятив грудь, прошёлся по комнате, глянул на Катю глазами-пустышками, засвистел от удовольствия. Затем он подошёл к двери, выкрикнул команду, и, спустя минуту-другую, в комнату ввели шестерых пленных бойцов – оборванных, грязных, израненных. Среди них Катя увидела Назарова. Он запомнился Кате – жёлтые тусклые волосы, тощий, сутулый, а глаза как две мышки: выглянут – исчезнут, выглянут – исчезнут. Назаров тоже узнал Катю. Он мог бы много ей рассказать. Ведь Назаров, притаившись во время боя в ямке, видел, как сражался Фазыл Юнусов против троих фашистов. Назаров всё видел. Но не пришёл на помощь. Он мечтал о плене. Сейчас Назаров выглядел довольно бодро, даже похорошел малость. Для него война кончилась, и он ликовал в душе. Ликовал, несмотря на то, что и его нашла пуля. Подумаешь, сквозное ранение руки! Кость цела, через неделю всё заживёт.

Рыжий офицер, похожий на мертвеца, начал допрос с Кати. По-русски он говорил чисто, почти без акцента. Но он был немцем, это точно. Русские так не говорят – безукоризненно чисто, почти без интонации.

Катя отвечала коротко… Екатерина. Двадцать лет. Беспартийная. Незамужем.

Офицер осклабился.

– А!.. Так вы – фрейлен, очень приятно. Мы, немцы, понимаем толк в девушках. О эти бессердечный большевики! Такую красотку, крохотную, изящную, загнали в окопы! Вас мобилизовали насильно, не так ли?

– Нет, – ответила Катя.

Тощий офицер прикусил губу, по лицу его пошли розовые пятна. Он сказал тихо, свирепо:

– Если тебя не заставили, то почему же ты околачивалась в окопах. Отвечай, тебе говорят!

– Я исполняла свой гражданский долг.

Пустые глаза фашиста стали чёрными – так расширились их зрачки, – тонкие губы исчезли, осталась лишь узкая полоса.

– Так ты, может быть, из добровольцев?

– Из добровольцев.

Офицер вынул носовой платок, провёл им по лбу.

– Любопытно. Советская златокудрая валькирия… Большевистская амазонка, – обернувшись к пленном бойцам, спросил: – Кто из вас знает эту воительницу? Ха-ха…

Пленные молчали. Но вдруг выступил вперёд Назаров, угодливо улыбаясь, произнёс:

– Я знаю, господин, офицер. Она доброволец… Доброволка… – Назаров запутался, умолк.

Офицер ухмыльнулся, поощрительно закивал.

– Ну же, продолжай.

Но Назарову больше нечего было сообщить. А говорить надо было. Говорить, чтобы выслужиться. Назаров торопливо добавил:

– Я и её жениха знаю. Он на моих глазах троих ваших солдат порешил. А потом уж и его… Миной… Наповал.

Свет померк в Катиных глазах. Фазыл… Федя… убит!

Не может быть.

Немец заметил, как покачнулась, сникла девушка, сказал успокоительно:

– Напрасно расстраиваетесь. Это даже хорошо, что ваш… хм… жених убит. Попади он к нам в руки живым, мы бы его повесили.

Пленные зароптали. Один из них, с забинтованной головой, шагнул вперёд, сказал глухо:

– Издеваться над девушкой, почти ребёнком…

Офицер с интересом посмотрел на смельчака.

– Хм… Рыцарь печального образа! Любопытно. Знаете, прекрасный рыцарь, у меня идея. Мы не смогли повесить жениха этой валькирии, но зато чудесно сможем повесить вас.

Гнев, ненависть, нечеловеческая ярость захлестнули Катю, она шагнула к офицеру, закричала, давясь словами:

– Палачи! Изверги… Всех, всех вас уничтожим. Ненавижу!

Офицер хлёстко ударил Катю по лицу. Она упала. Пленный с перебинтованной головой зарычал.

– Ты что-то хотел сказать? – спросил офицер. В его руке появился пистолет с тонким стволом. Пистолетом он поманил пленного на середину комнаты. Раненый, твёрдо ступая, вышел вперёд.

– Стреляй, сволочь. Стреляй, проклятый труп! От тебя… От тебя уже разит трупом.

Раздался выстрел, но упал не пленный, а солдат, который конвоировал Катю. Пленный засмеялся.

– Мазила! Побольше бы таких, как ты, стрелков… – он не договорил и свалился убитый наповал вторым выстрелом.

Офицер навёл пистолет на Катю, пистолет прыгал в его руке. Катя медленно поднялась – она решила принять смерть стоя, глядя в глаза врага. Этот взгляд – смелый, бесстрашный, – и спас её. Офицер вложил пистолет в кобуру, вызвал солдат, которые унесли убитых, и принялся звонить по телефону. Затем появился солдат, он вывел Катю во двор и запер в сарае.

Смеркалось. Сквозь щели в крыше виднелось посиневшее небо. «Бежать!» – явилась мысль. Девушка поднялась и тут же опустилась наземь. Разве убежишь! Кругом часовые. Отчаяние охватило её. Погиб Федя!.. Сама она в плену. Жизнь кончилась. Незачем больше жить.

Отворилась дверь. Солдат, который её привёл в сарай, махнул рукой: «Выходи». Она повиновалась. Вскоре Катя очутилась в той же комнате, но допрашивал её теперь не ходячий труп, а толстый офицер, очень похожий на породистую свинью. Этот держал себя запросто. Усадил Катю рядом с собой на диван, предложил сигарету. Катя отказалась. Офицер проворковал: «Гут, гут». Его не интересовали «военные тайны», как он выразился. Расспрашивал толстяк о настроении бойцов, о положении дел в глубоком тылу.

Катя молчала. Долго. Свинообразный офицер утратил добродушный вид. Побагровел. По его команде явился солдат, сорвал с Кати шинель, вывел на улицу. Ледяной ветер пролизывал Катю до костей, у неё зуб на зуб не попадал. Солдат, длинный, неуклюжий, посмеивался. Катя долго придумывала в уме немецкую фразу, но сказала по-русски:

– Сволочи вы все! Хуже бешеных собак.

Конвоир, ничего не поняв, расхохотался. Ему просто было весело глядеть на замерзающую русскую девушку.

Они остановились возле сарая с камышовой крышей. Возле него маячил часовой. Немцы перебросились несколькими фразами, распахнули дверь. Свирепый удар в спину, и Катя очутилась на полу, ударилась головой, застонала.

– Кого ещё принесло? – послышался хриплый простуженный голос.

Оказалось, что в сарае – несколько раненых бойцов из её батальона, тоже попавших в плен. Парни всполошились, укрыли Катю шинелью, обложили соломой. Но её всю знобило. На рассвете, словно в тумане, она увидела Назарова. Тот сидел, укутавшись одеялом. Где он умудрился его раздобыть? Катя произнесла тихо:

– Тебе фашисты одеяло дали за то, что выслуживался?

Назаров на четвереньках подполз к ней, по-собачьи заглядывая в глаза, ответил:

– Жить захочешь, всё, что хочешь, делать станешь.

– А зачем тебе такому… жить?

– Интересно жить. Вот тебя они убьют, это точно, а меня, может, и милуют. Им рабочие руки тоже нужны.

– У них, говорят, парикмахеров хоть отбавляй, – Катя чувствовала, что вот-вот потеряет сознание, но даже повеселела чуточку, заметив суматошинку в глазах Назарова. – У них всё чисто и аккуратно делается: узнали, что парикмахер, – к стенке.

– Врёшь ты всё! – зашипел Назаров. – Ты зла на весь мир. Убили твоего хахаля – вот ты и бесишься.

– А может, он и жив…

– Покойничек! Сам видел. Шагах в тридцати от меня всё произошло. Троих немцев положил, а потом и сам… Ничего не скажешь, воевал хорошо.

– И ты, гад, не помог Фёдору!

– Погоди лаяться. Миной его кокнуло.

– А раньше, когда Фёдор один против троих стоял?

– Дурак я, что ли? Ну, помер бы я тогда! Что толку?

Катя молчала и вдруг улыбнулась. Назаров попятился.

– Сволочь ты, Назаров. Однофамильцев твоих мне жаль… – и потеряла сознание.

Её не мучили кошмары, она не кричала в беспамятстве, не стонала. Просто мир исчез. На следующий день её погрузили в кузов машины, затем, как куль, перенесли в товарный вагон, до отказа набитый пленными. Эшелон тронулся тихо, без гудков, по-воровски.

Катя открыла глаза. Над ней склонилось чьё-то лице,

Она вздрогнула, вновь закрыла глаза, скорее – зажмурилась и выкрикнула:

– Умру, но не скажу ни слова.

В голосе её зазвенели тихие колокольчики.

– Доктора, скорее доктора!..

Девушка не слышала этого голоса, такого знакомого– басовитого, раскатистого. Она в который раз впала в беспамятство.

Катя ещё не знала, какую удивительную встречу уготовила ей судьба.

… Взобравшись как можно выше в тёмное вечернее небо, самолёт крался через линию фронта. Гул моторов всё же выдавал его. Сверкающие звёздочки зенитных снарядов взяли самолёт в кольцо. Казалось, ещё несколько ярких вспышек, и самолёт, охваченный пламенем, гигантским факелом рухнет…

Самолёт продолжал лететь. Вот он сделал ловкий противозенитный манёвр, взревел моторами, вновь вышел на заданный курс. Линия фронта осталась позади. Зенитки всё ещё бесились – по инерции. Вскоре они угомонились.

Майор Рагозин облегчённо вздохнул. Вытер пот со лба. Задумался. До чего же переменчива человеческая жизнь. Ещё совсем недавно он трудился, как вол, в райкоме партии, и для всех он был товарищем Рагозиным или просто – Петром Максимовичем, носил затрапезный пиджачок, москвошвеевские брючки «в ёлочку» и выглядел абсолютно штатским человеком. А нынче он – майор, командир Ясновского партизанского отряда!

Мало кто знал, что Пётр Максимович в гражданскую войну служил в Первой конной, отличился в боях.

Когда-то он мечтал о военной стезе. Но вышло по-иному. Его демобилизовали из кадров и «бросили» на партийную работу. Пётр Максимович всем сердцем полюбил эту хлопотную, подчас изнурительную жизнь партийного вожака. О, эта удивительная «работа на износ»! Встречи с людьми и составления отчётов величиной с простыню, тщательное, кропотливое изучение души человеческой и заседания до третьих петухов! «Прислуга за всё», – любил шутя говорить Пётр Максимович. И в самом деле, кем только не должен быть настоящий партийный вожак! Психологом и бухгалтером, лектором, юристом, специалистом по охране труда, экономистом и ещё бог знает кем!

По ко всему этому – Рагозин чувствовал всем сердцем – партработник обязан быть и военным. Ещё в начале тридцатых годов, когда Пётр Максимович работал на Украине, он вновь добровольно занялся изучением военного дела. Но теперь речь шла не о том, чтобы в совершенстве владеть шашкой, лихо скакать па коне. Тогда между западной границей и строившейся линией обороны, отстоявшей от кордонов километров на сто сто пятьдесят, была создана партизанская зона, на случай, если агрессор всё же прорвётся на нашу территорию. В числе тысяч других проверенных донельзя людей Рагозин научился прыгать с парашютом, пользоваться радиопередатчиком и собирать его из деталей, купленных в радиомагазинах, в совершенстве изучил подрывное дело и особенности партизанской тактики.

Пётр Максимовну был счастлив, что ему оказали такое доверие. Он хорошо понимал: для того, чтобы строить социализм, надо уметь надёжно защищать его от врагов. Фашистский зверь готовился к прыжку. Война назревала. Гитлеровский рейх вооружался до зубов.

Когда грянула война, Рагозин в первый же день явился в военкомат. Ему вежливо сказали: «Все хотят на фронт. Вы партийный работник и должны показывать пример дисциплинированности». Он согласился с этим доводом. Пример показывал. Но тайно для окружающих писал десятки заявлений: «Отправьте на фронт!» На фронт его не пустили и влепили выговор по партийной линии.

Пётр Максимович притих на некоторое время. Но вот немецкие орды прорвались на Северный Кавказ, над Нальчиком нависла угроза, Рагозин страдал, не зная, как поступить. Будь что будет! Он сел писать очередное заявление. Именно в этот момент явился нарочный.

.. «Пожилой полковник с двумя орденами Красного Знамени на гимнастёрке встретил Рагозина с весёлой усмешкой.

– Опять вам не повезло, товарищ Рагозин. Видать, судьба такая – в тылу работать.

У Петра Максимовича ёкнуло сердце. Полковник, заметив его смятение, сжалился.

– До сих пор вы работали здесь, – полковник подошёл к висевшей на стене карте, расцвеченной флажками, обозначающими линию фронта, и провёл указкой восточнее флажков. – А теперь милости просим сюда пожаловать, – он скользнул концом указки западнее флажков. – Ну как, согласны?

И вновь ёкнуло у Рагозина сердце, на этот раз от восторга.

– Так точно, согласен! – ответил он по-военному.

– Вот и прекрасно, майор Рагозин. Послезавтра вылетаете в Москву. Там получите инструкции. Желаю успеха.

Самолёт летит, летит в тёмном небе.

Как давно и недавно всё это было: расставание с женой, дочерью, с товарищами, долгий, едва не кончившийся катастрофой полёт в Москву (наскочил немецкий ночной истребитель), инструктаж в Москве.

… Самолёт плавно развернулся, заскользил вниз, и майор увидел в иллюминатор сигнальные огни – пять костров, выложенных конвертом.

Ещё вираж, самолёт пошёл на посадку. В душе Рагозина защемило: «А вдруг ловушка!..» Он отгонял эту мысль, однако она нет-нет да и выскакивала из тайничка сознания: «А вдруг!..»

Самолёт промчался над верхушками леса. Ещё несколько секунд, и он запрыгал по неровной посадочной площадке. Распахнулась дверца, майор увидел группу людей. Они что-то кричали, размахивали руками. Из толпы шагнул высокий военный лет двадцати пяти.

– Товарищ майор, Ясновский партизанский отряд…

Славное, улыбчивое лицо молодого человека стоило десятка паролей: свой, родной человек, сразу видать. Рагозин снял руки с ППШ и, по старой партийной привычке, сразу же перейдя на «ты», оказал:

– Ладно, комиссар, докладывать после будешь. И причём – подробно. А сейчас… Здравствуй, комиссар!

– Здравия желаю, товарищ командир партизанского отряда.

– Ишь ты какой уставник! Что ж, это неплохо. Однако не будем терять времени. Самолёт не только нового командира доставил. Есть и оружие, и боеприпасы, и обмундирование. Даже свежие газеты имеются. Всего попомногу. Тяжелораненые подготовлены к эвакуации на «Большую землю»?

– Так точно.

– Видать, из строевиков?

– Бывший строевик, товарищ майор. В сороковом году окончил пехотное училище, служил на Украине.

– Знаю, знаю… Всё про тебя знаю. Солдатов Виктор Фомич. Верно? В боях под Киевом попал в окружение, был ранен. Так? Создал небольшой отряд народных мстителей, который позже влился в партизанский отряд подполковника Яснова… – Рагозин помолчал, добавил тихо: – Жаль Яснова. Я его ещё до войны знал. Умница был.

Солдатов ничего не ответил. Но и при слабом свете угасающих костров Пётр Максимович заметил, как увлажнились глаза молодого военного.

Партизаны ловко, сноровисто разгружали самолёт, на лесу на самодельных носилках выносили раненых. В полчаса всё было закончено. Самолёт разбежался и исчез в ночи. Рагозин обернулся к Солдатову.

– Показывай хозяйство, комиссар.

Партизанская база понравилась Петру Максимовичу.

Расположилась она в лесу. Добротные землянки хорошо замаскированы. Люди подтянуты, дисциплинированны. Настоящая воинская часть. Только вот обмундирование разношёрстное и партизанских бород изрядно.

– М-да, – резюмировал Рагозин. – Видать, неплохо потрудились вы с покойным Неновым. Трудновато мне придётся. Вообще-то, по совести говоря, тебе, комиссар, надо отрядом командовать, как строевику, а мне – комиссарить. Но приказ есть приказ.

Солдатов улыбнулся, испытующе посмотрел на Рагозина.

– Напрасно вы так о себе говорите, товарищ майор. Верно, вы партийный работник, но ведь и военный в прошлом.

Пётр Максимович рассмеялся.

– Всё обо мне разведал, комиссар! Молодец. «Большая земля» радировала? Хорошо. Так ты, наверное, знаешь тогда и об упразднении института военных комиссаров?.. И это тебе известно. Хе!.. Ты как бог Саваоф – всезнающ и всеведущ. И всё равно я буду звать тебя комиссаром, а не замполитом. Комиссар!.. Слово-то какое! Поэзия.

– Спасибо! – вдруг растрогался Солдатов. – Комисcap… действительно… В слове этом… Оно как песня революция, – замолчал и сконфузился.

– Ого, брат, так ты ещё ко всему прочему и лирик! Чего покраснел? Высоких чувств грех стыдиться.

В землянку вошла малюсенькая девушка в захлюстанном грязью пальтишке, подняла руку, чтобы откозырять, да так и рухнула на топчан. Солдатов кинулся к ней.

– Аня! Вернулась, – он напоил крохотную Анечку из котелка и, пока она аила, представил новому командиру отряда: – Наша разведчица. Дошлая, в игольное ушко пролезет, если надо… Устала, бедняжка.

Осушив дочти весь котелок, Аня коротко, по-детски, вздохнула, собравшись с силами, поднялась.

– В пять утра должен пройти эшелон с военнопленными… – Аня умоляюще уставила на Солдатова огромные голубые глаза, перевела взгляд на Рагозина и добавила: – Каждая минута дорога, товарищ новый командир Ясновского отряда.

– Ай да Аня! – Рагозин развёл руками. – У тебя, дочка, не глаза, а рентгеновская установка – насквозь видят. Сведения насчёт эшелона точные?

– Точные.

– Тогда поспеть надо, комиссар.

– Подрывники и группа прикрытия через десять минут отправятся на задание. До железнодорожного полотна, если не мешкать, чуть больше полутора часов ходу, – он взглянул на большие свои часы, похожие на дамскую пудреницу. – Сейчас два часа семнадцать минут… М-да! Впритык получается!

Через несколько минут подрывники и группа прикрытия выстроилась на небольшой полянке. Солдатов коротко представил нового командира. Рагозин поставил задачу: эшелон надо остановить, перебить охрану и освободить пленных. По обыкновению не удержался от шутки. Сказал в заключение:

– Срочно требуется подсадная утка. Кто умеет хорошо крякать по-немецки – два шага вперёд.

Из строя выступил щуплый человек в очках.

– Боец Ребровский до войны преподавал немецкий в институте иностранных языков.

– Добре. Но сегодня вы никакой не Ребровский; а ефрейтор Курт Мауль, понятно? Мигом облачайтесь в соответствующую фашистскую шкуру.

… Отряд форсированным маршем двигался к железнодорожному полотну. Люди спешили, не шли – почти бежали. И всё же мчались сломя голову. Впереди, и справа, и слева, действовали дозоры: возможность угодить в засаду практически была исключена. Добрые традиции оставил покойный Яснов. Слегка запыхавшийся Рагозин искоса поглядывал на комиссара. Тот шагал с каменным выражением лица – сердился па командира. Произошла между ними первая стычка. Пётр Максимович был кругом неправ, но всё же настоял на своём. Дело в том, что новый командир отряда пожелал возглавить операцию по освобождению военнопленных. Комиссар возражал, резонно говоря, что не дело командира кидаться в атаку на эшелоны. Никто не сомневается в храбрости нового командира. И если майор всё же настаивает на своём, то он, Солдатов, вынужден будет радировать об этом в штаб партизанского движения.

Пётр Максимович ответил, что комиссар неправ, есть человек, сомневающийся в храбрости командира, – он сам, майор Рагозин. Вернее, он хочет проверить, не разучился ли он быть храбрым. А уж больше он, честное слово, на такие авантюры пускаться не будет. И в штаб он просит обо всей этой истории не сообщать. Зачем лишний раз беспокоить очень запятых людей?

На том и порешили. Комиссар, однако, сердился на майора Рагозина, и это радовало Петра Максимовича. Хороший, значит, комиссар, заботливый, и военное дело толково знает.

В непроглядной тьме, взмыленные, по пояс в грязи, партизаны добрались, наконец, до опушки – метрах и полуторастах от неё проходила железнодорожная насыпь. На ней то и дело вспыхивал острый лучик карманного фонаря. Четверо партизан, переодетых в немецкую форму, во главе с новоявленным Куртом Маулем скользнули во тьму. Через несколько минут острый лучик вдруг взлетел вверх, погас, вновь зажёгся и замелькал в сторону опушки.

– Порядок, – облегчённо вздохнул Солдатов.

По его сигналу часть диверсионной группы скрытно подползла к насыпи со стороны опушки, другая заняла такую же позицию по другую сторону насыпи и чуть левее. «Действуют по всем правилам искусства, – удовлетворённо подумал Рагозин. – Да!.. А где же мост, о котором мне говорил сердитый мой комиссар?»

– Мост, мост где, комиссар? – произнёс он вслух.

Солдатом молча показал в темноту. Там действительно вроде бы виднелось нечто, похожее на ферму моста.

– Как с охраной?

– Тоже порядок. Пересмена часовых у них теперь только в шесть утра, а сейчас четыре часа пятьдесят пять…

Комиссар не договорил, прислушался – издали донеслось слабое постукивание колёс. Участок, где залегли партизаны, шёл на подъём. Паровоз тяжело дышал… Вот вспыхнули его огромные глазищи…

Всё произошло быстро и ловко, как в приключенческом кинофильме.

На насыпь выскочил «Курт Мауль» с переодетыми в немецкую форму партизанами, замахал красным фонариком, для привлечения внимания машиниста выпустил в небо короткую очередь. Машинист включил экстренное торможение – паровоз окутался паром, загромыхали буфера. «Курт Мауль» размахивал флажком, орал по-немецки во всю глотку:

– Стой! Впереди лопнул рельс… Авария!..

Из паровозной будки вылез машинист в сопровождении двух автоматчиков, с пистолетом в руках подбежал офицер – начальник охраны.

– Что случилось!? – накинулся он на «Мауля». Губы офицера подёргивались, он нервничал.

– Железнодорожная охрана, – доложил «Мауль», щёлкнув каблуками, – впереди лопнул рельс.

– Лопнул рельс! – заворчал офицер, – всё это партизанские штучки. Не можете навести порядка…

– Грязная свинья ты! – ответил «Курт Мауль», ухмыляясь.

Офицер с изумлением воззрился на сумасшедшего ефрейтора – и это было последнее, что видел он на этом свете: «Курт Мауль» длинной очередью срезал офицера, сопровождавших солдат и немца-машиниста.

Боя не получилось. Оставшуюся охрану мгновенно истребили партизаны. Лишь двоим гитлеровцам удалось бежать. Из вагонов навстречу своим освободителям высыпали пленные.

– Ладно, ладно, целоваться потом будем, – смеясь, говорили им партизаны. – Помогите лучше побыстрее эшелон разгрузить. Он, оказывается, комбинированный. И продовольствие в нём, и боеприпасы…

С эшелоном управились в несколько минут. Рагозин дал сигнал отходить в лес. Какой-то партизан заскочил в паровозную булку, перевёл реверс – эшелон двинулся к мосту… Быстрее… Быстрее…

… Назаров с облегчением вздохнул и даже перекрестился от избытка чувств. Наконец-то? Избавился. Он так мечтал выжить в этой проклятой войне! Сколько трудов стоило попасть в плен. Даже мёртвого из себя пришлось изображать. И вдруг – на тебе! – партизаны.

Забившись в угол теплушки, Назаров, дрожа от страха и нетерпения, ждал, когда же, наконец, партизаны уберутся восвояси.

Это даже к лучшему, что партизаны его освободили. Сейчас они уйдут, а он, Назаров, проберётся в какую-нибудь богом забытую деревушку, пристроится на жительство к старушке… Нет, пожалуй, лучше прибиться к молодухе…

Эшелон шёл быстрее, быстрее. Что такое? – не понял Назаров. Эшелон выскочил на мост, загрохотали стальные фермы…,

И тут только страшная догадка пронзила всё существо дезертира. Он хотел вскочить, но ноги не повиновались.

– А-а-а-а-а-а!!! – взвыл по-звериному Назаров. Страшный вой его потонул в грохоте взрыва.

Диверсионная группа вернулась на партизанскую базу к рассвету. Рагозин сидел в землянке, прикрывая ладонью пулевую пробоину в поле шинели, и слушал доклад Солдатова. Военнопленных освобождено сто тридцать пять человек, захвачено оружия…

Комиссар укоризненно посмотрел на Рагозина, прервав доклад, ехидно улыбнулся, показал глазами на злосчастную полу шинели.

– Прячете дырочку? А если бы в ногу! Или чуть повыше… Опять нового командира пришлось бы просить?

– Не сердись, комиссар. Больше, честное слово, не буду. А насчёт твоего «если бы», знаешь как французы говорят? Они говорят: «С помощью слова «если» даже Париж можно втиснуть в бутылку… если он туда поместится». Вот. А у тебя ещё и «бы» вдобавок. Не сердись.

– Есть не сердиться! – рассмеялся Солдатов. Ему явно нравился новый командир. – Между прочим, среди пленных есть девушка. В беспамятстве лежит, бредит. Видно, мучили её изверги. Висок разбит… То ли сапогом её, то ли прикладом. И простудилась, должно быть. Вся в жару. Бродит, маму зовёт, девушку какую-то, не помню уж как по имени, и ещё… – Солдатов сделал паузу. – И ещё зовёт какого-то Петра Максимовича.

Рагозин погрозил комиссару пальцем.

– Ты мне, брат, донжуанство не пришивай. А взглянуть, конечно, интересно. Где она, фея, призывающая Петра Максимовича?

– В госпитальной землянке.

– Пошли.

… Майор Рагозин, ошеломлённый удивительной встречей, долго стоял возле Катиной койки. Партизанский врач, пожилой человек в чеховском пенсне, сделал девушке укол, и она притихла.

– Ничего страшного, – поставил диагноз многоопытный эскулап. – Сильно избита и ещё, пожалуй, пневмония.

– Ничего страшного, – рассердился майор и тут же, поняв всю несуразность своих слов, сменив гнев на милость: – Ох, эти врачи! То им прыщик кажется тяжким заболеванием, то наоборот: человек еле дышит, а они – ничего страшного… А девица-то какова? Героиня! Даже в бреду стоит на своём: «Умру, но не скажу ни слова!» Молодец девица. Ай да Катя!