355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вали Гафуров » Роман, написанный иглой » Текст книги (страница 3)
Роман, написанный иглой
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 01:32

Текст книги "Роман, написанный иглой"


Автор книги: Вали Гафуров


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

ШЕЛЕСТЯЩИЕ ТРЕУГОЛЬНИЧКИ ЖИЗНИ

Миновало лето. Сумрачпая и слезливая осень на дворе. Будто оплакивает она дождями-слезами безусых гонцов, цветущих мужчин, что покинули родные дома, родных, уехали с песнями, под ликующие громы оркестров. Уехали – и как в воду канули!

Не проходило недели, чтобы в кишлаке то там то сям не раздирал предутреннюю тишину страшный вопль. И тогда люди с замиранием сердца говорили сами себе: «Опять почтальон Азим принёс чёрное письмо».

Старого Азима, отдавшего фронту троих сыновей, люди уважали и страшились пуще чумы. А он себя и вовсе ненавидел. И до того ему горестно было носить в своей затрапезной сумке людям беду, что не выдержал, бедняга, тронулся умом – вообразил себя ангелом смерти Азраилом. Не буйствовал – сидел себе дома и грозно сверкал очами. Соседи жалели старика, одинокого, как перст, кормили. И даже плакали за него, когда, одно за другим, пришли Азиму три чёрных письма. А он сидел и кидал огненные взгляды на плачущих: мол, берегитесь, я и до вас доберусь!

Новый почтальон, Ильяс-палван, сказочный богатырь без левой руки (руку оторвало миной под Смоленском), ходил вечно пьяненький – для поддержания духа и потому исправно исполнял свою нелёгкую должность. Людям Ильяс особенно по сердцу пришёлся потому» что видел он собственными глазами извергов-фашистов и в рукопашном бою размозжил троим головы прикладом винтовки. О фашистах он отзывался так:

– Воюют ловко. Но бить их всё же можно. Непрочные, как и все смертные люди, даром что на головах железные колпаки носят.

Односельчанам такие слова слушать было приятно. Значит, можно всё же бить немцев. Надо только научиться. Значит, наши отцы, сыновья, внуки вернутся домой, если… Если не прибудут вместо них чёрные письма.

Остальные инвалиды с немцами в рукопашной не встречались, воевали с ними на расстоянии. Однако слова Ильяса-палвана горячо одобряли. Верно говорит, бить их вполне можно, только бы научиться.

Но пока что фашисты пёрли и пёрли. Не так лихо, как прошлым летом, однако изрядно. Радио приносило веста о тяжёлых боях под Моздоком и Сталинградом. Вон ведь куда забрались, проклятые!

Ильяс-налван обладал чудесным даром утешать людей, вселять в них надежду» а те, исполненные святой простоты, вместо благодарности порой упрекали безрукого: «Хорошо тебе утешать, ты уже отвоевался, горе твоё позади». И никому как-то и в голову не приходило, что Ильяс-палван тайно страдал. Легко ли ему, лучшему трактористу, исполнять теперь стариковскую должность, да и каково ему, могучему, полному сил, существовать без руки! Чтоб штаны застегнуть – и го помощник надобен. А люди ещё, любя, подтрунивали над ним: «Интересный ты парень, Ильяс. Приехал с фронта – на плов глядеть не можешь. Слыханное ли дело – плов, плов не есть узбеку!».

Ильяс отшучивался. И лишь одной Мухаббат как-то в душевном разговоре богатырь-инвалид признался, что плов он видеть не может после <тех троих>.

– Осатанел я от гнева, Соловейчик, – сказал почтальон тихо, – очень сильно бил их прикладом, А головы-то у них в шапках железных. Вот эти шапки мне чем-то котлы для плова напоминают. Смешно, да только не могу от этой мысли отделаться. Смотрите, об этом ни гу-гу. Народ у нас весёлый, хоть и грустно нынче в кишлаке. А то, что я теперь к плову не пристрастен, – не велика беда. Голодно стало в кишлаке, не до пловов.

Подружилась Мухаббат с Ильясом. В колхозе даже шуточку пустили: «Телохранителя завела». Дядя Максум бесился. А Ильяс говорил: «Верно. Телохранитель я. Пусть учтут это непрошеные женихи. Рустам – побратим мой фронтовой. У меня хоть и одна рука, но рука!»

Милый Ильяс, преданная душа!

Сидит Мухаббат поздно вечером в своей комнатке, задумчиво перебирает письма Рустама – шелестящие треугольнички в клеточку, в косую линейку Треугольнички жизни. Вытащил такой треугольничек Ильяс из сумки – значит, жив Рустам, и самой жить хочется. Волшебные треугольнички. Чаще, чаще прилетайте, милые! Только не будьте жестокими оборотнями. Не прилетайте так, как к агрономше Галине-апа. Она уж и похоронную получила на мужа, выплакалась наизнанку, а через неделю, одно за другим, – письма-вести от покойника: «Дорогая Галочка! Прежде всего сообщаю, что я жив и здоров, чего и тебе желаю…»

Волшебные треугольнички, будьте ко мне всегда добрыми!

Душно стало Мухаббат, хотела маму позвать, да раздумала. Пусть отоспится, намаялась за день в поле. Урожай-то ещё не весь собран, вот и гнут спину девушку старики, подростки. Даже малые детишки и те выходят помогать собирать хлопок, знают: хлопок это и порох, чтоб из винтовки врага разить, и ватник бойцу, и масло, и десятки других нужных фронту вещей!

Мухаббат распахнула оконце. На небо словно накинули огромную солдатскую шинель – мокрую, сочащуюся влагой.

Девушка засветила керосиновую лампу, поудобнее расположилась на курпаче, положила перед собой шелестящие треугольнички.

Рустамджан, жизнь моя, давай поговорим, отведём душу.

Родная моя Мухаббат, счастье моё!

Вот я и на войне. Только не воюю. Странно как-то всё. Я думал, пришлют мне повестку, дадут винтовку в руки – и айда воевать. А вышло по-иному. Нашу команду довезли до Красноводска. Дальше поплыли пароходом, Сперва ничего, даже приятно было на бескрайнюю воду смотреть. А как началась буря, света не взвидел! Не моряк я совсем, это точно. Хоть бы бойцом порядочным стать. А этого, пожалуй, я обязательно добьюсь. Почему уверен, спросишь? Отвечу. Видел я на пароходе заслуженных командиров с орденами. Они ещё похлеще моего от морской болезни мучились. Потом, уже в Баку, когда буря миновала, эти командиры говорили мне: «Для моря – особый организм требуется, а на суше всякий человек может воевать научиться. Главное, чтобы у него ненависти к врагу было через край».

Ну, а этого у меня хоть отбавляй. Впрочем, глупо я выразился, Нехорошо так говорить: «Ненависти хоть отбавляй». К фашистам, которые убивают и мучают стариков, детей, жгут наши города и сёла, пытают пленных, не может быть ненависти с избытком. Сколько ни ненавидь – всё мало.

В пути подружился я с Ибрагимом. Может, помнишь? Его провожал отец, старик с благородным лицом и белоснежной бородой. А сам Ибрагим высокий, с широченными плечами, и вечно у него папироска в зубах (теперь – цигарка, которую солдаты называют «козьей ножкой»), очень много курит, хоть он и физкультурник. Между прочим, хочу покаяться тебе, милый Соловейчик; я тоже научился курить! Виноват не я, а табачное довольствие. Куришь, не куришь – получай свою махру. Сперва я её ребятам отдавал, а потом загрустил и попробовал разок курнуть. Вроде полегче на душе стало.

Не ругай меня за это, радость моя! Днём я думаю о тебе, по ночам вижу тебя во сне. Живу тобой. Ты заметила? Я говорю тебе «ты». Это с той минуты, когда па вокзале услышал от тебя: «Верь, верь мне, Рустамджан!» Спасибо тебе, Соловейчик.

Пишу это письмо со станции Прохладная. Это на Северном Кавказе. Через несколько минут распрощаюсь с Ибрагимом. Его отправляют в Краснодар. Вообще всех земляков порастерял в пути. Одного туда послали, другого – сюда… Пришёл и мой черёд. С группой ребят – в основном русских и украинцев – еду я (вот ведь как мне повезло!) в пехотное училище. Буду командиром – «Ванькой-взводным». Но ты не смейся. «Ванька-взводный» – это ребята в шутку говорят. На взводных нынче вся Россия держится, очень уважаемая должность.

Да! Помнишь хмурого капитана и белобрысого сержанта? Когда мы гуляли по платформе, я тебе их показывал. Они из военкомата. Доставили нас к эшелону, а сами обратно. Но не думай о них плохо. Мне Ибрагим рассказывал, что сержант, нас провожая, плакал (подумать только!) и даже хотел на ходу в вагон запрыгнуть. Только капитан его удержал и по шее съездил.

Этот Ибрагим очень быстро сходится с людьми и поэтому всегда в курсе всех дел. Он и о капитане многое успел разузнать. Оказывается, семья капитана перед самой войной уехала на Украину в отпуск, к родственникам, и там погибла. Бедный рвётся на фронт, мстить, а его пока не отпускают, потому что должен же кто-то и в военкомат те работать.

Вот и все пока новости. За меня не беспокойся. Хоть и подкатился к самому Северному Кавказу фронт, но до него ещё изрядно. Очень скучаю по тебе, родная, и по мамочке. Да, именно по мамочке. В такое тяжёлое время мать – это Родина, а родная мама – мамочка. Скучаю я и по ребятишкам, которые на уроках попортили мне много крови. Передай им от меня привет, кланяйся тётушке Санобар. И мою мамочку не забывай. Я ей тоже написал коротенькое письмо. Всем-всем мой солдатский (точнее – курсантский) «салам».

Нежно тебя обнимаю.

Навеки твой

Рустам.

Мухаббат погладила пальцами шершавые странички, прижала к груди, словно самого Рустама приголубила. Слёзы навернулись у неё на глазах. Девушка долго сидела не шелохнувшись, всё думала, мечтала. Наконец развернула другой треугольничек.

Расскажи ещё о себе, Рустамджан. И да минуют тебя вражеский огонь и пули! Расскажи, расскажи о себе, непобедимый воин…

Радость жизни моей, Мухаббат!

Доехал я до места назначения благополучно. Всё у меня хорошо. Занимаюсь боевой и политической подготовкой.

А теперь опишу всё по порядку. Посадили нас, будущих курсантов, в пассажирский вагон, вместе с гражданскими (женщины, дети, инвалиды). Притулился я на нижней полке, возле окна, загрустил. Никого знакомых нет, одиноко. Но недаром же говорят: «Коли суждено – иголку в стоге сена найдёшь». Гляжу – идёт по проходу парень, вылитый узбек. Я – ему: «Яхшимысыс, дустым!» Он от неожиданности вещмешок выронил из рук. Как кинется ко мне, чуть кости не переломал, обнимая. Теперь у меня новый друг, Фазыл Юнусов, из Паркента, бывший тракторист. Такой разбитной парень – только держись. Тут же свёл знакомство с пожилой женщиной. Он – ей: «Мамаша», она – ему: «Сынок». Прямо-таки породнились. Ну, а я – знаешь мою стеснительность – называю её тётей Фросей или Ефросиньей Петровной.

Мы с ней и по сей день дружим. Но об этом как-нибудь после. Скажу только, что Фазылджан – теперь жених Кати, дочки тёти Фроси. Ну, а тогда, в поезде, Фазыл мигом свою будущую тёщу очаровал. Она в Прохладную на базар ездила, табачок-самосад продавать. Тяжело ей живётся. Муж с сыном на фронте. Вот она и выкручивается – растит махру и приторговывает. Да только не очень искусна в этом хитром деле. Фазыл увидел табак, говорит: «Мамаша, давайте я его тут же в вагоне распродам». Она засмущалась, отвечает: «Что ты, сынок! Да как можно? Ты его солдатикам просто так раздай». «Будет сделано», – смеётся Фазыл, и только его и видели. Минут через десять возвращается. «Держите, мамаша, пачечку благодарностей в виде государственных казначейских билетов, подделка которых карается по закону, и ещё кусок мыла».

Тётя Фрося и так его благодарит и этак, а Фазыл вовсю заливается, узнал, где она живёт, договорился с нашим лейтенантом, чтобы Ефросинье Петровне вещички поднести. Лейтенант сперва было и слышать об этом не желал. Но Фазыл – парень языкастый, говорит: «У неё муж и сын на фронте кровь проливают. Как можно не помочь такой уважаемой женщине? Представьте себе на минутку, товарищ лейтенант, свою родную мамашу, изнемогающую под тяжестью двух мешков».

Лейтенант, как услышал о мамаше, даже похорошел. «Ладно, – говорит. – Но только чтобы порядок был. Как приедем, становись в конце строя с тетифросиными мешками».

Мы так и сделали. Ох и благодарила нас тётя Фрося! В гости приглашала. Мы пообещали обязательно навестить её – и марш-марш бегом, строй догонять.

Пришли в училище. Первым делом, как положено, погнали нас в баню. В жизни я такого ужаса и наслаждения от мытья не испытывал. Баня с русской парной – полка такие, вроде лестницы. Затащили ребята меня с Фазылом на самый верх и ну веником хлестать. Мы задыхаемся в пару, вопим, а братва хохочет: «Русская баня, – смеются, – первое дело для солдата».

Кое-как вырвались, скатились вниз. А как ополоснулись тёплой водичкой, отдышались – ну вроде заново на свет родились.

Ты извини меня, Соловейчик, что я пишу о всяких житейских делах. Просто мне хочется всё-всё о себе рассказать, ничего не скрывая. Договорились? Вот и хорошо. Рахмат.

Ну, что дальше? Выдали нам курсантскую форму. Посмотрели ребята друг на друга и ахнули: толпа близнецов, впору на спинах номера писать, чтобы не запутаться. Потом, конечно, пригляделись. Мы же с Фазылом с самого начала приметные были. Всего двое нас – узбеков. Это, с одной стороны, хорошо (все нас знают, на виду), а с другой – не очень, чуть чего: «Шакирова послать… Юнусову поручить».

Попали мы с Фазылом в четвёртую роту, первого батальона, и с ходу взяли нас в такой оборот, что только держись! Строевая подготовка, политическая, изучение уставов, материальной части, огневая подготовка, тактика, марш-броски и прочее и прочее.

Честно признаюсь тебе, милый Соловейчик: поначалу я совсем духом пал. Фазылу хоть бы что, а я вконец изматывался. Ты же знаешь, физическим трудом я совсем не занимался. Окончил школу, учительские курсы, возился с ребятишками – первоклашками, второклашками. Вот и вся моя трудовая биография. Разве что иной раз помахаю в своём садике кетменём, подправлю грядки. А тут вдруг приказывают вырыть окоп полного профиля! Велят пробежаться с винтовкой в руках и с полной выкладкой пять километров!

Веришь ли, дорогая, сперва страшно стало. Не осилю, опозорюсь! Ребята надо мной посмеиваются. Единственное успокоение – вижу, что и у них язык на плече. Однажды попал в глупейшее положение. Вывели нас за город, заняли мы оборону от воображаемого противника. Фазыл и я – расчёт ручного пулемёта. Устроили мы окопчик. Сыро в нём, грязно. Я и постелил под себя свою старую куртку, которую ещё из дому привёз. Лежу. «Противника» нет и нет. Зато появился наш взводный лейтенант Смирнов. Увидел – онемел от изумления. «Это шшшто такое? – показывает на постеленную куртку. – Курсант Шакиров, вы воюете или на пляже нежитесь?»

Начал я было объяснять, мол, зачем без нужды обмундирование пачкать, то да сё, а взводный нежно так говорит: «Сегодня вы, курсант Шакиров, куртку под себя постелили, завтра и вовсе с периной воевать отправитесь, Три наряда вне очереди». «Есть три наряда вне очереди», – отвечаю и чувствую, что лицо у меня всё пылает от стыда. Хотел лейтенант сказать мне ещё несколько тёплых слов, но, к счастью, «противник» пошёл в атаку.

Наш батальон хорошо действовал, и у меня, как потом говорил лейтенант Смирнов, всё ладно выходило. Внимательно следил за ориентирами нашего «Дегтярёва». (Справа отдельное дерево, слева – круглый камень), замечу малейшее шевеление в полосе нашего огня – Фазылу об этом, а он – та-та-та-та… та-та-та. Зрение у меня хорошее, знаешь ведь. Потом наш батальон контратаковал, и мы с Фазылом даже пленного захватили. Вернее, Фазыл его сграбастал, а я лишь винтовку того парня приволок. Но похвалили нас обоих.

После учений шум, смех. Я же ни рукой, ни ногой пошевелить не могу – так устал! В клубе кинофильм собираются крутить. Ребята зовут. Куда там! Есть и то не хочется. И вновь меня сомнения грызть стали. Вспомнил, как не смог перепрыгнуть через метровое препятствие. Все курсанты раз – и готово, а я носом зарылся в землю, шишку на лбу набил.

Сижу грустный. Вдруг является старшина. «Шакиров, к комбату. Живо, одна нот здесь, другая – там».

Прибегаю в штаб батальона, докладываю, всё честь честью, как по уставу. Майор Белоусов оглядел меня с ног до головы, хмыкнул. Это означает, что он доволен. Ну, и я, конечно, доволен. И вдруг комбат говорит: «Всё грустите, Шакиров?» Я оторопел, не знаю, что отвечать. Он тогда улыбнулся и продолжает: «По дому грустите?» Тут я отвечаю: «Никак нет, товарищ майор, не грущу». Он смеётся: «Своего командира обмануть хотите? Не выйдет». Ну и я улыбнулся: «Извините, товарищ майор, грущу, но как все, в пределах нормы». – «Отчего же товарищей сторонитесь, даже в кино не ходите? Курсант вы толковый, я вами доволен. Может, устаёте? Так это не беда. Натренируетесь, привыкнете. А если что иной раз и не получится с непривычки – нe беда. Москва и та не сразу строилась. Понятно?» «Понятно», – отвечаю. «Вот и хорошо. А сейчас есть у меня поручение. Срочно надо доставить пакет в полк. – Он назвал полк. – Задание ясно?. Так-так… Пойдёте вместе с вашим земляком курсантом Юнусовым».

Отправились мы. На, улицах темень, хоть глаз выколи. Вдруг слышим женский крик: «Помогите!» Бросились мы с Фазылом на помощь. Две тени метнулись прочь, Фазыл со всех ног – за ними, я за Фазылом. Толком и не помню, как мы задержали бандитов. Но задержали. Правда; у меня синяк под глазом появился, а Фазылу руку ножом слегка попортили.

Дальше всё как в плохонькой книжке получилось. Две женщины, которых бандиты пытались ограбить, благодарят нас. Что за чудеса! Пожилая женщина… Да ведь это тётя Фрося, мы с ней в поезде ехали. Узнала она нас, расцеловала, показывает на молоденькую девушку: «Знакомьтесь, сыночки. Это дочка моя, Катя».

Тут, наконец, подоспел комендантский патруль. Доставили нас всех в комендатуру. Составили протокол. Пошли мы тётю Фросю и Катю провожать. Вижу, мой Фазыл сам не свой, мямлит что-то, отвечает невпопад. «Что с ним? – думаю. – Может, много крови потерял?» А потом сообразил. Не бандит ему рану нанёс, а Катя! Прямо в сердце. Вот как.

И когда он только рассмотреть её умудрился? Ведь темень кромешная. Проводили мы их до дому. Тётя Фрося говорит: «Сыночки, чего на морозе стоять? Холодно и темно. Заходите. Федя, тебе руку как следует надо перевязать». Федя! Это она так Фазыла окрестила, на русский манер. Ну, зашли мы, чаю выпили. Катя и в самом деле хорошенькая, белокурая такая, маленькая. Учится она на курсах медсестёр и поэтому намотала на «Федин» кулак километра полтора бинтов. С боксёрскую перчатку кулак стал.

Тут я должен тебе признаться, что из-за этого новоявленного Феди мы засиделись и тем самым нарушили свой воинский долг. Пакет-то не отнесли. Вспомнили – перепугались, и давай бог ноги!

Всё, однако, обошлось. Даже героями прослыли. За бандюг – благодарность в приказе. Фазыл несколько дней не ходил на занятия, руку пораненную лечил. И через день к воротам училища Катя приходила, с разными гостинцами. Фазыл отнекиваться, а Катя – ему: «Это не я. Это мама. Пироги вкусные, с патокой. Вам надо поправляться». Уговорила. Должен тебе сказать, что пироги с патокой очень вкусные.

Смотрел я на Фазыла с Катей, издали слушал, как они между собой воркуют, и завидовал. Им хорошо, через решётчатую ограду разговаривают. А ты, Соловейчик родной, далеко-далеко. Только в письмах утешение. Да только писать часто нет возможности.

А послушала бы, Мухаббатик, о чём только они не толковали! Всякие пустяки. Она – ему: «У вас в Узбекистане, я слышала, очень много садов, верно?» «Верно, отвечает, очень много. Не хватает лишь такой прекрасной розы, как вы, Катенька». – «Ой, я больше никогда не приду к вам!» – «Катюшенька, не сердитесь, на Востоке принято сравнивать прекрасную девушку с розой». – «Ах, значит, я, по-вашему, прекрасная? Ловелас вы, вот кто». – «А «ловелас» – это хорошо или плохо?» и т. п.

И до того мой друз голову потерял – и смех и грех. Однажды приносят письма. Я, конечно, тут как тут, еле дышу… Слава богу, есть!.. Читаю, начитаться не могу. Спасибо тебе, родная. Вдруг – голос Фазыла: «Почитай, Рустамджан, что из дому пишут». Я, разумеется, всего читать не стал, выбрал. О том, что ты стала бригадиром, о том, как моя мамочка живёт, о подвиге твоей подруги Азизы. Действительно, героиня. Жених погиб на фронте, но она, стиснув зубы, вся ушла в работу, стала лучшей из лучших сборщиц хлопка. Удивительная воля!

Слушал Фазыл, слушал и говорит: «Умница у тебя Катюша, молодец». Я сперва не сообразил, в чём дело, спрашиваю: «Кто?» Он повторяет «Умница твоя Катюша», и как покраснеет! Понимаешь, от от великой своей любви решил, что все девушки мира – Катюши. И, пожалуй, Фазыл прав. Только не Катюши – все девушки мира, а Мухаббат. Ведь верно, да?..

Мухаббат улыбнулась. Милый Рустамджан! За это я тебя и люблю – за простодушие, за такую светлую человеческую наивность. Мужайся, родной, помни: даже за самой чёрной тучей – солнце!

Новый шелестящий треугольничек лёг перед Мухаббат.

Хорошая моя Мухаббаточка!

Я, кажется, становлюсь изрядным воякой. Стрельбу сдал на «пятёрку», по тактике тоже – «пять». Каково, а? И под дождями мокнуть начинаю привыкать (если только к ним когда-нибудь можно привыкнуть!). Портянки научился навёртывать. А раньше мука была. Скрутятся они в комок, натирают ноги!

Всё это теперь позади, будто страшный сон после пробуждения. О эти портянки! Сколько раз вспоминал я строки из Маяковского: «А у меня гвоздь в сапоге кошмарней всех кошмаров Гёте!» Процитировал по памяти, возможно, не точно, но главное – смысл.

Сейчас мне живётся хорошо. Чувствую, получится из меня воин. Единственное, что беспокоит, – как я под настоящим огнём держаться стану! Но ведь тысячи людей держатся, а чем я хуже других?

Расскажу теперь о моих новых знакомых. В прошлую субботу, получив увольнительные, отправились мы с Фазылом к тёте Фросе, а точнее – я к тёте Фросе, а Фазыл к Кате. Пришли. Ефросинья Петровна – к нам: «А, сыночки пожаловали! Заходите». Катя же сама не своя. То засмеётся, то покраснеет, бросилась на стол накрывать. Появились пирожки с патокой (в здешних местах патоки много, несмотря на войну), кукурузные лепёшки, самогонки большая бутылка.

Тут в калитку постучали – ещё гости. широкоплечий дядька лет сорока, его жена и дочь. Познакомились, дядьку Петром Максимовичем Рагозиным звать, жену его Евдокией Васильевной, дочку – Светланой! Забавно, Светлана – значит светлая, а она на цыганку смахивает.

За угощением разговорились. Пётр Максимович вздыхает:

«На фронт рвусь, а меня пока не отпускают. Я ведь партийный работник. Но всё равно своего добьюсь. Одна беда: не знаю, куда свой женотдел девать. – Оставлять здесь?

А вдруг немцы – не дай бог, конечно! – и сюда припожалуют. Жена и дочь сердечницы. На войну с собой не возьмёшь, и бросить жалко… Ха-ха!»

Я подумал-подумал и предлагаю: «Отправьте их в мой кишлак. Мы, узбеки, народ гостеприимный. Мама у меня в кишлаке, невеста. Хорошо будут жить».

Пётр Максимович заулыбался до ушей. «Спасибо, дружище! Об этом стоит подумать. А пока что, на всякий пожарный случай, я адресок запишу».

Фазыл, тот ничего не слышал, ничего не видел, кроме Кати своей. Пётр Максимович – простая душа! – говорит ему: «Может, и ты, парень, расщедришься, дашь адресок своих родичей?» Фазыл смутился. Говорит: «У меня… У меня нет их, ни единого. Простите».

Тут и Пётр Максимович смутился. Но ненадолго. Он хоть и простодушный, но наблюдательный. «Это ты меня извини, брат, что не в жилу тебе сказал. Сочувствую. Но так думаю (тут Пётр Максимович хитро подмигнул), что недолго тебе без родичей жить осталось».

Все расхохотались. А Катя до того покраснела, что, кажется, тронь пальцем щеку – кровь хлынет. Да и тётя Фрося не знает, куда себя девать. Забегала, засуетилась вокруг стола, как клушка вокруг цыплят: «Кушайте, дорогие гостюшки. Чем богаты, тем и рады… – схватила рюмку: – За Победу, пусть сгинет окаянный Гитлер! Смерть немецким оккупантам!»

Как же такой тост не уважить? Выпили. Самогоночка, хоть и в малой дозе, штука серьёзная. Сразу же в голове шумок, за столом шумок. Слышу: Катя со своим Федей на «ты» перешли. Тётя Фрося насчёт родственников его расспрашивает, что с ними. Оказывается, отец Фазыла погиб от байской пули, мать, сбросив паранджу, продолжала дело своего мужа – была колхозной активисткой. Три года назад она умерла. Вот ив какой прекрасной семьи мой друг Фазыл!

Хорошо мы провели время. Еле-еле к отбою поспели. Жаль только, Соловейчик, тебя не было со мной рядом. Не хватает мне тебя! Пиши мне, пожалуйста. Всё-всё пиши, не скрывая. Привет тётушке Санобар, мамочке моей кланяйся. Она пишет, что всё у неё хорошо. Правда ли это? И ещё побаливает моё сердце – Максум-бобо беспокоит. Знаю я его старорежимные замашки. Как бы он тебя замуж не выдал. Ты смотри, держись!

Обнимаю нежно и желаю скорой встречи.

Твой навеки Рустам

В открытое окно врывались порывы мозглого ветра, пропахшего прелыми листьями. Мухаббат, сгорбившись, сидела на курпаче, задумчиво перебирала заветные треугольнички. Плечи её ознобисто вздрагивали. Она встала, захлопнула оконные створки. Однако озноб не проходил, и вдруг Мухаббат поняла, что плачет.

Девушка покосилась на дверь – не проснулась ли мама, не заметила ли! – сложила письма, спрятала в стенной нише, за строем разнокалиберных расписных чайников, присела у накрытого клеёнкой стола. Вырвав из ученической тетрадки двойной листок, наклонилась над ним задумчиво, словно старалась прочитать среди косых линеек заветную тайнопись. Вздохнула, обмакнула перо в «непроливашку» и аккуратно вывела милым, неустойчивым детским почерком:

Рустамджан, жизнь моя!

Надолго задумалась. Ей так много хотелось сказать! Сказать необычно, истово, чтобы каждое слово кричало о любви, пело. Но на копчике пера, как ей казалось, висели самые простые слова, стёртые, изношенные от долгого употребления поколениями и поколениями влюблённых.

Мухаббат отложила перо. Вновь задумалась. Такое родное, близкое слово – Рустамджан – стало расползаться фиолетовой лужицей. Она горько усмехнулась, утёрла глаза и, взяв другой листочек, решительно стала писать:

Рустамджан, жизнь моя!

Только что (в который раз!) перечитала твои удивительные письма. Удивительные потому, что писал их ты. Я горжусь тобой, горжусь твоей победной войной против самого себя. Напрасно ты пишешь: «Надеюсь стать хорошим воином». Ты уже замечательный воин!

Славный мой! Я просто не представляю, что с тобой может что-нибудь случиться, и это придаёт мне сил. Понимаешь, ты бессмертный, ибо я жду, жду тебя!

Мухаббат покусала кончик ручки и, сама не зная, почему, вывела без видимой связи с только что написанным:

Я очень рада тому, что у тебя появились новые друзья, и уж совсем счастлива, что Фазыл, этот твой новоявленный Федя, нашёл своё счастье. Но, скажи мне честно, не тянет ли тебя (из одного лишь любопытства, разумеется.) заглянуть в глаза той самой девушки Светланы, которая похожа на цыганку? Смотри у меня, я ревнива! К тому же в прошлом году я шутки ради показала ладонь заезжей цыганке, и та мне сказала: «Ой, красавица (цыганки всех называют красавицами), берегись. Чёрные-пречёрные глаза причинят тебе душевную боль».

Конечно, гаданиям я не верю. Но вот видишь, какое совпадение? Поэтому будь начеку. А Петру Максимовичу обязательно передай: обе наши мамы и я будем счастливы приютить его семью. Здесь твоей цыганке будет очень хорошо, ну а мне – спокойнее, Ну, ну, не сердись. Пошутила я!

Живём мы хорошо. Вот только тебя не хватает. В наш кишлак прибыло несколько семей, эвакуированных с Украины. Так что народу в бригадах прибавилось. Заканчиваем сбор урожая хлопка «до последней коробочки». Это занятие, признаюсь тебе, довольно мучительное. Ходим по голым полям и выискиваем обронённые дольки хлопка, коробочки, в которых случайно застряло немножко хлопкового волокна. Но мы не ропщем. Ведь мы работаем на фронт, на победу!

За меня не беспокойся. Дядя Максум занят своими делами, и ему не до меня…

Мухаббат вновь отложила перо, опёрлась подбородком о ладони. Фиолетовая лужица появилась вместо слов «за меня не…», и оставшееся в одиночестве «беспокойся» выглядело тревожно, звенело набатом, зовущим на помощь.

Мухаббат скомкала написанное. Ну зачем она обманывает? Не так уж хорошо ей сейчас живётся. И именно потому, что дядя Максум не даёт ей покоя. Он словно помешался. Только об одном и талдычит, не желая слушать никаких возражений!

Так зачем же она пишет неправду?

Мухаббат взяла новый лист бумаги, переписала начало и упрямо вывела:

За меня не беспокойся. Всё у меня идёт ладно. Дядя Максум притих, занят своими делами.

В таком варианте неправда выглядела причёсанной под истину.

Мухаббат не могла, не имела права писать правду, ранить его душу любимого человека. Так, по крайней мере, считала Мухаббат.

Кто поймёт женскую душу! Сколько раз святая женская ложь оборачивалась трагедией, разбитыми надеждами, неизбывным горем. Так было тысячу лет тому назад, и так будет ещё через тысячу лет. Всегда. Ибо всегда, во все времена, даже самая юная девушка видит в любимом и защитника своего, и сына, которого надо уберечь, защитить от зла, «дурного глаза», житейских забот и несчастий.

… Мухаббат продолжала писать:

Пусть тебя не тревожит этот старик. Он вздорный брюзга, всего лишь. Всё ему не так, всё не нравится. Недаром его в кишлаке прозвали «Максум-всё-не-так». А как моего дядюшку недавно отбрил Ильяс! Помнишь тракториста, этакую громадину? Он вернулся с фронта без руки и сейчас работает почтальоном. Так вот, как мне рассказывали, в чайхане зашёл разговор о делах на фронте. Люди радовались, что немцам теперь нет-нет – и дают по зубам. Максум-бобо слушал, внутри у него дух противоречия, видать, вовсю разбушевался. Не выдержал старик и как ляпнет: «Чего радуетесь? Всё равно наши аскеры воевать не умеют. Говорите, немцы совсем медленно наступать стали? Да это всё потому, что наши не успевают отступать!»

Все в чайхане оцепенели. Какое кощунство! Люди жизни свои кладут, кровь проливают, а он такое говорит!

Тут поднялся Ильяс-палван, подошёл к дяде Максуму. Ну, решили люди, – конец пришёл Максуму-всё-не-так! И в самом деле, Ильяс его уничтожил, в порошок стёр. Но не подумай, что Ильяс его га горло взял или ещё что. Просто сказал: «Смотрю я на вас, Максум-всё-не-так, и радуюсь счастью, великому счастью одной-единственной женщины». «Какой такой женщины? – не понял дядя Максум. – Ты что несёшь?» «Как что? – отвечает Ильяс.

– Просто я хочу сказать, что завидую той счастливейшей из женщин, которая за вас замуж не вышла!»

В кишлаке и по сей день хохочут. Можешь представить, что тогда творилось в чайхане! Дядя Максум теперь ходит злой, как шайтан…

Строка за строкой ложатся на тетрадочный лист. Мухаббат разговаривает с любимым, делится радостями и умалчивает о печалях. А печалей у неё немало. Особенно одна – алая, нелепая, тревожащая душу.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю