Текст книги "Роман, написанный иглой"

Автор книги: Вали Гафуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

В ЛЕСНОЙ СТОРОЖКЕ…

Аня-разведчица, крохотная девчушка лет семнадцати, изображала из себя юродивую. В рваной шубейке, простоволосая, она бродила по деревне, расположенной неподалёку от минного поля, на котором подорвался «оппель», и, напрягая память, мобилизуя все свои более чем скромные знания немецкого языка, прислушивалась к разговорам немецких солдат.

Гитлеровцы только и толковали об утреннем происшествии. Шутка ли! Партизаны похитили какого-то важного оберста. Правда, утащить им его не удалось. «Оппель», спасаясь от погони, выскочил на минное поле и взлетел на воздух вместе с пассажирами.

Девушка зашла в чайную, пристроилась в уголке. Собственно говоря, чайная – это до войны, а нынче чайная называлась помпезно и глупо:

РЕСТОРАН Г-НА СИВЫ И К°

«Г-н Сива» – красномордый толстяк со свинячими глазками – орудовал за стойкой, дочка его, перезрелая девица с отвисшей грудью, обслуживала столики, а также (только для господ офицеров!) занималась амурами по умеренной таксе. Здесь вечно торчала гитлеровская солдатня, и поэтому Аня решила заглянуть в заведение господина Сивы.

Увидев юродивую, г-н Сива сделал страшную рожу и замахал коротенькими ручками, словно отгонял от себе нечистую силу.

– Геть!.. Геть отседа.

Солдатня загоготала. Здоровенный фельдфебель, покачиваясь, подошёл к стойке и на чудовищном русско-украинско-немецком языке стал втолковывать господину Сиве:

– Мы имеем бачить айне… как это… плияска. Ферштанден?

Сива засуетился, угодливо изгибаясь, несмотря на огромный, как у беременной бабы, живот, затараторил:

– Айн момент… Айн момент, – и тут же Ане: – А ну, придурок, спляши. Господа немцы желают лицезреть. Пляши, тебе говорят. Чаю с хлебом дам. Пляши!

Аня скорчила глупую гримасу, запела «Цыганочку» и прошлась по кругу, затрясла плечами, захлопала в ладоши.

Танец удался на славу. Солдатня ржала от удовольствия, орала, топала ногами. Господин Сива оказался человеком слова. Вислогрудая дочь его принесла стакан чаю с сахарином и ломоть хлеба. Аня забилась в уголок, притихла. Неподалёку от неё сидел тот самый фельдфебель, который «имел бачить плияска», и его приятель – рядовой солдат в мундире с иголочки, должно быть, какой-нибудь штабной писарь. Они лихо лакали самогонку, пьянели и толковали об утреннем происшествии.

– Говорят, – тяжело отдуваясь, прохрипел фельдфебель, – говорят, будто один из злоумышленников всё же уцелел и скрылся в лесу.

– Чепуха, – перебил его писарь.

– Говорят, они выкрали какие-то документы?

Писарь приложил палец к губам, сделал трагическую мину.

– Тссс… Об этом молчок, в противном случае камрады из гестапо шкуру с нас спустят.

Как ни была взволнована Аня трагической гибелью разведчиков, она не могла сдержать радостного возгласа. Хорошо хоть, что немцы восприняли его, как очередную блажь юродивой. Неужели и в самом деле кто-то из разведчиков остался жив! Не всё потеряно, документы ещё могут очутиться по ту сторону фронта!

Быстренько допив чай, Аня бочком-бочком выбралась из заведения господина Сивы, приплясывая, прошла по улице, добралась до околичного дома. Постучала в окно.

– Пода-айте убогой хлебца три кусочка!

На стук вышла старуха, крикнула зло:

– Три кусочка! Не жирно ли будет?.. Заходи, кусочек, так и быть, дам, христа ради.

Сердитая старуха до войны была директором школы-семилетки, а сейчас содержала явочную квартиру. Ани, приплясывая, зашла в дом.

– Бедная девочка! – заохала «злая старуха». В сущности, она не была ни злой, ни, тем более, старухой. Женщина средних лет. Только платок повязывала по-старушечьи. – Устала небось кривляться.

– Устала, Лидия Васильевна, ещё как устала! А что делать? Война ведь. Одно меня беспокоит… Вот кончится война. Что я тогда в анкетах писать стану? Участвовала в Великой Отечественной войне, служила юродивой, а?

– Глупенькая. Будешь писать: «Разведчица»… Однако хватит болтать. Что нового разведала?

Аня рассказала. Уходя попросила:

– Лидия Васильевна, передайте через связного «бате», чтобы за меня не беспокоились, если на денёк-другой задержусь. Я в лес ухожу. Разведчиков поищу. Они наверняка раненые, нуждаются в помощи.

– Как же ты одна пойдёшь?

– Я не одна. В лесной сторожке дедушка Григорий живёт. Лесник. Он свои владения вдоль ж поперёк изучил. К нему пойду, а уж потом вдвоём отправимся на поиски.

Лидия Васильевна вздохнула.

– Бедненькая ты моя, Аннушка. Думала ли я до войны, что моя лучшая ученица будет изображать из себя юродивую?

– А вы – злую-презлую старую ведьму!

Женщина рассмеялась, погрозила Ане пальцем.

– Ну и молодёжь нынче пошла! Никакого уважения к старшим. Смотри у меня, вот возьму и поставлю тебе «двойку» за поведение.

Аня распрощалась с Лидией Васильевной, вышла, приплясывая, на улицу. Вечерело. Густело, наливалось тёмной синевой небо. Немногочисленные жители деревни, заперев ставни, отсиживались по закуткам. Даже во двор никто не выходил. Приближался комендантский час – попробуй высунуть нос из дому! У гитлеровцев разговор короткий – автоматная очередь в спину. Одна только Аня отваживалась нарушать приказ о комендантском часе. То ли привыкли гитлеровцы к юродивой, то ли и за человека её не считали. Иной раз отвесят подзатыльник, сапогом двинут, а чтобы стрелять – этого ещё не бывало. Лишь однажды её чуть не застрелил часовой. С перепугу саданул очередь.

Добравшись до околицы, Аня приблизилась к КПП и, бормоча всякую чушь, стала показывать немцам лукошко, прихваченное у Лидии Васильевны, мол, в лес за грибами идёт. Солдаты от души хохотали.

– Русише коммунистен! – взвизгнул один из них, от хохота его мучили колики. – Лорелея!..

– Кримгильда! – заорал другой.

Очень их развеселила чумазая девчонка, собравшаяся в марте за грибами.

Аня, подскакивая козлом, выбежала на шоссе. Как только КПП исчез за поворотом, она припустилась со всех ног. Бежала долго. Дышать становилось всё тяжелее в тяжелее, ноги налились свинцовой тяжестью, казалось, вот-вот разорвётся сердце. Но Аня продолжала бежать.

Скорее, скорее! Дорога каждая минута…

Вот уж и вовсе дышать нечем. Но Аннушка упрямо бежит. Она вспомнила, как на уроке истории Лидия Васильевна рассказывала о древнегреческом воине, который пробежал без малого сорок километров, чтобы сообщить о победе, одержанной под местечком Марафон. Он прибежал в Афины, возвестил о победе и пал бездыханный. Чем она, Аня, хуже древнего грека? Да и бежать ей самое большее километров двенадцать-пятнадцать…

Наконец кончилось страшное поле, лес вплотную приблизился к шоссе. Аня, ловя ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, на чужих ногах забралась в чащобу, нашла тропку и, повизгивая от усталости и нетерпения, помчалась к заветной сторожке.

Собственно, ей лишь казалось, что она мчится. Аня совсем выдохлась и еле передвигала ноги.

Лес всё густел, мрачнел. Он хлестал девушку ветвями по лицу, хватал разлапистыми корневищами за ноги. Ане сделалось жутко. Хотелось кричать во всё горло, молить о помощи. Стиснув зубы, Аня продолжала бежать. Ей казалось, что она бежит целую вечность, что ока потеряла ориентировку, взяла не ту тропку и теперь кружит по лесу, заблудилась.

Девушка совсем было пала духом. Что делать?! Вдруг она увидела два светящихся в темноте глаза… Послышался жуткий рёв…..

Аня вскрикнула, попятилась, споткнулась о корень, упала навзничь…

Чудовище со светящимися глазами, ворча, приблизилось к ней. Аня в ужасе зажмурилась, затаила дыхание… Что-то горячее и шершавое тронуло её за щеку. Она сделала над собой нечеловеческое усилие, открыла глаза… Радостный крик вырвался из её груди. Рядом сидел Полкан, громадная кавказская овчарка дедушки Григория,

Полкан лизнул Аню в лицо ещё раз, ещё, осклабился. Девушка обхватила пса за мохнатую шею, расплакалась от радости. Громадный псище осторожно прихватил зубами её руку, потянул, мол, пошли, чего лежишь! Аня вскочила, побежала за Полканом. Через несколько минут она была в сторожке дедушки Григория.

Интересный человек дед Григорий. Двухметрового роста, бородища до пояса – веером, рябой, он и в шестьдесят с гаком лет обладал медвежьей силищей. В других лесах порубщики и браконьеры частенько шалили, а во владениях деда Григория царили тишь и благодать. Даже немцы не рисковали испытывать его терпение. Невероятно, но факт.

Как-то дед Григорий вышел из своего леса за солью. В деревне двое пьяных автоматчиков попытались было застрелить Полкана. Дед, ни слова не говоря, сгрёб пьяниц за шкирки, ахнул друг о дружку лбами – те повалились в беспамятстве. Привели деда к немецкому гауптману. Схватился гауптман за пистолет, грозить стал:

– Русише бер… Медьвиедь!.. Пиф-паф… Капут!

Дед молча взирал на гауптмана. Укоризненно покачал громадной своей головой. Увидев прибитую к порогу подковку, нагнулся, легко оторвал её, разогнул, скрутил кренделем и, вежливо поджав губы, протянул гауптману. Офицер ахнул:

– Вундерменщ!.. Колоссаль.

Велел гауптман деду Григорию ещё что-нибудь такое сделать, чтобы силу показать. Могучий старик невозмутимо принялся за дело. Перво-наперво подхватил гауптмана на руки, легко подбросил до потолка, да так, что немец о потолок ахнулся. Затем дед, походя, между прочим, отломил ножку у письменного стола. Войдя во вкус, вырвал у часового винтовку, и, как щепочку, сломал приклад о колено. Гауптман, повизгивая от ужаса и восторга, кричал: «Коньиец!.. Данке шён». А дед невозмутимо продолжал свои подвиги. Сорвал с того же часового пояс, намотал на руки, рыкнул – пояс разорвался. Наконец, притомился. Успокоился. Гауптман суетился около него.

– Данке шен, геэн… Ходить лес. Ходить… голюбчик!

Гауптман зверюга был, душегуб, а вот на деда Григория рука у него не поднялась. Подавил, восхитил, сразил его дед своей немыслимой физической силой.

С той поры и прозвали деда «Голубчиком». Немцы к нему – ни ногой. Партизанам это очень удобно.

Жил дед Григорий бобылём. Партизанам помогал неплохо, однако держался самостоятельно. Никаких приказов не признавал. По доброй воле партизанил. Иной раз забредут к нему парни, упрекать начнут:

– Несознательный ты, дед Григорий. Сидишь бирюком в своей сторожке, не проявляешь должной партизанской активности.

Дед слушает молча, сопит. Не возражает. А на прощанье – глядь – вытащит из тайника пару немецких автоматов.

– Возьмите гостинчик на дорожку, хлопчики. Намедни двое чудаков блукали на опушке. По пьяному делу расхрабревши. Ну, я их, значит, аккурат пристроил в лесочке… Бывайте, хлопчики.

Угрюмый, неразговорчивый великан любил Аннушку, как родную внучку. Всегда у него для Ани был приготовлен вкусный кусочек, тёплая постель, ласковое слово. Однако на сей раз дед, завидев Аннушку, не расплылся в улыбке, не сграбастал её в охапку. Приложил лопатообразную ладонь к её губам.

– Молчи, стрекоза.

Аня кое-как освободила лицо от громадной ладони, торопливо зашептала:

– Да что с вами, дедушка? Срочное дело есть… Разведчики на минном поле подорвались. Говорят, один из них в лесу скрывается. Помочь ему надо.

Дед зашипел змеем:

– Тшшшшш… Не колготись. Так я и ждал твоей команды! Здеся разведчик. Крепко пораненный, до невозможного состояния.

Аня не знала: радоваться ей или горевать. Разведчик в безнадёжном состоянии!

– А больше никого не было?

– К фронту подался. Тоже пораненный, но не шибко. Аккурат в руку, должно быть.

– Видели вы его, дедушка?

– Не его, а её. А видеть – не видал. По следам читал,

– Катя!.. Это Катя! – воскликнула Аннушка.

Дед отозвался невозмутимо.

– Имени-отчества не установил. Оно по следам не всегда возможно.

Аннушка припала к дедову боку, тихонько всхлипнула.

– Будя… Будя, стрекоза. Разбудишь человека. Бредит он, не в себе, кровей из него вышло видимо-невидимо.

Девушка на цыпочках подошла к широкой лавке. На ней, весь в полотняных повязках, метался в полубреду Рустам Шакиров. Он жил в мире иллюзий, искалеченные глаза его видели теперь только непроглядную тьму. Он не мог даже понять, какого цвета тьма. Видел, остро видел лишь его воспалённый мозг, жило внутреннее зрение.

Вот он, Рустам, и Катя пробираются по лесу. «Я больше не могу идти, Катенька… Нога!» – «И сейчас вырежу палку… Я сейчас… Тебе будет удобно идти». – «Нет, Катя! Иди дальше одна. Документы… Обязательно перейди линию фронта». – «Одного тебя не оставлю». – «Выполняй приказ!.. Расстреляю…» Рустам выхватывает пистолет. Что такое? Катя исчезла… Да это же вовсе не Катя, а Мухаббат! «Родная моя Мухаббат, выполняй приказ!» – «Рустамджан, я не могу оставить тебя. Вспомни о нашей любви…» – «Я помню, Мухаббат, я всё хорошо помню… Но я… Если ты не выполнишь моего приказа, я… я расстреляю тебя!»

Аня приложила ладонь к щеке раненого. Щека пылала.

– Травками его оживлять буду, – тихонько прошептал дед Григорий. – Оно, конечно, крепко человек пораненый. Видеть белый свет ему нечем. Левую ногу обратно в колене размочалило, и ещё всяких других повреждений – возок и маленькая тележка. Поранен до невозможного состояния. Однако я травками его, травками…

– Может, его на партизанскую базу переправить? Ни к чему это, дочка. Зачем человека тревожить? Глаза ему всё одно новые не вставят. А жить… Он и у меня жить будет. Эх… жаль парнишечку.

Рустам всё метался на лавке, бредил:

– Катя! Приказываю… Мухаббат! Пробирайся одна… Документы во что бы то ни стало, Мухаббат, родная, как же ты очутилась в партизанском отряде?.. Мухаббат!

Дед Григорий налил в гранёный стакан какого-то снадобья, напоил раненого. Рустам затих, только тяжело, с присвистом, дышал.

Громадный старик долго, не мигая, смотрел на него, прикидывал что-то в уме. Наконец пробасил тихо:

– Геройский парнишка. Выдюжит.

ВО ВЛАСТИ ТЬМЫ

Командир полка Белоусов, комиссар Шевченко и командир разведвзвода лейтенант Исаев нервничали. Из Ясновского партизанского отряда пришла шифровка о катастрофе, постигшей группу Шакирова. Представитель армейского штаба, аккуратный, несколько флегматичный майор, задумчиво покусав кончик карандаша, «успокоил»:

– Не всё потеряно. Из донесения явствует, что кто-то из разведчиков уцелел и направился к линии фронта. Так что мы ещё вполне можем получить интересующие нас сведения. Чёрт с ним, с оберстом.

Исаев неприязненно покосился на майора, Белоусов неопределённо хмыкнул. Шевченко принялся разглаживать свои запорожские усы. «Ну и сухарь! – подумал Исаев о майоре. – Наплевать ему на людей. Документы ему подавай».

Лейтенант Исаев был неправ. Майор тяжело переживал трагическую гибель разведчиков. Просто он, кадровый военный, повидавший на своём веку великое множество смертей, научился держать себя в руках. И его интерес к документам, захваченным у фон Штурма, как раз и объяснялся тем, что майор с их помощью рассчитывал помочь штабу армии спланировать предстоящую наступательную операцию с наименьшими потерями.

– Дела-а-а… – протянул Белоусов. – Душно что-то. Может, выйдем проветримся?

Вечерние звёзды тихо мерцали. Вот одна звезда покатилась вниз, другая…

Комиссар ткнул пальцем в сторону звёзд, пробурчал:

– Глупая примета.

– Что за примета? – не понял Белоусов.

– Да вот говорят, будто каждая скатившаяся с небес звёздочка – это душа, отлетевшая в мир иной.

– Почему же глупая?

– Да потому, что по нынешним временам небо должно было бы остаться без звёзд.

– Скучно жить без примет, – заметил майор.

– Это верно, – ответил Белоусов. И, без видимой связи со сказанным, спросил Исаева: – Лейтенант, всё подготовлено к встрече?

– Так точно, товарищ подполковник. В случае необходимости артиллеристы такой сабантуй устроят! Фрицы не смогут головы поднять. Лишь бы вернулись, а уж мы постараемся.

– Ладно, Исаев. Без лирики. Шагай в окопы и распоряжайся.

Лейтенант повиновался.

На переднем крае нависла гнетущая взрывчатая тишина. Ни выстрела, ни единой ракеты. Словно люди, притаившись по обе стороны переднего края, вымерли, превратились в прах.

Но это была обманчивая тишина. В любой момент она могла обратиться в грохот, сверкающие всполохи огня, в рычащую коловерть смерти и разрушения.

Время, казалось, остановилось. Выкатилась из тёмной бездны тихая луна, измождённый лик её излучал мистическое сияние. Ибрагим вскинул голову, погрозил луне кулаком. Смутился. Глупость какая! Зачем это он? И тут же понял: просто он, как разведчик, терпеть не мог этого ночного светила. Луна для влюблённых хороша, а для разведчиков луна демаскирующий объект. Сколько из-за неё славных парией погибло!

Тишина… Тишина.

И он вздрогнул всем телом, услышав неестественно громкий голос связного:

– Товарищ лейтенант, срочно в штаб полка.

Ибрагим бежал, сердце его гулко ухало в груди. Кто… Зачем? Что случилось?..

Белоусов встретил его кривой улыбкой.

– Зеваешь, разведчик. Вот… Пришла…

На топчане сидела маленькая девушка со смертельно усталым лицом. Возле неё хлопотал врач – перевязывал руку, поил снадобьями. Девушка сидела как каменная.

– Не узнаёшь, лейтенант? – спросил Ибрагима командир полка.

Исаев недоуменно уставился на девушку.

– Впрочем, откуда тебе её знать? Это Катя наша, пропавшая без вести. Мы уж и похоронили её, и выпили за упокой души. А она – вот она. Видик у неё, правда, не того… Извалянная, грязная, пораненная. Но это пустяки. Красавица она у нас. Вместо с Шакировым участвовала в операции…

– Что с Рустамом? – лейтенант побледнел от волнения. – Что с остальными ребятами?

Девушка уставила на Ибрагима огромные голубые глаза, тяжело вздохнула. Лейтенант всё понял, медленно опустился на скамью, стащил с головы ушанку.

– Крепись, Исаев, – услышал он голос комиссара. – Ничего не поделаешь… Война!

– А Шакиров живой, – услышал он голос Белоусова. – Тяжело ранен, но живой. В лесу остался. Знаешь ведь, мы в наступление переходим. Так что…

Ибрагим молчал. Взгляд его остановился на майоре из армейского штаба. Тот вздрагивающими пальцами перебирал принесённые Катей документы. Полистав, аккуратно сложил в полевую сумку. Заторопился:

– Разрешите отбыть?

– Отбывайте, – вяло ответил Белоусов. – Возьмите мой виллис. Вам ведь по-быстрому надо.

– Спасибо, товарищ подполковник.

Майор ушёл. Ибрагим перевёл взгляд на девушку. Ну, конечно, это та самая девушка. Я только что прибыл на фронт… Рустам рассказывал, что за ней ухаживал Фазыл Юнусов.

Врач кончил перевязывать Кате руку. Девушка поднялась, шагнула – и вдруг тихо опустилась на пол. Исаев и врач бросились к ней, уложили на топчан. Врач послушал её пульс, сказал:

– Бедная девочка! Всё время нервы в кулаке держала, а сейчас реакция. Много крови потеряла.

– Девчонка что надо, – задумчиво промолвил Белоусов. – К ордену её представляем. К большому ордену. Это нужно же!.. Раненная, истекающая кровью, сумела перейти линию фронта. Да так, что никто и не заметил. Все удивляются, а она пожимает плечами: «Ничего особенного, Рустам мне все ориентиры дал, рассказал, где и как пробираться». Рассказал! Что он мог рассказать – слепой…

– Слепой?! – вырвалось у Исаева. – Вы сказали – слепой?!

Белоусов не ответил. Явились два солдата с носилками, положили на них Катю.

– В санбат, – распорядился врач. На пороге остановился, сказал на прощанье: – Ничего страшного. Рука, правда, повреждена довольно серьёзно и крови, бедняжка, много потеряла… Но ничего страшного.

Никто ему не ответил.

Ибрагим Исаев, бледный как стона, уставился и одну точку. В голове огненными молниями сверкали, жалили слова: «Ослеп!.. Ослеп… Ничего страшного… Ослеп!..»

На рассвете Катя пришла в себя. Медсестра, сидевшая у её изголовья – веснушчатая толстушка, – радостно воскликнула:

– Ожила!.. Милая ты моя, ожила.

Катя слабо улыбнулась, попросила воды,

– Сейчас… Сейчас, – засуетилась сестра. – Ай, молодчина. Умничка.

Школа, в которой расположился санбат, сотрясалась от грома орудий.

Толстуха, сияя маленькими глазками-бусинками, сообщила:

– Наша артиллерия дубасит. Наступление начинается. Я всё знаю. И насчёт наступления, и о сержанте Шакурове. Лейтенант Исаев приходил. Радиограмма была – Шакиров находится у какого-то там лесника. Всё в порядке, голубушка. Пойдут наши солдатики вперёд, на запад, вызволят Шакирова.

Катя молчала. Всё в порядке!.. Нет, сестрица, ничего-то ты не знаешь.

К полудню в медсанбат стали поступать раненые. От них Катя узнала: гитлеровцы дерутся с яростью отчаяния, однако оборона их трещит по всем швам.

Вечером медсанбат походил на развороченный муравейник. Врачи, медсёстры, санитары едва успевали делать первичные обработки раненых. Люди лежали в коридорах, возле школы, ходячие раненые помогали санитарам. И среди стонов, солёных шуток, делового шума витали слова – грозные, восторженные:

– Наступаем, братцы!

– Держись теперь, фриц, ушибём.

– Почешем его под брылью…

– Под вздох его, суку!

Катя жила ожиданием. Что с Рустамом? Где он?

Она была так взволнована, что даже письма Фазылу не смогла путного толстухе медсестре продиктовать. Да и вообще… Вполне сама могла бы написать письмо. Рука-то правая цела. Нелепое получилось письмо: «Жива, здорова, лежу в медсанбате…»

Весёлая сестрица с милым русским именем Фрося укоризненно покачала головой и уж от своего имени дописала: «А ещё я сообщаю о том, что Катя ваша очень взволнована начавшимся нашим наступлением и потому объяснять свои чувства не имеет нужных сил. Рука у неё попорчена левая, так что не беспокойтесь. Всё заживёт».

Тоже не совсем изящно приписала. Но всё-таки кое-что.

Ничего нового не узнала Катя о Рустаме и к вечеру. Ночь почти не спала. День промаялась. Неужели… Неужели мы больше с ним не увидимся?

Не увидимся! Глупая, что ты несёшь! Ведь Рустам слеп!

Поздно ночью она забылась в тревожном сне. Мучили кошмары. Фон Штурм в дворницком облачении размахивает метлой и вопит: «Ага! Замету-у-у!..» «Оппель», сверкая глазищами фар, рычит страшным зверем и вдруг разлетается на тысячи кусков… Танк с мрачными крестами наползает на Катю, вжимает гусеницами в землю. Катя не может кричать. Она стиснута чудовищной силой, содрогаясь, чувствует, как из неё выдавливается жизнь…

– А-а-а-а… – тихо закричала она, обессиленная, и проснулась.

Из окна струился рассвет. Милое личико улыбающейся Фроси.

– Нашёлся! Нашёлся Шакиров.

– А?.. Что?..

– Час назад его привезли – и сразу же в операционную.

– Как глаза?

Фрося замялась немного, прошептала опечаленная:

– Я не знаю… Не знаю я ничего, – Фрося всхлипнула и выбежала вон из палаты.

У Кати захолонуло сердце. Боже! Неужели…

Вернулась Фрося. Утирая рукавом глаза, стала успокаивать Катю.

– Ну не надо плакать, миленькая. Живой он – и то хорошо. Чудом, говорят, выжил. Дед-лесник, говорят, его спас. Живой Шакиров. Сам комдив приказал: «Вылечить мне сержанта Шакирова!» И замполит полка Шевченко приходил. «Где тут, спрашивает, находится на излечении коммунист сержант Шакиров»… В партию Шакирова приняли… И условия для лечения все созданы. Маленькую комнатку подыскали – отдельная палата.

Катя слушала «успокоительные речи», а па душе у неё было тоскливо, муторно. Бедный Рустам! Ох, Рустам…

Сам комдив! Разве в силах «сам комдив» вернуть Рустаму зрение! Тут и сам нарком обороны бессилен.

Помаявшись в постели, Катя стала собираться.

– Куда ты? – Фрося насильно уложила девушку на койку.

– Пусти. К Рустаму. Пусти, слышишь?!

– Нельзя к нему. Не пускают, – Фрося опять уложила Катю, вздохнула и вдруг, решительно махнув рукой, добавила: – А!.. Семь бед – один ответ. Идём, я тебя проведу к нему. Только ненадолго.

Рустам лежал на койке, не шелохнувшись. Голова почти целиком забинтована, девая нога в гипсе, повязка на груди, перебинтована шея. Он иссечён осколками, опалён огнём. И сейчас у него было такое чувство, будто он, Рустам Шакиров, исчез, испарился. Осталось лишь некое «я», мысль о том, что ещё совсем недавно существовал кто-то по имени Рустам, а теперь его просто нет. А может, и не было его никогда. И вообще ничего не было. Ни голубого неба, ни зелени деревьев, ни солнца…

Реально существуют только звуки и тьма – вечная тьма, лишённая формы, цвета, пространства. Время, окрашенное тьмой…

Впрочем, это странное «я» обладало способностью видеть прошлое, оставшееся по ту сторону жизни – жизни улетевшей вместе с огненным всплеском.

… Мухаббат идёт вдоль тихо поющего арыка. Ярко светит солнце, но почему-то всё в тумане, вдалеке и видно так, словно держишь перед глазами перевёрнутый неотфокусированный бинокль.

Бинокль… Перед глазами! А глаз-то и нету. Это здесь, в медсанбате, стараются: «Мужайтесь… Ещё не всё потеряно… Медицина нынче чудеса творит». А там, у лесника, было по-другому. Дед Григорий дал отведать самогонки и честно сказал: «Отгляделся, парень. Нечем теперь глядеть. Уважаю я тебя, парень, потому и резанул правду-матку напрямки. Теперя решай сам. Если что – помогу».

И странное дело. Выслушав приговор лесника, Рустам всё ещё на что-то надеялся. А здесь, в санбате, несмотря на слова утешения (а может быть, благодаря им), понял: всё кончено.

«Где я нахожусь? В землянке, в хате, в большом доме? Вечер сейчас, утро, ночь? Какого цвета стены?.. Ха! Да ведь я умер. Это просто окружающим кажется, будто я жив. Ем, пью, разговариваю – следовательно, я жив… Как это у древнего философа?.. Когито эрго сум – мыслю, следовательно, существую… Зачем – существую? Кому это нужно?! Я всё равно что мертвец, только тот ещё не шевелится и не разговаривает. Кто знает, может быть, мертвец тоже «когито эрго сум?»

Жить – это значит только мыслить. Жить – это учиться, работать, любить и быть любимым…

Рустам почувствовал, как спазмы сжимают ему горло. Рыдание рвалось из груди, но он жестоким усилием воли подавил дикий крик, раздирающий его душу. «Не надо… Не надо. Огромный мир погиб, стал меньше ушка швейной иголки. Но всё равно не надо… Уходить нужно с достоинством. Чудак Гамлет! Мучился сомнениями: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос…» Так, кажется? А у меня нет сомнений. Меня уже не существует. Что же остаётся? Рустам Шакиров исчез, мир исчез. Осталось смехотворное «я». Это «я» будет только мешать тем, кто ещё жив, раздражать их, злить, приводить в тихое бешенство. Подай то, дай это, подними… закрой, открой, прочти… расскажи, что видишь, почему все смеются?..

К чему эта комедия? Комедия?! Нет, не комедия. Жуткое существование некоего «я». Страдание во имя того, чтобы другие страдали, облегчая твою муку».

Вновь перед его внутренним взором возник туманный образ Мухаббат. Рустам тихо застонал. «Заставить её страдать, состарить в два-три года! Имею ли я право?.. Глупец, рассуждаешь так, будто никаких препятствий нет. Она только и ждёт, чтобы ты соизволил согласиться стать её мужем!.. Ну, а если она согласится? Мухаббат чистая, благородная душа. Она может пойти на жертву… А зачем… Возле меня она тоже станет калекой. Я не могу, не имею права!»

Рустам притих, только сердце его неистово стучало. От него осталось только сердце!

«Мухаббат, Мухаббат!» – мысленно позвал он и вздрогнул, услышав ласковый женский голос:

– Ну как мы себя чувствуем, больной?

Фу, какая нелепица! Разве могла сказать такое Мухаббат? Это просто палатная сестра.

– А что мне? – зло ответил Рустам. – Я ведь везунчик, война для меня мать родная. Так, по крайней мере, мне всё время говорили.

– Не надо нервничать, больной.

– Больной! Больной!! – взорвался Рустам, – Что вы заладили одно и то же? Или, может быть, думаете, что я не знаю?

– Извините, – тихо сказала женщина, и это извинение обезоружило Рустама.

– Как вас звать, сестра?

– Тоня.

– Молодая… старая?

– Как вам сказать?.. Тридцать два года… Не надо, не задавайте вопросов. Вам нельзя переутомляться. Я сама всё о себе расскажу, если только интересно.

– Мне теперь всё едино.

– Перестаньте! – крикнула Тоня и осеклась. – Извините… Ну так вот. Блондинка я, худая… Четверо детей осталось.

– Осталось?..

– Осталось, – до жути тихо произнесла Тоня.

Рустам, ошеломлённый, молчал.

– У вас губа кровоточит, – сказала Тоня. – Не надо, милый. У вас и своих бед…

– Ладно, Тонечка. Не обращайте внимания. Расскажите лучше, где я, что за дом и вообще…

– Это бывшая школа.

– На каком я этаже?

– На втором.

– День сейчас, ночь?

– Около двенадцати дня.

– Где расположено окно?

– Как раз напротив вашей койки.

Рустам умолк. Ему вдруг явилась спасительная мысль: подняться ночью, доковылять до окна…

– Вас тут девушка дожидается. Тоже раненая. В коридоре ждёт.

– Какая ещё девушка, что ей от меня надо?

– Катей её зовут. Партизанка.

– Катя! Катенька!.. – задохнулся Рустам. – Тонечка, дорогая, скорее зовите её ко мне, скорее.

Послышались шаги. Рустам протянул вперёд руки, судорожно сунул их вправо, влево, услышал всхлипывание.

– Катя, не надо, – строго сказал Рустам. – Я ещё живой, Катя.

– Из-извини-и… – она вновь всхлипнула.

– Веселее, Катенька. Задание мы с тобой всё-таки выполнили!

В коридоре послышался шум. Тонин голос: «Нельзя к нему. Запрещено, слышите?» – Мужской голос: «Почему нельзя?» – Тонин шёпот: «Тяжёлый он очень» – «Но у него уже кто-то есть…» – «То партизанка, он вместе с ней из вражеского тыла выходил!» – «А я воевал с ним вместе!.. Пропусти, сестричка».

Тут только Рустам узнал голос Ибрагима Исаева, дёрнулся, словно током прошибло, закричал по-узбекски:

– Ибраги-и-и-м!.. Друг дорогой, Ибрагим-ака…

Рустаму казалось, что он кричит изо всех сил. Но он не имел сил кричать – еле слышно позвал земляка. И всё же Ибрагим услышал его, рванулся, подбежал к раненому, застыл, не зная, что сказать.

Выручил Рустам.

– Спасибо, что пришёл навестить. Видишь, какая штука вышла.

– Рустамджан… Рустамджан…

– Не надо, дустым. Как там у Шекспира?.. «Слова, слова, слова». А мой покойный отец, хоть и не был Шекспиром и не читал его вовсе, так говорил: «Из слов лепёшку не испечёшь».

– Рустамджан!

– Ты извини меня, Ибрагим-ака, что так вышло. Валя Карпаков погиб, Серёжа Туманов, Седых…

Он умолк. Катя села на краешек койки, ласково погладила перебинтованную руку раненого. Ибрагим опустился на табурет.

– Это кто меня – по руке?

– Я, – отозвалась Катя.

– А-а-а… Ты ещё здесь, Катя? Спасибо. Ибрагим-ака, посмотри, какая Катя красавица. Взгляни, брат.

Сердце кровью обливалось у Ибрагима. Что он – нарочно, или не успел просто осознать своего положения? «Видишь, какая штука вышла», «Посмотри на неё».

– Да-да, – сказал Ибрагим торопливо. – Катенька просто загляденье.

Сказал – оцепенел. Загляденье! Господи, как же это я?!

Рустам вздохнул.

– Знаешь, Ибрагимджан, не будь чистоплюем. Не терзай себя понапрасну. Теперь разговаривать со мной – целое искусство. Помнишь русскую пословицу насчёт того, что, мол, горбатого могила исправит? Так вот, как-то в гостях зашёл разговор о нашем кишлачном магазинщике Мирабиде. Все говорили: вор он, жулик, милиция его сколько раз с поличным ловила, а Мирабид не унимается, жульничает. Тогда я взял и ляпнул насчёт горбатого и могилы. Смотрю – все гости оцепенели. Поглядел я на