Текст книги "Роман, написанный иглой"

Автор книги: Вали Гафуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

В конце концов все согласились с Солдатовым и отложили поездку на кладбище на завтра в такое же время.

И после ужина хозяева и гости долго не вставали из-за стола. Проговорили далеко за полночь. Потом спохватились: все устали, особенно тётя Фрося, спать пора.

Тётю Фросю уложили на кровать, а все остальные легли на полу.

– Прямо, как в партизанском отряде! – пошутила Аня.

Через несколько минут все спали. Напряжение долгого дня всё же сказалось.

ПЁТР МАКСИМОВИЧ В КИШЛАКЕ

В доме тётушки Санобар начался настоящий переполох. Евдокия Васильевна не выходит на работу с того дня, как получила письмо о том, что приезжает муж. Заведующий фермой, учитывая особой важности причину, разрешил ей это… И вот они со Светой с утра до ночи не знают ни минуты покоя. С теми разве что перерывами для Светы, когда она бегала в медпункт, чтобы принять самых неотложных больных. Натопили пожарче печку, побелили изнутри комнату, тщательно вымыли и без того чистые окна и двери, прибрались.

Вся тоска по мужу, что скопилась в душе Евдокии Васильевны за годы войны, за долгие годы вынужденной разлуки и связанных с нею тревог, обернулась от одного только письма в безбрежную и неудержимую радость. Совсем как в годы беззаботной и безмятежной молодости, с губ её не сходила улыбка. Она часто и без всякой видимой причины смеялась, начинала вдруг напевать, казалось, давно забытые песни. То и дело поторапливала дочь:

– Пошевеливайся, пошевеливайся, Светик! Дел у нас с тобой – только начать и кончить! А времени, сами по знаем, сколько…

Свете тоже хотелось радоваться вместе с матерью. Только радости почему-то не получалось. Она и корила себя и стыдила: «Отец едет, долгожданный, любимый, а ты ходишь туча-тучей. Бессовестная!..» Но сердцу было тревожно, беспокойно, будто предчувствовало оно какую– то беду. Можно было даже подумать, что со вчерашнего дня беззаботность и даже шаловливость Светы полностью передались Евдокии Васильевне, а все мамины заботы и печали свалились на её, Светины, девичьи плечи. Спросит у неё что-нибудь мать, она ей машинально ответит, а не спросит – Света целыми часами рта не раскрывает. Правда, на работе это настроение никак не отражается. А мысли её в это время далеко, там, где Катя борется со смертью, там, где теперь все уже, конечно, знающий Фазыл. «Бедный, как ему, должно быть, тяжело!» – вздыхает Света.

Евдокия Васильевна давно заметила, что дочь в подавленном, мрачном настроении. Знает она и причину этого тягостного состояния. «Да… – горестно размышляет женщина, – тяжёлый для доченьки удар. Подругами они были близкими, с самого раннего детства. Вместе играли, росли, потом вместе в школу пошли. Очень друг в дружке привыкли, привязались. Прямо как сёстры родные. И вот Катя… Ах ты, горе-то какое! До смеха ли сейчас Свете, до радостей ли, хоть и отец едет!..»

Но вот наконец вся домашняя работа была закончена, каждая вещь вымыта и протёрта, да не один раз! Всё аккуратно расставлено по местам. Уставшая от хлопот Евдокия Васильевна с наслаждением вытянулась на кровати. Света прикрутила фитиль лампы и присела к матери па краешек постели.

– Мама, – спросила она, – а папа, наверное, не собирается здесь долго задерживаться?

– Нe знаю, Света. Вот приедет наш папа, тогда всё и выяснится.

– Нет, мама, это, по-моему, и сейчас ясно. Он же написал в письме: «Назначен на работу в областной комитет партии». А если так, то здесь он долго пробыть не сможет.

– Если на работу назначен, ещё лучше. Вернёмся прямо в свой родной город.

– Вы-то уедете. А я разве смогу даже подумать об этом, пока не узнаю, что с Катей?

Евдокия Васильевна лежала на кровати навзничь, подложив ладони под голову. Но слова Светы не на шутку встревожили её, и она тут же повернулась на бок.

– По письмам узнаешь, – попыталась было отговорить дочь.

С улицы донеслись протяжные автомобильные гудки. Потом у самой двери послышались шаги, затем и голом Сабира:

– Где вы там? Поехали!..

Света поспешно вскочила:

– Как поехали? Куда?

– В правление телеграмма пришла. Ваш отец сегодняшним поездом приезжает. Откуда, не знаю, но приезжает. Вот меня и послал к вам срочно парторг.

– Мама, слышала? Собирайся поскорее!..

Евдокия Васильевна поспешно встала и побежала на кухню, где с утра, помогая им, хлопотала Санобар-апа.

– Мы на вокзал поехали, Санобар, – сказала она. – Ты уж извини нас, но придётся тебе здесь самой как-нибудь за всем необходимым присмотреть.

– Какие извинения, Дусяхон! Поезжай. Пока вы вернётесь, всё будет, как на свадьбу, готово. Едва заслышу машину, так сразу и рис засыплю. А всё остальное давно готово.

Снова послышались частые, нетерпеливые гудки. Света первой выбежала на улицу, Евдокия Васильевна поспешила за нею, на ходу повязывая платок.

В машине уже сидел только что подошедший из правления Халмурадов. Он развернул телеграмму, которую держал в руках, ещё раз заглянул в неё.

– До прихода поезда осталось чуть меньше двух часов, – предупредил он, – Не опоздать бы. Поехали поскорее.

Едва они въехали на привокзальную площадь, как объявили о прибытии поезда. Все поспешили на перрон. Немного времени спустя показался скорый «Москва – Ташкент». Пятый вагон, о котором говорилось в телеграмме, остановился прямо напротив встречавших.

– Вот он, вот он, мой папа! – закричала Света, первая увидевшая Петра Максимовича.

Тот махал им рукой из окна вагона.

Света бросилась в вагон. Не обращая внимания на недовольное ворчание пассажиров, которым она мешала в проходе, Света с визгом бросилась отцу на шею и начала покрывать его лицо бесчисленными поцелуями.

– Вы бы, товарищи, прошли в своё купе, – раздражённо посоветовал кто-то. – Там и целовались бы, не загораживали бы людям прохода!..

– Сейчас, сейчас… – извиняющимся голосом проговорил Пётр Максимович, смахивая кулаком набежавшие слёзы.

В вагон еле протиснулись и Халмурадов с Евдокией Васильевной. Все вместе они действительно прошли в первое же освободившееся уже купе. Подождав, пока пройдут самые волнующие минуты встречи так долго не видевшихся и истосковавшихся друг по другу родных людей, Халмурадов шагнул к Петру Максимовичу и раскрыл объятия.

– Давай встретимся по-нашему, по-узбекски, – сказал он, крепко обнимая гостя.

– Ох, спина! – приглушённо охнул Пётр Максимович. – Если так встречаются по-узбекски, то половина узбеков должны быть горбатыми.

– Ничего, – улыбнулся Халмурадов. – Объятья добрых друзей и горбатого распрямят.

Между тем все пассажиры уже покинули вагон. Стих возбуждённый гомон, прекратилась сутолока. А в купе всё говорили и говорили. Казалось, вопросам, порою самым неожиданным, не будет конца. А то вдруг замолкали и молчали подолгу, лишь изредка поглядывая друг на друга, заплаканные и счастливые.

Наконец не выдержал проводник. Заглянув в купе, он сдержанно проворчал:

– Мне тут прибираться надо, товарищи, и вагон закрывать. Разговаривать и в зале ожидания можно.

– Да, да… – спохватился Пётр Максимович.

Они вышли и направились в купе, в котором ехал Рагозин. Пётр Максимович нагнулся было к загодя снятым с полки чемоданам, но Халмурадов опередил его, и все они гуськом пошли к выходу.

Дожидавшийся внизу на перроне Сабир подхватил из рук Халмурадова тяжёлые чемоданы и понёс их к машине.

Опять первой спрыгнула с подножки Света.

– Пап! – тут же повернулась она к вагонной двери. – Давай руку.

Пётр Максимович был очень взволнован встречей. В движениях его появилась совсем но свойственная ему суетливость: он то поднесёт к лицу и долго наслаждается ароматом подаренного ему огромного букета невесть где раздобытых цветов, то вдруг начнёт торопливо шарить в карманах, искать платок, чтобы вытереть всё набегающие и набегающие слёзы радости и счастья.

Как только машина въехала в кишлак, грянула весёлая музыка. Послышались ритмичные удары дойры – узбекского бубна, торжествующе протрубил карнай, повёл щемяще нежную мелодию сурнай. Этого но ожидали даже Евдокия Васильевна со Светой. Ведь время-то было уже такое позднее!

Петра Максимовича встречал чуть ли не весь колхоз.

На площади у школы, освещённой неровным, колышущимся светом множества факелов, выстроились в линейку пионеры. Вокруг четырёхугольной деревянной трибуны шумели сотни и сотни человеческих голосов.

С машины соскочили сначала Халмурадов, а за ним Пётр Максимович, из кабины вышли Евдокия Васильевна со Светой. На площади раздались аплодисменты, послышались приветственные возгласы:

– Хуш келибсиз! Добро пожаловать, дорогой гость!

Как только Пётр Максимович, Халмурадов, Евдокия Васильевна и Света направились по знаку Ахмаджана-ака к трибуне, снова вспыхнули аплодисменты, заиграла музыка.

Председатель колхоза взял за руку совсем уже онемевшего от радостного изумления и смущения Рагозина, притянул к себе и тоже крепко обнял.

– Добро пожаловать, дорогой наш гость! – с чувством проговорил он.

Потом Ахмаджан-ака глянул с трибуны вниз и крикнул:

– Джамалитдин!

– Я здесь, – отозвался стоявший за спиной председателя, плотно укутанный в тёплый ватный халат Джамалитдин-ака.

На дворе давно уже стояла весна, но проклятая рука никак не унималась. А от неё и какая-то непонятная лихорадка била и била, да так, что порою зуб на зуб не попадал. Вот и старался бригадир одеться потеплее.

– Надевай! – распорядился Ахмаджан-ака.

Петра Максимовича тут же заставили снять пальто и надели на него красивый бекасамовый халат, перепоясали шёлковым поясным платком-белбагом. Шапку тоже пришлось снять и заменить её на расшитую тюбетейку. В соответствии с требованиями традиционного гостеприимства, нарядив гостя в национальный костюм, Джамалитдин-ака тоже обнял Петра Максимовича. Площадь снова разразилась дружными аплодисментами, взлетела к небу ликующая песня сурная, ей внушительно, прерывистыми рокочущими вздохами вторил карнай под ритмичную дробь дойры.

Света глянула на отца, всплеснула руками и расхохоталась.

– Ну, будет, будет! – дёрнула за руку дочь Евдокия Васильевна, сама с трудом сдерживаясь, чтобы тоже но рассмеяться. Уж слишком необычно выглядел Пётр Максимович в этом непривычном для него да и никогда не виданном одеянии.

Председатель поднял руку, призывая собравшихся к тишине.

– Дорогие товарищи! В гости к нам приехал Пётр Максимович Рагозин – герой войны, возглавлявший в тылу врага грозный партизанский отряд. Фашисты этого отряда как огня боялись. Потом Пётр Максимович участвовал в окончательном разгроме немецко-фашистских захватчиков и в изгнании их со священных пределов нашей Советской Отчизны. Только недавно вернулся он из-за границы на Родину. Так скажем же ещё раз нашему дорогому гостю: «Добро пожаловать! Хуш келибсиз! Мы от всей души рады вашему приезду!..»

– Добро пожаловать! Хуш келибсиз! – многоголосым эхом тут же разнеслось по площади.

Школьники замерли в торжественном пионерском салюте.

После этого Джамалитдии-ака взял протянутый ему тётушкой Санобар дастархан и вручил его Петру Максимовичу. Беспрерывно улыбающийся от переполнивших его радостных чувств, от смущения и благодарности к этим незнакомым людям, устроившим ему такую торжественную и душевную встречу, он принял дастархан и глубоко поклонился собравшимся. Отломил от лепёшки кусочек и положил в рот.

Школьники запели партизанскую песню:

 
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд,
Чтобы с бою взять Приморье —
Белой армии оплот…
 

Песня стихла. Колхозники начали расходиться с площади. А те, что были на трибуне, во главе с Ахмаджаном-ака направились к дому тётушки Санобар. По дороге к ним присоединилась Мухаббат. Она крепко обняла Свету и зашептала ей на ухо:

– Поздравляю тебя, подруженька, от всей души поздравляю. Замечательный у тебя отец!

В комнате Евдокии Васильевны собрались мужчины, а там, где жила тётушка Санобар, – женщины.

Пётр Максимович в недоумении глянул на Халмурадова. Тот сразу понял причину этого недоумения и с улыбкой пояснил:

– Традиция, дорогой Пётр Максимович, традиция… Может быть, и не совсем правильная, и устаревшая, не прочно укоренившаяся. Успокойтесь, никого это не обидит. Да и посади сейчас женщин вместе с нами – они же окаменеют от смущения – так уж с пелёнок воспитаны – кусок, как говорят, им в горло не полезет. Да, традиция – вещь цепкая, хотя против многих из них, самых вредных, мы настойчиво и решительно боремся. А уж эту безобидную сейчас прямо разрушить нет, думаю, никакой надобности, да смысла. Только вечер испортим.

Пётр Васильевич лишь пожал плечами в ответ, будто говоря: «Традиция так традиция. Просто странно с непривычки».

Началось весёлое и шумное застолье.

Правда, традиция всё же была отчасти «нарушена».

Света, как вошла с отцом в дом, так больше от него не отходила ни на шаг. Она нежно положила ему руку на плечо и с любовью вглядывалась в родное, покрытое сетью морщин лицо, в поредевшие, густо присыпанные сединой волосы.

Пётр Максимович кого-то всё время искал взглядом.

– Света, – не выдержал он наконец, – почему это Рустама Шакирова не видно?

– Они с Фазылом в Одессу уехали. Рустам хочет показать свои глаза профессору Филатову.

– Гм-м… Да… хорошо, – замялся в нерешительности Пётр Максимович. – А Фазыл знает, что в Одессе… Катя?

– Как, папочка, и ты об этом знаешь? – изумлённо и тревожно воскликнула Света.

Она ведь думала, что отец приехал в кишлак прямо из Москвы.

– … Да, знаю… Я же сейчас из Одессы еду… Вернее, из Одессы я вылетел самолётом в Москву, уладил дела с переездом в Нальчик и потом уже направился к вам…

– И Катю там видел?

– Да…

Пётр Максимович замолк на полуслове, в глазах его мелькнула никак не соответствующая обстановке грусть. Молчал он долго, потом глубоко вздохнул и сказал:

– Так, видимо, суждено было, доченька. Похоронили мы Катю…

Света испуганно отшатнулась. Чтобы не разрыдаться при гостях, весёлых, ничего не подозревающих, она выбежала во двор.

– Катя, невеста вашего односельчанина, Фазыла Юнусова, была подруга Светы, – пояснил в ответ на недоумевающие взгляды мужчин. – Вместе росли… В общем… умерла Катя…

– Бедный Фазыл, – только и смог выговорить Халмурадов.

А Света была оглушена, раздавлена этим известием.

Она шла по двору, пошатываясь, натыкаясь на какие-то предметы, обо что-то спотыкаясь.

– Что с тобой? – испугалась Мухаббат.

Она только что вышла из комнаты, в которой сидели женщины. Расставляла там на дастарханах вазочки со сладостями, потом ляганы с пловом, разливала чай.

Не в силах вымолвить ни слова, она взяла подругу за руку и повела в садик, а там бросилась Мухаббат на грудь и дала волю слезам. Та, ничего не понимая, стала успокаивать бьющуюся чуть ли не в истерике Свету, мягко поглаживая её по голове.

– Да что с тобой? – всё встревоженнее спрашивала она. – Что, наконец, случилось, почему ты плачешь?

– Катя… Катя умерла!..

– Что? Что ты говоришь?! Кто тебе об этом сказал? – Мухаббат почувствовала, как в сердце заползает колючий холодок. В горле остановился жгуче горький, тугой ком.

Света не переставала плакать, ело выговаривая сквозь душившие её рыдания:

– Папа… Они Катю уже и похоронили…

Сама вытирая безостановочно текущие слёзы, она, тем не менее, находила в себе силы утешать подругу:

– Не надо, Света, не убивайся так. Да и негоже нам праздничный вечер превращать в траурный. Давай лучше соберись с силами, постарайся взять себя в руки, вытри слёзы и вернёмся в дом. Там без нашей помощи Евдокия Васильевна и Санобар-апа не обойдутся…

Свету, как могла, Мухаббат наконец успокоила. Однако у самой на душе кошки скребли. Даже на следующий день, на работе, с утра и до самого вечера безысходной болью было наполнено сердце, к горлу снова и снова подкатывал тугой ком горя и жалости. С беспокойством думала она о Свете, но не было пи одной свободной минуты, чтобы сбегать и разузнать, как у них там. Даже домой Мухаббат сумела вырваться только один раз и то на несколько минут, чтобы глянуть на сынишку. Последние дни он вёл себя беспокойно, беспрестанно плакал. Приболел, видимо. Даже в садик его пока не носили.

Но больше, чем за Свету, душа у Мухаббат болела за Фазыла. «Бедный! И что он сейчас делает, каково ему там, рядом с могилой любимого человека?»

В это время подъехала арба с минеральными удобрениями. Надо было немедленно разгрузить. Работа на время отвлекла Мухаббат от печальных мыслей. А там подошли женщины, которые разбрасывали по полю навоз. Заговорили о своих заботах, и опять Мухаббат не то что забыла о случившемся, а перестала о нём думать, уйдя с головой в привычные и неотложные дела.

Здесь же, в поле, был и Джамалитдин-ака. Раненая рука у него стала понемногу заживать. Его меньше беспокоили мучительные боли, но работать этой рукой он всё ещё не мог. Поэтому, наверное, и стоял он, как всегда за последнее время, прислонившись к столбу, подпиравшему навес полевого стана, внимательно следя за работой колхозников. Нет, он даже не следил, а любовался. Ему нравилось, когда люди работали с охотой, с шутками и песнями. Только сегодня почему-то песен не слышно. И на Мухаббат лица нет. Ах, да!.. Это вчерашнее горестное известие Петра Максимовича… Эх, доченька! Много же на тебя за такое короткое время неприятностей и горя свалилось.

Арбу разгрузили, и колхозники стали расходиться по домам. Мухаббат, отряхнув платье от насыпавшегося на него удобрения, пошла рядом с бригадиром. Они уже доходили до первой из кишлачных улиц, когда Джамалитдин-ака заговорил:

– Касымджан, оказывается, жив!

– Что?! – радостно вскрикнула Мухаббат.

– Да, жив. Письмо пришло…

– Нет, это правда? – переспросила Мухаббат. – Когда вы получили письмо?

Глаза её блестели возбуждённо и радостно. Но хоть и сильно взволновало известие женщину, она не могла не подивиться выдержке этого человека. Носить в кармане такое драгоценное письмо и молчать, а заговорив, быть таким спокойным. Впрочем, Джамалитдина-ака эти черты отличали всегда. Один раз он только сорвался, перешёл на крик. Там, в чайхане, когда разбирали клевету Максума-бобо, Мирабида и Хайдарали.

– Сегодня получил, – так же спокойно ответил между тем Джамалитдин-ака.

Нет, не так уж и спокойно. Мухаббат наконец заметила, что взгляд бригадира, всегда угрюмый и сосредоточенный, посветлел, потеплел, а голое чуть приметно вздрагивал.

– … Сегодня, – повторил он. – Сразу в один день два письма пришло. Одно мне, а другое – Каромат. Своё я прочитал и даже, признаюсь, прослезился на радостях… Хотя слишком чувствительным никогда не был. Да простится, наверное, мне, старику… Ты-то поймёшь меня. Сама испытала, как теряют и находят ушедших на войну близких людей. Так вот, своё я прочёл, а то, другое, что Каромат адресовано, спрятал.

– А почему не съездили и не отдали Каромат? – ещё больше удивилась Мухаббат.

Каромат в это время с большой группой молодёжи работала на строительстве плотины.

– Да мне, отцу, отвозить, а тем более ей самой с руки вручать, Мухаббатхон, вроде не совсем и удобно. Девчонка же, застесняется…

– Да вы что! Она за такую счастливую весть но знаю какое суюнчи преподнесёт! Расцелует при всём народе…

– Только этого мне старику и но хватало! – рассмеялся Джамалитдин-ака.

– Тогда давайте я передам, коли вы уж девичьих поцелуев бояться стали, – пошутила Мухаббат.

– Вот об этом-то я как раз и хотел тебя попросить. Съезди, доченька, обрадуй свою подружку.

– С удовольствием. Превеликим. Только когда же я попаду к ней, Джамалитдин-ака?

– Сабирджан сегодня вечером погрузит на свою машину продукты для рабочих и завтра с утра выезжает на стройку. Поезжай и ты с ним, вместе и вернётесь, – сказал Джамалитдин-ака, достал из кармана письмо и передал его Мухаббат. – А я тут пока сам за твоим звеном присмотрю.

– А что за ним присматривать, – обиженно отозвалась Мухаббат. – Не детский сад…

– Ну, ну… – успокоил он женщину. – Не горячись. Я в том смысле, что им может что-нибудь неожиданно понадобиться…

Когда Мухаббат пришла к Свете, уже был поздний вечер и в комнатах давно засветили лампы. И сегодня здесь стояло праздничное оживление. Чувствовалось, правда, и влияние вчерашней недоброй вести, но радость и счастье, переполнявшие сердца так долго но видевшихся людей, брали, конечно, своё. Приходили и уходили близкие и далёкие знакомые, поздравляли Петра Максимовича со счастливым возвращением к семье, желали всем им здоровья и долгих лет жизни.

А знакомых было много. Если Евдокию Васильевну знали и любили за её чуткость и отзывчивость к людям только в том кишлаке, где она жила, то Света была знакома жителям всех относящихся к колхозу «Коммунизм» кишлаков. Да и не только к этому колхозу. Скольким больным она облегчила страдания, помогла встать после болезни на ноги!

Но вот и последние гости разошлись. Мухаббат со Светой перемыли посуду, целой горой скопившуюся у плиты, заварили два чайника чаю и вошли в комнату к Евдокии Васильевне. Здесь сидели и вроде мирно беседовали Пётр Максимович, сама Евдокия Васильевна, тётушка Хаджия с внучонком на руках (мальчишке стало лучше, и она решилась вынести его на улицу) и Санобар-апа. Но что-то с приходом Светы и Мухаббат изменилось. Они поняли это, едва переступили порог. То ли беседа стариков подошла к концу, иссякла, то ли разговаривавшие умолкли чуть ли не на полуслове, чтобы Света с Мухаббат не услышали чего-то, не их ушам предназначавшегося. Оживлённее, чем это нужно было, стали хвалить их за то, что они догадались принести свеженького чайку.

Свете показалось, что разговор шёл о Кате, Рустаме и Фазыле. Но ведь это могло только показаться! Могла и ослышаться. Да и мало ли по какому поводу можно называть эти имена!..

Она поставила чайники на стол и вышла из комнаты. А Мухаббат присела между двумя матерями, своей и Светы, и стала разливать по пиалам чай. Потом налила в себе, сделала несколько глотков и спросила Петра Максимовича:

– Дядя Петя, вы, наверное, про войну рассказывали?

– Да, вспомнил один случай, – бросив мимолётный взгляд на женщин, с готовностью и даже видимым облегчением ответил Пётр Максимович и протянул Мухаббат опорожнённую пиалу. – Была у нас в отряде женщина…

Но тут воспоминания неудержимой лавиной нахлынули на Рагозина, и он начал рассказывать, всё более увлекаясь своим рассказом, как бы заново переживая давно минувшее.

– … Звали её Мария Долгова…

– Как?! – вскрикнула Мухаббат и покраснела от того, что так бестактно перебила старшего.

– Мария Долгова. А что?

– Ничего, ничего, – извиняющимся голосом проговорила Мухаббат. – Простите меня, я так невежливо вас перебила…

– Ничего, ничего… Так вот, Долгова, значит. Не припомню сейчас, видел Рустам эту женщину, когда появился у нас в отряде, или не видел. Но я вспоминаю её очень часто. Да и видел за последнее время нередко. Она сейчас в Москве живёт, где я некоторое время служил… Настрадалась она от немцев так, что словами передать нельзя. Но до отряда нашего всё-таки сумела добраться…

А уж потом ни одна боевая операция без неё не проходила. Мария была, на удивление даже нам, прошедшим все огни и воды мужчинам, бесстрашной женщиной. В партизанской войне некоторые, часто наиболее тонкие, а потому и рискованные операции приходилось поручать женщинам. Первыми среди них были Мария и Светина и Катина подруга Аня. Они выполняли у нас роль связных, добывая попутно чрезвычайной важности сведения о враге. Но это потом. А вот сам приход Марии… Вбегает ко мне в блиндаж мой ординарец Коля Березкин и докладывает: «Товарищ командир! Важные сведения!» И протягивает листок бумаги. Развернул, читаю: «В деревне Михайловна 23 июля в два часа дня будут повешены арестованные гитлеровцами жители деревни, оказывавшие помощь партизанам…» Деревня эта была от нас не очень далеко. Если идти ускоренным шагом, то за один день до неё добраться мы смогли бы. Успеть-то мы, конечно, успели бы. А дальше что? А вдруг засада, или просто так, за здорово живёшь, на фрицев напорешься? Спасать людей, конечно, необходимо было. Но уж коли предпринимать серьёзную операцию, то следовало бы сначала хотя бы ознакомиться с окрестностями деревни и с ней самой, определить, с какой стороны удобнее и надёжнее предпринимать атаку. А для этого надо знать всё более или менее скрытые подступы к ней. Вызвал я несколько партизан, хорошо знающих Михайловку. Объяснил всё и спрашиваю: «Ваши соображения?» Они подумали немного и говорят: «С западной стороны к деревне примыкает небольшой лес, а с севера тянется глубокий и длинный овраг». Что ж, думаю, лес и овраг – позиции для нападения на Михайловку очень удобные. Скрытность, внезапность удара обеспечивает. Но и немцы ведь не дураки. Они тоже знают, что из леса да оврага только партизан и жди. Небось насажали там засад – шагу не шагнёшь, чтобы пулю не схлопотать, а то и целую очередь. Единственно правильный выход, который мог бы обеспечить успех трудной операции: проникнуть ночью в деревню и установить связь с теми её жителями, которые могли помочь партизанам. На том и порешили. Разделили отряд на две группы. Одну из них возглавил наш замполит, капитан Солдатов. Другую повёл я сам. В полночь добрались до Михайловки. Остановились в леску, предварительно выслав туда разведчиков. Засад, похоже, в лесу не было. Он хоть и небольшим был. но деревья росли густо, укрыться можно было надёжно. Отправил я двух надёжных партизан в деревню. Вернулись они нескоро, но возбуждённые, довольные. Нашли, оказывается, в Михайловке нужных людей и узнали от них много интересного и ценного для нас. По их словам, накануне целая машина автоматчиков тщательно прочесала лес и обшарила овраг. Ничего подозрительного не обнаружив, немцы расположились в местной комендатуре. Я тут же послал ординарца за Солдатовым. Выяснилось, что и его разведчики вернулись из деревни точно с такими же сведениями. Посоветовавшись, решили не тянуть время, не дожидаться, когда начнётся казнь, а немедленно напасть на комендатуру. Договорились с Солдатовым и о последовательности действий. Он тут же ушёл к своей группе. Как только мы скрытно подошли к комендатуре, в первую очередь перерезали телефонные провода. Был у нас отчаянно храбрый украинский паренёк Левченко. Подкрался он бесшумно, по-кошачьи к часовому, тот и пикнуть не успел, как между лопатками у него торчал финский нож. Мы тут же стремительно ворвались во двор. Часовые, что находились и внутри помещения, обнаружили нас и подняли тревогу. От их крика автоматчики сразу проснулись и бросились к оружию. Маленький двор превратился в настоящее поле боя. Мало что соображающие спросонья немцы валились замертво под сокрушительными ударами прикладов, от партизанских финок и кинжалов. Стрелять мы договорились только в крайнем случае, когда другого выхода не будет, чтобы не привлекать к операции чьё-нибудь лишнее и крайне нежелательное внимание. Да, закипел рукопашный бой… Это был страшный, жестокий, невообразимо стремительный и горячий бой. Дрались прикладами, штыками, ножами, сапёрными лопатками, просто кулаками. Слышу, завязался бой и в соседнем дворе. Но сразу с выстрелами и довольно-таки частыми. Выстрелы эти и свист пуль слышались над всей деревней. «По-видимому, Солдатов почему-то задержался с атакой, – подумал я про себя. – Как бы плохо это для пего, да и для нас всех, не кончилось». Но стрельба в соседнем дворе продолжалась недолго. Когда Левченко вывел из внутренних комнат толстого, как откормленный кабан, коменданта, там, где дралась группа Солдатова, наступила тишина. Мы освободили всех арестованных и вместе с ними поспешили обратно в лес. Среди приговорённых к смерти была и Мария Долгова. Фашисты так избили, так истерзали её, что она еле передвигала ноги. Партизаны, даже не дожидаясь моей команды, подхватили на руки обессилевшую женщину и понесли. К рассвету мы были уже довольно далеко от Михайловки. Чтобы не дать обнаружить себя немецкой «раме», которая с первыми лучами солнца настойчиво закружила над окрестностями деревни, усиленно разыскивая, все партизаны это понимали, нас, – пришлось идти только под прикрытием леса и по оврагам. Да, в тот раз нам пришлось особенно нелегко. Только через сутки почти беспрерывного марша добрались мы до своей базы. Мария до того была измучена и обессилена, что около недели не могла подняться. Всё тело в кровоподтёках, ссадинах и рваных ранах. Оглядев новую пациентку, партизанский врач нервно забарабанил пальцами по столу. Это всегда было у него признаком сильного волнения. Марию предстояло лечить долго и серьёзно…

Не сводя потемневших глаз с рассказчика, Мухаббат протянула ему пиалу свежего чаю. Пётр Максимович взял, благодарно кивнув. Отхлебнув несколько глотков, помолчал, будто не решаясь продолжать начатый рассказ. По правде говоря, продолжать и не хотелось. Слишком свежи ещё были в памяти эти трагические события, и слишком ещё больно ранили они сердце. Но женщины в молчаливом напряжении ждали, и Пётр Максимович, глубоко вздохнув, снова заговорил:

– … Наш Ясновский партизанский отряд, да и не только наш, одним словом, все партизаны округи довольно часто получали очень оперативную и ценную информацию о наличии и численности гитлеровских войск в местных гарнизонах, о их вооружении. Но информация эта была анонимной. На первых порах не покидала тревога: не дезинформация ли, не сам ли враг раскрывает нам свои «военные тайны». Но разведчики уточнили: и раз, и другой, и третий всё соответствует действительности. «Кто же он, – мучила нас мысль, – этот наш добровольный помощник?» Только после операции по освобождению приговорённых к повешению выяснилось, что это была Мария… Записки свои она передавала через деда Григория, предварительно взяв с него чуть ли не клятву – не говорить ни в коем случае партизанам, кто передаёт сведения. «У меня с фрицами свои счёты, – сказала она деду Григорию, – так что имя моё партизанам ни к чему…» А уж дед Григорий, коли пообещал что, – камень!.. Однажды Мария прибежала в лесную сторожку с запиской о том, что в деревню прибыл какойто важный немецкий полковник и пробудет в ней всего одни сутки. Сообщила, и где он расположился. Армейская разведка давно уже просила «языка» посолидней, и счастливый случай этот упускать никак полым было. В тот же день, а вернее уже глубокой ночью, мы внезапно ворвались в деревню, сграбастали в одном белье очумевшего спросонок и перепою и ничего не понимающего полковника я скрылись в лесу… Но Марию, оказывается, когда она возвращалась из лесной сторожки, видели солдаты из комендатуры. На следующий день её забрали. Допрос был долгим и жесточайшим. Но, несмотря ни на какие пытки, Мария ни слова не сказала о том, куда и зачем ходила, с кем и для чего встречалась. Тогда её стали мучить вместе с обоими детьми. Немецкий офицер, взбешённый упорным молчанием арестованной, обрушил на неё страшные удары проволочной плётки. Испуганные дети бросились к матери, обливающейся кровью, чтобы защитить её от озверевшего палача. Они повисли на руках у немца, чтобы он не смог снова поднять свою ужасную проволочную плётку. Офицер отбросил их ударами сапога и крикнул Марии: «Если не заговоришь, я пристрелю обоих твоих щенят!» Мария молчала, а проволочная плётка продолжала свистеть, разрывая в клочья платье и кожу на спине. Вдруг немецкий офицер схватил младшего сынишку Марии, приставил к его головке пистолет и снова закричал: «Говори! Иначе сейчас же застрелю его! И второго тоже… Говори!»