Текст книги "Роман, написанный иглой"

Автор книги: Вали Гафуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

СМЕРТЬ КАТИ

Война оставила в городе глубокие следы. Целых зданий почти не было. Где они совсем снесены снарядами и бомбами, где зияют огромными сквозными пробоинами, где обвалились стены. Хорошо ещё, что зима это обезображенное войною лицо города заботливо прикрыла белоснежным покрывалом.

Даже деревья покалечены. Одни переломлены пополам, другим осколки, пули и снаряды срезали ветви. Покорёженные, изуродованные, они напоминали жестоко израненных в сражениях солдат.

Правда, улицы были уже расчищены от завалов и начинали заново отстраиваться. Воронки от бомб и снарядов засыпали землёй и заравнивали, покрывая сверху асфальтом или мостя булыжником. Восстановительные работы в городе были в самом разгаре, Куда ни глянь – трудятся мощные машины, сотрясая землю своим напряженным гулом, деловито кланяются невесть кому своими ажурными стрелами подъёмные краны, громко, чтобы перекричать шум сплошной стройки, перекликаются строители. По улицам снуют бесконечные вереницы машин, гружённых камнем, гравием, песком, бетоном.

– Везде сейчас так, – вздохнул пожилой водитель трёхтонки, перехватив взгляд Фазыла.

Да, вся страна строилась, восстанавливала разрушенное войной хозяйство. Каждый советский человек был занят этим тяжким, но благородным, поистине великим делом залечивания ран и созидании.

Слева по улице показались большие зелёные ворота.

– Вот и приехали, – притормозил свой ЗИС шофёр, а когда Фазыл полез было в карман за деньгами, бросил коротко, но решительно: – Ты это, браток, оставь. Негоже фронтовикам фронтовика обижать. – И крепко пожал поочерёдно руки, сначала Фазылу, потом Рустаму, добавил с улыбкой: – Удачи вам!..

– Спасибо… – заставил себя улыбнуться Фазыл.

Трёхтонка развернулась и укатила.

Едва они вошли во двор госпиталя, как встретили молодую женщину в белом халате.

– Сестрица, – обратился к ней Фазыл, – можно вас на минуточку? Вы здесь работаете?

– Да.

– Тогда скажите, будьте добры, где палата для раненых фронтовиков?

– Я сама в этой палате работаю. А что?

– Вы Катю знаете?

– Да… А вы кто будете?

– Ну, это долго объяснять. Из Ташкента мы о другом…

– Из Ташкента?!. Тогда я Аню позову…

– Какую Аню и зачем? – ничего не понял Фазыл.

Но медсестра уже убежала, бросив на ходу:

– Вы подождите немного, я сейчас.

И она скрылась за массивной дверью подъезда.

Ждать и в самом деле пришлось недолго. Не успела, казалось, дверь закрыться, как снова распахнулась. В таком же белом халате вышла другая медсестра и направилась прямо к Фазылу с Рустамом.

– Я – Аня, – коротко представилась она. – А вы… вы – Федя? Юнусов?..

– Откуда вы меня знаете?! – теперь уже удивлённо и встревоженно воскликнул Фазыл, даже не заметив сразу, что глаза у Ани покраснели и припухли.

– Пойдёмте, я провожу вас к главврачу, – тихим охрипшим голосом произнесла она. – Хотя… нет, не сразу. Сначала зайдём в ординаторскую.

– Странные вы все какие-то! – вырвалось у Фазыла. – Нам надо к Кате… Немедленно! Не для того мы из самого Ташкента летели, чтобы…

– Это надо, – так же негромко, но твёрдо сказала Аня.

В комнате, которую Аня назвала ординаторской, стояло несколько простых письменных столов, большой застеклённый шкаф с какими-то папками и две низких кушетки, обтянутые коричневым дерматином. На одной из них понуро сидела старушка в поношенном чёрном пальто, стоптанных валенках и приспущенном на плече сером вязаном платке. Она подняла голову и внимательно оглядела вошедших, потом вопросительно глянула на Аню: «Кто это?..» Аня подошла к ней, наклонилась и что-то шепнула. Старушка резко выпрямилась на кушетке, потом медленно встала, не спуская глаз с Фазыла. Она даже хотела сказать что-то, но как-то испуганно прикрыла рот маленькой сухой ладошкой.

– Вы узнаёте, Федя, эту женщину? – подошла к Фазылу Аня.

Фазыл долго смотрел на старушку, мучительно припоминая, где бы он мог её видеть, – а в том, что видел, не сомневался, едва глянул, – но так и не вспомнил.

– Не узнаёт. Да и как узнать. Разве узнаешь человека, который больше двух лет хоронился в диких горах от смерти-погибели! Я тётя Фрося, Феденька!

Фазыл вздрогнул от неожиданности и, невольно выпустив локоть Рустама, шагнул к старушке.

– … Да и я бы сама никогда Федю не узнала. Возмужал он, в плечах раздался, загорел, – успокоительно сказала тётя Фрося.

Фазыл смотрел па тётю Фросю, не отрывая глаз. Они постепенно наполнялись слезами.

– Что с Катей, она жи… здорова, где она сейчас? – чуть слышно спросил он наконец.

– Катя здесь, сейчас мы её увидим, – с какой-то излишней даже уверенностью и бодростью ответила старушка. – Правда, Аня?..

Аня сделала вид, что не расслышала обращённого к ней вопроса, а чтобы это выглядело естественнее, стала озабоченно перебирать папки в шкафу. Потом спохватилась, будто забыв что-то, и вышла из комнаты. Прайда, ненадолго. Открывая дверь, она услышала, как тётя Фрося сказала:

– Что же ты меня, Феденька, с товарищем своим не познакомишь…

Фазыл смущённо оглянулся на Рустама. Тот стоял посреди комнаты, напряжённо вслушиваясь в происходящее, так и не опустив полусогнутую в локте руку. На лице его застыла полувиноватая улыбка.

– Да вы его знаете, тётя Фрося, это Рустам…

– Батюшки! – изумлённо всплеснула руками старушка. – Только прости меня, не признала я тебя сразу, сынок.

– Да, меня теперь трудно признать, – печально согласился Рустам.

Тётя Фрося хотела было спросить, что у Рустама с глазами, но удержалась. «Известное дело – война, – подумала она горестно. – А я ещё к нему со своими расспросами полезу. Небось, парню и без того несладко…»

Теперь узнала Рустама Шакирова и Аня.

Он такой же, как и тогда в партизанском отряде, крепкий, здоровый. Только вот это странное, отсутствующее выражение лица и полувиноватая улыбка говорили о его слепоте. Выглядит он бодро, хоть и устал, наверное, о дороги, да и сейчас перенервничал. А так, поправился, загорел.

Да, теперь Аня окончательно его узнала.

Взволнованная этой ещё одной неожиданной встречей и желая хоть на какое-то время оттянуть окончательное объяснение с тётей Фросей и Фазылом у главврача, она подошла к Рустаму, взяла его под руку и с деланной обидой в голосе проговорила:

– Товарищ Шакиров, почему это вы боевых друзей перестали узнавать?

– А кого я должен узнать? – удивлённо спросил Рустам.

– Аню. Помните, вы ещё к нам с заданием в партизанский отряд приходили? К Петру Максимовичу…

– Что вы? Ведь именно тогда я и потерял навсегда глаза. Разве такое забывается, тем более в моём положении?..

– Я это хорошо знаю и ваше нынешнее положение не хуже понимаю. То, что вы лишились глаз, сначала поняла Катя, а потом и я узнала. Дед Григорий, что травами вас лечил, сказал мне.

– Он и мне сказал: «Отгляделся, парень. Нечем теперь глядеть», – голое Рустама прозвучал глухо, сдавленно.

Аня замолчала, терзаясь тем, что нечаянно причинила человеку боль. Потом, успокоившись немного, повторила вопрос:

– Так вы вспомнили Аню из отряда Петра Максимовича? Это я и есть!..

– Вспомнил, Аня, вспомнил, маленькая и храбрая ты партизанская разведчица!

Аня грустно улыбнулась.

– Когда же мы к Кате пойдём, Аннушка? – напомнила тётя Фрося.

– Да, да, надо идти, – поддержал старушку Фазыл. – Потом у нас ещё будет время поговорить.

«Едва ли вам будет до разговоров», – вздохнув, подумала про себя Аня, но делать нечего, тянуть больше нельзя было.

Затем она проводила всех в кабинет главного врача, что-то сказала ему на ухо и поспешно вышла, чуть ли не выбежала в коридор. Услышав от Ани, кто они и откуда прибыли, пожилой врач с бедой бородкой клинышком усадил тётю Фросю рядом с собою на стул. А Фазылу с Рустамом жестом предложил располагаться на диване. Затем он снял очки и стал медленно протирать их. Протерев, так же медленно надел. Тусклые, видимо, от усталости, да и от возраста, глаза его в обрамлении редких и светлых ресниц изучающе смотрели через очки на тётю Фросю. Видно было, что он не особенно торопился начинать разговор о Кате.

Да и к чему торопиться? Что утешительного может сказать он этой женщине и этому бледному как стена парню? Конечно же, с самыми светлыми, а если не светлыми, то всё-таки с надеждами, ехали они сюда из далёкого Нальчика и ещё более далёкого Ташкента. А он возьмёт сейчас и одним-двумя жестокими словами страшной правды разобьёт их и так изболевшиеся в беспрестанных тревогах сердца. А других слов у него не было. Потому и молчал. И без того, что он должен сказан сейчас, жизнь, видать, хотя бы ату пожилую женщину, потрепала больше, чем достаточно. Об этом красноречиво свидетельствуют следы перенесённых страданий, горя и лишений – обтянутые иссохшей, выцветшей кожей скулы, бескровные губы, потухший взгляд, неровная – он сразу приметил это, едва женщина перешагнула порог кабинета, – шаркающая походка. Ей, наверняка, не так уж и много лет, но золотистые некогда волосы густо посеребрила седина.

Человеку по природе его свойственно спешить к людям прежде всего с добрыми вестями. Он находит истинное, ничем не заменимое удовлетворение в том, что доставляет радость другим. С доброй, радостной, светлой вестью он преодолевает порою, не зная усталости и уныния, страха и отчаяния, немыслимые преграды и расстояния. И в награду за это ему достаточно лишь благодарного взгляда, счастливой улыбки.

И так же, как человек с большой охотой и готовностью доставляет людям радость, с такой же неохотой и собственной сердечной болью сообщает он им дурные, печальные, чёрные вести.

Старому врачу не надо было преодолевать никаких расстояний. Вот они, здесь, рядом, те, которые ждут от него доброй вести. Но нет у него для них этой доброй вести. А горе причинять?.. Хоть он и много повидал его и сам пережил на своём веку, но сердце не очерствело, не смогло оно привыкнуть к людским страданиям. Вот сейчас надо сказать тёте Фросе: «Опоздала ты, женщина, твоя дочь Катя уже умерла». Но разве повернётся язык выговорить эти страшные слова? Потому и молчит так долго главный врач. Молчит, понимая, что больше молчать нельзя, что тогда молчание будет красноречивее и понятнее самых непонятных и так нежелательных этим людям слов. Понимал и… ничего не мог с собою поделать.

Он снова и снова снимал очки и тщательно протирал и без того чистые стёкла белоснежным носовым платком. Наконец решился. Осторожно выдвинул ящик стола и достал оттуда небольшой узелок. Молча положил его на стол. Надел очки, развязал узелок. В нём были фотография, орден Боевого Красного Знамени, несколько медалей.

Тётя Фрося и Фазыл сразу всё поняли. Только до Рустама, не видевшего, что делает врач, сначала ничего не дошло. Лишь по жуткой тишине, установившейся в кабинете, он начал догадываться, что произошло непоправимое.

Фазыл будто окаменел. Взгляд его остекленевших глаз остановился. Он теперь даже не дрожал, как там, в аэропорту.

Зато в голос заплакала, запричитала тётя Фрося:

– Ох, Катенька, доченька, кровиночка моя!.. И на кого же ты меня покинула?..

И тогда Рустам всё понял. Он повёл неуверенно рукой, нащупал ладонь Фазыла и пожал её. Ладонь была безжизненно вялой и холодной.

Тётя Фрося перестала причитать, но слёзы беспрерывно текли из её глаз, катились по ввалившимся, увядшим до шафрановой желтизны щекам, по сухим от внутреннего жара губам, падали на пальто, на вздрагивающие руки, в которых она комкала носовой платок, не в силах поднести его к глазам.

Фазылу стало трудно дышать. Он как-то странно всхлипывал.

И тут тётя Фрося уронила голову на грудь, медленно стала клониться на бок и упала со стула на пол.

До Фазыла с трудом доходило всё происходящее вокруг, но он сразу понял, что тётя Фрося потеряла сознание, и бросился ей на помощь. Подхватив старушку на руки, осторожно уложил её на диван.

Будто почувствовав, что она очень нужна сейчас, в кабинет вбежала бледная, заплаканная Аня. Она тут же дала тёте Фросе понюхать ватку, смоченную в нашатырном спирте, потом снова выбежала и вернулась со шприцом, сделала старушке укол, приложила к лицу маску от кислородной подушки. Тётя Фрося стала медленно приходить в сознание. Оглядела помутневшим, ничего не понимающим взглядом кабинет и снова обессиленно закрыла глаза. Через минуту она открыла их и уже осмысленно огляделась вокруг. Увидела стоявшего рядом Фазыла, тут же опёрлась ему на руку и села на диване.

– Ты-то как, Федя, сыночек?..

Фазыл молчал.

– Вот видишь, какое у нас с тобой горе случилось, – тихо и печально проговорила тётя Фрося. – И не успели мы, не успели даже своими руками светлые глазоньки её закрыть, последнее слово её услышать…

Фазыл продолжал молчать, лишь дышал тяжело и прерывисто. Рустам не выпускал из своей руки его ладонь. Она снова начала дрожать.

Главврач завязал в узелок орден, медали и подошёл к тёте Фросе.

– Возьмите это и бережно храните. Ваша дочь была настоящим солдатом. Родина будет вечно гордиться такими дочерьми и так жн вечно чтить их светлую память!..

Тётя Фрося бережно приняла узелок и прижала его к груди.

– Катя!.. Катенька!!. – простонала она.

И столько было в этом стоне тоски и отчаяния, что Аня рухнула на диван рядом с тётей Фросей и плечи её затряслись в беззвучных рыданиях.

«Да, несчастье многолико, – горько размышлял Рустам. – Мне думалось, что я самый несчастный человек на земле… Но у меня хоть и глаз нет, зато есть большая и светлая любовь. Верность любимой в любых невзгодах. И… может быть… надежда на выздоровление, прозрение… Маленькая, слабая, но надёжна. А какими надеждами жить сейчас этой бедной старушке? Что светлого и радостного ждёт её впереди? Фазыл, конечно, её не оставит… Да, теперь на Фазыла одна только и надежда!»

Между тем врач с фотографией в руке подошёл к Фазылу.

– А это вам. Катя передала её Ане и попросила: «Если каким-нибудь чудом он приедет сюда или ты его где-нибудь встретишь, передай прямо в руки, а не приедет, и не встретишь, вышли туда, где он будет жить».

Фазыл и сейчас помнит историю появления этой фотографии.

Неожиданно ему дали увольнительную в город. В то время это считалось непозволительной роскошью. Фазыл чуть ли не бегом побежал к дому тёти Фроси. Катя, на счастье, была дома.

– Пойдём, погуляем по парку, – едва переступив порог, предложил он. – У меня, есть несколько свободных часов.

– Ой, правда? – радостно всплеснула руками Катя. – И сфотографируемся, ладно? Страх, как люблю фотографироваться!

– Согласен, – коротко ответил Фазыл.

– Ну тогда, Федя, ты иди и подожди меня у фотографии. А я тут… немножко причепурюсь. Я недолго, совсем недолго, – заверила Катя, заметив на лице Фазыла огорчение, и не удержалась, чтобы кокетливо не повести большими голубыми глазами.

Фазыл не понял, что значит «причепурюсь», но спрашивать не стал и ушёл.

Катю он увидел ещё издалека, и ахнул от изумления. «Да такой девушки не только в Нальчике, на всём Северном Кавказе не найти! Да что там Северный Кавказ! Во всём мире только одна такая создана…»

Такой Катя ему теперь всегда и вспоминалась. На ней лёгкое шёлковое платье, светло-русые косы закинуты за спину. На ногах белые туфли с высокими каблуками. На нежном запястье сверкают золотые часики. Лицо открытое, сияющее, взгляд больших голубых глаз весёлый и задорный.

Несмотря на то, что они находились в самом центре многолюдного города, Фазылу неудержимо захотелось тут же нежно и страстно прижать Катю к груди, крепко поцеловать её. Но он лишь осторожно взял любимую иод руку. Они вошли в фотосалоп.

– Когда со мною рядом такой орёл, ястребы, разлетайтесь! – никого не стесняясь, с шутливым вызовом громко сказала Катя, и сама же первая весело рассмеялась.

Так и запечатлел их фотограф: Фазыла с напряжённо застывшим от смущения лицом и взглядом, полным немого очарования, и Катю, задорно улыбающуюся, лёгкую, воздушную и стремительную, словно ласточка.

Фазылу вдруг показалось, что глаза Кати на фотографии ожили, губы дрогнули в улыбке. Он испуганно отвёл взгляд от снимка и поспешно спрятал его в карман.

– Ну, что ж, просьбу Кати мы выполнили. Фотографию вручили именно так, как больше всего желала покойная, – голос главврача неожиданно снова стал озабоченным и деловитым.

Нередко так, намеренно уходя в дела, в придуманные заботы, люди спасаются от душевного смятения. Повернувшись к Ане, которая перестала наконец плакать в заботливо хлопотала возле тёти Фроси, он спросил:

– Кажется, одна из комнат рядом с аптекой свободна? Проводите туда гостей, пусть отдохнут. Сегодня у них было от чего устать. Да, тяжёлый, драматически тяжёлый день.

Он снял и снова начал протирать очки.

– Что вы?! – встрепенулась Аня, – Они ко мне пойдут.

– К вам?.. Столько человек в одну комнату? Я, милочка, ценю вашу отзывчивость и благородство… Только… Впрочем, поступайте, как считаете нужным. Хочу только ещё раз, на всякий случай напомнить, – комната рядом с аптекой свободна.

Фазыл помог тёте Фросе подняться с дивана. Попрощавшись с главврачом, они вышли из кабинета. Аня взяла под руку Рустама.

По улицам им пришлось идти недолго. Неподалёку от госпиталя стояло четырёхэтажное здание, угол которого был снесён снарядом. В нём и жила, оказывается, Аня.

В комнате было тепло. Особой мебели здесь не было, но стол, несколько стульев и кровать, аккуратно застеленная стареньким выцветшим покрывалом, придавали комнате ничем не заменимый домашний уют. В одном углу стояла этажерка с книгами, в другом висело зеркало в деревянной с потрескавшейся краской раме. На стене – фотография: Аня рядом с каким-то майором. Вот и всё, видно, богатство, которым располагала Аня. И всё-таки комната не выглядела пустой, бедной. На всём лежала печать заботливой и искусной женской руки, вкуса хозяйки и желания сделать своё жилище как можно привлекательнее и уютнее.

Едва войдя в комнату, Фазыл поспешил усадить ослабевшую от потрясения тётю Фросю на стул. Но тут к нему подбежала Аня и горячо зашептала:

– Что ты делаешь, Федя? Её надо немедленно уложить в постель.

Она повесила на вешалку пальто Рустама, усадила его на один из стульев и спешно разобрала постель.

Тётя Фрося легла и закрыла глаза. А Аня побежала на кухню. Фазыл тоже сел и начал, сам того не желая, молча разглядывать нехитрое убранство комнаты. Снова, как и в кабинете главного врача, воцарилась гнетущая тишина. Каждый был занят своими невесёлыми мыслями.

Вошла с большим чайником в руках Аня. Тётя Фрося, опершись на локоть, выпила налитого ей чаю с сахаром и попросила:

– Аня, доченька, а теперь расскажи нам, когда и где вы похоронили нашу Катю.

– Может быть, не сейчас, тётя Фрося…

– Расскажи, расскажи. Теперь уже всё одно – ничего не поправишь, а сердцу материнскому каждое слово о дочери дорого.

– Вчера, тётя Фрося, после обеда. Госпитальный двор еле вместил всех, кто хотел проводить её в последний путь. Даже Пётр Максимович с каким-то генералом специально прилетели. Весь госпиталь: раненые, которые могли ходить, врачи, медсёстры; нянечки – все проводили Катю на кладбище. Я ехала на машине у Катиного изголовья. Когда гроб с её телом установили над могилой, Пётр Максимович сказал такую прочувствованную речь, что редко, кто не заплакал. Даже солдаты, прошедшие все ужасы войны, насмотревшиеся на сотни и сотни смертей, терявшие не раз родных и близких, боевых друзей своих, и те не могли сдержать слёз.

Аня замолчала, торопливо и сама отхлебнула чаю, боясь снова заплакать. Потом, справившись с собой, продолжала:

– … Глянула я вокруг – кто носовым платком, а кто и по-мужски, кулаком, вытирает глаза. В конце не выдержал и сам Пётр Максимович. Голос его охрип, а потом он и вовсе не смог говорить. Отвернулся в сторону – а куда отвернёшься, когда вокруг народ? – и только плечи вздрагивали…

– Товарищ Шакиров, – повернулась Аня к Рустаму. – А вы помните майора… Нет, тогда ещё капитана Солдатова? Кстати, он теперь мой муж…

Аня снова умолкла, посчитав, что последняя фраза может прозвучать сейчас несвоевременным и неуместным хвастовством.

– Помню, помню! – оживился Рустам. – Такой подтянутый был, всегда выбритый, аккуратный. И к воинской дисциплине прямо-таки неравнодушный.

– Он и сейчас такой, – голос Ани потеплел. – Так вот, он тоже выступал на похоронах. И о вас вспомнил. «Замечательного, – сказал, – мужества и стойкости, необыкновенных душевных сил человек. Катя, которая вынесла его на себе с того страшного минного поля, не раз, даже перед самой смертью, восхищалась его поистине железной выдержкой и чувством солдатского долга».

– Спасибо, – тихо проговорил Рустам, и непонятно было, к кому он обращал сейчас это своё прочувствованное «спасибо». – А заодно поздравляю… А где же сейчас Солдатов, где Пётр Максимович? Его-то мне особенно хотелось бы повидать. Передать привет от дочери, Евдокии Васильевны, рассказать, как они живут у нас… Да и вообще поговорить. Нам-то есть что вспомнить, о чём порассказать друг другу!

– Витя ещё в штабе, наверное, – ответила Аня. – Но вот-вот должен прийти. Человек же он, сами только что сказали, аккуратный. А Пётр Максимович вчера, сразу после траурного митинга и похорон, улетел в Ташкент. Кажется, собирается забрать тётю Дусю со Светой и вернуться с ними в Нальчик.

– Ах, какая жалость! Как неудачно разминулись наши пути, – глубоко и искренне огорчился Рустам. – Уедут они все в Нальчик, и когда ещё доведётся свидеться, если вообще доведётся. А как же Пётр Максимович узнал о смерти Кати? Он же в Москве, кажется, служит…

– Витя ему позвонил. Они после войны связи друг с другом не теряли.

– Да… – задумчиво протянул Рустам. – Значит, Солдатов – ваш муж. Вот как жизнь порою поворачивается…

– Да… – в тон ему продолжила Аня. – Такой мужественный, умный и красивый человек взял да женился на такой дурнушке, как я.

– Я не об этом, – смутился Рустам. – Да и какая вы, Аня, дурнушка. Я же помню – красавица! А уж о мужестве вашем, о выдержке и самоотверженности и говорить не приходится. Знаю, как вы выполняли боевые задания в самом логове врага, притворившись сумасшедшей. Ведь это нечеловеческое самообладание надо иметь, поистине железный характер. Солдатский. Советский. Нет, Виктор не ошибся в выборе подруги жизни.

– Спасибо, Рустам, – теперь уже Аня проговорила растроганно.

Фазыл и тётя Фрося участия в разговоре не принимали. Старушка неподвижно лежала на кровати, закрыв глаза. То ли дрёма её, измученную и разбитую, сморила наконец, то ли она снова впала в забытье. Фазыл сидел у стола, уставившись в одну точку, а пальцы беспрестанно и нервно теребили края старенькой скатерти. Но вот он тряхнул головой, будто отгоняя тягостное оцепенение, и повернулся к Ане.

– Скажите, вы всё время были рядом с Катей? – спросил он.

– В партизанском отряде несколько месяцев. А потом, когда она узнала от Рустама Шакирова, что вы живы, она решила добираться до своей части. Что из этого вышло, вы знаете…

Аня бросила мимолётный взгляд на Рустама. Тот сидел с постоянным теперь для него отсутствующим выражением лица. Но видно было, что слушал он внимательно.

– … Дальше я её след надолго потеряла. И вот, когда наш отряд присоединился к регулярным частям, и Пётр Максимович уже командовал полком, в части появилась Катя. Оказывается, – это она сама рассказывала – после госпиталя её отпустили с вами и Рустамом на побывку в Ташкент. А потом это роковое ранение.

– А где, когда и как она была ранена?

При этом вопросе веки у тёти Фроси чуть приметно дрогнули. Не открывая глаз, старушка как-то вся напряглась и почти перестала дышать, слушая этот печальный рассказ о дочери.

– В день победы у нас в части был большой праздник. Мы с Катей, бойцами и командирами весело распевали все советские песни, какие знали, танцевали. «Пусть день Победы будет и днём нашей свадьбы!» – договорились мы с Виктором, ещё когда воевали в партизанском отряде. Потом оказалось, что в этот день в нашем полку состоялось ещё две свадьбы. Проходили они весело и торжественно, под звуки полкового оркестра. Ночь напролёт звенели песни, слышались шутки и смех. Все выпили понемножку, но, конечно же, были возбуждены не только от вина. Победа!.. Долгожданная и дорого, кровью и смертями оплаченная Победа. Под утро мы большой группой отправились на берег речки. Ну совсем как русская речушка, несмотря на то, что в Чехословакии, Неширокая, тихая, вся в зелени. А по правому берегу – роща, одетая в нежную майскую зелень. Мужчины решили искупаться, а мы с Катей только умылись. Группа уже возвращалась в часть, когда из-за одного из придорожных домов раздались выстрелы. Несколько бойцов сразу бросилось к дому, сдёргивая на бегу с плеч автоматы. Остальные стали оказывать помощь раненым. Витю ранило тогда в бедро, меня – в левую руку, а вот Катю – в голову. Нас с Виктором в тот же день самолётом отправили на родину. В этом одесском госпитале и поместили. Катю же сразу не решились. Она была в очень тяжёлом состоянии. Потом, примерно через месяц, и её, как я уже говорила, переправили в Одессу. Состояние её не улучшалось. Она часто теряла сознание, звала маму, Федю… Однажды захожу я к ней в палату, а Катя лежит с открытыми глазами. Глаза голубые-голубые, ясные и чистые. «Ну, – думаю, – слава богу, кажется, всё самое страшное позади!» А Катя подвывает меня и говорит: «Надо написать письма Феде и маме…» – Конечно, – отвечаю, – надо… Они ж, поди, извелись там все. Сколько времени от тебя ни строчки!» Катя стала диктовать. Но только продиктовала она первые строчки, у меня сердце оборвалось. «Катя, – так и хотелось крикнуть мне, – Что это ты диктуешь?!.» Глянула, а глаза у неё сухие, горят, потемнели. «Пиши!» – потребовала она. Я пишу, а буквы прыгают, никак их сквозь слёзы не разгляжу. Кончив диктовать, Катя устало закрыла глаза. Потом снова потеряла сознание и, не приходя в себя, умерла…

И опять все долго и тягостно молчали. Рустам понимал, что надо как-то разрядить эту гнетущую обстановку. Но как?

– Аня, а сколько сейчас времени? – пришло наконец спасительное решение.

– Чуть больше одиннадцати.

– Тогда сделаем так. Пусть тётя Фрося здесь отдыхает. А мы с Фазылом сходим в глазную клинику. Мне надо сегодня же встретиться с профессором Филатовым.

«Надо увести, хотя бы на время увести отсюда Фазыла, – торопился Рустам, беря палку и вставая. – Вдвоём женщинам будет легче. Ещё раз поплачут, изойдёт боль слезами, и полегчает…»

– А кто это тебе сказал, что я устала, сынок? – слегка даже обиделась тётя Фрося, с видимым трудом поднимаясь с кровати. – Пусть, Аннушка, Рустам с Федей идут. Дело у них важное. А ты проводи меня, хоть на могилку Катину гляну.

– Нет, нет, мама!.. – тут же решительно запротестовал Фазыл. – Сами вы кладбище не найдёте. Да и с Аней сейчас не надо ходить. Мы все вместе сходим. Вот только из клиники возвратимся с Рустамом.

– А может быть, по-другому сделаем? – предложила Аня. – Виктор обычно обедает дома. У него есть машина. Пообедаем и поедем на машине на кладбище. Побудем там, а потом можно съездить и в глазную клинику. Как ты считаешь, Рустам?

Рустам заколебался, не зная, как быть. Но потом первоначальное решение показалось ему всё же наиболее своевременным и правильным. Он повторил тихо, но настойчиво:

– Мы с Фазылом сходим в клинику. Это действительно очень важно, да и времени у друга моего в обрез… Кто меня, когда он уедет, будет водить по незнакомому городу?

– Рустам! – укоризненно воскликнула Аня. – Неужели ты среди чужих людей?! Как тебе не стыдно?..

– Прости, Аня!.. Я понимаю… Но ты ведь работаешь. А не то… – смущённо и растерянно забормотал Рустам. – Только сходить нам надо обязательно сейчас.

– Ну, сходите, – сдалась наконец Аня. – Только постарайтесь к обеду не опоздать. Погодите, погодите, а Фазыл-то как разберётся в незнакомом городе, куда идти? Может, мне вас проводить?

– Нет, вы с мамой оставайтесь, – встревожился Фазыл. – Мало ли чего… Ослабла она очень. А мы не заблудимся. Язык, кажется, говорят у русских, до Киева доведёт, а уж до клиники – тем более.

– Значит, так, – всё же начала объяснять Аня. – Дойдёте до госпиталя, туда вы теперь дорогу знаете, свернёте влево…

– Да ладно, ладно, – не удержавшись, слабо улыбнулся Фазыл. – В городе же люди есть, покажут, подскажут.

– Ну так смотрите, к обеду не опаздывайте, – напомнила напоследок Аня, направляясь на кухню.

Ни в какую клинику, конечно, они не пошли, Рустам предложил попросту побродить по городу. Фазыл сразу всё понял и благодарно сжал другу локоть.

Когда они вернулись, Солдатов был уже дома. Он быстро встал навстречу Рустаму, крепко обнял его, потом подал руку Фазылу.

– Ну вот и свиделись, товарищ Шакиров…

Аня умоляюще-испуганно глянула на мужа. Солдатов догадался о своей оплошности и осёкся. Тревожно посмотрел на Рустама. Все неловко молчали.

– Ничего, ничего, – успокоил Солдатова Рустам. – Не расстраивайтесь. Я уже стал привыкать… Люди же не виноваты, что словам можно придать разный смысл. Ну, как вы? Аня говорит – майор уже. Поздравляю!

Разговор не клеился. Вспоминать о войне, о партизанском отряде, о задании, с которым приходил в лес со своими друзьями Шакиров, он не решился. Это вольно или невольно снова бы привело к горестным воспоминаниям.

– А вчера здесь Пётр Максимович был, – нашёлся наконец Солдатов. – О вас вспоминал. Да он к вам в Ташкент и улетел. Семью забирать. Снова получил назначение на партийную работу в Нальчик.

– Я уже знаю, – ответил Рустам. – И очень сожалею, что не удалось с ним встретиться.

– Ну, как вы сейчас живёте? – осторожно поинтересовался Солдатов.

Рустам при этом вопросе заметно воодушевился.

– Сейчас лучше. Намного лучше, чем сразу после возвращения с фронта. Азбуку Брайля освоил. Даже решил книгу о войне написать. Обязательно в ней и о вас страницы будут, немало страниц. И о Петре Максимовиче.

– Ну, о Петре Максимовиче, безусловно, стоит. А обо мне-то зачем? – шутливо запротестовал Солдатов.

Он был рад, что гнетущая обстановка, вызванная его невольной обмолвкой, наконец разрядилась.

– … Сейчас собираюсь профессору Филатову показаться, – продолжал между тем Рустам. – Когда-то, ещё в Ташкенте, он крепко меня обнадёжил. Если обещания его сбудутся хотя бы наполовину – большего счастья мне не нужно.

– А вы разве сейчас не от профессора? – удивлённо спросила Аня.

– От него, только не застали в клинике.

Аня недоверчиво глянула на Фазыла, но ничего не сказала.

– Ну, а теперь за стол, – пригласила она всех.

После обеда Аня сказала мужу о их планах на сегодня, но Солдатов решительно запротестовал:

– Никаких разговоров на эту тему. Сегодня, я имею в виду. Вы посмотрите, на кого вы похожи! Вы что, совсем доконать себя хотите?

– Сынок, – начала было тётя Фрося, всхлипнув,

– Понимаю, всё понимаю. И потому так решительно против. И железо не всё выдерживает, а нервы – не железо… Пощадите хоть себя, если мы Катю уберечь не сумели…